Страница:
Двое лучников выбежали наружу и быстро подобрали уложенное на земле оружие.
– Я рад приветствовать вас на земле верного сына церкви епископа Бергамского Адольфо. Я его карающая длань на этих землях, рыцарь Энцо Риацци. Эти достойные воины – лучники его стражи.
Все поклонились.
– Мы – путники из далекого города Полоцка, что находится в землях Гардарики. Путешествуем к светлейшему двору, дабы узреть свет истинной веры.
Рыцарь ухмыльнулся. Ну, везет, так везет.
– Что же, свет веры – благая цель. Я рад указать вам дорогу и пропустить к такому уже близкому окончанию вашего путешествия. – Он сошел с коня и подошел к молодому, но уже обрюзгшему монаху, приставленному к неграмотному рыцарю кастеляном[126] епископа. – Но пока брат Верзилий выписывает вам подорожную по землям епископа…
Толстеющий монах начал быстро разворачивать какие-то обрывки пергамента и чистить перо.
– Пока брат выписывает вам подорожную, не соблаговолите ли внести сборы за проезд по землям Бергамского епископства?
Улугбек согласно кивнул:
– Конечно. Сколько мы должны?
Риацци с улыбкой махнул рукой:
– О чем разговор? Всего лишь сто пятьдесят византийских безантов за всех, кто здесь находится, и можете ехать дальше.
Он уже открыто ухмылялся, глядя на вытянувшееся лицо археолога.
– Поверьте, это – ничтожная сумма за такую благую цель.
Лучники открыто заржали. Нечасто в последнее время им доводилось видеть такой спектакль. Да и рыцарь – парень нескупой, сколько бы ни содрал с этих заморских остолопов, а поделится со своими верными воинами. Значит, быть вечером пирушке!
Улугбек развел руками:
– Но это очень большие деньги! У нас их нет.
Итальянец всплеснул руками:
– Разве? Ай-я-яй! Вы поехали в такую даль, а деньги на проездные сборы забыли? – Его тон из шутливо-елейного вдруг стал жестким и требовательным. – А может, вы не собирались платить за проезд по землям епископа? Может, вы желали удержать деньги, которые должны причитаться нашему епископу? Утаить то, что должно будет пойти на дела церкви? Тогда вы не добрые путники, а язычники и враги для каждого доброго католика!
Во время этих слов стрелки демонстративно подняли и снова натянули луки.
Кольцо вокруг пятерых путешественников начало сужаться.
Энцо Риацци поднял руку:
– Впрочем, верю, что деньги для уплаты вы не взяли только по причине незнания. – Он согласно кивнул. – Что ж, это все равно не освобождает вас от их уплаты.
Улугбек примирительно заявил:
– Мы можем вернуться?
Рыцарь покачал головой в притворном сочувствии:
– К сожалению, нет. Вы уже на землях доброго Бергамо.
Глава мытной заставы радостно поднял глаза.
По мере сил Улугбек старался переводить его речь. Костя открыто ухмылялся, простодушный Захар, не понимая хитросплетений вычурного юмора, таращил глаза, а Горовой закипал.
Итальянец продолжил:
– Скажите синьору рыцарю, что у него отличный конь. Лошадка сойдет в качестве уплаты за сорок безантов. Плюс седла, лошади слуг и повозка, итого: всего на сотню. Если он добавит доспехи и оружие, то как раз только на сто сорок и наберется. – Риацци ухмыльнулся: – Но я сегодня добрый. Отдаст все это, и пускай себе едет с Богом!
Когда Улугбек перевел все сказанное, казак окончательно взорвался:
– Ах ты, макаронина сраная! – В руках подъесаула появился револьвер. Рыцарь удивленно поднял брови: может, путник попробует предложить странную безделицу в качестве уплаты?
При виде взбешенного казака Костя и Захар взялись за оружие. Щелкнул предохранитель автомата. Лучники с интересом глядели, как странные путешественники похватались за короткие металлические дубинки. Кидаться они ими собрались, что ли?
Громко рявкнул револьвер Горового. У ухмылявшегося рыцаря выстрелом снесло полголовы и шлем с плюмажем. Одновременно бухнула винтовка: Захар прострелил очередному неудачнику ногу, а Костя, осилив технику, вдавил спусковой крючок «Суоми». Трескучей очередью снесло трех лучников с вала, отправив на небеса одного и серьезно ранив двух. На этом передовое изделие финского автоматостроения тысяча девятьсот тридцать девятого года в очередной раз заклинило. Видимо, использованное Пригодько для смазывания этого оружия коровье масло не отвечало требованиям производителя. Другого же у сибиряка не было. Улугбек, запутавшись рукой в кармане, безуспешно вырывал свой револьвер из штанов.
– Ах ты ж, благодетель херов! – Казак направил Орлика на опешивших воинов епископа. Чуть отойдя от шока, за ним с ревом бросился швейцарский проводник, на ходу отобравший свой меч и саблю подъесаула у застывшего соляным столбом стрелка.
Тактика обезглавливания командования противника, вкупе с необычностью оружия нападавших, принесла свои плоды. Изумление столпившихся в предчувствии легкой добычи лучников было настолько велико, что большинство из них даже позабыло на несколько секунд о полунатянутых луках. Только когда Горовой, разрядив револьвер, подхватил из рук проводника саблю, в «полочан» полетели первые стрелы. Ветераны епископской стражи были серьезно деморализованы громом, едким дымом и орущим подъесаулом. Только этим можно было объяснить тот факт, что большинство стрел, выпущенных с короткого расстояния, летели куда угодно, только не в цель. Да и трофейные кольчуги не подвели: пара стрел бессильно тюкнулись в доспехи казака, одна чиркнула по груди методично отстреливавшего оборонявшихся Захара, еще две вошли в шею лошади Кости, с матом дергавшего затвор автомата. На счастье фотографа, конь тут же пал, прикрыв тушей своего седока от остальных стрел. Большинство опомнившихся итальянцев выбрали своей целью именно Малышева, как самого громкого противника, сразившего одним махом сразу троих их товарищей.
Сопротивление было недолгим. Брат Верзилий, отойдя от шока, вызванного применением огнестрельного оружия, и унюхав серный запах пороха, не нашел ничего лучше, чем заорать во все горло «Дьябло!», чем окончательно развалил не самую упорную оборону бергамцев. После чего славный писарь епископа подхватил полы монашеской сутаны и припустил в сторону долины, высоко вскидывая ноги. Чуть погодя за ним врассыпную побежали оставшиеся воины таможенного поста.
«Полочане» их преследовать не стали. На поле боя осталось около десятка тел с обезглавленным вождем и куча брошенного оружия. Как ни спешили дальше императрица и ее спутники, а пришлось вытерпеть еще одну заминку, вызванную необходимостью перевязать незначительные раны и собрать наиболее ценные трофеи. Убитых было только двое – рыцарь и один из рядовых, зато раненых – целых шестеро. Денег у воинов епископа не оказалось, но между трупами валялись пара неплохих алебард, пяток луков и десяток коротких мечей. Валиаджи и Улугбек оказали помощь двум легкораненым стрелкам, догадавшимся во время выстрелов лечь на землю и не оказывать сопротивления. Как только им остановили кровь и глаза итальянцев обрели осмысленное выражение, ученый отдал на их попечение остальных тяжелораненых противников.
Спустя примерно час после окончания схватки отряд пустился в дальнейший путь. На этот раз огнестрельное оружие попрятали в чехлы, а мечи и секиры благоразумно выставили на всеобщее обозрение.
На счастье путешественников, убежавшие лучники не стали задерживаться в ближайшей деревне, а бросились сразу ко двору своего сюзерена. Таким образом, даже если епископ немедленно вышлет преследование за теми, кто осмелился напасть на его заставу, в запасе оставалось около двенадцати часов. За это время конные русичи рассчитывали покинуть пределы Бергамского манора.
В полдень сделали привал. Императрица потребовала себе горячей еды, но Улугбек и Малышев сумели убедить киевскую княжну, что разводить костер и готовить кипяток времени нет. По словам швейцарского проводника, до Пьяченцы оставался дневной переход. На небольшом совещании решили, что ввиду возможной погони как со стороны германского императора, так и со стороны епископа отряд будет двигаться без остановок, избегая, по мере возможности, людных мест. Если получится, то путешествие продолжат и ночью.
Стефан Вон Берген, проводив их в долину, указал наиболее приметные ориентиры на пути к Пьяченце и покинул беглецов. Изначально договаривались, что он выведет их через перевал, а «полочане» обеспечат ему преодоление заставы. В той или иной мере каждая из сторон выполнила свои обещания, и расставались они вполне довольные друг другом. Швейцарец решил двигаться в сторону Венеции, а русичи уходили правее, к Бургундии.
Перед тем как расстаться, Костя и Стефан немного тихо переговорили.
Когда фигура проводника с его длинным мечом исчезла за горизонтом, Улугбек поинтересовался у Малышева, о чем был их разговор.
Тот отмахнулся:
– Сказал, что будет в Венеции и Генуе хирд наемный сбивать. Типа отряд из норманнов из корабельных дружин и свободных людей. Говорит, человек сорок наберет и будет наниматься. На воинов всегда есть спрос. Города Италии, да и местные благородные часто между собой воюют и готовы заплатить знающим людям за помощь. Приглашал к себе, когда довезем дам до места. Говорил, с таким оружием мы на тройную долю рассчитывать можем.
Сомохов присвистнул:
– Ну а ты что сказал?
Костя пожал плечами:
– А что я? Сказал, что подумаю. Все равно он свою шайку раньше, чем через месяц не соберет. А к тому времени еще фиг знает что может с нами случиться.
Сомохов улыбнулся:
– Ну что ж. По крайней мере, это первое достойное предложение работы в этом мире. Жаль только, что не по профилю.
Костя усмехнулся:
– Да уж. На археологов тут спрос невысок. Да и мне на должность придворного фотографа рассчитывать не придется.
Оба невесело рассмеялись.
Глава 3
К своим сорока годам Джакомо Босиери достиг немалого. Четвертый сын и седьмой ребенок в пусть и старой, и знатной, но не богатой семье миланских патрициев, он не мог рассчитывать на что-то большее, чем монастырская стезя. Старший сын унаследовал виноградники и поля наследного майората[128], двое средних, избрав стезю военных, ушли искать счастье в непостоянных капризах бога Марса, а младшего в семье по традиции отдали церкви. Молодой и честолюбивый, он проложил себе неплохой путь из монастыря Остии до центра церковной мысли в Клюни и теперь – до подножия собора Святого Петра в Ватикане.
Джакомо мог свысока посматривать на окружающих, находясь в фокусе католического мира, соприкасаясь с великими мира сего. Мог… Но не делал этого. И уже пять лет был правой рукой и личным секретарем папы Урбана II. Думать так же, как и свой патрон, он стал почти сразу же. Набожный и образованный, честолюбивый и смиренный, Босиери взошел по стопам своего учителя в альковы учения единственной истинной церкви, достойной заветов Его.
Для Джакомо шестидесятишестилетний папа стал не только достойным отцом-настоятелем, но и учителем в миру и в церкви. Все чаще за последние годы, говоря о деятельности главного священника мира, Джакомо употреблял слово «мы» вместо «он»: мы думаем, мы собираемся. Ему даже казалось, что в уголках сознания его наставника уже не осталось потаенных мест, как и для Папы не осталась таких мест в сознании Джакомо…
Казалось так… Но только до вчерашней вечерней молитвы. Вчера в часовне монастыря Иоанна Крестителя Джакомо понял, как тяжела тиара наместника Господа на бренной земле. Целый день они провели на стройке базилики Сан-Совино, потом в прениях с приехавшими собратьями из Иль-Франса и Лотарингии, вечером была встреча с видными ломбардцами, устроенная семьей Фарнезе, – все это время папа был неутомим, расточал благословения и много говорил. И только к ночи, когда понтифик остался в кругу близких, глава престола Святого Петра стал тем, кем он уже давно являлся: усталым, замученным подагрой стариком. Теперь согбенная фигура немолодого Урбана казалась одинокой в окружении дородных французских и итальянских кардиналов, прибывших на Собор в славный город Пьяченцу. Время заседаний близилось к концу, а дела, с которыми желал разобраться глава католической церкви на этой встрече, только множились. Опять не появились на Соборе представители империи. То, что они признали Урбана и отреклись от Клемента[129], уже было шагом вперед, но сделать за первым шагом второй епископы и кардиналы Германии категорически отказывались. Даже Адемар Монтейльский, епископ де Пюи, соратник и друг нынешнего папы, остался у себя по ту сторону Альп. Набравший силы Генрих карал что маркграфов, что церковников с одинаковой жестокостью, напоминая, что «божье – богу, а кесарево – кесарю». А выступать против императора было чревато. Не то чтобы германский император открыто преследовал приехавших на Соборы, но просто во время отлучки в землях епископств происходили немотивированные восстания черни или нападения соседей, до этого вполне мирных. Приезжал такой епископ из Италии домой, а замок или монастырь в руинах, город присягнул новому сюзерену, посевы на землях церкви сожжены. И правды не доищешься.
Соответственно, речи, подготовленные для жителей империи, пропали невыслушанными. Ведь что за смысл говорить с итальянцами о попраниях веры в Германии, если от этого никаких изменений в Германии не произойдет?
Без толку выступили на Соборе послы каталонского короля. Папа мог только сетовать вместе с ними и молиться, когда слушал рассказы о притеснениях христиан Кордовы, об ущемлениях границ христианских, о все новых набегах берберов Африканского побережья. У папы не было флота, чтобы послать его на помощь, не было закованных в кольчуги рыцарей, чтобы укрепить рубежи и замки на перевалах. И вовсе без толку просидели Собор посланники Византии, приехавшие просить помощи против сельджуков.
Хитра Восточная империя[130]! Если только можно, готова платить столько, сколько нужно, лишь бы чужими руками каштаны из огня тягать. Ушлые греки еще заработают, а потерянное войско не вернешь. Так пусть лучше рискуют дети других народов, чтобы матерям Византии никогда больше не испытать горечь Манцикерта[131].
Рад бы помочь папа и тем и другим против последователей Магомета, но где силы взять? Тосканцы и ломбардцы слишком заняты своими проблемами, маркграфиня Матильда Тосканская еще помнит стяги Генриха на стенах своих городов, ей не до того, чтобы хоть кого отпустить в чужие страны. Венеция воюет с Генуей, христианские галеры жгут и топят одна другую, сицилийские норманны заняты в войне с той же Византией и на Балканах и в Средиземном море. Да и кого послать на помощь, если помощь нужна, прежде всего, самому престолу Святого Петра?! Вот закончит Генрих со своими мятежами, вспомнит того, кто речами и надеждами сеял зерна сомнений в умах его вассалов. Кто тогда защитит народ Рима и священников Ватикана?
Теряет величие церковь, теряет мощь и влияние, которых она добилась при Григории VII. Что делать, если самыми верными папе остались только дикие новообращенные варвары-северяне, все еще орущие «Один» в бою, да стареющая Матильда Тосканская, вынужденная восстанавливать былое величие неравным браком?[132] Попытка поднять против германского императора Лотарингию и Баварию не удалась, и можно будет ожидать, что через год в Северную Италию польются полчища закованных в кольчуги немецких рыцарей. Если не сам Генрих, то его сын Конрад опять зальют земли Италии кровью ее детей… Один раз норманны Гюискара выгнали немцев из Рима. Смогут ли они это сделать еще раз? Если Генрих подготовится – а он уж будет стараться, – то вряд ли…
Молился папа Урбан II, молились епископы и кардиналы, молился Джакомо. Чтобы дал Святой Дух в руки наместника Божьего меч, способный разогнать тьму, собиравшуюся над соборами и храмами Рима, или хотя бы чтобы пустил лучик надежды, способный развеять тучи сомнений в голове понтифика. Чтобы появились новый Мессия или угодная Богу Цель, способные объединить пошатнувшийся католический мир в минуту опасности.
Василис Варбокис, посол великой Византийской империи при дворе главы католического мира, улыбнулся. Улыбнулся, когда готов был скрежетать зубами и грязно ругаться. Опять эти немытые варвары, утверждавшие, что они наследники величия Рима, сетуя на занятость Урбана II, отказали ему в аудиенции. И это после горы золота и каменьев, канувших в бездонных карманах этих откормленных скопцов! Только ручки потирают и глаза закатывают. А он обязан притворно вздыхать и понимающе кивать в ответ на предложения подождать еще. Подождать момента, когда глава маленького куска римских трущоб и десятка соборов уделит ему, посланнику величайшей империи, пару минут своего драгоценного времени. Цель визита казалась самому Варбокису глупостью. Просить помощи? У кого? Даже если Урбан очень захочет, кто придет под его знамена? Римское ополчение, сброд миланских окраин, сицилийские норманны и… все? Венецианцы не решатся идти против сельджуков, генуэзцы слабы, Франция погрязла во внутренних раздорах, бургундцы и северные норманны слишком заняты Германской империей. Кто остался? Глупая миссия! Даже Григорий не смог собрать достойную армию в помощь христианскому соседу, что же говорить о его бледной тени[133]?
Басилевс перестраховывался. Уже сейчас армия Византии больше и боеспособней, чем армии всех христианских королей. Беда империи в том, что она растянула на десятки тысяч километров свои границы, на которые постоянно посягают завистливые и жадные соседи-варвары. Сельджуки – только часть из них. Опасная, может быть самая опасная, но только часть. Есть еще ослабленные, но все еще способные потрепать нервы хазары, Киевский каганат, который бросает в крайности: от братской любви до ненависти и набегов. Германцы, богемцы, дикие норманны – все готовы вцепиться в глотку исполину, стоящему по обе стороны Босфора. Слишком много золота собралось в подвалах Константинополя.
Василис выпустил воздух, успокоился. На глаза попалась шкатулка дорогого красного дерева, подарок басилевса. Посол ухмыльнулся, вспоминая наставления государя.
Алексий Комнин – величайший хитрец, достойнейший из богопомазанников, да будут годы его правления долги и удачливы. К любой встрече европейских монархов или католических лидеров из далекого Константинополя ехали посольства. У каждого королевского двора – по посланнику, у каждого Собора – по торговцу-греку. Император должен знать, чем дышит Европа. И чуть у кого из пограничных соседей появляется желание пощупать за мошну жирного соседа, как в дело вступают «обстоятельства»: у монарха обнаруживаются тайные враги, совершающие переворот или покушение, сосед или мятежный вассал получает «ниоткуда» деньги, нанимает подкрепление и начинает внутреннюю бучу, или просто король умирает при невыясненных обстоятельствах от несварения желудка. За подобными событиями чаще всего стояли скромные представители известных торговых домов Византии. К моменту, когда местные власти начинали искать виноватых, посланники империи были уже на пути домой. В любом случае это дешевле, чем собирать армию, перебрасывать ее, кормить.
Василис поморщился, когда за посланниками папской администрации, все еще бормочущими какие-то отговорки, закрылась дверь. Вот ведь вонь развели. Не моются годами, одежду не меняют, все думают этим стать ближе к Богу! Разве это путь? Только в глазах слезится…
Просьба басилевса была проста: нужна армия для защиты от неверных. У Комнина хватало сил, чтобы сдерживать орды мусульман вдали от берегов Босфора, но не для того, чтобы перейти в контрнаступление. Это было очень рискованно. Дети тех, кто погиб в горах Малой Азии двадцать лет назад, требовали мести, но просто посылать армию в степь глупо, а чтобы захватить и удержать ту же Антиохию или Эдессу, потребуется столько усилий, что придется отзывать войска из других мест, в результате чего станет небезопасно на остальных границах. Ведь стоит только ослабить гарнизоны на тех же Балканах, как берсерки-северяне вцепятся в побережье. Патовая ситуация, вдвойне отягощенная расколом церквей.
Василис поморщился еще раз. Святоши эти хуже безземельных рыцарей, наполнивших просторы Европы. Вторым нужны только земли и деньги, а первые еще прикрываются словами из Библии. Пока докопаешься, что надо какому-нибудь толстому епископу, уйму времени на осведомителей изведешь. А ведь игнорировать никак нельзя, уж очень много власти подмяли под себя церковники. В Византии есть басилевс, есть Святая Православная церковь. Одни правят и защищают границы, вторые молятся. Кесарю – кесарево! А здесь? Каждый феодал с кем-то на ножах. Внутри государства десятки партий, готовые вцепиться в глотки друг другу! Епископы начинают военные походы во главе собственных армий! Перепуталось все – где духовная власть, а где светская. Правильно все-таки Григорий VII начал возвращать буйных пастырей душ в лоно их прямого предназначения. А то иной из церковных служителей больше на наемника похож! В кольчугах, бархате, рядом – сыновья и внуки, за спиной – вассалы и собственная дружина. И это слуга Божий, который обязан молиться за всех нас перед ликом Его? Тьфу! Святости ни на медную монету.
Василис присел на край лавки. Невысокий и грузный, он испытывал усталость от нервного длительного хождения по комнатам дома, снятого как временное пристанище для делегации. Что ж! Еще неделя этого сборища, и можно будет возвращаться в родные места с сообщением, что опять католики впустую проговорили месяц. Только Пасху переждать.
Пасха удалась: крестный ход, пение хора, торжественная ночная литургия – все соответствовало представлению большинства о том, как должно выглядеть самое важное воскресенье в году для настоящего католика. А с утра застолье, дававшее возможность измотанному постом телу почувствовать себя снова живым и полным сил. Для благородных – гуси, телячьи лопатки, кабаньи окорока. Для простонародья – каша с салом, счервленная вяленая солонина, овощной суп с сухариками на той же солонине и сыр. И никакой рыбы, даже в приморских селах! А после – кувшины с вином и гулянье до вечера!
Пьяченца гуляла с размахом. В этом году в их городе второй по значимости церковный праздник отмечали многие высшие сановники церкви, а значит, в карманах торговцев, ремесленников и корчмарей появились звонкие монеты, подзабытые за голодную зиму. А раз есть деньги, то нашлись и яства, столь желанные после долгих дней поста. Вина из солнечной Флоренции текли рекой, и к утру понедельника даже охрана городских ворот спала беспробудным сном, что, впрочем, не было такой уж редкостью и в будние дни.
Тем больше было возмущение капитана ночной стражи, когда его бесцеремонно растолкали под утро. Не разбираясь, он взашей вытолкал сержанта, разбил о закрывшуюся за ним дверь свой ночной горшок, длинно и сочно выругался, но все-таки под конец поинтересовался, какого дьявола его разбудили. Ответ привыкшего к выходкам начальника седоусого отставника заставил капитана подскочить на набитом соломой и блохами матрасе. По словам опухшего от вчерашнего помощника, у ворот стояла кавалькада из нескольких всадников, один из которых заявил, что он, тьфу ты, что она – императрица Священной Римской империи Адельгейда. Вздорная немка требовала впустить ее и проводить к месту, где сейчас находится папа Урбан.
Через десять минут редкие проснувшиеся граждане славного города Пьяченцы с ужасом взирали на невиданное: по улицам в одних штанах-бре[134] и незавязанной котте[135], шнуруя на ходу модные шоссы[136] с разрезом, несся капитан ночной стражи города, по ходу движения постоянно чертыхаясь и злословя. За ним семенил стражник. Не успели первые добрые хозяйки, вышедшие за свежим хлебом и пивом для своих благоверных, посудачить у городского фонтана о том, что вынудило грузного выпивоху в такой ранний час следовать на место работы, как со стороны Северных ворот к монастырю Святого Иоанна пронесся десяток конных всадников с капитаном во главе. Еще через двадцать минут его святейшество Урбан II, милостью Божьей глава всей Католической церкви, уже принимал в маленьком зале прибывших и слушал рассказ из уст плачущей императрицы германской о страшном духовном падении виднейшего и могущественнейшего монарха современности.
– Я рад приветствовать вас на земле верного сына церкви епископа Бергамского Адольфо. Я его карающая длань на этих землях, рыцарь Энцо Риацци. Эти достойные воины – лучники его стражи.
Все поклонились.
– Мы – путники из далекого города Полоцка, что находится в землях Гардарики. Путешествуем к светлейшему двору, дабы узреть свет истинной веры.
Рыцарь ухмыльнулся. Ну, везет, так везет.
– Что же, свет веры – благая цель. Я рад указать вам дорогу и пропустить к такому уже близкому окончанию вашего путешествия. – Он сошел с коня и подошел к молодому, но уже обрюзгшему монаху, приставленному к неграмотному рыцарю кастеляном[126] епископа. – Но пока брат Верзилий выписывает вам подорожную по землям епископа…
Толстеющий монах начал быстро разворачивать какие-то обрывки пергамента и чистить перо.
– Пока брат выписывает вам подорожную, не соблаговолите ли внести сборы за проезд по землям Бергамского епископства?
Улугбек согласно кивнул:
– Конечно. Сколько мы должны?
Риацци с улыбкой махнул рукой:
– О чем разговор? Всего лишь сто пятьдесят византийских безантов за всех, кто здесь находится, и можете ехать дальше.
Он уже открыто ухмылялся, глядя на вытянувшееся лицо археолога.
– Поверьте, это – ничтожная сумма за такую благую цель.
Лучники открыто заржали. Нечасто в последнее время им доводилось видеть такой спектакль. Да и рыцарь – парень нескупой, сколько бы ни содрал с этих заморских остолопов, а поделится со своими верными воинами. Значит, быть вечером пирушке!
Улугбек развел руками:
– Но это очень большие деньги! У нас их нет.
Итальянец всплеснул руками:
– Разве? Ай-я-яй! Вы поехали в такую даль, а деньги на проездные сборы забыли? – Его тон из шутливо-елейного вдруг стал жестким и требовательным. – А может, вы не собирались платить за проезд по землям епископа? Может, вы желали удержать деньги, которые должны причитаться нашему епископу? Утаить то, что должно будет пойти на дела церкви? Тогда вы не добрые путники, а язычники и враги для каждого доброго католика!
Во время этих слов стрелки демонстративно подняли и снова натянули луки.
Кольцо вокруг пятерых путешественников начало сужаться.
Энцо Риацци поднял руку:
– Впрочем, верю, что деньги для уплаты вы не взяли только по причине незнания. – Он согласно кивнул. – Что ж, это все равно не освобождает вас от их уплаты.
Улугбек примирительно заявил:
– Мы можем вернуться?
Рыцарь покачал головой в притворном сочувствии:
– К сожалению, нет. Вы уже на землях доброго Бергамо.
Глава мытной заставы радостно поднял глаза.
По мере сил Улугбек старался переводить его речь. Костя открыто ухмылялся, простодушный Захар, не понимая хитросплетений вычурного юмора, таращил глаза, а Горовой закипал.
Итальянец продолжил:
– Скажите синьору рыцарю, что у него отличный конь. Лошадка сойдет в качестве уплаты за сорок безантов. Плюс седла, лошади слуг и повозка, итого: всего на сотню. Если он добавит доспехи и оружие, то как раз только на сто сорок и наберется. – Риацци ухмыльнулся: – Но я сегодня добрый. Отдаст все это, и пускай себе едет с Богом!
Когда Улугбек перевел все сказанное, казак окончательно взорвался:
– Ах ты, макаронина сраная! – В руках подъесаула появился револьвер. Рыцарь удивленно поднял брови: может, путник попробует предложить странную безделицу в качестве уплаты?
При виде взбешенного казака Костя и Захар взялись за оружие. Щелкнул предохранитель автомата. Лучники с интересом глядели, как странные путешественники похватались за короткие металлические дубинки. Кидаться они ими собрались, что ли?
Громко рявкнул револьвер Горового. У ухмылявшегося рыцаря выстрелом снесло полголовы и шлем с плюмажем. Одновременно бухнула винтовка: Захар прострелил очередному неудачнику ногу, а Костя, осилив технику, вдавил спусковой крючок «Суоми». Трескучей очередью снесло трех лучников с вала, отправив на небеса одного и серьезно ранив двух. На этом передовое изделие финского автоматостроения тысяча девятьсот тридцать девятого года в очередной раз заклинило. Видимо, использованное Пригодько для смазывания этого оружия коровье масло не отвечало требованиям производителя. Другого же у сибиряка не было. Улугбек, запутавшись рукой в кармане, безуспешно вырывал свой револьвер из штанов.
– Ах ты ж, благодетель херов! – Казак направил Орлика на опешивших воинов епископа. Чуть отойдя от шока, за ним с ревом бросился швейцарский проводник, на ходу отобравший свой меч и саблю подъесаула у застывшего соляным столбом стрелка.
Тактика обезглавливания командования противника, вкупе с необычностью оружия нападавших, принесла свои плоды. Изумление столпившихся в предчувствии легкой добычи лучников было настолько велико, что большинство из них даже позабыло на несколько секунд о полунатянутых луках. Только когда Горовой, разрядив револьвер, подхватил из рук проводника саблю, в «полочан» полетели первые стрелы. Ветераны епископской стражи были серьезно деморализованы громом, едким дымом и орущим подъесаулом. Только этим можно было объяснить тот факт, что большинство стрел, выпущенных с короткого расстояния, летели куда угодно, только не в цель. Да и трофейные кольчуги не подвели: пара стрел бессильно тюкнулись в доспехи казака, одна чиркнула по груди методично отстреливавшего оборонявшихся Захара, еще две вошли в шею лошади Кости, с матом дергавшего затвор автомата. На счастье фотографа, конь тут же пал, прикрыв тушей своего седока от остальных стрел. Большинство опомнившихся итальянцев выбрали своей целью именно Малышева, как самого громкого противника, сразившего одним махом сразу троих их товарищей.
Сопротивление было недолгим. Брат Верзилий, отойдя от шока, вызванного применением огнестрельного оружия, и унюхав серный запах пороха, не нашел ничего лучше, чем заорать во все горло «Дьябло!», чем окончательно развалил не самую упорную оборону бергамцев. После чего славный писарь епископа подхватил полы монашеской сутаны и припустил в сторону долины, высоко вскидывая ноги. Чуть погодя за ним врассыпную побежали оставшиеся воины таможенного поста.
«Полочане» их преследовать не стали. На поле боя осталось около десятка тел с обезглавленным вождем и куча брошенного оружия. Как ни спешили дальше императрица и ее спутники, а пришлось вытерпеть еще одну заминку, вызванную необходимостью перевязать незначительные раны и собрать наиболее ценные трофеи. Убитых было только двое – рыцарь и один из рядовых, зато раненых – целых шестеро. Денег у воинов епископа не оказалось, но между трупами валялись пара неплохих алебард, пяток луков и десяток коротких мечей. Валиаджи и Улугбек оказали помощь двум легкораненым стрелкам, догадавшимся во время выстрелов лечь на землю и не оказывать сопротивления. Как только им остановили кровь и глаза итальянцев обрели осмысленное выражение, ученый отдал на их попечение остальных тяжелораненых противников.
Спустя примерно час после окончания схватки отряд пустился в дальнейший путь. На этот раз огнестрельное оружие попрятали в чехлы, а мечи и секиры благоразумно выставили на всеобщее обозрение.
На счастье путешественников, убежавшие лучники не стали задерживаться в ближайшей деревне, а бросились сразу ко двору своего сюзерена. Таким образом, даже если епископ немедленно вышлет преследование за теми, кто осмелился напасть на его заставу, в запасе оставалось около двенадцати часов. За это время конные русичи рассчитывали покинуть пределы Бергамского манора.
В полдень сделали привал. Императрица потребовала себе горячей еды, но Улугбек и Малышев сумели убедить киевскую княжну, что разводить костер и готовить кипяток времени нет. По словам швейцарского проводника, до Пьяченцы оставался дневной переход. На небольшом совещании решили, что ввиду возможной погони как со стороны германского императора, так и со стороны епископа отряд будет двигаться без остановок, избегая, по мере возможности, людных мест. Если получится, то путешествие продолжат и ночью.
Стефан Вон Берген, проводив их в долину, указал наиболее приметные ориентиры на пути к Пьяченце и покинул беглецов. Изначально договаривались, что он выведет их через перевал, а «полочане» обеспечат ему преодоление заставы. В той или иной мере каждая из сторон выполнила свои обещания, и расставались они вполне довольные друг другом. Швейцарец решил двигаться в сторону Венеции, а русичи уходили правее, к Бургундии.
Перед тем как расстаться, Костя и Стефан немного тихо переговорили.
Когда фигура проводника с его длинным мечом исчезла за горизонтом, Улугбек поинтересовался у Малышева, о чем был их разговор.
Тот отмахнулся:
– Сказал, что будет в Венеции и Генуе хирд наемный сбивать. Типа отряд из норманнов из корабельных дружин и свободных людей. Говорит, человек сорок наберет и будет наниматься. На воинов всегда есть спрос. Города Италии, да и местные благородные часто между собой воюют и готовы заплатить знающим людям за помощь. Приглашал к себе, когда довезем дам до места. Говорил, с таким оружием мы на тройную долю рассчитывать можем.
Сомохов присвистнул:
– Ну а ты что сказал?
Костя пожал плечами:
– А что я? Сказал, что подумаю. Все равно он свою шайку раньше, чем через месяц не соберет. А к тому времени еще фиг знает что может с нами случиться.
Сомохов улыбнулся:
– Ну что ж. По крайней мере, это первое достойное предложение работы в этом мире. Жаль только, что не по профилю.
Костя усмехнулся:
– Да уж. На археологов тут спрос невысок. Да и мне на должность придворного фотографа рассчитывать не придется.
Оба невесело рассмеялись.
Глава 3
IN NOMINE DOMINE[127]
1
К своим сорока годам Джакомо Босиери достиг немалого. Четвертый сын и седьмой ребенок в пусть и старой, и знатной, но не богатой семье миланских патрициев, он не мог рассчитывать на что-то большее, чем монастырская стезя. Старший сын унаследовал виноградники и поля наследного майората[128], двое средних, избрав стезю военных, ушли искать счастье в непостоянных капризах бога Марса, а младшего в семье по традиции отдали церкви. Молодой и честолюбивый, он проложил себе неплохой путь из монастыря Остии до центра церковной мысли в Клюни и теперь – до подножия собора Святого Петра в Ватикане.
Джакомо мог свысока посматривать на окружающих, находясь в фокусе католического мира, соприкасаясь с великими мира сего. Мог… Но не делал этого. И уже пять лет был правой рукой и личным секретарем папы Урбана II. Думать так же, как и свой патрон, он стал почти сразу же. Набожный и образованный, честолюбивый и смиренный, Босиери взошел по стопам своего учителя в альковы учения единственной истинной церкви, достойной заветов Его.
Для Джакомо шестидесятишестилетний папа стал не только достойным отцом-настоятелем, но и учителем в миру и в церкви. Все чаще за последние годы, говоря о деятельности главного священника мира, Джакомо употреблял слово «мы» вместо «он»: мы думаем, мы собираемся. Ему даже казалось, что в уголках сознания его наставника уже не осталось потаенных мест, как и для Папы не осталась таких мест в сознании Джакомо…
Казалось так… Но только до вчерашней вечерней молитвы. Вчера в часовне монастыря Иоанна Крестителя Джакомо понял, как тяжела тиара наместника Господа на бренной земле. Целый день они провели на стройке базилики Сан-Совино, потом в прениях с приехавшими собратьями из Иль-Франса и Лотарингии, вечером была встреча с видными ломбардцами, устроенная семьей Фарнезе, – все это время папа был неутомим, расточал благословения и много говорил. И только к ночи, когда понтифик остался в кругу близких, глава престола Святого Петра стал тем, кем он уже давно являлся: усталым, замученным подагрой стариком. Теперь согбенная фигура немолодого Урбана казалась одинокой в окружении дородных французских и итальянских кардиналов, прибывших на Собор в славный город Пьяченцу. Время заседаний близилось к концу, а дела, с которыми желал разобраться глава католической церкви на этой встрече, только множились. Опять не появились на Соборе представители империи. То, что они признали Урбана и отреклись от Клемента[129], уже было шагом вперед, но сделать за первым шагом второй епископы и кардиналы Германии категорически отказывались. Даже Адемар Монтейльский, епископ де Пюи, соратник и друг нынешнего папы, остался у себя по ту сторону Альп. Набравший силы Генрих карал что маркграфов, что церковников с одинаковой жестокостью, напоминая, что «божье – богу, а кесарево – кесарю». А выступать против императора было чревато. Не то чтобы германский император открыто преследовал приехавших на Соборы, но просто во время отлучки в землях епископств происходили немотивированные восстания черни или нападения соседей, до этого вполне мирных. Приезжал такой епископ из Италии домой, а замок или монастырь в руинах, город присягнул новому сюзерену, посевы на землях церкви сожжены. И правды не доищешься.
Соответственно, речи, подготовленные для жителей империи, пропали невыслушанными. Ведь что за смысл говорить с итальянцами о попраниях веры в Германии, если от этого никаких изменений в Германии не произойдет?
Без толку выступили на Соборе послы каталонского короля. Папа мог только сетовать вместе с ними и молиться, когда слушал рассказы о притеснениях христиан Кордовы, об ущемлениях границ христианских, о все новых набегах берберов Африканского побережья. У папы не было флота, чтобы послать его на помощь, не было закованных в кольчуги рыцарей, чтобы укрепить рубежи и замки на перевалах. И вовсе без толку просидели Собор посланники Византии, приехавшие просить помощи против сельджуков.
Хитра Восточная империя[130]! Если только можно, готова платить столько, сколько нужно, лишь бы чужими руками каштаны из огня тягать. Ушлые греки еще заработают, а потерянное войско не вернешь. Так пусть лучше рискуют дети других народов, чтобы матерям Византии никогда больше не испытать горечь Манцикерта[131].
Рад бы помочь папа и тем и другим против последователей Магомета, но где силы взять? Тосканцы и ломбардцы слишком заняты своими проблемами, маркграфиня Матильда Тосканская еще помнит стяги Генриха на стенах своих городов, ей не до того, чтобы хоть кого отпустить в чужие страны. Венеция воюет с Генуей, христианские галеры жгут и топят одна другую, сицилийские норманны заняты в войне с той же Византией и на Балканах и в Средиземном море. Да и кого послать на помощь, если помощь нужна, прежде всего, самому престолу Святого Петра?! Вот закончит Генрих со своими мятежами, вспомнит того, кто речами и надеждами сеял зерна сомнений в умах его вассалов. Кто тогда защитит народ Рима и священников Ватикана?
Теряет величие церковь, теряет мощь и влияние, которых она добилась при Григории VII. Что делать, если самыми верными папе остались только дикие новообращенные варвары-северяне, все еще орущие «Один» в бою, да стареющая Матильда Тосканская, вынужденная восстанавливать былое величие неравным браком?[132] Попытка поднять против германского императора Лотарингию и Баварию не удалась, и можно будет ожидать, что через год в Северную Италию польются полчища закованных в кольчуги немецких рыцарей. Если не сам Генрих, то его сын Конрад опять зальют земли Италии кровью ее детей… Один раз норманны Гюискара выгнали немцев из Рима. Смогут ли они это сделать еще раз? Если Генрих подготовится – а он уж будет стараться, – то вряд ли…
Молился папа Урбан II, молились епископы и кардиналы, молился Джакомо. Чтобы дал Святой Дух в руки наместника Божьего меч, способный разогнать тьму, собиравшуюся над соборами и храмами Рима, или хотя бы чтобы пустил лучик надежды, способный развеять тучи сомнений в голове понтифика. Чтобы появились новый Мессия или угодная Богу Цель, способные объединить пошатнувшийся католический мир в минуту опасности.
2
Василис Варбокис, посол великой Византийской империи при дворе главы католического мира, улыбнулся. Улыбнулся, когда готов был скрежетать зубами и грязно ругаться. Опять эти немытые варвары, утверждавшие, что они наследники величия Рима, сетуя на занятость Урбана II, отказали ему в аудиенции. И это после горы золота и каменьев, канувших в бездонных карманах этих откормленных скопцов! Только ручки потирают и глаза закатывают. А он обязан притворно вздыхать и понимающе кивать в ответ на предложения подождать еще. Подождать момента, когда глава маленького куска римских трущоб и десятка соборов уделит ему, посланнику величайшей империи, пару минут своего драгоценного времени. Цель визита казалась самому Варбокису глупостью. Просить помощи? У кого? Даже если Урбан очень захочет, кто придет под его знамена? Римское ополчение, сброд миланских окраин, сицилийские норманны и… все? Венецианцы не решатся идти против сельджуков, генуэзцы слабы, Франция погрязла во внутренних раздорах, бургундцы и северные норманны слишком заняты Германской империей. Кто остался? Глупая миссия! Даже Григорий не смог собрать достойную армию в помощь христианскому соседу, что же говорить о его бледной тени[133]?
Басилевс перестраховывался. Уже сейчас армия Византии больше и боеспособней, чем армии всех христианских королей. Беда империи в том, что она растянула на десятки тысяч километров свои границы, на которые постоянно посягают завистливые и жадные соседи-варвары. Сельджуки – только часть из них. Опасная, может быть самая опасная, но только часть. Есть еще ослабленные, но все еще способные потрепать нервы хазары, Киевский каганат, который бросает в крайности: от братской любви до ненависти и набегов. Германцы, богемцы, дикие норманны – все готовы вцепиться в глотку исполину, стоящему по обе стороны Босфора. Слишком много золота собралось в подвалах Константинополя.
Василис выпустил воздух, успокоился. На глаза попалась шкатулка дорогого красного дерева, подарок басилевса. Посол ухмыльнулся, вспоминая наставления государя.
Алексий Комнин – величайший хитрец, достойнейший из богопомазанников, да будут годы его правления долги и удачливы. К любой встрече европейских монархов или католических лидеров из далекого Константинополя ехали посольства. У каждого королевского двора – по посланнику, у каждого Собора – по торговцу-греку. Император должен знать, чем дышит Европа. И чуть у кого из пограничных соседей появляется желание пощупать за мошну жирного соседа, как в дело вступают «обстоятельства»: у монарха обнаруживаются тайные враги, совершающие переворот или покушение, сосед или мятежный вассал получает «ниоткуда» деньги, нанимает подкрепление и начинает внутреннюю бучу, или просто король умирает при невыясненных обстоятельствах от несварения желудка. За подобными событиями чаще всего стояли скромные представители известных торговых домов Византии. К моменту, когда местные власти начинали искать виноватых, посланники империи были уже на пути домой. В любом случае это дешевле, чем собирать армию, перебрасывать ее, кормить.
Василис поморщился, когда за посланниками папской администрации, все еще бормочущими какие-то отговорки, закрылась дверь. Вот ведь вонь развели. Не моются годами, одежду не меняют, все думают этим стать ближе к Богу! Разве это путь? Только в глазах слезится…
Просьба басилевса была проста: нужна армия для защиты от неверных. У Комнина хватало сил, чтобы сдерживать орды мусульман вдали от берегов Босфора, но не для того, чтобы перейти в контрнаступление. Это было очень рискованно. Дети тех, кто погиб в горах Малой Азии двадцать лет назад, требовали мести, но просто посылать армию в степь глупо, а чтобы захватить и удержать ту же Антиохию или Эдессу, потребуется столько усилий, что придется отзывать войска из других мест, в результате чего станет небезопасно на остальных границах. Ведь стоит только ослабить гарнизоны на тех же Балканах, как берсерки-северяне вцепятся в побережье. Патовая ситуация, вдвойне отягощенная расколом церквей.
Василис поморщился еще раз. Святоши эти хуже безземельных рыцарей, наполнивших просторы Европы. Вторым нужны только земли и деньги, а первые еще прикрываются словами из Библии. Пока докопаешься, что надо какому-нибудь толстому епископу, уйму времени на осведомителей изведешь. А ведь игнорировать никак нельзя, уж очень много власти подмяли под себя церковники. В Византии есть басилевс, есть Святая Православная церковь. Одни правят и защищают границы, вторые молятся. Кесарю – кесарево! А здесь? Каждый феодал с кем-то на ножах. Внутри государства десятки партий, готовые вцепиться в глотки друг другу! Епископы начинают военные походы во главе собственных армий! Перепуталось все – где духовная власть, а где светская. Правильно все-таки Григорий VII начал возвращать буйных пастырей душ в лоно их прямого предназначения. А то иной из церковных служителей больше на наемника похож! В кольчугах, бархате, рядом – сыновья и внуки, за спиной – вассалы и собственная дружина. И это слуга Божий, который обязан молиться за всех нас перед ликом Его? Тьфу! Святости ни на медную монету.
Василис присел на край лавки. Невысокий и грузный, он испытывал усталость от нервного длительного хождения по комнатам дома, снятого как временное пристанище для делегации. Что ж! Еще неделя этого сборища, и можно будет возвращаться в родные места с сообщением, что опять католики впустую проговорили месяц. Только Пасху переждать.
3
Пасха удалась: крестный ход, пение хора, торжественная ночная литургия – все соответствовало представлению большинства о том, как должно выглядеть самое важное воскресенье в году для настоящего католика. А с утра застолье, дававшее возможность измотанному постом телу почувствовать себя снова живым и полным сил. Для благородных – гуси, телячьи лопатки, кабаньи окорока. Для простонародья – каша с салом, счервленная вяленая солонина, овощной суп с сухариками на той же солонине и сыр. И никакой рыбы, даже в приморских селах! А после – кувшины с вином и гулянье до вечера!
Пьяченца гуляла с размахом. В этом году в их городе второй по значимости церковный праздник отмечали многие высшие сановники церкви, а значит, в карманах торговцев, ремесленников и корчмарей появились звонкие монеты, подзабытые за голодную зиму. А раз есть деньги, то нашлись и яства, столь желанные после долгих дней поста. Вина из солнечной Флоренции текли рекой, и к утру понедельника даже охрана городских ворот спала беспробудным сном, что, впрочем, не было такой уж редкостью и в будние дни.
Тем больше было возмущение капитана ночной стражи, когда его бесцеремонно растолкали под утро. Не разбираясь, он взашей вытолкал сержанта, разбил о закрывшуюся за ним дверь свой ночной горшок, длинно и сочно выругался, но все-таки под конец поинтересовался, какого дьявола его разбудили. Ответ привыкшего к выходкам начальника седоусого отставника заставил капитана подскочить на набитом соломой и блохами матрасе. По словам опухшего от вчерашнего помощника, у ворот стояла кавалькада из нескольких всадников, один из которых заявил, что он, тьфу ты, что она – императрица Священной Римской империи Адельгейда. Вздорная немка требовала впустить ее и проводить к месту, где сейчас находится папа Урбан.
Через десять минут редкие проснувшиеся граждане славного города Пьяченцы с ужасом взирали на невиданное: по улицам в одних штанах-бре[134] и незавязанной котте[135], шнуруя на ходу модные шоссы[136] с разрезом, несся капитан ночной стражи города, по ходу движения постоянно чертыхаясь и злословя. За ним семенил стражник. Не успели первые добрые хозяйки, вышедшие за свежим хлебом и пивом для своих благоверных, посудачить у городского фонтана о том, что вынудило грузного выпивоху в такой ранний час следовать на место работы, как со стороны Северных ворот к монастырю Святого Иоанна пронесся десяток конных всадников с капитаном во главе. Еще через двадцать минут его святейшество Урбан II, милостью Божьей глава всей Католической церкви, уже принимал в маленьком зале прибывших и слушал рассказ из уст плачущей императрицы германской о страшном духовном падении виднейшего и могущественнейшего монарха современности.