Страница:
Энцо склонил голову:
– Слушаюсь, капилар.
Глава 3
Солнце садилось в зелено-голубую океанскую ширь. Закат был прекрасен. Лучше заката здесь был только рассвет… Лучше рассвета – только морской закат.
Время, когда солнечные лучи превращаются из белых убийц в ласковые розовые нежные руки, лелеющие город в своих объятиях. Когда вечерняя свежесть наполняет пышущие зноем и пылью улицы. Когда гомон и крик порта начинает заглушаться шумом прибоя, а ветер с океана, как пригревшийся кот, мягко мурлычет и трется о щеку… Распустившиеся ночью цветы вахабо источают нежнейший аромат. Ночные птахи, не желающие изводить себя на раскаленной сковородке дня, пускаются в легкий перепев с шаловливым бризом, играющим на ветвях сада, как опытный жонглер на своей акарро.
На веранде двухэтажного дома, чья сторона выходила на запад, стоял закутанный в шелковую тогу старик. Верховный жрец па-теси был уже далеко не молод. Но по мере возможностей старался не пропускать эту пору дня и ночи. Ибо если у тебя нет радостей, то и жизнь становиться пресной, как черствая корка. С годами жрец по очереди потерял остальные утехи жизни. Ушли плотские наслаждения, радость чревоугодия, желание власти, страсть к обладанию. Ушли устремления, но остались маленькие радости… Ветер, закат, море и покой.
В последние месяцы он все чаще задумывался о покое, том покое, что могут дать саван и солнце. Глаза видели все хуже, руки начинали трястись от малейшего усилия, ноги уже не могли выдерживать тяготы пеших прогулок.
Жрец был стар и прекрасно сознавал это.
За спиной послышалось почтительно покашливание.
Домочадцы и низшие посвященные знали, как па-теси ценит эти минуты. Ценит и бережет мгновения единения с Уту-Лучезарным в его нисходе в землю. Нисходе, дарующем тепло для земли, по которой мы ходим, и плоды от тяжкого стана Ки[79]-Архвии, которую глупые дикари с побережья продолжали называть просто Нин-мах[80], плоды, которыми мы продляем минуты юдоли. Чтобы богиня земли Ки-Архвии дала начало новой жизни и плодам-детям своим, взойдя богиней жизни и плодородия Аирзаару. Которую те же дикари называют просто Нин-ту[81]. Ибо земля есть жизнь. И жизнь невозможна без земли, как плод невозможен без древа.
Па-теси сделал знак рукой, говорить не хотелось.
Из-за спины, почтительно согнувшись, вышел младший посвященный.
– К вам Перворожденный, господин.
Верховный жрец па-теси Атланора, потомственный галла Кхалилу Апил, сдержал вздох. Он ждал гостя. Ждал и надеялся не дождаться. Тот пришел, и пути назад начинали рушиться.
Па-теси повернулся. Ветер последним порывом, руками уставшей любовницы, дернул за тогу, но старец был еще крепок. И ни ветру, ни другой стихии не остановить того, что задумали и собирались воплотить черви земли, люди храма Лучезарного во имя и славу его…
Два уже немолодых человека спорили в полумраке приемного зала.
Перворожденный Апил недовольно хмурился.
Ему нравился план, его план. Он уже давно отвык от того, что кто-то из смертных может открыто выражать несогласие с ним. Отвык, но терпел.
Жрец па-теси еще утром не мог представить себе ситуации, в которой он, воспитанник-галла, а значит, воспитанник более чем в десятом колене, будет спорить со своим Перворожденным мастером. Все его естество противилось этому, требовало привычно согласиться, умолкнуть, не возражать. Но старый жрец ломал себя. Он спорил.
Сейчас здесь витали мысли, которые никто не мог даже представить себе еще утром, и звучали речи, о существовании которых не догадывался ни один смертный или Перворожденный.
– Я не могу поверить, что нас обрекают на это. – Жрец покачивался, сидя на небольшой лежанке. Дорогая шелковая тога неудобно задралась, край ее был вымазан и зажеван, но жрец не обращал на это внимания. – И я не могу поверить, что вы допустили это. Вас зовут в народе Эн-ки[82], вы господин нашей земли. Вы должны отстаивать свое право.
– Я бы хотел, чтобы это было только моим дурным сном, добрый Кхалилу. – Перворожденный пожал плечами, из-за чего его сияние капюшона замерцало на миг в редких лучах луны. – Я бы очень хотел… Но решение принято, принято тяжело, не мной и окончательно.
Жрец все покачивал головой. Будто этот отрицательный жест мог остановить то, что решил Совет. Перворожденный Апил повторил свое предложение:
– Мне оставили лабораторию в горах у Малого моря, я перевезу туда своих галла и часть оборудования. Но на этом все. Если пожелаешь, можешь отправиться в лабораторию Одина или Кроноса. Они сейчас будут в почете.
Старик все еще мотал головой.
– Но как же так? Как же мог Лучезарный допустить такое? Они же дети. – Он попытался заглянуть в глаза Перворожденному. – Разве можно так?
Эн-ки пожал плечами.
– Я нарушил устав уже тем, что пришел и сказал тебе о том, что ты теперь знаешь. – Он перевел дух. – Плохое дерево не должно давать плоды… Вы будете наслаждаться долгой и полезной жизнью. Ты также будешь мультигенен, то есть ты останешься посвященным. Как и твои дети. Как и другие посвященные. Мы не убийцы… Но у них не будет ни детей, ни внуков. На этой планете останутся только смертные и Перворожденные.
После этих слов па-теси обреченно склонил голову. К ночи ноги держали его все хуже, но сейчас в груди верховного жреца бурлила река, река эмоций, упреков и обид – от захлестывавших волн ее стало тяжело дышать. Старик поднялся и вышел на веранду. По привычке он глазами искал на небосклоне хоть отсвет Лучезарного, но бог ушел из Атланора.
Сзади послышались тихие шаги Перворожденного.
– Прости, друг. Я сделал все… Все, что мог сделать. – Он остановился рядом с полностью уничтоженным престарелым воспитанником и положил руку ему на плечо. – За годы, проведенные здесь, за те четыреста сорок тысяч циклов вашего Лучезарного, я стал даже более человеком, чем ты или смертные… Я устал… Я разуверился.
Старик устало опустился на оставленную для него у края веранды лежанку. Рядом бесшумно присел его гость.
Перворожденный перевел взгляд на море, которое просматривалось до горизонта. Ночной ветерок стих, и было отчетливо слышно, как на краю уснувшего города легкий прибой играет мягкой обласканной галькой. Порыв ветра, полный соленой свежести, нырнул ночным вором в открытое окно, обдав присевших рядом Перворожденного и смертного.
Апил-Энки встрепенулся.
– Я ухожу завтра. Но у тебя останется время. – Тон его стал сухим, а речь более быстрой. Эмоции уходили. – Стерилизации подвергнутся Атланор и Пекария, но по всей планете искать посвященных никто не будет. Если, конечно, они не станут вести себя вызывающе.
Он всмотрелся в лицо соседа.
– Я знаю тебя без малого триста циклов этой планеты. Ты справишься. – Украдкой Апил бросил взгляд за веранду, но даже самый глупый и любопытный посвященный не станет прислушиваться или красться к месту, где верховный па-теси и мастер Перворожденный ведут тайную беседу. Кроме того, зная о возможном визите, Кхалилу распустил до утра слуг и услал родственников.
– У тебя есть два дня. – Перворожденный говорил то, ради чего он и пришел к своему воспитаннику. – Собери лучших друзей, мастеров посвящения, родичей. И на разных, не на одной, слышишь?!! Не на одной барке! На трех, а лучше четырех кораблях уходите на континент. И пусть лучше в разные стороны – Малое море, Нуми, Парванакра, Урарта, Чан. Забудь про Пекарию, ее уже нет. Уходите и сидите тише воды и ниже травы. С годами все забудется, придут новые проблемы, и вы сможете вернуться… Когда-нибудь.
Жрец покачал головой. Глаза его снова начинали блестеть, а по уставшим членам побежали знакомые мурашки силы. Это будет стоить ему остатков его недолгой юдоли, но Лучезарный милостив к своим детям. Может быть, ему дадут взойти на ниве скорби в лице своих внуков или правнуков… Обязательно… Или праправнуков. Решение еще только маленькими ростками билось в голове одного из высших посвященных Города Семи тысяч каналов. Стараясь, чтобы случайный луч луны не выдал блеска глаз, он протянул ладони Перворожденному:
– Спасибо, друг и мастер.
Апил-Энки поднялся.
– Пустое, друг и ученик. – Перворожденный встал. – Я надеюсь, мы еще встретимся.
Жрец-тапур кивнул головой:
– Лучезарный милостив. Может, и пересекутся еще линии наших жизней.
Пожимая руку, жрец старался держать свое лицо в тени. Ибо глаза есть зерцало души и первый путь к проявлению намерений, а свои планы жрец собирался держать в тайне даже от родственников и ближнего друга.
Решение было принято. Старик позвонил в колокольчик, вызывая с нижнего этажа младшего посвященного. Предстояло отдать много приказов и разнести уйму писем.
Хотя оба разошедшихся ночью в разные стороны Города Семи тысяч каналов думали о разном, но в одном они были схожи: каждый из них отныне шел только своей, выбранной им самим дорогой…
Утром из порта Атланора привычно потянулись купеческие барки. Военного флота в Городе Семи тысяч каналов не существовало. Зачем? Воевать с дикарями-смертными на море? А в степях Пекарии воины из посвященных легко сдерживали редких недовольных властью Перворожденных. В торговой фактории на Дильмуне стоит гарнизон всего из двухсот младших с четырьмя галла, тем не менее этого гарнизона хватало, чтобы пройтись огнем и мечом по всем мятежным племенам смертных. И проходили не раз. Но как сорняк всегда найдется в любом огороде, так и неблагодарные смертные всегда найдутся в бескрайних просторах Ойкумены. Ну и поступали с ними, как правильный хозяин поступает с ростками сорняка, стремящимися отвоевать у благородных побегов свое право на существование.
Три корабля, покинувшие гавань Атланора, несли вымпелы храма Лучезарного. Интересы служителей бога Солнца простирались по всей территории цивилизованного мира, и не было ничего странного в том, что барки разошлись в разные стороны: одна ушла на восток, к стране Парванакра, вторая – в сторону Теплого моря, к Дильмуну, а третья – на юг, к портам Нуми. Второе судно должно было прибыть к месту назначения первым. Прибыть и в тот же день поплыть дальше, к берегам дикого побережья. В глубине тени от палубного навеса на нем, прикрытый от любопытных глаз береговой охраны бочками с пресной водой, стоял сын па-теси Ут-Напиштим. С ним ехали мастера посвящения, внуки верховного жреца и библиотека храма.
…День прошел в привычной маете, а когда вечерняя прохлада начала стучаться в ставни домов жителей Атланора, возле Храма Колыбели Перворожденных из густых зарослей вынырнули тени.
Семеро воинов-посвященных храма Лучезарного практически скользили над землей, оправдывая свое прозвище «капилар», обозначавшее хищных ящериц, живущих в далеких горах Пекарий.
Колыбель была центром всего Города Семи тысяч каналов. Священным центром. О какой охране можно говорить, если посмевшие пересечь ее границы смертные просто сгорали в лучах, дарованных Лучезарным своим посланцам на Землю? Еще ни разу не было случая, чтобы кто-то из портовой швали или низших посвященных, не друживших с собственным мозгом, мог похвастаться, что побывал на территории Храма Колыбели Перворожденных и вернулся живым.
Но воины-капилары знали, что делать. Накинув на неприметный столбик у дороги суконное покрывало, один из них быстро раскопал землю у основания столба, выдрал голубой короб и, открыв его, перерезал красный провод, уходящий из короба глубоко под землю.
В одной из бесед со своим галла Эн-ки описал своему еще молодому, но очень талантливому ученику систему охраны Храма… И тайну величия и могущества Перворожденных. Рассказал как доказательство своего уважения и доверия. Как знак того, что они не просто учитель и ученик, а два друга… Минуло много лет, но нужные знания лежали бесценным грузом в памяти па-теси. Копились вместе с другими обрывочными сведениями о запретном, чтобы в нужный момент стать отточенным клинком, припрятанным в рукаве наемного убийцы.
Отсчитав положенные сорок ударов сердца, капилар зарыл обратно голубой короб, присыпав место раскопки песком и жухлой травой. Суконное покрывало было снято, и тени скользнули за охранный периметр…
В полночь на холме Колыбели расцвел необычайный цветок. Гигантский сгусток энергии выплеснулся из центра полукруглого центрального блока в темное ночное небо, стремясь достать до самых звезд и ехидной луны, слегка прикрытой одинокой тучкой. Вместе с гигантским цветком к небу взлетел и Храм Колыбели Перворожденных со всеми своими ангарами и отсеками, чтобы, чуть помедлив на высоте, доступной орлам, рухнуть на город тоннами песка, щебенки и кусками бетонных блоков.
Атланор спал, когда взрывная волна снесла его с лица земли в пучины океана. Спали жалкие смертные в своих халупках, спали высокорожденные посвященные в усадьбах и домах, отдыхали в капсулах или, как простые люди, в обычных кроватях Перворожденные из тех, кто не успел разъехаться после Совета.
Они все даже не поняли, что случилось с Городом Семи тысяч каналов. Не успели понять.
Только маленький старик в дорогой шелковой тоге на веранде своего дома смеялся, глядя на несущуюся на него волну песка и пыли и расцветающий в небе необычный цветок. Он был единственным человеком в доме. Он был стар и не хотел пропустить то, из-за чего его сейчас душил торжествующий смех. Он смеялся потому, что еще никогда смертные не бросали вызов Перворожденным… Богам, сошедшим с небес.
Глава 4
Временная столица величайшей христианской империи из существующих обнаруживала себя постепенно. Прибрежные кусты сменились мазанками и землянками бедноты, потом появились купеческие лабазы, и уже после показались силуэты стен. После Любека и Гамбурга это было третье немецкое селение, достойное называться городом, – ров, башни, каменные стены высотой от десяти метров и выше, шпили костелов, выглядывающие тут и там, – все измученному дорогой путешественнику казалось величественным и грозным.
Новгородцы подплыли к пригороду вечером. До закрытия ворот еще оставалось время, но его было недостаточно, чтобы найти свободные мостки. Онисий Навкратович предпочел склад за пределами крепостных стен.
После получаса активной торговли для новгородского обоза был целиком снят небольшой лабаз местного купца. Здание находилось недалеко от реки и предназначалось для аренды целиком или по частям заезжим торговым гостям. Первый этаж занимали лавка, пристроенная конюшня, кухня и просторный крепкий амбар. На втором были три комнаты, в которых «с комфортом» и разместилось около тридцати новгородцев с примкнувшими гостями из двадцатого века. Все здания были сведены под общую крышу, а толщине здешних стен могли бы позавидовать и крепостные.
Из ближайшей харчевни доставили два бочонка с пивом. Трое дружинников начали разделывать и жарить свежее мясо. Нанятая стряпуха тушила капусту в большом чане. Поскольку Магдебург был конечной точкой путешествия, Сила Титович и Онисий Навкратович решили устроить маленький праздник для себя и дружины.
За час все сундуки и мешки с товаром были перенесены в амбар первого этажа, рассчитались и простились со шкипером и командой «Милой Эльзы». Те тоже спешили отметить окончание долгого пути.
Но не успели приволочь с кухни чан с капустой, как в двери постучали. Дружинники, усевшиеся за стол, как один повернули головы на стук.
В дверь боком протиснулись четверо богато одетых людей. Широкие накидки с норковой опушкой, парчовые кунтуши, расшитые золотыми и серебряными нитями, яркие яловые сапожки, в которые были заправлены крашеные суконные штанины, – все выдавало в незваных гостях если не рыцарей двора, то богатых представителей знати. Один из вошедших нес на плече двухведерный бочонок. Все они широко улыбались – возможно, желая скрасить неловкость от своего нежданного появления.
Пока дружина, набычившись, наблюдала за незнакомцами да ощупывала рукоятки мечей и секир, навстречу им поднялся Сила Титович.
Воевода вышел на середину залы и, подойдя ближе, земно поклонился:
– Здрав будь, Кондрат Будимирович.
Из уст седого воеводы такая чопорность в приветствии звучала немного фальшиво, но вошедшие не обратили на это внимания. Только их голова, высокий, нестарый крепыш с длинными вислыми усами на посеченном шрамами лице, расцвел в улыбке.
– Да уж порадовал-то ты меня, Силушка, как есть порадовал, – пробасил Кондрат Будимирович. – Я ж тут из наших краев уже полгода никого и не видел. А знакомых, почитай, и все два.
Двое русичей обнялись в центре залы и расцеловались.
– Кто это? – Костя Малышев толкнул своего соседа Венедима. Но тот только отмахнулся.
Вопросы снял сам Сила Титович. Повернувшись к замершей дружине, он торжественно произнес:
– Приветствуйте все друга моего Кондрата Будимировича, сотника киевского, да соратников его, на сей пир зашедших.
Дружина провозгласила здравицу. Прерывая нестройный хор приветствий, Кондрат Будимирович пробасил:
– И я рад видеть таких славных мужей в краю, в который я уж и забыл, когда прибыл с земель пращуров наших. – Он махнул рукой за спину на своего то ли телохранителя, то ли просто спутника, тянущего бочонок. – Да только и мы не с пустыми руками к столу-то. Чай, пиво местное, что корчмари габрейские к столу подают, не чета тому, что я принес.
Приветствия стали громче. Кондрат Будимирович продолжил:
– А чтобы не говорили мне, что я по кубку гостям принес да съел больше, – он хлопнул себя по обширным, но еще вполне крепким телесам, – так во дворе еще телега таких пузанков стоит.
Хор приветствий превратился в рев, способный перекрыть шум океана в бурю. Не было теперь родней для сидящих в зале людей, чем сотник киевский и его люди.
Пир набирал обороты.
Уже потянулись на двор первые «уставшие», попадали под стол первые «перестаравшиеся». Жареные свиньи стали грудой костей в углу помещения, а чан был вылизан до дна. Пять бочонков доброго пива Кондрата Будимировича пустыми валялись в углу, да и шестой готовился повторить путь собратьев.
Костя подвинулся к захмелевшему Сомохову, сидевшему за столом рядом со старшими дружинниками.
– Скажи-ка, товарищ, – начал Костя заплетающимся языком. Попав в эпоху отсутствия других развлечений, кроме дружеских, а то и бытовых попоек, Малышев начинал понимать, почему у большинства здешних успешных людей нос к закату жизни приобретал нездоровый фиолетовый оттенок. – А не кажется ли тебе, что киевский сотник как-то очень быстро нашел только что прибыевав… тьфу ты, приехавшего новгородского сотника?
Сомохов подумал и согласился:
– Да, что-то быстро они встретились. – Ученый кивнул головой, не удержался и поехал локтем по столу. К чести российского научного сообщества, он быстро собрался, а случайную потерю равновесия выдал за желание придвинуть к себе блюдо с тушеной капустой. Хотя у его носа уже стояло такое же.
– Вот-вот. И я говорю, что-то быстро они снашлися. – Костя перевел взгляд на стол. Тупо уставился, насторожился, поводил взглядом с одного блюда капусты на другое. Задумался… Сосредоточился… Блюд оставалось два.
«Пора, пора уже баиньки. И ведь не думал, что пиво тут такое крепкое», – пронеслось в затуманенных мозгах.
– Ты, кстати, не слышал, о чем они шептались? – задал, наконец, Костя вопрос, с которым и подходил к археологу. – Вроде поближе сидишь…
Улугбек покачал головой и икнул.
– Нет. – Он честно старался вспомнить то, что удалось услышать из разговора. – Киевский сотник с дочерью князя Всеволода сюда приехал… Кем-то вроде посла… Они еще лет десять назад с нашим познакомились. Все истории вспоминали… А потом, на завтра Силу и Онисия ко двору императрица через него приглашает… Новости послушать. Может, купить чего пожелает…
Костя аж подобрался.
– Слушай, – глаза фотографа заблестели, а в голове будто ветер пронесся, – как думаешь, нам с новгородцами ко двору можно? Хоть позырить чуток? А?
Сомохов почесал голову.
В углу под мотив «Барыни», отстукиваемой Пригодько на деревянных ложках, Горовой лихо топтал земляной пол, подпрыгивая и с коленцами, вызывая одобрительный гвалт обступивших его дружинников.
– Да. – Археолог мечтательно закатил глаза. – Самый императорский двор в империи. Тьфу… Священный императорский… Да. – Он подумал. – В общем, было бы неплохо.
Когда пьяные Сомохов и Малышев подошли к сидящим поодаль Кондрату Будимировичу и Силе Титовичу и изложили свою просьбу, те только рукой махнули: «Ладно. Чего там».
Мол, для хороших людей – что ж такого. Только новгородский воевода с трудом произнес условие:
– Вонючки свои колдовские здесь оставите. – Он посмотрел на посла киевского князя, но тот уже слабо улавливал смысл речи и только кивнул. Мнению своего друга Кондрат доверял в эту минуту, как собственному.
На том и порешили.
Пир по случаю приезда в конечную точку маршрута прекратился далеко за полночь.
Утро начиналось хмуро.
Когда Костя смог разлепить глаза, солнце еще только взошло. Лежал он на лавке, подсунув под голову мешок с плащом из тюленьей кожи и шапкой. Видимо, спать Малышева положили (не сам же он вчера сюда заполз! Или сам?) на втором этаже постоялого двора в небольшой комнате, которую сейчас битком наполняли почивающие в самых разных позах дружинники.
Рядом на такой же лавке сопел Сомохов.
– Пи-и-ить, – прошептал Костя, но чуда не случилось. Кто бы ни принес его на эту лавку, дальше следить за благополучием подопечного он не стал.
«Как же я так нажрался?» – пронеслась в чугунной голове фраза, которую тысячи лет многие мужчины задают себе по утрам.
«И с чего?» – Костю била дрожь, любовно называемая в той, старой жизни, посталкогольным синдромом, или попросту похмельем.
«Чтобы такое с пива? – В голове словно взорвался вулкан, и Костя застонал. – Чтобы я еще… хоть раз… эту гадость…»
Дверь с шумом отворилась, и на пороге вырисовалась легко узнаваемая фигура кубанского подъесаула. Горовой был чист, свеж и румян. Вместо суконной рубахи на нем была выстиранная слегка выцветшая синяя форменная гимнастерка и галифе. В руках он держал кувшин и полотенце.
– Ну что, соколики? – Горовой с улыбкой смотрел на фотографа и начавшего подавать признаки жизни помятого археолога. – Что ж это вы, а? Надвячоркам в зюзю нализались-то?
Горовой протянул кувшин:
– Пиво-то будете, али как?
Костя молча схватился за ручку и, не останавливаясь, высосал половину. Жизнь нормализовывалась. Встряхнув значительно полегчавший кувшин, он сунул его охавшему рядом Сомохову и перевел еще мутный взгляд на казака:
– Так это ты нас сюда притянул, что ли?
Тимофей Михайлович усмехнулся:
– Я, хто ж яще. – Он кивнул в сторону археолога, жадно поглощавшего спасительную влагу. – Вы ж с Улугбеком Карловичем давеча больно расслабились. Изволили лежать на полу и пузыри пускать на пару. Думаю, уберу-ка я энтих в якись сарайчик ти в помещению какую. А тоть, не ровен час, от земли-то надует, век спиной мучиться…
Горовой ухмылялся вовсю.
Костя нашел в себе силы поблагодарить.
– Да ладно, – отмахнулся бравый подъесаул. – Тута в доле[83] Сила Титович казав, шоб вы до двору сбирались.
– До к-какого двору? – не понял Костя.
– До королевского, ну, ти как его там, императорского. – Казак потешался, глядя на опухших и плохо соображавших фотографа и ученого.– Так я б, того, думал, с вами, если можно? А?
– С нами чего? – переспросил отошедший от состояния ступора Сомохов. – С нами к императорскому двору?
Казак закивал:
– Ну да.
Сомохов и Малышев посмотрели друг на друга. После чего Костя промямлил:
– А я так и слабо помню, как мы договорились… – Он с надеждой пихнул в ногу начавшего снова заваливаться ко сну археолога: – Ты не помнишь, когда выходить?
Ответил Горовой:
– Так Сила Титович уже почти собрались.
Костя подпрыгнул, и в голове плеснулась боль. «Чтобы я… еще… когда… да никогда», – пронеслось в голове Малышева. Он побежал вниз, за ним вяло потянулся Улугбек.
Остаток утра русичи провели в приготовлении к важному визиту. Вместо душа во дворе провели обряд обливания с растиранием у бочки с дождевой водой, надели свои лучшие вещи (Сомохов предпочел френч яркой рубахе). Убедили Пригодько, что он еще молодой, на императоров и королей насмотрится, а с вещами кому-то остаться надо. Да с тем же оружием. Главным аргументом было: ежели их супостат какой повяжет, останется Захар с целым арсеналом и придет на выручку.
Двадцатилетний наивный сибиряк купился на прямолинейную лесть и согласился быть «вторым фронтом », ежели чего.
Сила Титович только скептически посматривал на рыскавших туда-сюда по двору сотоварищей. От своего обещания он не отказывался. Онисий Навкратович обещал рассчитать наемников вечером – значит, пока они еще были на службе. А ведь нужно во дворец сундуки с подношениями доставить да охранять по дороге. Полочане же – парни все как на подбор рослые, не всякий варяг до плеча достанет. Такие и дары помогут донести, и при дворе не стыдно с такой охраной показаться. Мол, вот мы какие! Пойдут без оружия и кольчуг, значит, могут одеться в свои диковинные одежды. Только интереса прибавят.
– Слушаюсь, капилар.
Глава 3
ГОРОД СЕМИ ТЫСЯЧ КАНАЛОВ
1
2753 год до Рождества Христова
Солнце садилось в зелено-голубую океанскую ширь. Закат был прекрасен. Лучше заката здесь был только рассвет… Лучше рассвета – только морской закат.
Время, когда солнечные лучи превращаются из белых убийц в ласковые розовые нежные руки, лелеющие город в своих объятиях. Когда вечерняя свежесть наполняет пышущие зноем и пылью улицы. Когда гомон и крик порта начинает заглушаться шумом прибоя, а ветер с океана, как пригревшийся кот, мягко мурлычет и трется о щеку… Распустившиеся ночью цветы вахабо источают нежнейший аромат. Ночные птахи, не желающие изводить себя на раскаленной сковородке дня, пускаются в легкий перепев с шаловливым бризом, играющим на ветвях сада, как опытный жонглер на своей акарро.
На веранде двухэтажного дома, чья сторона выходила на запад, стоял закутанный в шелковую тогу старик. Верховный жрец па-теси был уже далеко не молод. Но по мере возможностей старался не пропускать эту пору дня и ночи. Ибо если у тебя нет радостей, то и жизнь становиться пресной, как черствая корка. С годами жрец по очереди потерял остальные утехи жизни. Ушли плотские наслаждения, радость чревоугодия, желание власти, страсть к обладанию. Ушли устремления, но остались маленькие радости… Ветер, закат, море и покой.
В последние месяцы он все чаще задумывался о покое, том покое, что могут дать саван и солнце. Глаза видели все хуже, руки начинали трястись от малейшего усилия, ноги уже не могли выдерживать тяготы пеших прогулок.
Жрец был стар и прекрасно сознавал это.
За спиной послышалось почтительно покашливание.
Домочадцы и низшие посвященные знали, как па-теси ценит эти минуты. Ценит и бережет мгновения единения с Уту-Лучезарным в его нисходе в землю. Нисходе, дарующем тепло для земли, по которой мы ходим, и плоды от тяжкого стана Ки[79]-Архвии, которую глупые дикари с побережья продолжали называть просто Нин-мах[80], плоды, которыми мы продляем минуты юдоли. Чтобы богиня земли Ки-Архвии дала начало новой жизни и плодам-детям своим, взойдя богиней жизни и плодородия Аирзаару. Которую те же дикари называют просто Нин-ту[81]. Ибо земля есть жизнь. И жизнь невозможна без земли, как плод невозможен без древа.
Па-теси сделал знак рукой, говорить не хотелось.
Из-за спины, почтительно согнувшись, вышел младший посвященный.
– К вам Перворожденный, господин.
Верховный жрец па-теси Атланора, потомственный галла Кхалилу Апил, сдержал вздох. Он ждал гостя. Ждал и надеялся не дождаться. Тот пришел, и пути назад начинали рушиться.
Па-теси повернулся. Ветер последним порывом, руками уставшей любовницы, дернул за тогу, но старец был еще крепок. И ни ветру, ни другой стихии не остановить того, что задумали и собирались воплотить черви земли, люди храма Лучезарного во имя и славу его…
2
Два уже немолодых человека спорили в полумраке приемного зала.
Перворожденный Апил недовольно хмурился.
Ему нравился план, его план. Он уже давно отвык от того, что кто-то из смертных может открыто выражать несогласие с ним. Отвык, но терпел.
Жрец па-теси еще утром не мог представить себе ситуации, в которой он, воспитанник-галла, а значит, воспитанник более чем в десятом колене, будет спорить со своим Перворожденным мастером. Все его естество противилось этому, требовало привычно согласиться, умолкнуть, не возражать. Но старый жрец ломал себя. Он спорил.
Сейчас здесь витали мысли, которые никто не мог даже представить себе еще утром, и звучали речи, о существовании которых не догадывался ни один смертный или Перворожденный.
– Я не могу поверить, что нас обрекают на это. – Жрец покачивался, сидя на небольшой лежанке. Дорогая шелковая тога неудобно задралась, край ее был вымазан и зажеван, но жрец не обращал на это внимания. – И я не могу поверить, что вы допустили это. Вас зовут в народе Эн-ки[82], вы господин нашей земли. Вы должны отстаивать свое право.
– Я бы хотел, чтобы это было только моим дурным сном, добрый Кхалилу. – Перворожденный пожал плечами, из-за чего его сияние капюшона замерцало на миг в редких лучах луны. – Я бы очень хотел… Но решение принято, принято тяжело, не мной и окончательно.
Жрец все покачивал головой. Будто этот отрицательный жест мог остановить то, что решил Совет. Перворожденный Апил повторил свое предложение:
– Мне оставили лабораторию в горах у Малого моря, я перевезу туда своих галла и часть оборудования. Но на этом все. Если пожелаешь, можешь отправиться в лабораторию Одина или Кроноса. Они сейчас будут в почете.
Старик все еще мотал головой.
– Но как же так? Как же мог Лучезарный допустить такое? Они же дети. – Он попытался заглянуть в глаза Перворожденному. – Разве можно так?
Эн-ки пожал плечами.
– Я нарушил устав уже тем, что пришел и сказал тебе о том, что ты теперь знаешь. – Он перевел дух. – Плохое дерево не должно давать плоды… Вы будете наслаждаться долгой и полезной жизнью. Ты также будешь мультигенен, то есть ты останешься посвященным. Как и твои дети. Как и другие посвященные. Мы не убийцы… Но у них не будет ни детей, ни внуков. На этой планете останутся только смертные и Перворожденные.
После этих слов па-теси обреченно склонил голову. К ночи ноги держали его все хуже, но сейчас в груди верховного жреца бурлила река, река эмоций, упреков и обид – от захлестывавших волн ее стало тяжело дышать. Старик поднялся и вышел на веранду. По привычке он глазами искал на небосклоне хоть отсвет Лучезарного, но бог ушел из Атланора.
Сзади послышались тихие шаги Перворожденного.
– Прости, друг. Я сделал все… Все, что мог сделать. – Он остановился рядом с полностью уничтоженным престарелым воспитанником и положил руку ему на плечо. – За годы, проведенные здесь, за те четыреста сорок тысяч циклов вашего Лучезарного, я стал даже более человеком, чем ты или смертные… Я устал… Я разуверился.
Старик устало опустился на оставленную для него у края веранды лежанку. Рядом бесшумно присел его гость.
Перворожденный перевел взгляд на море, которое просматривалось до горизонта. Ночной ветерок стих, и было отчетливо слышно, как на краю уснувшего города легкий прибой играет мягкой обласканной галькой. Порыв ветра, полный соленой свежести, нырнул ночным вором в открытое окно, обдав присевших рядом Перворожденного и смертного.
Апил-Энки встрепенулся.
– Я ухожу завтра. Но у тебя останется время. – Тон его стал сухим, а речь более быстрой. Эмоции уходили. – Стерилизации подвергнутся Атланор и Пекария, но по всей планете искать посвященных никто не будет. Если, конечно, они не станут вести себя вызывающе.
Он всмотрелся в лицо соседа.
– Я знаю тебя без малого триста циклов этой планеты. Ты справишься. – Украдкой Апил бросил взгляд за веранду, но даже самый глупый и любопытный посвященный не станет прислушиваться или красться к месту, где верховный па-теси и мастер Перворожденный ведут тайную беседу. Кроме того, зная о возможном визите, Кхалилу распустил до утра слуг и услал родственников.
– У тебя есть два дня. – Перворожденный говорил то, ради чего он и пришел к своему воспитаннику. – Собери лучших друзей, мастеров посвящения, родичей. И на разных, не на одной, слышишь?!! Не на одной барке! На трех, а лучше четырех кораблях уходите на континент. И пусть лучше в разные стороны – Малое море, Нуми, Парванакра, Урарта, Чан. Забудь про Пекарию, ее уже нет. Уходите и сидите тише воды и ниже травы. С годами все забудется, придут новые проблемы, и вы сможете вернуться… Когда-нибудь.
Жрец покачал головой. Глаза его снова начинали блестеть, а по уставшим членам побежали знакомые мурашки силы. Это будет стоить ему остатков его недолгой юдоли, но Лучезарный милостив к своим детям. Может быть, ему дадут взойти на ниве скорби в лице своих внуков или правнуков… Обязательно… Или праправнуков. Решение еще только маленькими ростками билось в голове одного из высших посвященных Города Семи тысяч каналов. Стараясь, чтобы случайный луч луны не выдал блеска глаз, он протянул ладони Перворожденному:
– Спасибо, друг и мастер.
Апил-Энки поднялся.
– Пустое, друг и ученик. – Перворожденный встал. – Я надеюсь, мы еще встретимся.
Жрец-тапур кивнул головой:
– Лучезарный милостив. Может, и пересекутся еще линии наших жизней.
Пожимая руку, жрец старался держать свое лицо в тени. Ибо глаза есть зерцало души и первый путь к проявлению намерений, а свои планы жрец собирался держать в тайне даже от родственников и ближнего друга.
Решение было принято. Старик позвонил в колокольчик, вызывая с нижнего этажа младшего посвященного. Предстояло отдать много приказов и разнести уйму писем.
Хотя оба разошедшихся ночью в разные стороны Города Семи тысяч каналов думали о разном, но в одном они были схожи: каждый из них отныне шел только своей, выбранной им самим дорогой…
3
Утром из порта Атланора привычно потянулись купеческие барки. Военного флота в Городе Семи тысяч каналов не существовало. Зачем? Воевать с дикарями-смертными на море? А в степях Пекарии воины из посвященных легко сдерживали редких недовольных властью Перворожденных. В торговой фактории на Дильмуне стоит гарнизон всего из двухсот младших с четырьмя галла, тем не менее этого гарнизона хватало, чтобы пройтись огнем и мечом по всем мятежным племенам смертных. И проходили не раз. Но как сорняк всегда найдется в любом огороде, так и неблагодарные смертные всегда найдутся в бескрайних просторах Ойкумены. Ну и поступали с ними, как правильный хозяин поступает с ростками сорняка, стремящимися отвоевать у благородных побегов свое право на существование.
Три корабля, покинувшие гавань Атланора, несли вымпелы храма Лучезарного. Интересы служителей бога Солнца простирались по всей территории цивилизованного мира, и не было ничего странного в том, что барки разошлись в разные стороны: одна ушла на восток, к стране Парванакра, вторая – в сторону Теплого моря, к Дильмуну, а третья – на юг, к портам Нуми. Второе судно должно было прибыть к месту назначения первым. Прибыть и в тот же день поплыть дальше, к берегам дикого побережья. В глубине тени от палубного навеса на нем, прикрытый от любопытных глаз береговой охраны бочками с пресной водой, стоял сын па-теси Ут-Напиштим. С ним ехали мастера посвящения, внуки верховного жреца и библиотека храма.
…День прошел в привычной маете, а когда вечерняя прохлада начала стучаться в ставни домов жителей Атланора, возле Храма Колыбели Перворожденных из густых зарослей вынырнули тени.
Семеро воинов-посвященных храма Лучезарного практически скользили над землей, оправдывая свое прозвище «капилар», обозначавшее хищных ящериц, живущих в далеких горах Пекарий.
Колыбель была центром всего Города Семи тысяч каналов. Священным центром. О какой охране можно говорить, если посмевшие пересечь ее границы смертные просто сгорали в лучах, дарованных Лучезарным своим посланцам на Землю? Еще ни разу не было случая, чтобы кто-то из портовой швали или низших посвященных, не друживших с собственным мозгом, мог похвастаться, что побывал на территории Храма Колыбели Перворожденных и вернулся живым.
Но воины-капилары знали, что делать. Накинув на неприметный столбик у дороги суконное покрывало, один из них быстро раскопал землю у основания столба, выдрал голубой короб и, открыв его, перерезал красный провод, уходящий из короба глубоко под землю.
В одной из бесед со своим галла Эн-ки описал своему еще молодому, но очень талантливому ученику систему охраны Храма… И тайну величия и могущества Перворожденных. Рассказал как доказательство своего уважения и доверия. Как знак того, что они не просто учитель и ученик, а два друга… Минуло много лет, но нужные знания лежали бесценным грузом в памяти па-теси. Копились вместе с другими обрывочными сведениями о запретном, чтобы в нужный момент стать отточенным клинком, припрятанным в рукаве наемного убийцы.
Отсчитав положенные сорок ударов сердца, капилар зарыл обратно голубой короб, присыпав место раскопки песком и жухлой травой. Суконное покрывало было снято, и тени скользнули за охранный периметр…
В полночь на холме Колыбели расцвел необычайный цветок. Гигантский сгусток энергии выплеснулся из центра полукруглого центрального блока в темное ночное небо, стремясь достать до самых звезд и ехидной луны, слегка прикрытой одинокой тучкой. Вместе с гигантским цветком к небу взлетел и Храм Колыбели Перворожденных со всеми своими ангарами и отсеками, чтобы, чуть помедлив на высоте, доступной орлам, рухнуть на город тоннами песка, щебенки и кусками бетонных блоков.
Атланор спал, когда взрывная волна снесла его с лица земли в пучины океана. Спали жалкие смертные в своих халупках, спали высокорожденные посвященные в усадьбах и домах, отдыхали в капсулах или, как простые люди, в обычных кроватях Перворожденные из тех, кто не успел разъехаться после Совета.
Они все даже не поняли, что случилось с Городом Семи тысяч каналов. Не успели понять.
Только маленький старик в дорогой шелковой тоге на веранде своего дома смеялся, глядя на несущуюся на него волну песка и пыли и расцветающий в небе необычный цветок. Он был единственным человеком в доме. Он был стар и не хотел пропустить то, из-за чего его сейчас душил торжествующий смех. Он смеялся потому, что еще никогда смертные не бросали вызов Перворожденным… Богам, сошедшим с небес.
Глава 4
ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР
1
Магдебург
Временная столица величайшей христианской империи из существующих обнаруживала себя постепенно. Прибрежные кусты сменились мазанками и землянками бедноты, потом появились купеческие лабазы, и уже после показались силуэты стен. После Любека и Гамбурга это было третье немецкое селение, достойное называться городом, – ров, башни, каменные стены высотой от десяти метров и выше, шпили костелов, выглядывающие тут и там, – все измученному дорогой путешественнику казалось величественным и грозным.
Новгородцы подплыли к пригороду вечером. До закрытия ворот еще оставалось время, но его было недостаточно, чтобы найти свободные мостки. Онисий Навкратович предпочел склад за пределами крепостных стен.
После получаса активной торговли для новгородского обоза был целиком снят небольшой лабаз местного купца. Здание находилось недалеко от реки и предназначалось для аренды целиком или по частям заезжим торговым гостям. Первый этаж занимали лавка, пристроенная конюшня, кухня и просторный крепкий амбар. На втором были три комнаты, в которых «с комфортом» и разместилось около тридцати новгородцев с примкнувшими гостями из двадцатого века. Все здания были сведены под общую крышу, а толщине здешних стен могли бы позавидовать и крепостные.
Из ближайшей харчевни доставили два бочонка с пивом. Трое дружинников начали разделывать и жарить свежее мясо. Нанятая стряпуха тушила капусту в большом чане. Поскольку Магдебург был конечной точкой путешествия, Сила Титович и Онисий Навкратович решили устроить маленький праздник для себя и дружины.
За час все сундуки и мешки с товаром были перенесены в амбар первого этажа, рассчитались и простились со шкипером и командой «Милой Эльзы». Те тоже спешили отметить окончание долгого пути.
Но не успели приволочь с кухни чан с капустой, как в двери постучали. Дружинники, усевшиеся за стол, как один повернули головы на стук.
В дверь боком протиснулись четверо богато одетых людей. Широкие накидки с норковой опушкой, парчовые кунтуши, расшитые золотыми и серебряными нитями, яркие яловые сапожки, в которые были заправлены крашеные суконные штанины, – все выдавало в незваных гостях если не рыцарей двора, то богатых представителей знати. Один из вошедших нес на плече двухведерный бочонок. Все они широко улыбались – возможно, желая скрасить неловкость от своего нежданного появления.
Пока дружина, набычившись, наблюдала за незнакомцами да ощупывала рукоятки мечей и секир, навстречу им поднялся Сила Титович.
Воевода вышел на середину залы и, подойдя ближе, земно поклонился:
– Здрав будь, Кондрат Будимирович.
Из уст седого воеводы такая чопорность в приветствии звучала немного фальшиво, но вошедшие не обратили на это внимания. Только их голова, высокий, нестарый крепыш с длинными вислыми усами на посеченном шрамами лице, расцвел в улыбке.
– Да уж порадовал-то ты меня, Силушка, как есть порадовал, – пробасил Кондрат Будимирович. – Я ж тут из наших краев уже полгода никого и не видел. А знакомых, почитай, и все два.
Двое русичей обнялись в центре залы и расцеловались.
– Кто это? – Костя Малышев толкнул своего соседа Венедима. Но тот только отмахнулся.
Вопросы снял сам Сила Титович. Повернувшись к замершей дружине, он торжественно произнес:
– Приветствуйте все друга моего Кондрата Будимировича, сотника киевского, да соратников его, на сей пир зашедших.
Дружина провозгласила здравицу. Прерывая нестройный хор приветствий, Кондрат Будимирович пробасил:
– И я рад видеть таких славных мужей в краю, в который я уж и забыл, когда прибыл с земель пращуров наших. – Он махнул рукой за спину на своего то ли телохранителя, то ли просто спутника, тянущего бочонок. – Да только и мы не с пустыми руками к столу-то. Чай, пиво местное, что корчмари габрейские к столу подают, не чета тому, что я принес.
Приветствия стали громче. Кондрат Будимирович продолжил:
– А чтобы не говорили мне, что я по кубку гостям принес да съел больше, – он хлопнул себя по обширным, но еще вполне крепким телесам, – так во дворе еще телега таких пузанков стоит.
Хор приветствий превратился в рев, способный перекрыть шум океана в бурю. Не было теперь родней для сидящих в зале людей, чем сотник киевский и его люди.
Пир набирал обороты.
Уже потянулись на двор первые «уставшие», попадали под стол первые «перестаравшиеся». Жареные свиньи стали грудой костей в углу помещения, а чан был вылизан до дна. Пять бочонков доброго пива Кондрата Будимировича пустыми валялись в углу, да и шестой готовился повторить путь собратьев.
Костя подвинулся к захмелевшему Сомохову, сидевшему за столом рядом со старшими дружинниками.
– Скажи-ка, товарищ, – начал Костя заплетающимся языком. Попав в эпоху отсутствия других развлечений, кроме дружеских, а то и бытовых попоек, Малышев начинал понимать, почему у большинства здешних успешных людей нос к закату жизни приобретал нездоровый фиолетовый оттенок. – А не кажется ли тебе, что киевский сотник как-то очень быстро нашел только что прибыевав… тьфу ты, приехавшего новгородского сотника?
Сомохов подумал и согласился:
– Да, что-то быстро они встретились. – Ученый кивнул головой, не удержался и поехал локтем по столу. К чести российского научного сообщества, он быстро собрался, а случайную потерю равновесия выдал за желание придвинуть к себе блюдо с тушеной капустой. Хотя у его носа уже стояло такое же.
– Вот-вот. И я говорю, что-то быстро они снашлися. – Костя перевел взгляд на стол. Тупо уставился, насторожился, поводил взглядом с одного блюда капусты на другое. Задумался… Сосредоточился… Блюд оставалось два.
«Пора, пора уже баиньки. И ведь не думал, что пиво тут такое крепкое», – пронеслось в затуманенных мозгах.
– Ты, кстати, не слышал, о чем они шептались? – задал, наконец, Костя вопрос, с которым и подходил к археологу. – Вроде поближе сидишь…
Улугбек покачал головой и икнул.
– Нет. – Он честно старался вспомнить то, что удалось услышать из разговора. – Киевский сотник с дочерью князя Всеволода сюда приехал… Кем-то вроде посла… Они еще лет десять назад с нашим познакомились. Все истории вспоминали… А потом, на завтра Силу и Онисия ко двору императрица через него приглашает… Новости послушать. Может, купить чего пожелает…
Костя аж подобрался.
– Слушай, – глаза фотографа заблестели, а в голове будто ветер пронесся, – как думаешь, нам с новгородцами ко двору можно? Хоть позырить чуток? А?
Сомохов почесал голову.
В углу под мотив «Барыни», отстукиваемой Пригодько на деревянных ложках, Горовой лихо топтал земляной пол, подпрыгивая и с коленцами, вызывая одобрительный гвалт обступивших его дружинников.
– Да. – Археолог мечтательно закатил глаза. – Самый императорский двор в империи. Тьфу… Священный императорский… Да. – Он подумал. – В общем, было бы неплохо.
Когда пьяные Сомохов и Малышев подошли к сидящим поодаль Кондрату Будимировичу и Силе Титовичу и изложили свою просьбу, те только рукой махнули: «Ладно. Чего там».
Мол, для хороших людей – что ж такого. Только новгородский воевода с трудом произнес условие:
– Вонючки свои колдовские здесь оставите. – Он посмотрел на посла киевского князя, но тот уже слабо улавливал смысл речи и только кивнул. Мнению своего друга Кондрат доверял в эту минуту, как собственному.
На том и порешили.
Пир по случаю приезда в конечную точку маршрута прекратился далеко за полночь.
2
Утро начиналось хмуро.
Когда Костя смог разлепить глаза, солнце еще только взошло. Лежал он на лавке, подсунув под голову мешок с плащом из тюленьей кожи и шапкой. Видимо, спать Малышева положили (не сам же он вчера сюда заполз! Или сам?) на втором этаже постоялого двора в небольшой комнате, которую сейчас битком наполняли почивающие в самых разных позах дружинники.
Рядом на такой же лавке сопел Сомохов.
– Пи-и-ить, – прошептал Костя, но чуда не случилось. Кто бы ни принес его на эту лавку, дальше следить за благополучием подопечного он не стал.
«Как же я так нажрался?» – пронеслась в чугунной голове фраза, которую тысячи лет многие мужчины задают себе по утрам.
«И с чего?» – Костю била дрожь, любовно называемая в той, старой жизни, посталкогольным синдромом, или попросту похмельем.
«Чтобы такое с пива? – В голове словно взорвался вулкан, и Костя застонал. – Чтобы я еще… хоть раз… эту гадость…»
Дверь с шумом отворилась, и на пороге вырисовалась легко узнаваемая фигура кубанского подъесаула. Горовой был чист, свеж и румян. Вместо суконной рубахи на нем была выстиранная слегка выцветшая синяя форменная гимнастерка и галифе. В руках он держал кувшин и полотенце.
– Ну что, соколики? – Горовой с улыбкой смотрел на фотографа и начавшего подавать признаки жизни помятого археолога. – Что ж это вы, а? Надвячоркам в зюзю нализались-то?
Горовой протянул кувшин:
– Пиво-то будете, али как?
Костя молча схватился за ручку и, не останавливаясь, высосал половину. Жизнь нормализовывалась. Встряхнув значительно полегчавший кувшин, он сунул его охавшему рядом Сомохову и перевел еще мутный взгляд на казака:
– Так это ты нас сюда притянул, что ли?
Тимофей Михайлович усмехнулся:
– Я, хто ж яще. – Он кивнул в сторону археолога, жадно поглощавшего спасительную влагу. – Вы ж с Улугбеком Карловичем давеча больно расслабились. Изволили лежать на полу и пузыри пускать на пару. Думаю, уберу-ка я энтих в якись сарайчик ти в помещению какую. А тоть, не ровен час, от земли-то надует, век спиной мучиться…
Горовой ухмылялся вовсю.
Костя нашел в себе силы поблагодарить.
– Да ладно, – отмахнулся бравый подъесаул. – Тута в доле[83] Сила Титович казав, шоб вы до двору сбирались.
– До к-какого двору? – не понял Костя.
– До королевского, ну, ти как его там, императорского. – Казак потешался, глядя на опухших и плохо соображавших фотографа и ученого.– Так я б, того, думал, с вами, если можно? А?
– С нами чего? – переспросил отошедший от состояния ступора Сомохов. – С нами к императорскому двору?
Казак закивал:
– Ну да.
Сомохов и Малышев посмотрели друг на друга. После чего Костя промямлил:
– А я так и слабо помню, как мы договорились… – Он с надеждой пихнул в ногу начавшего снова заваливаться ко сну археолога: – Ты не помнишь, когда выходить?
Ответил Горовой:
– Так Сила Титович уже почти собрались.
Костя подпрыгнул, и в голове плеснулась боль. «Чтобы я… еще… когда… да никогда», – пронеслось в голове Малышева. Он побежал вниз, за ним вяло потянулся Улугбек.
3
Остаток утра русичи провели в приготовлении к важному визиту. Вместо душа во дворе провели обряд обливания с растиранием у бочки с дождевой водой, надели свои лучшие вещи (Сомохов предпочел френч яркой рубахе). Убедили Пригодько, что он еще молодой, на императоров и королей насмотрится, а с вещами кому-то остаться надо. Да с тем же оружием. Главным аргументом было: ежели их супостат какой повяжет, останется Захар с целым арсеналом и придет на выручку.
Двадцатилетний наивный сибиряк купился на прямолинейную лесть и согласился быть «вторым фронтом », ежели чего.
Сила Титович только скептически посматривал на рыскавших туда-сюда по двору сотоварищей. От своего обещания он не отказывался. Онисий Навкратович обещал рассчитать наемников вечером – значит, пока они еще были на службе. А ведь нужно во дворец сундуки с подношениями доставить да охранять по дороге. Полочане же – парни все как на подбор рослые, не всякий варяг до плеча достанет. Такие и дары помогут донести, и при дворе не стыдно с такой охраной показаться. Мол, вот мы какие! Пойдут без оружия и кольчуг, значит, могут одеться в свои диковинные одежды. Только интереса прибавят.