Страница:
Адельгейда рыдала и причитала, но слова слетали с ее уст только самые нужные. По мере повествования и папе, и присутствовавшим здесь епископам стала очевидна глубина падения погрязшего в грехах и запутавшегося императора Генриха. Супруга его рассказала обо всем: о связях с дьяволом, сатанинских шабашах и черных мессах, на которые муж сам звал ее, об идолопоклонении, хулении на Господа нашего, презрении церкви и ее заповедей, поддержке и распространении неугодных церкви писем и пасквилей на видных служителей веры, участии в нападениях на земли монастырей и краже монастырского имущества.
Даже последнему писарю было понятно, что дай папа ход всему тому, что он сейчас услышал, даже интердиктом[137] может не отделаться Генрих. За такое простолюдина или ремесленника ждал бы костер на торговой площади.
Лицо Урбана мрачнело по мере повествования гостьи.
– Что ж, заблудшая сестра моя, помню и храню я письмо твое, полученное нами в городе Констанце на Соборе, проведенном церковью в прошлом году. Помню, и ранят до сих пор меня слова, прочитанные в нем. – Старый папа обвел тяжелым взглядом собравшихся в комнате. – Тогда зачитал я письмо твое, где ты перечисляла святотатства мужа своего, только самым близким и верным детям матери нашей церкви. Просил оставить в тайне.
Наместник престола Святого Петра продолжил:
– Тогда не знал я глубины падения того, кто должен защищать чистоту и оплот веры. Теперь вижу, и скорбит душа моя, что не сумел усмотреть я заразы, ползущей в дом наш. – Папа встал с кресла и подошел к коленопреклоненной императрице. – И рад я безмерно, что послушала ты совета моего, бросила узы христоотвратного супруга своего и лично явилась пред очи наши высказать все то, что рассказала в письме том.
Иоланта уставилась на свою подругу и воспитательницу, «полочане» заерзали. Оказывается, Адельгейда давно готовилась к побегу, даже переписку вела.
Урбан приобнял и поднял с колен раскаявшуюся грешницу. Он уже знал, что сделает.
Знал, что может получить, знал, чем это может закончиться.
Что бы ни говорил с амвона Папа Римский, в чем бы ни обвинял императора заглазно, какие бы письма ни показывал, без главного свидетеля это все было пустым звуком. Но даже с ним, вернее, с нею слишком уж все гладко получается. Зная о противостоянии престола Святого Петра и германского императора, после таких обвинений можно было заподозрить сговор между папой и сбежавшей женой немецкого государя. А если похожие слухи пойдут, то и эффект от признаний мал окажется, а то и не будет его вовсе. Одно дело раскрыть подлую сущность христопродавца, и совсем другое – очернить монарха самой могучей страны Европы. Если не предоставить убедительнейшие аргументы и доказательства, то неизбежно последующая за такими обличениями война станет последней для нынешнего главы Святого престола.
После первого письма Адельгейды, полученного год назад, Урбан просчитал шансы на победу, свои и чужие: маркграфы отойдут от отлученного, так было всегда, города Италии и Германии вряд ли выступят против церкви, останется только германская армия и наемники, часть которых находится сейчас при сыне Генриха Конраде на севере Италии. Конрад, в отличие от своего отца, очень набожен, да и обижен на родителя. Можно и нужно поговорить с ним! Плюс сицилийцы, северные норманны. Надо еще с Раймондом Тулузским договориться, и останется Генрих один. В Германии его, конечно, не взять, но в Италию он уже не сунется.
И в течение года, прошедшего с Собора в Констанце, патриарх не сидел без дела. Генрих не жалует сына – что ж, тайно собравшиеся представители Милана, Кремоны, Лоди и Пьяченцы уже провозгласили Конрада итальянским королем. Пока тайно, но сын уже не сможет отступиться. За корону он не только отца, желавшего, по слухам, жить вечно, он за корону всю Германию в ад отправит.
Но чем дольше рассказывала беглянка и выступали один за другим свидетели, приехавшие в ее свите, тем больше в сознании Урбана II проблема борьбы с императором начинала отходить на второй план. Его волновала рисуемая перед ним картина. Ведь не на пустом месте возникла такая ситуация, при которой император предает церковь и уходит в лоно сатанистов. Знает ведь, что душу бессмертную теряет, значит, что-то такое получает, от чего не страшно ему! И не один он в Германии такой. В памяти наместника начали всплывать нехорошие воспоминания и слухи, дошедшие до него из разных источников. Крепнет в Европе ересь, растет число пожелавших связать себя с нечистым. Кроме Германии полно таких на юге Франции. Доходили сведения о сектах в Британии, даже в Италии появились какие-то тайные ложи, собиравшиеся ночью и творившие безобразия. Ведет свою работу проклятый! А они вчера весь день софистикой занимались, спорили. Эх! Когда на Европу такая туча двигается, те, кто должны быть руками Господа на земле грешной, обсуждают теологические нюансы, полемизируют о трактовках Ветхого Завета и записях святых угодников.
Потяжелел взор главы Католической церкви, сжались в кулаки руки, заострился орлиный нос. С годами только тело дряхлеет, душа же расцветает. Как бабочка покидает кокон тела, ползавшего по бренной земле, христианин обязан, стремясь к моменту встречи с Создателем, обрести душу, достойную страданий Спасителя. А кто еще должен обладать достоинствами духовными, как не наместник? Лучшие качества развил в себе за годы жизни Урбан. Надо Господу, чтобы слуга Его был быстр в решениях, – и годы тренировок дают возможность контролировать себя в любых ситуациях, принимать правильные решения с ходу. Надо помнить все, что слышал, – и память в старости лучше, чем у молодых послушников.
Сейчас мозг папы работал как мельничные жернова, перерабатывая всю получаемую информацию, а уста продолжали спрашивать о том, что могла забыть сказать беглая супруга еретика. Кто помогает императору? Кто попал под влияние проклятого? Кто духом крепок еще на землях немецких? Откуда такая зараза пришла? Как долго Адельгейда подозревала мужа? Кто доволен, кто недоволен на землях Германии?
Лилась речь, мелькали страницы истории, сжимались и разжимались кулаки епископов и кардиналов, почувствовавших свою причастность к великому. Допрос продолжался до обеда, когда уставшую Адельгейду и ее спутников передали на проверку братьям-экзорцистам. А папа удалился готовиться к послеобеденному выступлению в Палаццо Комунале перед церковными легатами Собора. Сегодня будет его день! День торжества веры!
Только оставшись наедине с собой, Урбан перевел дух. Сегодня он наконец сможет повернуть все вспять. За делами мирскими он чуть не проглядел то, ради чего и поставлен был на земле. Да, опасен государь величайшей страны, отринувший Бога из сердца своего, но стократ более опасная угроза подкралась незаметно, ударила в самое сердце, если уже и властители земные предпочитают церкви посулы нечистого. Но время еще есть! Если права императрица и вся ересь идет с берегов Босфора, из Азии, то ошиблись те, кто считает битву проигранной для католической веры!
Папа заскрежетал зубами, но быстро взял себя в руки и упал на колени перед распятьем. Молиться! Молиться и просить о силах, столь нужных ему в эти минуты. Силах, способных дать защитникам веры возможность низринуть противников Христа за пределы Ойкумены. Найти и растоптать гнездо ереси, где бы оно ни было! Даже если для этого надо будет идти на край света.
Молился священник неистово, долго, изматывающе, за себя, за всех верных христиан, за край и земли родные. Молился один, шепча знакомые слова, добавляя от себя просьбы и клятвы. Уже отослали обратно карету от ломбардской торговой гильдии, разошлись по кельям кардиналы, ушли спать молодые послушники, задремал у двери верный Джакомо, а у папы в келье горела лампада и слышались слова на латыни. Но за час до полуночи Урбан почувствовал, как привычное тепло затопило низ живота, поднялось к плечам, заструилось по ладоням. Благодать снизошла на коленопреклоненного патриарха, он наконец понял, что его молитвы слышат, а значит, и будет помощь…
К счастью для «полочан», братья-экзорцисты во вчерашнем вечернем обследовании не были настроены агрессивно. Только стандартная форма, без средневековых излишеств. Для начала констатация, что допрашиваемые не реагируют на святую воду, святые мощи, религиозные песнопения и в разговоре ведут себя как истинные христиане. Допрос велся на ломаном немецком языке. Причем дознаватели сбивались то на латынь, то на итальянский, а допрашиваемые – на русский и русский матерный. Последнее было только раз, когда молодой монашек предложил закончить проверку испытанием водой или огнем. В первом случае испытуемого в мешке топят в воде. Если он выбирается из мешка или всплывает другим способом, то, значит, ему помогали нечистые силы. Во втором варианте, испытуемого прогоняют между двух костров, что само по себе не очень здорово, так как проход должен быть не больше двух локтей, а высота костров не меньше десяти локтей. Дослушать, что ожидает выжившего, «полочанам» и императрице не дал седой монах, возглавлявший комиссию. Одним только взглядом он заставил примолкнуть не в меру разошедшегося энтузиаста из числа молодых братьев. После чего заявил допрашиваемым, что печати дьявола на них нет, а значит, до особого распоряжения его святейшества они свободны в пределах территории обители.
Лечь спать им предложили в специальной странноприимной зале, где стояло много лавок, отделенных друг от друга занавесками из некрашеного холста. Для венценосной гостьи братья-монахи переместили других обитателей этой ночлежки на сеновал и в подсобные помещения. Чего-то большего мужская монастырская обитель не смогла найти даже для императрицы. В случае, если разрешит его святейшество, в дальнейшем ее величество, возможно, поселят в одной из вилл местных богатых семейств, но, пока идет следствие, ей и ее спутникам придется довольствоваться этой скромной залой.
На ужин гостям дали круг сыра и половинку жареного барашка, принесенного вместе с кувшином сильно разбавленного красного вина. Во дворе, куда выходили двери жилья, всю ночь дежурили десятка полтора стражников папской гвардии из числа франков, горцев Шварцвальда, Гельвеции[138] и норманн. Для верности с ними всегда были двое или трое монахов. Так что, хотя открытую стражу к гостям папы не приставляли, русичи себя чувствовали под постоянным присмотром. В целом не страшно, но немного нервировало. Впрочем, после гонки и допроса все так устали, что спали без задних ног.
Утром показания беглецов были повторены в присутствии большого количества епископов и кардиналов Рима. На этот раз Урбан II молча сидел в стороне, укрывшись в тени нефа, а весь опрос велся сановниками церкви. Те же вопросы, те же ответы.
«Полочане», Валиаджи и понемногу возвращавшийся к нужной кондиции Грицько тоже находились в зале, но они так и не были вызваны. В отличие от вчерашнего, на этот раз процедура, за исключением вопросов, велась на латыни, так что, кроме Сомохова, отлично знавшего этот язык, для Малышева, Горового и Пригодько весь процесс был абсолютно непонятным. Сомохов пробовал прокомментировать услышанное, но получил предупреждение от монаха, следившего за порядком, и был вынужден замолчать. По мере сил «полочане» старались уловить характер развития событий по буре эмоций, бродившей по залу, и мимике на лице Улугбека.
В целом речь Адельгейды произвела эффект разорвавшейся бомбы. До этого довольно рутинная, встреча сановников церкви становилась все более эмоциональной. Половина зала после окончания выступления и допроса беглянки потребовала объявить отлучение германскому императору, членам его семьи и даже всей стране. Некоторые кардиналы из папского окружения предлагали ограничиться только Генрихом.
Черту под прениями подвел сам властитель Святого престола. Вчера еще дряхлый, разбитый болезнями и заботами, старец Урбан II возвышался на переносном кресле, как грозный монарх на троне предков. Его речь на латыни изобиловала рублеными фразами, сменами интонаций и смысловых оттенков. Когда папа закончил говорить, в зале наступила тишина, продолжавшаяся без малого три минуты. После чего церковники склонили головы в знак повиновения и послушания. По залу прокатился общий вздох. Решение было принято и озвучено: интердикт для государя, но не для государства. Все стадо не должно страдать из-за одной овцы!
Как ни странно, на этом заседание не было окончено. Адельгейду вывели из залы в сопровождении ее молодой спутницы Иоланты де Ги и трех монахинь из обители Святой Елены, спешно призванных в Пьяченцу. В ближайшие дни до особого распоряжения императрица будет заключена в монастырь без права покидать его по своему усмотрению. Лицо дочери Всеволода Старого было грустным, и видно было, что поворотом дела молодая беглая супруга уже отлученного от церкви христопродавца расстроена до такого состояния, что готова разреветься на глазах у всех. Поддерживаемая под локоть соратницей, она, шатаясь, покинула продолжавшееся собрание.
К счастью для «полочан», про них на время забыли. Поэтому дальнейшие события стали известны им не по рассказам сказителей и проповедников. Благодаря собственной удаче они сами стали очевидцами действия, которое в дальнейшем перевернет весь существующий цивилизованный мир, поделив его на два враждующих лагеря.
В зал по приглашению почтенного прелата вошла процессия из четырех человек. В отличие от сановников церкви, одетых по примеру бывшего клюнийца Урбана в одежду из шерстяных тканей, вошедшие предпочитали тогам и шапам парчовые плащи-мантели, одетые поверх выходных красных сюрко с короткими рукавами из блестящего бодкэна[139]. Короткие стрижки, бритые подбородки, украшенные витыми перстнями пальцы рук, расшитые красными и золотыми нитями мягкие полусапожки – все говорило о происхождении этих господ. В голодное и лишенное еще излишеств время так в Европе могли одеваться только греки. Наследники великой греко-римской античности, они выставляли напоказ свое отличие от остальных, предпочитая скорее отстаивать свое право на исключительность, нежели поступаться комфортом и привычками.
Впрочем, в момент, когда византийцы появились в главной зале, они меньше всего походили на чванливых снобов. При необходимости греки становились на редкость покладистыми и сговорчивыми, легко входя в доверие и располагая к себе любых собеседников. Риторика культивировалась в школах Константинополя наравне с воинским и мореплавательским искусством, а умение вести закулисные игры во всех хитросплетениях политических интриг тогдашней Европы достигалось годами обучения и тренировок.
Послы далекого басилевса прошли эти школы с отличием.
Вчера, после того как в полночь посланник из папской канцелярии заявился к Варбокису с сообщением, что Собор выслушает обращение императора Комнина завтра, Василис разработал речь, провел репетицию с товарищами. Теперь оставалось только довести задумки до исполнения.
– Братья христиане! – Посол начал речь так, будто его душат рыдания и только воля дает ему силы говорить. По мере выступления его голос то становился тигле, то крепчал, то вибрировал, то срывался. С первых минут все в зале прекратили свои разговоры и внимали каждому слову искусного оратора. – Я говорю с вами не только от лица императора Алексия Комнина или добрых жителей Константинополя, но и от лица всех тех несчастных христиан, которые сейчас томятся в захваченном Леванте под гнетом коварных тюрков. От имени матерей, которые боятся приобщать своих детей к Слову Божию, от имени пастырей, которые скрываются с прихожанами в катакомбах, как первые христиане Рима, от имени тех, кто не может прикоснуться к святыням христианским, находящимся под пятой у потомков Магомета.
Грек сделал паузу, давая возможность присутствовавшим оценить весь трагизм ситуации. Как хороший актер, он вел свое выступление на отличной латыни, языке, известном каждому из высших церковных иерархов.
– Я пришел к вам не как посол Византии, а как один из тех христиан, которые живут рядом с болезнью, поедающей мир и способной дойти и до тех, кто еще вчера не слышал о ней. Я говорю о вас, благородные отцы своих паств, служители и проводники добрых католиков в Италии, Германии и франконских землях.
Глаза его заволокла печаль и боль.
– Разве дело для христианина убивать других христиан, лишая себя надежды на Царствие Небесное? Разве может добрый католик сидеть и смотреть, как все ближе ползет к его стопам, к его дому, близким и друзьям зараза, имя которой Змей Богопротивный, рекомый Муслинизм, или Магометанство?! Должен ли добрый католик, забыв старые разногласия, стать плечом к плечу с братом христианином и вымести заразу от дверей христианского мира, как добрый хозяин выметает метлой змею, лезущую на двор жилища?! А ежели змея желает вернуться, то и голову ей отрубить? Не так ли должен он поступить?
Пылающим взором обвел Василис притихших епископов и замершего от эмоционального выступления папу.
– Не скорбящим и не просителем пришел я в обитель сию, а только с предложением. Как друг, брат и соратник. Встаньте, народы, забудьте на время мелкие склоки, идите и остановите того, кто готовит уже названия для ваших городов и одежды для ваших Сейчас! Ибо когда падет Константинополь, то враг хлынет по Европе, как вода из поднявшейся реки заливает пашни! Не жителям Константинополя, но себе помогите! Не наших детей, а своих неродившихся внуков спасите от сей участи!
В умолкшем зале посол поклонился и отошел к усевшимся в кресла для почетных гостей остальным членам делегации.
С ответной речью вышел один из кардиналов.
Он что-то мямлил, разводил руками, сетовал. Даже без перевода Сомохова Малышеву и Горовому было понятно, что византийцев собираются отправить ни с чем. Пригодько тихо исчез: сибиряку были непонятны проблемы монахов, и, в отличие от своих товарищей, он предпочел исследовать место своего нового пребывания, а не сидеть среди набившихся в зал епископов и настоятелей монастырей.
Одухотворение понемногу сходило с лица Варбокиса. То сияние, которое исходило от него после окончания выступления, вытеснялось выражением разочарования по мере того, как становилось понятно, что помощи от католической Европы Константинополь не дождется. Когда же кардинал с труднопроизносимым итальянским именем начал по новой рассказывать о проблемах Ватикана, то даже последнему клирику в зале было ясно, что посольство отправляют домой выслушанным, но неуслышанным.
И тут встал папа.
Урбан II за ночь помолодел лет на десять. Удар, который полчаса назад нанесла в адрес его злейшего и давнего врага собственная жена, подарил возможность понтифику взглянуть и на другие проблемы мира. Речь грека всколыхнула то, что давно лежало в душе, но не находило выхода. Обрисованная посланником басилевса ситуация стояла перед глазами, как увиденная воочию. И главе католического мира стало страшно. Как и вчера, когда он понял, что устами молодой императрицы говорят не месть или обида, а невозможность утаить увиденное и услышанное. Когда осознал, что за его спиной в сердце христианского мира проползла змея, жалившая прямо в сердце. Тогда он только догадывался, откуда эта змея. Теперь знал точно!
– Братья! – Слова с трудом слетали с уст престарелого главы Католической церкви, но с каждым произнесенным словом речь обретала твердость, а выражения – силу гранита. Черты лица патриарха каменели, а жесты становились все более точными и уверенными. – Братья! – Он молчал, давая возможность тем, кто отвлекся от нити дискуссии, вернуться в зал не только телом, но и мыслями. – То, что сказал нам посланник кесаря Византийского, тронуло меня. Тронуло и заставило задуматься. – Все затихли. Смолкли последние посторонние звуки. Только внимание, только широко открытые глаза. – Я услышал то, что мне давно шептало сердце, о чем беспрестанно спрашивал я себя и Бога в молитвах своих.
Понтифик сделал паузу.
– Верно ли мы поступаем, оставляя братьев наших, пусть и имеющих с нами теологические разногласия, но все же братьев нам по вере? Оставляем их? – Урбан умолк.
Греки заинтересованно заерзали на своих лавках.
– Прав кесарь, идет зараза, а мы погрязли в суете, и как свиньям тяжело увидеть дальше своего рыла, так и нам стало трудно узреть то, что находится дальше следующего дня нашей суетной юдоли! Так грешник тешит себя надеждой, что еще замолит свой грех, так падшие не находят прощения, потому что не находят времени на то, чтобы осмыслить свои грехи и постараться стать ближе к Богу! Что произошло сегодня?
Зал молчал. Молчали сбившиеся в кучку у входа монахи, молчали настоятели церквей и монастырей, епископы и кардиналы.
– Сегодня мы вынесли интердикт тому, кто обязан защищать нас! Государь Священной империи отлучен! Кто может быть следующим? Как сказал посол, змея уже вползла в дом наш! А мы и не заметили! Иноверцы склоняют в свою сторону слабых, нечестивцы сеют заразу! До чего дошла церковь, если христиане не могут удержать свои святыни и отдают их иноверцам? Разве можем мы считать себя христианами, если будем знать, что не сделали всего, что могли, а сделали меньше? Что скажу я, что скажете вы Господу, когда призовет Он вас на суд? Что были заняты?
Папа обреченно поник головой.
– Посол, скажи кесарю, что я, папа Урбан II, милостью Божьей глава Церкви и Святого престола, обещаю ему помощь военную. Такую, какую в силах предоставить. Через год, максимум через два, мои легаты поведут к его городу христианское войско. С помощью Божьей мы остановим заразу! И решим наши старые разногласия…
Варбокис поклонился, смущенный и растроганный одновременно. Он уже не ждал и возможности выступить, а тут! И выступление, и ответная речь папы! А главное – обещанная христианская армия. На фоне этого даже не стоит придавать значения последней фразе Урбана.
Взволнованный посол подошел к папе, преклонил колено, поцеловал перстень и получил благословение из рук главы церкви. После чего посольство в полном составе покинуло помещение для заседаний.
Зал сдержанно гудел. В один день, после целой череды софистических заседаний, увидеть воочию интердикт, пусть еще и не вступивший в силу (для придания официального статуса необходимо прочитать его с амвона собора), затем выступление послов самого басилевса, а после, как апогей дня, выступление самого папы с таким эпохальным заявлением. Ведь это может быть началом объединения двух распавшихся частей великого целого. Сорок лет, как восточная и западная христианские церкви живут отдельно, но после такого… После такого, возможно, бывшие половинки вновь сольются в одну единую церковь, равной которой не будет в пределах цивилизованного мира. После короткой благодарственной молитвы заседание было приостановлено на перерыв.
– Ну и дела! – Малышев не выдержал первым. – Это что же получается? Мы присутствовали при начале крестовых походов?
Вопрос относился к Сомохову, задумчиво грызшему ноготь. Ученый провел все утро в необъяснимо приподнятом настроении, был взволнован, но о причинах такого состояния умалчивал. Теперь становилось понятно, что археолог предвидел такой поворот дел.
– Что же ты, ваш благородие, нас не упредил-то? – Казак тоже почувствовал, что ученый утаил от них то, что знал о развитии событий. – Нам бы спокойней было бы, кабы ведать, шо вчерась нас на дыбу не поведут.
Улугбек пожал плечами:
– А я, собственно, не уверен был, что нас с дыбой не начнут допрашивать. – Археолог развел руками. – Вы должны понять. Если бы я рассказал все, что знаю о текущих событиях, то при допросе с пристрастием из нас могли бы выбить такое, что от костра уже никто б не отвертелся. Обвинили бы в чернокнижии, да много чего могли приплести, а так уж только я мог попасться. Меньше людей вовлечено в историю – меньше шансов на провал.
Малышев покачал головой осуждающе:
– Ну, не скажи. Если впереди пакость какая светит, то всегда лучше, если над ней не один человек думает, а несколько. – Но для обид времени не оставалось. – Так слушай, что – это действительно начало крестовых походов?
Улугбек мялся, но совместными усилиями казак и фотограф его разговорили. Так как вся беседа велась на русском языке, быть услышанными они не боялись.
– Видите ли, – начал ученый. – Как таковой, термин «крестовый поход» появился в обиходе только веке в семнадцатом. Теперь принято это называть «паломничеством по святым местам». Да и не уверен я. В той истории, которую я изучал, считается, что, например, императрица Адельгейда сбежала значительно раньше. По крайней мере, она упоминается при описании выступлений на Соборе, который был в городе Констанца почти год назад. А сбежала-то она только в этом году! Так что я уже и не знаю, насколько трактовки и даты, которые я учил, соответствуют реалиям.
Костя помолчал, подумал, потом хлопнул смущенного археолога по плечу и дружески хмыкнул:
– Ладно. Но на будущее старайся хотя бы предупреждать. А то проедем мимо, а рядом Да Винчи «Мону Лизу» рисует. – Он еще раз хмыкнул. – Кстати, не выходят из головы твои слова… Ни фига себе паломничество они здесь представляют! С огнем и мечом!
Даже последнему писарю было понятно, что дай папа ход всему тому, что он сейчас услышал, даже интердиктом[137] может не отделаться Генрих. За такое простолюдина или ремесленника ждал бы костер на торговой площади.
Лицо Урбана мрачнело по мере повествования гостьи.
– Что ж, заблудшая сестра моя, помню и храню я письмо твое, полученное нами в городе Констанце на Соборе, проведенном церковью в прошлом году. Помню, и ранят до сих пор меня слова, прочитанные в нем. – Старый папа обвел тяжелым взглядом собравшихся в комнате. – Тогда зачитал я письмо твое, где ты перечисляла святотатства мужа своего, только самым близким и верным детям матери нашей церкви. Просил оставить в тайне.
Наместник престола Святого Петра продолжил:
– Тогда не знал я глубины падения того, кто должен защищать чистоту и оплот веры. Теперь вижу, и скорбит душа моя, что не сумел усмотреть я заразы, ползущей в дом наш. – Папа встал с кресла и подошел к коленопреклоненной императрице. – И рад я безмерно, что послушала ты совета моего, бросила узы христоотвратного супруга своего и лично явилась пред очи наши высказать все то, что рассказала в письме том.
Иоланта уставилась на свою подругу и воспитательницу, «полочане» заерзали. Оказывается, Адельгейда давно готовилась к побегу, даже переписку вела.
Урбан приобнял и поднял с колен раскаявшуюся грешницу. Он уже знал, что сделает.
Знал, что может получить, знал, чем это может закончиться.
Что бы ни говорил с амвона Папа Римский, в чем бы ни обвинял императора заглазно, какие бы письма ни показывал, без главного свидетеля это все было пустым звуком. Но даже с ним, вернее, с нею слишком уж все гладко получается. Зная о противостоянии престола Святого Петра и германского императора, после таких обвинений можно было заподозрить сговор между папой и сбежавшей женой немецкого государя. А если похожие слухи пойдут, то и эффект от признаний мал окажется, а то и не будет его вовсе. Одно дело раскрыть подлую сущность христопродавца, и совсем другое – очернить монарха самой могучей страны Европы. Если не предоставить убедительнейшие аргументы и доказательства, то неизбежно последующая за такими обличениями война станет последней для нынешнего главы Святого престола.
После первого письма Адельгейды, полученного год назад, Урбан просчитал шансы на победу, свои и чужие: маркграфы отойдут от отлученного, так было всегда, города Италии и Германии вряд ли выступят против церкви, останется только германская армия и наемники, часть которых находится сейчас при сыне Генриха Конраде на севере Италии. Конрад, в отличие от своего отца, очень набожен, да и обижен на родителя. Можно и нужно поговорить с ним! Плюс сицилийцы, северные норманны. Надо еще с Раймондом Тулузским договориться, и останется Генрих один. В Германии его, конечно, не взять, но в Италию он уже не сунется.
И в течение года, прошедшего с Собора в Констанце, патриарх не сидел без дела. Генрих не жалует сына – что ж, тайно собравшиеся представители Милана, Кремоны, Лоди и Пьяченцы уже провозгласили Конрада итальянским королем. Пока тайно, но сын уже не сможет отступиться. За корону он не только отца, желавшего, по слухам, жить вечно, он за корону всю Германию в ад отправит.
Но чем дольше рассказывала беглянка и выступали один за другим свидетели, приехавшие в ее свите, тем больше в сознании Урбана II проблема борьбы с императором начинала отходить на второй план. Его волновала рисуемая перед ним картина. Ведь не на пустом месте возникла такая ситуация, при которой император предает церковь и уходит в лоно сатанистов. Знает ведь, что душу бессмертную теряет, значит, что-то такое получает, от чего не страшно ему! И не один он в Германии такой. В памяти наместника начали всплывать нехорошие воспоминания и слухи, дошедшие до него из разных источников. Крепнет в Европе ересь, растет число пожелавших связать себя с нечистым. Кроме Германии полно таких на юге Франции. Доходили сведения о сектах в Британии, даже в Италии появились какие-то тайные ложи, собиравшиеся ночью и творившие безобразия. Ведет свою работу проклятый! А они вчера весь день софистикой занимались, спорили. Эх! Когда на Европу такая туча двигается, те, кто должны быть руками Господа на земле грешной, обсуждают теологические нюансы, полемизируют о трактовках Ветхого Завета и записях святых угодников.
Потяжелел взор главы Католической церкви, сжались в кулаки руки, заострился орлиный нос. С годами только тело дряхлеет, душа же расцветает. Как бабочка покидает кокон тела, ползавшего по бренной земле, христианин обязан, стремясь к моменту встречи с Создателем, обрести душу, достойную страданий Спасителя. А кто еще должен обладать достоинствами духовными, как не наместник? Лучшие качества развил в себе за годы жизни Урбан. Надо Господу, чтобы слуга Его был быстр в решениях, – и годы тренировок дают возможность контролировать себя в любых ситуациях, принимать правильные решения с ходу. Надо помнить все, что слышал, – и память в старости лучше, чем у молодых послушников.
Сейчас мозг папы работал как мельничные жернова, перерабатывая всю получаемую информацию, а уста продолжали спрашивать о том, что могла забыть сказать беглая супруга еретика. Кто помогает императору? Кто попал под влияние проклятого? Кто духом крепок еще на землях немецких? Откуда такая зараза пришла? Как долго Адельгейда подозревала мужа? Кто доволен, кто недоволен на землях Германии?
Лилась речь, мелькали страницы истории, сжимались и разжимались кулаки епископов и кардиналов, почувствовавших свою причастность к великому. Допрос продолжался до обеда, когда уставшую Адельгейду и ее спутников передали на проверку братьям-экзорцистам. А папа удалился готовиться к послеобеденному выступлению в Палаццо Комунале перед церковными легатами Собора. Сегодня будет его день! День торжества веры!
Только оставшись наедине с собой, Урбан перевел дух. Сегодня он наконец сможет повернуть все вспять. За делами мирскими он чуть не проглядел то, ради чего и поставлен был на земле. Да, опасен государь величайшей страны, отринувший Бога из сердца своего, но стократ более опасная угроза подкралась незаметно, ударила в самое сердце, если уже и властители земные предпочитают церкви посулы нечистого. Но время еще есть! Если права императрица и вся ересь идет с берегов Босфора, из Азии, то ошиблись те, кто считает битву проигранной для католической веры!
Папа заскрежетал зубами, но быстро взял себя в руки и упал на колени перед распятьем. Молиться! Молиться и просить о силах, столь нужных ему в эти минуты. Силах, способных дать защитникам веры возможность низринуть противников Христа за пределы Ойкумены. Найти и растоптать гнездо ереси, где бы оно ни было! Даже если для этого надо будет идти на край света.
Молился священник неистово, долго, изматывающе, за себя, за всех верных христиан, за край и земли родные. Молился один, шепча знакомые слова, добавляя от себя просьбы и клятвы. Уже отослали обратно карету от ломбардской торговой гильдии, разошлись по кельям кардиналы, ушли спать молодые послушники, задремал у двери верный Джакомо, а у папы в келье горела лампада и слышались слова на латыни. Но за час до полуночи Урбан почувствовал, как привычное тепло затопило низ живота, поднялось к плечам, заструилось по ладоням. Благодать снизошла на коленопреклоненного патриарха, он наконец понял, что его молитвы слышат, а значит, и будет помощь…
4
К счастью для «полочан», братья-экзорцисты во вчерашнем вечернем обследовании не были настроены агрессивно. Только стандартная форма, без средневековых излишеств. Для начала констатация, что допрашиваемые не реагируют на святую воду, святые мощи, религиозные песнопения и в разговоре ведут себя как истинные христиане. Допрос велся на ломаном немецком языке. Причем дознаватели сбивались то на латынь, то на итальянский, а допрашиваемые – на русский и русский матерный. Последнее было только раз, когда молодой монашек предложил закончить проверку испытанием водой или огнем. В первом случае испытуемого в мешке топят в воде. Если он выбирается из мешка или всплывает другим способом, то, значит, ему помогали нечистые силы. Во втором варианте, испытуемого прогоняют между двух костров, что само по себе не очень здорово, так как проход должен быть не больше двух локтей, а высота костров не меньше десяти локтей. Дослушать, что ожидает выжившего, «полочанам» и императрице не дал седой монах, возглавлявший комиссию. Одним только взглядом он заставил примолкнуть не в меру разошедшегося энтузиаста из числа молодых братьев. После чего заявил допрашиваемым, что печати дьявола на них нет, а значит, до особого распоряжения его святейшества они свободны в пределах территории обители.
Лечь спать им предложили в специальной странноприимной зале, где стояло много лавок, отделенных друг от друга занавесками из некрашеного холста. Для венценосной гостьи братья-монахи переместили других обитателей этой ночлежки на сеновал и в подсобные помещения. Чего-то большего мужская монастырская обитель не смогла найти даже для императрицы. В случае, если разрешит его святейшество, в дальнейшем ее величество, возможно, поселят в одной из вилл местных богатых семейств, но, пока идет следствие, ей и ее спутникам придется довольствоваться этой скромной залой.
На ужин гостям дали круг сыра и половинку жареного барашка, принесенного вместе с кувшином сильно разбавленного красного вина. Во дворе, куда выходили двери жилья, всю ночь дежурили десятка полтора стражников папской гвардии из числа франков, горцев Шварцвальда, Гельвеции[138] и норманн. Для верности с ними всегда были двое или трое монахов. Так что, хотя открытую стражу к гостям папы не приставляли, русичи себя чувствовали под постоянным присмотром. В целом не страшно, но немного нервировало. Впрочем, после гонки и допроса все так устали, что спали без задних ног.
Утром показания беглецов были повторены в присутствии большого количества епископов и кардиналов Рима. На этот раз Урбан II молча сидел в стороне, укрывшись в тени нефа, а весь опрос велся сановниками церкви. Те же вопросы, те же ответы.
«Полочане», Валиаджи и понемногу возвращавшийся к нужной кондиции Грицько тоже находились в зале, но они так и не были вызваны. В отличие от вчерашнего, на этот раз процедура, за исключением вопросов, велась на латыни, так что, кроме Сомохова, отлично знавшего этот язык, для Малышева, Горового и Пригодько весь процесс был абсолютно непонятным. Сомохов пробовал прокомментировать услышанное, но получил предупреждение от монаха, следившего за порядком, и был вынужден замолчать. По мере сил «полочане» старались уловить характер развития событий по буре эмоций, бродившей по залу, и мимике на лице Улугбека.
В целом речь Адельгейды произвела эффект разорвавшейся бомбы. До этого довольно рутинная, встреча сановников церкви становилась все более эмоциональной. Половина зала после окончания выступления и допроса беглянки потребовала объявить отлучение германскому императору, членам его семьи и даже всей стране. Некоторые кардиналы из папского окружения предлагали ограничиться только Генрихом.
Черту под прениями подвел сам властитель Святого престола. Вчера еще дряхлый, разбитый болезнями и заботами, старец Урбан II возвышался на переносном кресле, как грозный монарх на троне предков. Его речь на латыни изобиловала рублеными фразами, сменами интонаций и смысловых оттенков. Когда папа закончил говорить, в зале наступила тишина, продолжавшаяся без малого три минуты. После чего церковники склонили головы в знак повиновения и послушания. По залу прокатился общий вздох. Решение было принято и озвучено: интердикт для государя, но не для государства. Все стадо не должно страдать из-за одной овцы!
Как ни странно, на этом заседание не было окончено. Адельгейду вывели из залы в сопровождении ее молодой спутницы Иоланты де Ги и трех монахинь из обители Святой Елены, спешно призванных в Пьяченцу. В ближайшие дни до особого распоряжения императрица будет заключена в монастырь без права покидать его по своему усмотрению. Лицо дочери Всеволода Старого было грустным, и видно было, что поворотом дела молодая беглая супруга уже отлученного от церкви христопродавца расстроена до такого состояния, что готова разреветься на глазах у всех. Поддерживаемая под локоть соратницей, она, шатаясь, покинула продолжавшееся собрание.
К счастью для «полочан», про них на время забыли. Поэтому дальнейшие события стали известны им не по рассказам сказителей и проповедников. Благодаря собственной удаче они сами стали очевидцами действия, которое в дальнейшем перевернет весь существующий цивилизованный мир, поделив его на два враждующих лагеря.
В зал по приглашению почтенного прелата вошла процессия из четырех человек. В отличие от сановников церкви, одетых по примеру бывшего клюнийца Урбана в одежду из шерстяных тканей, вошедшие предпочитали тогам и шапам парчовые плащи-мантели, одетые поверх выходных красных сюрко с короткими рукавами из блестящего бодкэна[139]. Короткие стрижки, бритые подбородки, украшенные витыми перстнями пальцы рук, расшитые красными и золотыми нитями мягкие полусапожки – все говорило о происхождении этих господ. В голодное и лишенное еще излишеств время так в Европе могли одеваться только греки. Наследники великой греко-римской античности, они выставляли напоказ свое отличие от остальных, предпочитая скорее отстаивать свое право на исключительность, нежели поступаться комфортом и привычками.
Впрочем, в момент, когда византийцы появились в главной зале, они меньше всего походили на чванливых снобов. При необходимости греки становились на редкость покладистыми и сговорчивыми, легко входя в доверие и располагая к себе любых собеседников. Риторика культивировалась в школах Константинополя наравне с воинским и мореплавательским искусством, а умение вести закулисные игры во всех хитросплетениях политических интриг тогдашней Европы достигалось годами обучения и тренировок.
Послы далекого басилевса прошли эти школы с отличием.
Вчера, после того как в полночь посланник из папской канцелярии заявился к Варбокису с сообщением, что Собор выслушает обращение императора Комнина завтра, Василис разработал речь, провел репетицию с товарищами. Теперь оставалось только довести задумки до исполнения.
– Братья христиане! – Посол начал речь так, будто его душат рыдания и только воля дает ему силы говорить. По мере выступления его голос то становился тигле, то крепчал, то вибрировал, то срывался. С первых минут все в зале прекратили свои разговоры и внимали каждому слову искусного оратора. – Я говорю с вами не только от лица императора Алексия Комнина или добрых жителей Константинополя, но и от лица всех тех несчастных христиан, которые сейчас томятся в захваченном Леванте под гнетом коварных тюрков. От имени матерей, которые боятся приобщать своих детей к Слову Божию, от имени пастырей, которые скрываются с прихожанами в катакомбах, как первые христиане Рима, от имени тех, кто не может прикоснуться к святыням христианским, находящимся под пятой у потомков Магомета.
Грек сделал паузу, давая возможность присутствовавшим оценить весь трагизм ситуации. Как хороший актер, он вел свое выступление на отличной латыни, языке, известном каждому из высших церковных иерархов.
– Я пришел к вам не как посол Византии, а как один из тех христиан, которые живут рядом с болезнью, поедающей мир и способной дойти и до тех, кто еще вчера не слышал о ней. Я говорю о вас, благородные отцы своих паств, служители и проводники добрых католиков в Италии, Германии и франконских землях.
Глаза его заволокла печаль и боль.
– Разве дело для христианина убивать других христиан, лишая себя надежды на Царствие Небесное? Разве может добрый католик сидеть и смотреть, как все ближе ползет к его стопам, к его дому, близким и друзьям зараза, имя которой Змей Богопротивный, рекомый Муслинизм, или Магометанство?! Должен ли добрый католик, забыв старые разногласия, стать плечом к плечу с братом христианином и вымести заразу от дверей христианского мира, как добрый хозяин выметает метлой змею, лезущую на двор жилища?! А ежели змея желает вернуться, то и голову ей отрубить? Не так ли должен он поступить?
Пылающим взором обвел Василис притихших епископов и замершего от эмоционального выступления папу.
– Не скорбящим и не просителем пришел я в обитель сию, а только с предложением. Как друг, брат и соратник. Встаньте, народы, забудьте на время мелкие склоки, идите и остановите того, кто готовит уже названия для ваших городов и одежды для ваших Сейчас! Ибо когда падет Константинополь, то враг хлынет по Европе, как вода из поднявшейся реки заливает пашни! Не жителям Константинополя, но себе помогите! Не наших детей, а своих неродившихся внуков спасите от сей участи!
В умолкшем зале посол поклонился и отошел к усевшимся в кресла для почетных гостей остальным членам делегации.
С ответной речью вышел один из кардиналов.
Он что-то мямлил, разводил руками, сетовал. Даже без перевода Сомохова Малышеву и Горовому было понятно, что византийцев собираются отправить ни с чем. Пригодько тихо исчез: сибиряку были непонятны проблемы монахов, и, в отличие от своих товарищей, он предпочел исследовать место своего нового пребывания, а не сидеть среди набившихся в зал епископов и настоятелей монастырей.
Одухотворение понемногу сходило с лица Варбокиса. То сияние, которое исходило от него после окончания выступления, вытеснялось выражением разочарования по мере того, как становилось понятно, что помощи от католической Европы Константинополь не дождется. Когда же кардинал с труднопроизносимым итальянским именем начал по новой рассказывать о проблемах Ватикана, то даже последнему клирику в зале было ясно, что посольство отправляют домой выслушанным, но неуслышанным.
И тут встал папа.
Урбан II за ночь помолодел лет на десять. Удар, который полчаса назад нанесла в адрес его злейшего и давнего врага собственная жена, подарил возможность понтифику взглянуть и на другие проблемы мира. Речь грека всколыхнула то, что давно лежало в душе, но не находило выхода. Обрисованная посланником басилевса ситуация стояла перед глазами, как увиденная воочию. И главе католического мира стало страшно. Как и вчера, когда он понял, что устами молодой императрицы говорят не месть или обида, а невозможность утаить увиденное и услышанное. Когда осознал, что за его спиной в сердце христианского мира проползла змея, жалившая прямо в сердце. Тогда он только догадывался, откуда эта змея. Теперь знал точно!
– Братья! – Слова с трудом слетали с уст престарелого главы Католической церкви, но с каждым произнесенным словом речь обретала твердость, а выражения – силу гранита. Черты лица патриарха каменели, а жесты становились все более точными и уверенными. – Братья! – Он молчал, давая возможность тем, кто отвлекся от нити дискуссии, вернуться в зал не только телом, но и мыслями. – То, что сказал нам посланник кесаря Византийского, тронуло меня. Тронуло и заставило задуматься. – Все затихли. Смолкли последние посторонние звуки. Только внимание, только широко открытые глаза. – Я услышал то, что мне давно шептало сердце, о чем беспрестанно спрашивал я себя и Бога в молитвах своих.
Понтифик сделал паузу.
– Верно ли мы поступаем, оставляя братьев наших, пусть и имеющих с нами теологические разногласия, но все же братьев нам по вере? Оставляем их? – Урбан умолк.
Греки заинтересованно заерзали на своих лавках.
– Прав кесарь, идет зараза, а мы погрязли в суете, и как свиньям тяжело увидеть дальше своего рыла, так и нам стало трудно узреть то, что находится дальше следующего дня нашей суетной юдоли! Так грешник тешит себя надеждой, что еще замолит свой грех, так падшие не находят прощения, потому что не находят времени на то, чтобы осмыслить свои грехи и постараться стать ближе к Богу! Что произошло сегодня?
Зал молчал. Молчали сбившиеся в кучку у входа монахи, молчали настоятели церквей и монастырей, епископы и кардиналы.
– Сегодня мы вынесли интердикт тому, кто обязан защищать нас! Государь Священной империи отлучен! Кто может быть следующим? Как сказал посол, змея уже вползла в дом наш! А мы и не заметили! Иноверцы склоняют в свою сторону слабых, нечестивцы сеют заразу! До чего дошла церковь, если христиане не могут удержать свои святыни и отдают их иноверцам? Разве можем мы считать себя христианами, если будем знать, что не сделали всего, что могли, а сделали меньше? Что скажу я, что скажете вы Господу, когда призовет Он вас на суд? Что были заняты?
Папа обреченно поник головой.
– Посол, скажи кесарю, что я, папа Урбан II, милостью Божьей глава Церкви и Святого престола, обещаю ему помощь военную. Такую, какую в силах предоставить. Через год, максимум через два, мои легаты поведут к его городу христианское войско. С помощью Божьей мы остановим заразу! И решим наши старые разногласия…
Варбокис поклонился, смущенный и растроганный одновременно. Он уже не ждал и возможности выступить, а тут! И выступление, и ответная речь папы! А главное – обещанная христианская армия. На фоне этого даже не стоит придавать значения последней фразе Урбана.
Взволнованный посол подошел к папе, преклонил колено, поцеловал перстень и получил благословение из рук главы церкви. После чего посольство в полном составе покинуло помещение для заседаний.
Зал сдержанно гудел. В один день, после целой череды софистических заседаний, увидеть воочию интердикт, пусть еще и не вступивший в силу (для придания официального статуса необходимо прочитать его с амвона собора), затем выступление послов самого басилевса, а после, как апогей дня, выступление самого папы с таким эпохальным заявлением. Ведь это может быть началом объединения двух распавшихся частей великого целого. Сорок лет, как восточная и западная христианские церкви живут отдельно, но после такого… После такого, возможно, бывшие половинки вновь сольются в одну единую церковь, равной которой не будет в пределах цивилизованного мира. После короткой благодарственной молитвы заседание было приостановлено на перерыв.
5
– Ну и дела! – Малышев не выдержал первым. – Это что же получается? Мы присутствовали при начале крестовых походов?
Вопрос относился к Сомохову, задумчиво грызшему ноготь. Ученый провел все утро в необъяснимо приподнятом настроении, был взволнован, но о причинах такого состояния умалчивал. Теперь становилось понятно, что археолог предвидел такой поворот дел.
– Что же ты, ваш благородие, нас не упредил-то? – Казак тоже почувствовал, что ученый утаил от них то, что знал о развитии событий. – Нам бы спокойней было бы, кабы ведать, шо вчерась нас на дыбу не поведут.
Улугбек пожал плечами:
– А я, собственно, не уверен был, что нас с дыбой не начнут допрашивать. – Археолог развел руками. – Вы должны понять. Если бы я рассказал все, что знаю о текущих событиях, то при допросе с пристрастием из нас могли бы выбить такое, что от костра уже никто б не отвертелся. Обвинили бы в чернокнижии, да много чего могли приплести, а так уж только я мог попасться. Меньше людей вовлечено в историю – меньше шансов на провал.
Малышев покачал головой осуждающе:
– Ну, не скажи. Если впереди пакость какая светит, то всегда лучше, если над ней не один человек думает, а несколько. – Но для обид времени не оставалось. – Так слушай, что – это действительно начало крестовых походов?
Улугбек мялся, но совместными усилиями казак и фотограф его разговорили. Так как вся беседа велась на русском языке, быть услышанными они не боялись.
– Видите ли, – начал ученый. – Как таковой, термин «крестовый поход» появился в обиходе только веке в семнадцатом. Теперь принято это называть «паломничеством по святым местам». Да и не уверен я. В той истории, которую я изучал, считается, что, например, императрица Адельгейда сбежала значительно раньше. По крайней мере, она упоминается при описании выступлений на Соборе, который был в городе Констанца почти год назад. А сбежала-то она только в этом году! Так что я уже и не знаю, насколько трактовки и даты, которые я учил, соответствуют реалиям.
Костя помолчал, подумал, потом хлопнул смущенного археолога по плечу и дружески хмыкнул:
– Ладно. Но на будущее старайся хотя бы предупреждать. А то проедем мимо, а рядом Да Винчи «Мону Лизу» рисует. – Он еще раз хмыкнул. – Кстати, не выходят из головы твои слова… Ни фига себе паломничество они здесь представляют! С огнем и мечом!