Страница:
— Понимаю, — снова сказал он.
— И никакого наблюдения, — продолжала она, не мигая глядя ему в глаза. Первым моргнул он.
— Никакого наблюдения, — согласился отец. — Но дай нам знать, если решишь остаться там на ночь.
— Конечно, — сказала она и успокоилась. Во многом они были похожи, а она раньше этого не замечала. Несмотря на обиду и злость, ей внезапно захотелось рассказать ему все про мятеж. Она знала, что в отличие от офицеров Династии он не сочтет ее действия странными или необъяснимыми.
Она вышла на дневной свет. Единственное, что она чувствовала, — это легкость и пустоту, словно была стручком, наполненным семенами, в конце лета — готова сорваться и улететь при первых порывах сильного осеннего ветра. Эсмей пересекла аллею, посыпанную гравием. Гравий заскрипел у нее под ногами. Прошла мимо цветочных клумб, таких ярких, что приходилось жмуриться. А потом через поля, залитые солнцем. Мелькали и перемещались тени, они выкликали ее по имени, но она не отвечала.
Она вернулась, когда солнце опустилось за далекие горы. Она сильно устала, но не от ходьбы, хотя прошла очень много. Заглянула в полутемный вестибюль и замерла как вкопанная, услышав запах пищи и звон посуды.
— Госпожа?
Эсмей так и отпрянула, но это был слуга. Он протянул ей поднос с чашкой и запиской. Она отказалась от чая, взяла записку и поднялась наверх. Никто за ней не шел, никто не притязал на ее покой. Она положила записку на кровать и прошла через коридор в ванную комнату.
Записка, как она и ожидала, была от прабабушки: «Твой отец сообщил мне, что теперь я могу свободно с тобой говорить. Приходи ко мне». Она положила записку на полку и задумалась. Она всегда считала, что отец слушается прабабку, как она сама слушалась дедушку, хотя, конечно, мужчины и женщины относились к старикам по-разному. Но старшие оставались старшими. Так, по крайней мере, она думала, представляя, что главенство в семье передается как по цепочке, звено за звеном, от старших к младшим, и так из поколения в поколение.
Неужели прабабушка тоже знала правду и ничего не говорила? Как отец мог так воздействовать на нее?
Эсмей откинулась на кровать. Проходило время, а она не могла найти в себе силы даже пошевелиться, тем более встать, принять душ, переодеться. Она смотрела, словно прикованная, на прямоугольник неба, которое становилось из голубого сначала серым, потом темным с яркими звездами. Единственное, что она могла делать, — это прикрывать глаза, когда они начинали болеть, и еще дышать.
С первым проблеском рассвета она заставила себя подняться. Совсем не отдохнула. Сколько раз она просыпалась в этой спальне вот такой же усталой и старалась проскочить в ванную, чтобы никто ее не заметил… И вот снова. Но теперь ее считают героиней; если бы могла, она бы сейчас рассмеялась от одной этой мысли. Снова она одна в верхнем этаже отцовского дома, снова несчастная и уставшая после бессонной ночи.
Твердо, тоном, который напомнил ей адмирала Сер-рано, она приказала себе собраться. Глубок» вдохнув утренний воздух, пропитанный сладкими ночными запахами цветов, которые увивали стену дома, она ирошла в ванную, приняла душ, почистила зубы. У себя в комнате она надела костюм для езды. Когда спустилась вниз, то услышала на кухне знакомый звон. Там уже вовсю кипела работа. Если она заглянет на секунду, чтобы попробовать, что они там пекут, они захотят поболтать с ней и так просто не отпустят. Она прошла мимо кухни в кладовую. Справа, если все осталось по-прежнему, должен стоять каменный сосуд с хлебом. Любой, кто поутру собирался в дорогу, мог брать с собой сколько захочет.
В конюшнях, как всегда днем, уже все на ногах… Конюхи и помощники бегают из стойла в стойло, ведра с шумом стучат друг о друга. Она прошла в контору и там первым в списке дневных выездов увидела свое имя. Это сделал отец, наверное, накануне вечером, но она не чувствовала благодарности. Кто-то другой приписал имя лошади, Сэм.
— Госпожа? — Подошел один из конюхов. — Все готово, госпожа.
— Я тоже готова, — выговорила Эсмей, несмотря на сухость в горле. Надо было взять с собой воды, но она уже не хотела возвращаться. Конюх пошел впереди, прошел по проходу конюший, повернул в другую сторону и вышел на небольшой круглый манеж. Там, положив морду на перекладину, стояла привязанная, скучая, гнедая лошадь. Седло, к задней луке седла аккуратно привязан непромокаемый плащ, по бокам закреплены переметные сумки, фляга с водой…. Об этом тоже, должно быть, позаботился отец. Она могла бы не волноваться насчет хлеба. Уздечка легко отстегивается у рта лошади, чтобы та могла спокойно жевать траву. Длинные поводья завязаны петлей у одного из колец на иривязи.
Конюх подставил сцепленные руки, и она вскочила в седло. Он отвязал повод и протянул ей, чтобы она пропустила его в околоседельное кольцо.
— Конь хороший, хотя не очень быстрый, — сказал конюх и открыл ворота, ведущие на верхние пастбища.
Она повернула коня по направлению к тропке, которая в результате, много часов спустя, должна привести в ее долину. Наконец благодаря мерному ходу лошади уставшее, напряженное тело ее расслабилось, и она огляделась вокруг. Справа утренний свет озарял расщелины гор я просторные пастбища, тянувшиеся от самых гор до горизонта, насколько хватало глаз.
Она помнила, как ездила здесь еще ребенком. Всегда, выезжая за ворота, она вдыхала воздух волной грудью, это означало для нее свободу. Тысячи гектар земля, сотни тропок, таинственные поросшие лесом ложбины, встречавшиеся даже на этих открытых пастбищах, и запутанные тройки в горах… Никто не сможет ее найти, как только она отъедет от дома. Так ей всевда казалось.
Она глубоко вздохнула, но закашлялась. Ее переполняли и злость, и горечь старых обманов, и она ни о чем другом уже не могла думать. Она смогла перенести то страшное нападение, да, а благодаря Себу Корону она пережила я напавшего на нее человека. Но она не смогла справиться с последствиями тех событий… И меньше всего с ложью.
Лошадь продолжала идти вперед, и она подчинялась ее движениям, так же как подчинялась времени, не внося в его ход никаких изменений… никаких правильных, позитивных изменений… не заживляла старые раны. Так они могли ехать целую вечность, но лошадь остановилась, и она увидела, что оказалась на развилке. Она ударила шпорами, и они свернули направо. Но и от этого не стало легче. Ничто не поможет. По крайней мере здесь, на Альтиплано.
На второй развилке они вновь свернули направо. Глупо ехать в долину, когда у нее внутри творится такое. Однако раньше именно долина помогала ей. В тяжелые минуты жизни она всегда ехала в долину и там обретала покой, пусть хоть на какое-то время. Она тряслась в седле, ничего не слыша, ничего не замечая. Ей было так больно, она даже не представляла, что такое возможно, боль переходила все мыслимые границы и превращалась в какой-то белый туман. Тогда она испытала такую же, но физическую боль.
Она постоянно спорила сама с собой, даже теперь вторая половина ее «я» защищала родственников. Нельзя говорить, что они ничего не предприняли, ведь того человека нет в живых. Но ведь это сделал Себ Корон, сделал за ее отца. Не отец для нее. А что если Корон тоже солгал? Отцу она вовсе не была безразлична, он обязательно сделал бы то, что считал необходимым, чтобы помочь ей. Но то, что он сделал, не помогло ей, а больше он ничего делать не стал. Хотя всегда говорил: «Если один способ не помогает, пробуй другой».
Теперь она ехала вдоль ручья, но ее раздражали его бурные весенние воды. Слишком шумно. В тени деревьев было прохладно, на солнце слишком жарко. Конь вздохнул и потянулся к ручью. Она остановилась, с трудом спустилась с седла, так задеревенели все мышцы, и подвела коня напиться. Он приложил губы к воде и жадно принялся тянуть воду. Она ждала, пока он не напьется, наконец он поднял морду, посмотрел на нее и тут же двинулся к кустам. Но ей и не хотелось снова садиться в седло.
Она пошла дальше пешком, ведя коня на поводу, и так хоть немного размяла ноги. Судя по нахождению солнца, скоро наступит полдень. На самом деле она уже не хотела ехать в долину, но если не в долину, тогда куда? Ее наверняка будут спрашивать, ведь все знают, куда она обычно ездила… Она заставила себя снова сесть в седло.
Долина оказалась меньше, чем ей казалось раньше, и она не испытала никаких особых чувств. Сосны, тополя, ручей, луг. Она оглядывалась вокруг и старалась пробудить в себе хоть какие-то чувства… долина принадлежит ей, она всегда будет принадлежать ей. Но Эсмей чувствовала лишь боль и пустоту. Она соскочила с коня и сняла уздечку, освободив ему морду. Пусть попасется немного, пока она походит-посмотрит, а через час им уже надо отправляться назад. Она ослабила подпругу, отстегнула флягу и отпила воды. Тело требовало еды, но есть она не могла. Эсмей с трудом заставила себя съесть хотя бы немного, но ее опять вытошнило.
Она чувствовала слабость и уселась прямо на холодную землю, опустив голову на колени. Конь щипал неподалеку траву, и она слышала, как он отрывает и пережевывает ее. Что ей делать? Что она может сделать? Позади пустота, впереди тоже.
А посреди этой пустоты всего несколько ярких моментов, когда она делала что-то правильное, помогала кому-то или спасала кого-то. Херис Серрано. Вида Серрано. Что бы сказали они сейчас, если бы узнали? Объяснило бы это то, что пыталась понять адмирал? Изменило бы что-либо? Или, если бы они узнали ее прошлое, все стало бы хуже, гораздо хуже? Ее репутация и так уже запятнана, а она знала с детства, что в военной карьере ничто не забывается и ничто не прощается. Если, конечно, она поднимется над бесцветным, обыкновенным молодым офицером с заброшенной планетки, которой просто повезло, и, сделав однажды лишь один правильный шаг, она спасла жизнь Серрано… Если она признает, что раздавлена, подвержена кошмарам, то тем самым подпишет сама себе смертный приговор… подвергнет себя большому риску. Ее могут выгнать из Флота, отправить домой… только у нее нет дома. Даже в этой долине. Нигде.
Когда в голове немного прояснилось, она заставила себя выпить еще воды и съесть оставшуюся еду.
На этот раз все сошло благополучно, хотя на вкус еда показалась ей отвратительной.
Она вернулась домой задолго до наступления темноты, передала сухого, замерзшего коня конюху, поблагодарила его. В нижнем холле она застала мачеху, вежливо поздоровалась с ней.
— Я заехала слишком далеко, — добавила Эсмей. — Мне нужна хорошая ванна, а потом спать.
— Прислать наверх поднос с едой? — спросила мачеха. Она ни в чем не виновата. И никогда не была виновата. Эсмей даже не уверена, знала ли она. Если отец все держал в такой тайне, может, она и до сих пор ничего не знает.
— Спасибо, — ответила Эсмей. — Можно. Суп и хлеб. Я очень устала.
У нее хватило сил залезть в ванну и вылезти из нее, а потом съесть все, что принесли. Она выставила поднос в коридор и опять легла на кровать. Краем глаза она увидела записку от прабабушки. Она не хотела никого видеть, она вообще ничего и никого не хотела видеть.
На следующее утро она чувствовала себя немного лучше. Люси, которая, конечно же, ничего не знала, звала ее посмотреть, как будет объезжать коричневую кобылу. Эсмей так и не смогла придумать, как вежливо отказаться, и посредине занятия настолько пришла в себя, что даже заметила, в чем ошибка Люся. У девушки не получалось правильно удерживать ноги на крупе лошади, и задняя лука седла все время из-за этого съезжала вбок. Люси благородно выслушала замечание Эсмей и в ответ предложила ей специальную мазь для деревенеющих конечностей. На обед они пошли вместе.
После обеда совесть замучила Эсмей, она уже не могла откладывать визит к прабабушке.
— Ты очень сердишься на меня, — сказала прабабка, даже не поднимая глаз от вышивки. Ей приходилось пользоваться специальной лупой и специальным освещением, но вышивала она каждый день. Так говорила Люси.
— Да, сержусь, — ответила Эсмей. — Но больше всего на него. — Она имела в виду отца, и прабабка поняла.
— Я до сих пор на него сержусь, — продолжала прабабушка. — Но я уже стара, и мой гнев не так заметен. Гнев сильно изматывает, поэтому мне самой приходится себя сдерживать. Одно резкое слово за день, не больше.
Эсмей поняла, что прабабушка слегка подтрунивает над ней, но лицо у старухи было настолько мягким и незащищенным. Эсмей никогда ее такой не видела.
— Скажу тебе, я была не права, Эсмайя. Меня так воспитывали, но все равно я была не права. Не права, что не рассказала тебе обо всем, и не права, что оставила все как есть.
— Я прощаю вас, — быстро ответила Эсмей. Старуха посмотрела на нее:
— Не надо. Не лги мне. Когда ложь покрывает ложь, правды не добиться. Ты не прощаешь меня. Ты не можешь простить так быстро.
— Я не… не ненавижу вас.
— Не надо ненавидеть отца. Сердись на него. Он обидел тебя, обманул тебя. Твой гнев вполне уместен. Не надо быстро прощать его, так же как не надо быстро прощать меня. Но не испытывай ненависти, она неестественна для тебя, она тебя погубит.
— Как только смогу, я уеду, — сказала Эсмей. — И больше не вернусь.
— Я знаю. — Снова эта незащищенность, но не для того, чтобы остановить Эсмей. — Люси рассказала мне, что ты оставляешь табун на нее. Ты абсолютно права. Я буду помогать Люси и заступаться за нее, когда будет нужно.
— Спасибо, — проговорила Эсмей. Все, что она могла сказать. Она поцеловала старуху и вышла.
Дни тянулись за днями, недели за неделями. Она считала каждый день. Она не будет устраивать скандала и на остаток отпуска перебираться в город, но она ничего не могла с собой поделать и все время посматривала на календарь. Она лишь окрепла в своем решении. Она уедет и никогда не вернется сюда. Она найдет кого-нибудь, не Люси, а кого-нибудь другого, кому понравится долина, и оставит ее на этого человека. Все здесь вызывало у нее боль и печаль, даже еда имела отвратительный привкус. С отцом она говорила каждый день, избегая опасной темы. Она поражалась и себе и ему, как им удается уходить от малейшего упоминания или намека. Мачеха взяла на себя все покупки. Эсмей позволяла одевать себя в подходящие наряды, а потом упаковывала их в дорожную сумку. Она возьмет их с собой.
И вот наступила последняя неделя… последние пять дней… четыре. Однажды утром она проснулась, с горечью поняв, что вот же, она была в своей долине, но не увидела ее. Ей нужно еще раз съездить туда, попытаться спасти нечто — те хорошие воспоминания ее детства Она ездила верхом почти каждый день, чтобы составить компанию Люси. Если сегодня найдется свободная лошадь, она может съездить в долину.
Для госпожи всегда есть в наличии лошадь. Ездовая? Конечно, госпожа. И седло, и уздечка. И эта лошадь спокойно стоит, когда ее стреножат. Замечательно. Она вернулась на кухню, чтобы собрать еды в дорогу. У нее было предвкушение не то чтобы счастья, но чего-то очень хорошего… Ее тянуло назад, во Флот. Через несколько дней она вернется домой, в свой новый дом. Навсегда.
Долина лежала перед ней как на ладони, и снова она была волшебной, как в детстве… Именно такой она запомнит ее навсегда. Вряд ли ее по-настоящему можно было назвать долиной: когда Эсмей увидела ее впервые, то была настолько маленькой, что все вокруг казалось ей больше, чем на самом деле. В действительности же это был достаточно большой уступ на склоне горы, поросшая травой поляна с небольшим озерцом посредине, из него вытекал малюсенький журчащий ручеек, внизу, в ущелье, он превратится в стремительный бурный поток. С одной стороны возвышались темные сосны. Таинственные, они росли прямо на каменных склонах, а напротив тянулись белоствольные тополя, и листья их приплясывали на ветру. Стояла весна. В горах она проходит очень быстро, и молодая трава местами расцвела розовыми, желтыми и белыми цветочками, первоцветами и подснежниками… Через несколько недель поднимутся алые и синие люпины, но пока все цветы не выше самой травы.
Эсмей откинулась назад в седле и вдохнула полной грудью. Ей хотелось вдыхать и вдыхать этот воздух, пропитанный смолистым запахом сосен, свежестью мяты и молодой травы, сладкими ароматами цветов, резким привкусом тополей и кислым, слегка прогорклым запахом буйных трав вдоль ручья. Она почувствовала, как к глазам подкатывают слезы, но подавила прилив эмоций. Вместо того чтобы расплакаться, она слезла с лошади и отпустила ее напиться воды из озерца. Потом сняла с седла сумки и перекинула их через плечо. Отвела лошадь к поваленной сосне, той самой, которая была тут всегда, и расседлала ее. Повесила седло на ствол лежавшего дерева, стреножила лошадь и только тогда сняла уздечку.
Лошадь снова вернулась на солнечный луг и принялась щипать траву. Эсмей удобно устроилась на камне, который она сама принесла сюда много лет назад, и облокотилась на седло. Она раскрыла одну из сумок и вынула пирожки с мясом, которые собрала ей в дорогу Вероника. Она может наслаждаться покоем часов пять, ей не нужно торопиться.
С трудом верилось, что долина теперь принадлежит ей. Это ее место, она часть этих прохладных скал, поросших разноцветным лишайником, часть деревьев и травы, часть самой горы… По закону и по обычаю, как говорится здесь, все это теперь принадлежит ей. По закону и обычаю она может никого сюда не пускать… Может поставить ограду, может построить здесь дом для одной себя.
Когда-то это было ее самой сокровенной мечтой. Небольшая хижина здесь, в золотой долине, всего одна или две комнаты, но ее собственные, чтобы не было никаких ассоциаций, никаких воспоминаний. Она была всего лишь ребенком, когда мечтала об этом, в то время и еда у нее появлялась на столе сама по себе. На завтрак хлопья со сливками и медом. Кто-то невидимый и волшебный мыл за нее грязную посуду. Вместо обеда она всегда была на улице, часами сидела где-нибудь высоко на скале и разглядывала небо. На ужин обычно была слегка обжаренная рыба из ручья, такая вкусная горная форель.
Не из этого ручья, он слишком мал, а ниже по течению на несколько километров. Она сама ловила в нем рыбу, когда жила здесь целую неделю. В то лето ей исполнилось одиннадцать. Рыба и вправду оказалась такой же вкусной, как она себе представляла, но эти несколько километров туда и обратно убедили ее в том, что нужно подыскать другое место для добывания пищи.
Папаша Стефан тогда пришел в ярость. Ее отец тоже. Он тогда вернулся после разбора дела в Харфре (вечно эти дела в Харфре). Мачеха паниковала, она была уверена, что Эсмей погибла… Вспоминая тот противный скандал, Эсмей почувствовала, как вся сжимается, холод от камня переходил к ней. Она с усилием встала и, выйдя на солнце, протянула к нему руки.
Уже в одиннадцать лет она прекрасно знала, что так просто никогда не погибнет, это не для нее. Интересно, Аррис рассказывала что-нибудь отцу? Скорее всего нет. Она побоялась бы еще больше обострить отношения между отцом и дочерью. «Бедная Аррис», — подумала Эсмей. Она зажмурилась и подняла лицо к солнцу. Она опоздала со своим сочувствием ровно на шесть лет. Теперь она понимала, как тяжело приходилось Аррис, ведь совсем непросто растить такую сложную, такую независимую падчерицу.
Эсмей спустилась по склону на луг. Она присела на корточки и дотронулась рукой до земли. Земля была прохладной, только в самый жаркий летний полдень земля здесь нагревалась. Но и сейчас она была теплее камня. Эсмей опустилась на траву и откинулась назад, заложив руки за голову. Прямо над ней сияло голубизной утреннее небо, оно было того самого правильного голубого-голубого цвета, от которого становилось так радостно на душе. А тяготение земли поддерживало ее ровно настолько, насколько было нужно.
«Как здорово, что ты есть», — сказала она, обращаясь к поляне. Здесь и сейчас она никак не могла представить, что навсегда покинет Альтиплано. Лошадь паслась в нескольких шагах от нее. Навострив уши, животное продолжало щипать траву.
Эсмей легла на бок и принялась разглядывать цветы. Она вспоминала их названия. Некоторые были исконными растениями планеты, другие специально выведены с помощью линий генов Террана. Розовые, желтые, белые, несколько малюсеньких сине-фиолетовых звездочек, она сама назвала их «звездами желаний». Она веем-веем цветам давала свои собственные имена, заимствуя названия из старинных рассказов. Ей нравились названия «колокольчик», «розмарин», «примула», и она брала их на вооружение. Лихнис ей совсем не нравился, такие названия она отбрасывала. Сейчас она дотрагивалась до цветков пальцем и давала им новые имена: голубые колокольчики, розовые розмарины, белые примулы. Эта долина принадлежит ей, цветы тоже, и она может сама давать им имена. Навсегда.
Она обернулась и взглянула на лошадь. Та спокойно паслась, даже ухом не вела. Эсмей снова положила голову на руку. Она чувствовала, как припекает солнце. Она почувствовала, как расслабляется, так она не расслаблялась с самого своего приезда, а может, и много дольше. Глаза закрылись сами собой, она уткнулась лицом в душистую траву, чтобы солнце не светило в глаза…
Вдруг она дернулась и закричала, потому что над ней склонилась какая-то тень. Вскакивая на ноги, она поняла, что это всего-навсего лошадь. Животное фыркнуло и тоже в страхе отпрянуло от нее.
«Она просто хотела, чтобы я ее приласкала», — успокаивала себя Эсмей. Сердце бешено стучало в груди, живот сводило от пережитого страха. Лошадь остановилась в нескольких шагах и внимательно наблюдала за ней, насторожив уши.
— Ты меня испугала, — сказала ей Эсмей. Лошадь ответила глубоким многозначительным вздохом. — «Ты меня тоже», — словно говорил этот вздох. — Твоя тень, — уточнила Эсмей. — Извини.
Она огляделась. Проспала она как минимум час, а скорее, и целых два и чувствовала, что одно ухо у нее обгорело. У нее была с собой шляпа, но она оставила ее в сумке. Идиотка.
Когда сердце успокоилось, она почувствовала себя намного лучше. По крайней мере отдохнувшей. Пора есть, напомнил о себе желудок. Она вернулась к камню, разминая по дороге руки и ноги, взяла шляпу и сумку с обедом и вернулась назад, на солнце. Теперь она готова съесть те пирожки с мясом, а лошадь с удовольствием пожует яблоки.
После еды она спустилась вниз по ручью и снова задумалась. Она приехала домой, выяснила всю правду, это не убило ее. Хотя и причинило большую боль. Она знала, что боль так быстро не пройдет, но она выжила в первый самый страшный этап, как выжила тогда, в детстве, после самого нападения. Самочувствие у нее, конечно, неважное, но опасность исчезнуть, раствориться миновала.
Готова ли она расстаться со всем этим, с этой прекрасной долиной, которая столь часто помогала ей вернуться назад к жизни, к здравому смыслу? У ног журчал и плескался ручеек, она присела и опустила руки в ледяную воду. Она обожала звук плещущейся воды, резкий запах трав на берегу, саму ледяную воду. Она даже наклонилась и вдоволь напилась. Ей так нравился звук, когда камни трутся друг о друга, если встать на один из них.
Теперь ей не нужно принимать решения. Впереди у нее годы… Если она останется во Флоте, если она пройдет процесс омоложения, впереди у нее будет много-много лет. Умрет отец, умрут все, кто предал ее, и тогда она сможет вернуться домой, в эту долину, и будет все так же молода и сможет так же наслаждаться окружающим ее миром. Она сможет построить хижину и спокойно жить здесь. И не обязательно при возвращении испытывать боль. Пройдет много времени, и оно пойдет ей на пользу.
На фоне этих мыслей ярко встало лицо двоюродной сестры Люси. Люси, которая готова была рисковать, бороться, конфликтовать, испытывать боль и страдание… а вовсе не быть благоразумной и осмотрительной. Но Люси не пережила того, что пережила она. Снова слезы застлали ей глаза. Если в конце концов она сможет жить в своей долине, то только лишь благодаря тому, что переживет всех, кто предал ее в жизни… Люси будет старухой, а может, и умрет к тому времени… потому что откуда она знает, сколько обычных жизней проживет, пока не выйдет в отставку и не сможет вернуться в свою долину?
Ей бы хотелось дружить с Люси, быть с ней партнерами. Люси так прислушивалась к ее словам, как никто в семье никогда не прислушивался к ней.
— Это несправедливо, — сказала она, обращаясь к деревьям, горным склонам и журчащей воде. Порыв ледяного ветра остудил ее. Как глупо! Разве в жизни что-нибудь бывает по справедливости? «Он обманул меня!» — внезапно прокричала она. Лошадь вскинула морду, развернула уши по направлению к ней, где-то вверх по течению зашумели сойки и с шумом перелетели в гущу деревьев.
Затем все снова успокоилось. Лошадь все еще подозрительно поглядывала на нее — так смотрит жертва на хищника, но сойки улетели, их ругань смолкла вдалеке Снова журчала вода, ветерок то успокаивался, то снова поднимался, словно дышало какое-то большое, больше гор, существо. Эсмей почувствовала, как вместе с ветерком улетучивается и ее гнев, не то чтобы он ушел совсем, но перестал быть таким всеподавляющим.
Еще около часа она бродила по своей поляне, и настроение ее менялось, как меняются облака на небе. Приятные воспоминания детских поездок… Вот она учится взбираться по валунам внизу скалы, вот в выступе на берегу небольшого озерка она нашла редкую саламандру с огненно-красным хвостом. Эти воспоминания сменялись другими воспоминаниями, плохими. Она подумала, что неплохо было бы взобраться на скалу, но ведь она не взяла с собой никакого снаряжения, а ноги и так устали от долгой езды верхом.
— И никакого наблюдения, — продолжала она, не мигая глядя ему в глаза. Первым моргнул он.
— Никакого наблюдения, — согласился отец. — Но дай нам знать, если решишь остаться там на ночь.
— Конечно, — сказала она и успокоилась. Во многом они были похожи, а она раньше этого не замечала. Несмотря на обиду и злость, ей внезапно захотелось рассказать ему все про мятеж. Она знала, что в отличие от офицеров Династии он не сочтет ее действия странными или необъяснимыми.
Она вышла на дневной свет. Единственное, что она чувствовала, — это легкость и пустоту, словно была стручком, наполненным семенами, в конце лета — готова сорваться и улететь при первых порывах сильного осеннего ветра. Эсмей пересекла аллею, посыпанную гравием. Гравий заскрипел у нее под ногами. Прошла мимо цветочных клумб, таких ярких, что приходилось жмуриться. А потом через поля, залитые солнцем. Мелькали и перемещались тени, они выкликали ее по имени, но она не отвечала.
Она вернулась, когда солнце опустилось за далекие горы. Она сильно устала, но не от ходьбы, хотя прошла очень много. Заглянула в полутемный вестибюль и замерла как вкопанная, услышав запах пищи и звон посуды.
— Госпожа?
Эсмей так и отпрянула, но это был слуга. Он протянул ей поднос с чашкой и запиской. Она отказалась от чая, взяла записку и поднялась наверх. Никто за ней не шел, никто не притязал на ее покой. Она положила записку на кровать и прошла через коридор в ванную комнату.
Записка, как она и ожидала, была от прабабушки: «Твой отец сообщил мне, что теперь я могу свободно с тобой говорить. Приходи ко мне». Она положила записку на полку и задумалась. Она всегда считала, что отец слушается прабабку, как она сама слушалась дедушку, хотя, конечно, мужчины и женщины относились к старикам по-разному. Но старшие оставались старшими. Так, по крайней мере, она думала, представляя, что главенство в семье передается как по цепочке, звено за звеном, от старших к младшим, и так из поколения в поколение.
Неужели прабабушка тоже знала правду и ничего не говорила? Как отец мог так воздействовать на нее?
Эсмей откинулась на кровать. Проходило время, а она не могла найти в себе силы даже пошевелиться, тем более встать, принять душ, переодеться. Она смотрела, словно прикованная, на прямоугольник неба, которое становилось из голубого сначала серым, потом темным с яркими звездами. Единственное, что она могла делать, — это прикрывать глаза, когда они начинали болеть, и еще дышать.
С первым проблеском рассвета она заставила себя подняться. Совсем не отдохнула. Сколько раз она просыпалась в этой спальне вот такой же усталой и старалась проскочить в ванную, чтобы никто ее не заметил… И вот снова. Но теперь ее считают героиней; если бы могла, она бы сейчас рассмеялась от одной этой мысли. Снова она одна в верхнем этаже отцовского дома, снова несчастная и уставшая после бессонной ночи.
Твердо, тоном, который напомнил ей адмирала Сер-рано, она приказала себе собраться. Глубок» вдохнув утренний воздух, пропитанный сладкими ночными запахами цветов, которые увивали стену дома, она ирошла в ванную, приняла душ, почистила зубы. У себя в комнате она надела костюм для езды. Когда спустилась вниз, то услышала на кухне знакомый звон. Там уже вовсю кипела работа. Если она заглянет на секунду, чтобы попробовать, что они там пекут, они захотят поболтать с ней и так просто не отпустят. Она прошла мимо кухни в кладовую. Справа, если все осталось по-прежнему, должен стоять каменный сосуд с хлебом. Любой, кто поутру собирался в дорогу, мог брать с собой сколько захочет.
В конюшнях, как всегда днем, уже все на ногах… Конюхи и помощники бегают из стойла в стойло, ведра с шумом стучат друг о друга. Она прошла в контору и там первым в списке дневных выездов увидела свое имя. Это сделал отец, наверное, накануне вечером, но она не чувствовала благодарности. Кто-то другой приписал имя лошади, Сэм.
— Госпожа? — Подошел один из конюхов. — Все готово, госпожа.
— Я тоже готова, — выговорила Эсмей, несмотря на сухость в горле. Надо было взять с собой воды, но она уже не хотела возвращаться. Конюх пошел впереди, прошел по проходу конюший, повернул в другую сторону и вышел на небольшой круглый манеж. Там, положив морду на перекладину, стояла привязанная, скучая, гнедая лошадь. Седло, к задней луке седла аккуратно привязан непромокаемый плащ, по бокам закреплены переметные сумки, фляга с водой…. Об этом тоже, должно быть, позаботился отец. Она могла бы не волноваться насчет хлеба. Уздечка легко отстегивается у рта лошади, чтобы та могла спокойно жевать траву. Длинные поводья завязаны петлей у одного из колец на иривязи.
Конюх подставил сцепленные руки, и она вскочила в седло. Он отвязал повод и протянул ей, чтобы она пропустила его в околоседельное кольцо.
— Конь хороший, хотя не очень быстрый, — сказал конюх и открыл ворота, ведущие на верхние пастбища.
Она повернула коня по направлению к тропке, которая в результате, много часов спустя, должна привести в ее долину. Наконец благодаря мерному ходу лошади уставшее, напряженное тело ее расслабилось, и она огляделась вокруг. Справа утренний свет озарял расщелины гор я просторные пастбища, тянувшиеся от самых гор до горизонта, насколько хватало глаз.
Она помнила, как ездила здесь еще ребенком. Всегда, выезжая за ворота, она вдыхала воздух волной грудью, это означало для нее свободу. Тысячи гектар земля, сотни тропок, таинственные поросшие лесом ложбины, встречавшиеся даже на этих открытых пастбищах, и запутанные тройки в горах… Никто не сможет ее найти, как только она отъедет от дома. Так ей всевда казалось.
Она глубоко вздохнула, но закашлялась. Ее переполняли и злость, и горечь старых обманов, и она ни о чем другом уже не могла думать. Она смогла перенести то страшное нападение, да, а благодаря Себу Корону она пережила я напавшего на нее человека. Но она не смогла справиться с последствиями тех событий… И меньше всего с ложью.
Лошадь продолжала идти вперед, и она подчинялась ее движениям, так же как подчинялась времени, не внося в его ход никаких изменений… никаких правильных, позитивных изменений… не заживляла старые раны. Так они могли ехать целую вечность, но лошадь остановилась, и она увидела, что оказалась на развилке. Она ударила шпорами, и они свернули направо. Но и от этого не стало легче. Ничто не поможет. По крайней мере здесь, на Альтиплано.
На второй развилке они вновь свернули направо. Глупо ехать в долину, когда у нее внутри творится такое. Однако раньше именно долина помогала ей. В тяжелые минуты жизни она всегда ехала в долину и там обретала покой, пусть хоть на какое-то время. Она тряслась в седле, ничего не слыша, ничего не замечая. Ей было так больно, она даже не представляла, что такое возможно, боль переходила все мыслимые границы и превращалась в какой-то белый туман. Тогда она испытала такую же, но физическую боль.
Она постоянно спорила сама с собой, даже теперь вторая половина ее «я» защищала родственников. Нельзя говорить, что они ничего не предприняли, ведь того человека нет в живых. Но ведь это сделал Себ Корон, сделал за ее отца. Не отец для нее. А что если Корон тоже солгал? Отцу она вовсе не была безразлична, он обязательно сделал бы то, что считал необходимым, чтобы помочь ей. Но то, что он сделал, не помогло ей, а больше он ничего делать не стал. Хотя всегда говорил: «Если один способ не помогает, пробуй другой».
Теперь она ехала вдоль ручья, но ее раздражали его бурные весенние воды. Слишком шумно. В тени деревьев было прохладно, на солнце слишком жарко. Конь вздохнул и потянулся к ручью. Она остановилась, с трудом спустилась с седла, так задеревенели все мышцы, и подвела коня напиться. Он приложил губы к воде и жадно принялся тянуть воду. Она ждала, пока он не напьется, наконец он поднял морду, посмотрел на нее и тут же двинулся к кустам. Но ей и не хотелось снова садиться в седло.
Она пошла дальше пешком, ведя коня на поводу, и так хоть немного размяла ноги. Судя по нахождению солнца, скоро наступит полдень. На самом деле она уже не хотела ехать в долину, но если не в долину, тогда куда? Ее наверняка будут спрашивать, ведь все знают, куда она обычно ездила… Она заставила себя снова сесть в седло.
Долина оказалась меньше, чем ей казалось раньше, и она не испытала никаких особых чувств. Сосны, тополя, ручей, луг. Она оглядывалась вокруг и старалась пробудить в себе хоть какие-то чувства… долина принадлежит ей, она всегда будет принадлежать ей. Но Эсмей чувствовала лишь боль и пустоту. Она соскочила с коня и сняла уздечку, освободив ему морду. Пусть попасется немного, пока она походит-посмотрит, а через час им уже надо отправляться назад. Она ослабила подпругу, отстегнула флягу и отпила воды. Тело требовало еды, но есть она не могла. Эсмей с трудом заставила себя съесть хотя бы немного, но ее опять вытошнило.
Она чувствовала слабость и уселась прямо на холодную землю, опустив голову на колени. Конь щипал неподалеку траву, и она слышала, как он отрывает и пережевывает ее. Что ей делать? Что она может сделать? Позади пустота, впереди тоже.
А посреди этой пустоты всего несколько ярких моментов, когда она делала что-то правильное, помогала кому-то или спасала кого-то. Херис Серрано. Вида Серрано. Что бы сказали они сейчас, если бы узнали? Объяснило бы это то, что пыталась понять адмирал? Изменило бы что-либо? Или, если бы они узнали ее прошлое, все стало бы хуже, гораздо хуже? Ее репутация и так уже запятнана, а она знала с детства, что в военной карьере ничто не забывается и ничто не прощается. Если, конечно, она поднимется над бесцветным, обыкновенным молодым офицером с заброшенной планетки, которой просто повезло, и, сделав однажды лишь один правильный шаг, она спасла жизнь Серрано… Если она признает, что раздавлена, подвержена кошмарам, то тем самым подпишет сама себе смертный приговор… подвергнет себя большому риску. Ее могут выгнать из Флота, отправить домой… только у нее нет дома. Даже в этой долине. Нигде.
Когда в голове немного прояснилось, она заставила себя выпить еще воды и съесть оставшуюся еду.
На этот раз все сошло благополучно, хотя на вкус еда показалась ей отвратительной.
Она вернулась домой задолго до наступления темноты, передала сухого, замерзшего коня конюху, поблагодарила его. В нижнем холле она застала мачеху, вежливо поздоровалась с ней.
— Я заехала слишком далеко, — добавила Эсмей. — Мне нужна хорошая ванна, а потом спать.
— Прислать наверх поднос с едой? — спросила мачеха. Она ни в чем не виновата. И никогда не была виновата. Эсмей даже не уверена, знала ли она. Если отец все держал в такой тайне, может, она и до сих пор ничего не знает.
— Спасибо, — ответила Эсмей. — Можно. Суп и хлеб. Я очень устала.
У нее хватило сил залезть в ванну и вылезти из нее, а потом съесть все, что принесли. Она выставила поднос в коридор и опять легла на кровать. Краем глаза она увидела записку от прабабушки. Она не хотела никого видеть, она вообще ничего и никого не хотела видеть.
На следующее утро она чувствовала себя немного лучше. Люси, которая, конечно же, ничего не знала, звала ее посмотреть, как будет объезжать коричневую кобылу. Эсмей так и не смогла придумать, как вежливо отказаться, и посредине занятия настолько пришла в себя, что даже заметила, в чем ошибка Люся. У девушки не получалось правильно удерживать ноги на крупе лошади, и задняя лука седла все время из-за этого съезжала вбок. Люси благородно выслушала замечание Эсмей и в ответ предложила ей специальную мазь для деревенеющих конечностей. На обед они пошли вместе.
После обеда совесть замучила Эсмей, она уже не могла откладывать визит к прабабушке.
— Ты очень сердишься на меня, — сказала прабабка, даже не поднимая глаз от вышивки. Ей приходилось пользоваться специальной лупой и специальным освещением, но вышивала она каждый день. Так говорила Люси.
— Да, сержусь, — ответила Эсмей. — Но больше всего на него. — Она имела в виду отца, и прабабка поняла.
— Я до сих пор на него сержусь, — продолжала прабабушка. — Но я уже стара, и мой гнев не так заметен. Гнев сильно изматывает, поэтому мне самой приходится себя сдерживать. Одно резкое слово за день, не больше.
Эсмей поняла, что прабабушка слегка подтрунивает над ней, но лицо у старухи было настолько мягким и незащищенным. Эсмей никогда ее такой не видела.
— Скажу тебе, я была не права, Эсмайя. Меня так воспитывали, но все равно я была не права. Не права, что не рассказала тебе обо всем, и не права, что оставила все как есть.
— Я прощаю вас, — быстро ответила Эсмей. Старуха посмотрела на нее:
— Не надо. Не лги мне. Когда ложь покрывает ложь, правды не добиться. Ты не прощаешь меня. Ты не можешь простить так быстро.
— Я не… не ненавижу вас.
— Не надо ненавидеть отца. Сердись на него. Он обидел тебя, обманул тебя. Твой гнев вполне уместен. Не надо быстро прощать его, так же как не надо быстро прощать меня. Но не испытывай ненависти, она неестественна для тебя, она тебя погубит.
— Как только смогу, я уеду, — сказала Эсмей. — И больше не вернусь.
— Я знаю. — Снова эта незащищенность, но не для того, чтобы остановить Эсмей. — Люси рассказала мне, что ты оставляешь табун на нее. Ты абсолютно права. Я буду помогать Люси и заступаться за нее, когда будет нужно.
— Спасибо, — проговорила Эсмей. Все, что она могла сказать. Она поцеловала старуху и вышла.
Дни тянулись за днями, недели за неделями. Она считала каждый день. Она не будет устраивать скандала и на остаток отпуска перебираться в город, но она ничего не могла с собой поделать и все время посматривала на календарь. Она лишь окрепла в своем решении. Она уедет и никогда не вернется сюда. Она найдет кого-нибудь, не Люси, а кого-нибудь другого, кому понравится долина, и оставит ее на этого человека. Все здесь вызывало у нее боль и печаль, даже еда имела отвратительный привкус. С отцом она говорила каждый день, избегая опасной темы. Она поражалась и себе и ему, как им удается уходить от малейшего упоминания или намека. Мачеха взяла на себя все покупки. Эсмей позволяла одевать себя в подходящие наряды, а потом упаковывала их в дорожную сумку. Она возьмет их с собой.
И вот наступила последняя неделя… последние пять дней… четыре. Однажды утром она проснулась, с горечью поняв, что вот же, она была в своей долине, но не увидела ее. Ей нужно еще раз съездить туда, попытаться спасти нечто — те хорошие воспоминания ее детства Она ездила верхом почти каждый день, чтобы составить компанию Люси. Если сегодня найдется свободная лошадь, она может съездить в долину.
Для госпожи всегда есть в наличии лошадь. Ездовая? Конечно, госпожа. И седло, и уздечка. И эта лошадь спокойно стоит, когда ее стреножат. Замечательно. Она вернулась на кухню, чтобы собрать еды в дорогу. У нее было предвкушение не то чтобы счастья, но чего-то очень хорошего… Ее тянуло назад, во Флот. Через несколько дней она вернется домой, в свой новый дом. Навсегда.
Долина лежала перед ней как на ладони, и снова она была волшебной, как в детстве… Именно такой она запомнит ее навсегда. Вряд ли ее по-настоящему можно было назвать долиной: когда Эсмей увидела ее впервые, то была настолько маленькой, что все вокруг казалось ей больше, чем на самом деле. В действительности же это был достаточно большой уступ на склоне горы, поросшая травой поляна с небольшим озерцом посредине, из него вытекал малюсенький журчащий ручеек, внизу, в ущелье, он превратится в стремительный бурный поток. С одной стороны возвышались темные сосны. Таинственные, они росли прямо на каменных склонах, а напротив тянулись белоствольные тополя, и листья их приплясывали на ветру. Стояла весна. В горах она проходит очень быстро, и молодая трава местами расцвела розовыми, желтыми и белыми цветочками, первоцветами и подснежниками… Через несколько недель поднимутся алые и синие люпины, но пока все цветы не выше самой травы.
Эсмей откинулась назад в седле и вдохнула полной грудью. Ей хотелось вдыхать и вдыхать этот воздух, пропитанный смолистым запахом сосен, свежестью мяты и молодой травы, сладкими ароматами цветов, резким привкусом тополей и кислым, слегка прогорклым запахом буйных трав вдоль ручья. Она почувствовала, как к глазам подкатывают слезы, но подавила прилив эмоций. Вместо того чтобы расплакаться, она слезла с лошади и отпустила ее напиться воды из озерца. Потом сняла с седла сумки и перекинула их через плечо. Отвела лошадь к поваленной сосне, той самой, которая была тут всегда, и расседлала ее. Повесила седло на ствол лежавшего дерева, стреножила лошадь и только тогда сняла уздечку.
Лошадь снова вернулась на солнечный луг и принялась щипать траву. Эсмей удобно устроилась на камне, который она сама принесла сюда много лет назад, и облокотилась на седло. Она раскрыла одну из сумок и вынула пирожки с мясом, которые собрала ей в дорогу Вероника. Она может наслаждаться покоем часов пять, ей не нужно торопиться.
С трудом верилось, что долина теперь принадлежит ей. Это ее место, она часть этих прохладных скал, поросших разноцветным лишайником, часть деревьев и травы, часть самой горы… По закону и по обычаю, как говорится здесь, все это теперь принадлежит ей. По закону и обычаю она может никого сюда не пускать… Может поставить ограду, может построить здесь дом для одной себя.
Когда-то это было ее самой сокровенной мечтой. Небольшая хижина здесь, в золотой долине, всего одна или две комнаты, но ее собственные, чтобы не было никаких ассоциаций, никаких воспоминаний. Она была всего лишь ребенком, когда мечтала об этом, в то время и еда у нее появлялась на столе сама по себе. На завтрак хлопья со сливками и медом. Кто-то невидимый и волшебный мыл за нее грязную посуду. Вместо обеда она всегда была на улице, часами сидела где-нибудь высоко на скале и разглядывала небо. На ужин обычно была слегка обжаренная рыба из ручья, такая вкусная горная форель.
Не из этого ручья, он слишком мал, а ниже по течению на несколько километров. Она сама ловила в нем рыбу, когда жила здесь целую неделю. В то лето ей исполнилось одиннадцать. Рыба и вправду оказалась такой же вкусной, как она себе представляла, но эти несколько километров туда и обратно убедили ее в том, что нужно подыскать другое место для добывания пищи.
Папаша Стефан тогда пришел в ярость. Ее отец тоже. Он тогда вернулся после разбора дела в Харфре (вечно эти дела в Харфре). Мачеха паниковала, она была уверена, что Эсмей погибла… Вспоминая тот противный скандал, Эсмей почувствовала, как вся сжимается, холод от камня переходил к ней. Она с усилием встала и, выйдя на солнце, протянула к нему руки.
Уже в одиннадцать лет она прекрасно знала, что так просто никогда не погибнет, это не для нее. Интересно, Аррис рассказывала что-нибудь отцу? Скорее всего нет. Она побоялась бы еще больше обострить отношения между отцом и дочерью. «Бедная Аррис», — подумала Эсмей. Она зажмурилась и подняла лицо к солнцу. Она опоздала со своим сочувствием ровно на шесть лет. Теперь она понимала, как тяжело приходилось Аррис, ведь совсем непросто растить такую сложную, такую независимую падчерицу.
Эсмей спустилась по склону на луг. Она присела на корточки и дотронулась рукой до земли. Земля была прохладной, только в самый жаркий летний полдень земля здесь нагревалась. Но и сейчас она была теплее камня. Эсмей опустилась на траву и откинулась назад, заложив руки за голову. Прямо над ней сияло голубизной утреннее небо, оно было того самого правильного голубого-голубого цвета, от которого становилось так радостно на душе. А тяготение земли поддерживало ее ровно настолько, насколько было нужно.
«Как здорово, что ты есть», — сказала она, обращаясь к поляне. Здесь и сейчас она никак не могла представить, что навсегда покинет Альтиплано. Лошадь паслась в нескольких шагах от нее. Навострив уши, животное продолжало щипать траву.
Эсмей легла на бок и принялась разглядывать цветы. Она вспоминала их названия. Некоторые были исконными растениями планеты, другие специально выведены с помощью линий генов Террана. Розовые, желтые, белые, несколько малюсеньких сине-фиолетовых звездочек, она сама назвала их «звездами желаний». Она веем-веем цветам давала свои собственные имена, заимствуя названия из старинных рассказов. Ей нравились названия «колокольчик», «розмарин», «примула», и она брала их на вооружение. Лихнис ей совсем не нравился, такие названия она отбрасывала. Сейчас она дотрагивалась до цветков пальцем и давала им новые имена: голубые колокольчики, розовые розмарины, белые примулы. Эта долина принадлежит ей, цветы тоже, и она может сама давать им имена. Навсегда.
Она обернулась и взглянула на лошадь. Та спокойно паслась, даже ухом не вела. Эсмей снова положила голову на руку. Она чувствовала, как припекает солнце. Она почувствовала, как расслабляется, так она не расслаблялась с самого своего приезда, а может, и много дольше. Глаза закрылись сами собой, она уткнулась лицом в душистую траву, чтобы солнце не светило в глаза…
Вдруг она дернулась и закричала, потому что над ней склонилась какая-то тень. Вскакивая на ноги, она поняла, что это всего-навсего лошадь. Животное фыркнуло и тоже в страхе отпрянуло от нее.
«Она просто хотела, чтобы я ее приласкала», — успокаивала себя Эсмей. Сердце бешено стучало в груди, живот сводило от пережитого страха. Лошадь остановилась в нескольких шагах и внимательно наблюдала за ней, насторожив уши.
— Ты меня испугала, — сказала ей Эсмей. Лошадь ответила глубоким многозначительным вздохом. — «Ты меня тоже», — словно говорил этот вздох. — Твоя тень, — уточнила Эсмей. — Извини.
Она огляделась. Проспала она как минимум час, а скорее, и целых два и чувствовала, что одно ухо у нее обгорело. У нее была с собой шляпа, но она оставила ее в сумке. Идиотка.
Когда сердце успокоилось, она почувствовала себя намного лучше. По крайней мере отдохнувшей. Пора есть, напомнил о себе желудок. Она вернулась к камню, разминая по дороге руки и ноги, взяла шляпу и сумку с обедом и вернулась назад, на солнце. Теперь она готова съесть те пирожки с мясом, а лошадь с удовольствием пожует яблоки.
После еды она спустилась вниз по ручью и снова задумалась. Она приехала домой, выяснила всю правду, это не убило ее. Хотя и причинило большую боль. Она знала, что боль так быстро не пройдет, но она выжила в первый самый страшный этап, как выжила тогда, в детстве, после самого нападения. Самочувствие у нее, конечно, неважное, но опасность исчезнуть, раствориться миновала.
Готова ли она расстаться со всем этим, с этой прекрасной долиной, которая столь часто помогала ей вернуться назад к жизни, к здравому смыслу? У ног журчал и плескался ручеек, она присела и опустила руки в ледяную воду. Она обожала звук плещущейся воды, резкий запах трав на берегу, саму ледяную воду. Она даже наклонилась и вдоволь напилась. Ей так нравился звук, когда камни трутся друг о друга, если встать на один из них.
Теперь ей не нужно принимать решения. Впереди у нее годы… Если она останется во Флоте, если она пройдет процесс омоложения, впереди у нее будет много-много лет. Умрет отец, умрут все, кто предал ее, и тогда она сможет вернуться домой, в эту долину, и будет все так же молода и сможет так же наслаждаться окружающим ее миром. Она сможет построить хижину и спокойно жить здесь. И не обязательно при возвращении испытывать боль. Пройдет много времени, и оно пойдет ей на пользу.
На фоне этих мыслей ярко встало лицо двоюродной сестры Люси. Люси, которая готова была рисковать, бороться, конфликтовать, испытывать боль и страдание… а вовсе не быть благоразумной и осмотрительной. Но Люси не пережила того, что пережила она. Снова слезы застлали ей глаза. Если в конце концов она сможет жить в своей долине, то только лишь благодаря тому, что переживет всех, кто предал ее в жизни… Люси будет старухой, а может, и умрет к тому времени… потому что откуда она знает, сколько обычных жизней проживет, пока не выйдет в отставку и не сможет вернуться в свою долину?
Ей бы хотелось дружить с Люси, быть с ней партнерами. Люси так прислушивалась к ее словам, как никто в семье никогда не прислушивался к ней.
— Это несправедливо, — сказала она, обращаясь к деревьям, горным склонам и журчащей воде. Порыв ледяного ветра остудил ее. Как глупо! Разве в жизни что-нибудь бывает по справедливости? «Он обманул меня!» — внезапно прокричала она. Лошадь вскинула морду, развернула уши по направлению к ней, где-то вверх по течению зашумели сойки и с шумом перелетели в гущу деревьев.
Затем все снова успокоилось. Лошадь все еще подозрительно поглядывала на нее — так смотрит жертва на хищника, но сойки улетели, их ругань смолкла вдалеке Снова журчала вода, ветерок то успокаивался, то снова поднимался, словно дышало какое-то большое, больше гор, существо. Эсмей почувствовала, как вместе с ветерком улетучивается и ее гнев, не то чтобы он ушел совсем, но перестал быть таким всеподавляющим.
Еще около часа она бродила по своей поляне, и настроение ее менялось, как меняются облака на небе. Приятные воспоминания детских поездок… Вот она учится взбираться по валунам внизу скалы, вот в выступе на берегу небольшого озерка она нашла редкую саламандру с огненно-красным хвостом. Эти воспоминания сменялись другими воспоминаниями, плохими. Она подумала, что неплохо было бы взобраться на скалу, но ведь она не взяла с собой никакого снаряжения, а ноги и так устали от долгой езды верхом.