Страница:
Сомохов согласился:
– Да, это немного отличается от того, что под этим понятием подразумевают у нас. Но сейчас путешествия в святые места сопряжены с большим риском. Правда, за такой риск церковь и великие блага предлагает. За отпущение грехов деньги платить надо, а тут съездил в Яго-де-Кампостелу – и сто лет покаяния тебе снято! А за…
– Чего? – не понял подъесаул.
Чтобы не привлекать ненужного внимания со стороны взбудораженного церковного сообщества, они отошли в сторону монастырского сада. У этого места был только один недостаток – слишком близкое расположение к кухне. Для голодных с утра русичей это было настоящим испытанием.
– Так шо там за покаяния?
Сомохов, остановленный на середине фразы и вынужденный объяснять очевидное, вспыхнул. Лектор с большим стажем, он терпеть не мог, когда его перебивали.
– Разве можно встревать в речь, уважаемый? Когда придет время вопросов, я позволю вам узнать то, что вас интересует, а пока попрошу не мешать мне!
Казак насупился, но от вопроса не отказался:
– Так шо там с гисторией? Будут нас еще катувати, ци усе?
Сомохов еще похмурился, но при виде сосредоточенного лица подъесаула не выдержал и так рассмеялся, что даже Малышев и Горовой улыбнулись.
Насмеявшись, ученый виновато развел руками:
– К сожалению, я могу рассказать, да и то приблизительно, только о главных событиях этой эпохи. Ну, примерное начало первого крестового похода, о его основных лидерах еще… А про истории жизни трех провинциальных купцов из далекого Полоцка в летописях упоминаний нет…
Малышев попробовал встрять:
– Так что нам с того, кто куда тут собирается? Нам ведь в эту, как ее там… Адессу, что ли? Там ведь машинка будет, которая нас сюда затащила?
Сомохов улыбнулся:
– Вот именно. Туда. Но…
Он сделал театральную паузу.
– Ну, и шо за но? – не понял Горовой.
Улугбек продолжил:
– А «но» в том, что первый крестовый поход начнется именно с захвата города Эдесса. Так что теперь, после сегодняшнего заседания Собора, а вернее, после официального объявления сбора паломников и призыва к походу на Иерусалим, который будет произнесен в этом году в городке Клермон, у нас появилась возможность примкнуть к походу и явиться в логово тех, кто виновен в том, что мы здесь, не одинокими странниками, а в составе рати победителей.
Сомохов запнулся.
– Только ждать долговато, – сказал он. – Лучше успеть до начала похода, пока кровью Азию не залили. Да и после Эдессы ничего путного у крестоносцев не вышло, так что тут надо будет четко отслеживать исторические события, чтобы не пойти на дно со всем крестовым воинством… Зато какие вехи исторические! Какие личности!
Малышев нашел все-таки возможность подпортить сладостное настроение воспарившего в мечтах археолога.
– А они не смоются с аппаратом, как из-под Хобурга? Там они это очень быстро забацали.
Улугбек Карлович задумался, но через секунду встряхнул головой:
– Да что там гадать… Жизнь покажет! А пока постараемся не пропустить начало эпохи христианских завоеваний!
Костя ухмыльнулся:
– Садимся на хвост!
Вечером, когда в зале отшумели обсуждения ученой братией последних событий, после длительной молитвы, призванной благословить новое начинание, после обильного ужина, переросшего в небольшой пир по поводу последних событий, обитель погрузилась в сон.
Север Италии всегда славился своими вечерами, когда большое багровое солнце, тая как медовый леденец, садится в лазурное море или ласкает края бескрайних полей с виноградниками, играет пурпурными каплями на стенках бокалов доброго вина, баюкает уставшее после напряженного дня тело и душу. В отличие от более южных районов Ломбардии, в Пьяченце весна, даже ранняя, была короткой, легко уступала место лету, которое отличалось мягким и незлобным нравом, не загонявшим в полдень всех жителей в глубину патио или поближе к фонтанам, как это происходило на юге или на Сицилии. Если и бывало жарко в северных долинах, то только в июле, все остальное время, с апреля и до середины июля и с середины августа до конца октября, солнце щедро поливало эту плодородную землю своими лучами, но не убивало все то, что на ней находилось. Да! Встречались в Италии уголки и более благоприятные, та же Флоренция, например. Но для уснувших без задних ног «полочан» и крутившейся за занавеской на узком деревянном ложе императрицы не было сейчас на свете уголка прекрасней!
Обитель провалилась в сон как-то сразу и повсеместно. Спали, завернувшись в шерстяные рясы, послушники и монахи монастыря Святого Иоанна, сопели переевшие буженины под хреном епископы, натягивая до подбородка одеяла из мягкого камлота, елозили, предвкушая грозные события, на своих простынях из тирлена[140] избранные римские кардиналы. Задремав под треск первых цикад, молодой стражник папской гвардии грезил о плаще капитана. Причмокивал, выпивая во сне квартовую кружку вина, его матерый благородный командир. Даже молившийся на всенощной старый настоятель маленькой церквушки, всю ночь решивший простоять перед распятием, привалившись к скамье, забылся, во сне продолжая усердно возносить осанну…
Только серая тень единственного бодрствующего человека скользила вдоль монастырского забора с внешней стороны. Заклятие сна требовало много усилий, а Валиаджи был серьезно ослаблен. Охрана монастыря не выпускала лекаря, прибывшего с германской императрицей, поэтому мастер Пионий решился применить знание, обладателем которого он стал по милости богини, имя которой он сейчас нашептывал вполголоса.
– Архви. – Голос лекаря был слегка простужен, да и вечерняя роса, из-за которой его плащ намок по нижнему подолу и набухли сапоги, не добавляла энтузиазма. Если бы не крайняя необходимость, то Энцо скорее предпочел бы погреться у жаровни в странноприимной зале обители, чем ворожить, изматывая себя длинными заклятиями, и красться по кустам в ночи.
– Лучезарный с тобой, – отозвались за неприметным бугорком на призывы мастера.
Валиаджи приник к земле:
– Кто ты?
Бугорок зашевелился, принимая привычные человеческие очертания. Теперь на застывшего лекаря смотрели широкие миндалевидные глаза с характерным разрезом. Рта говорящего еще не было видно. Процесс трансформации всегда вызывал у Энцо ужас, сравнимый только с видом змей, которых итальянец боялся с детства. Когда преобразование закончилось и мастер смог унять дрожь, способную прорезаться в голосе, лекарь и капилар присели у куста бузины. Предстоял нелегкий разговор.
– Я не мог прийти раньше, досточтимый мастер. – Воин подтянул ноги под себя, усевшись поудобней. Небрежным движением он закрутился в длинный маскировочный плащ, сливавшийся с окружавшей обстановкой, где бы капилар ни находился. Секрет создания такой ткани был утерян, поэтому плащи воинов ночи были таким же сокровищем для последователей Архви, как и установки посвящения.
Валиаджи уважительно опустился поодаль, чтобы ненароком не помять драгоценный плащ собеседника. Было холодно, да и промок итальянец основательно, но не физический дискомфорт вызывал в нем нездоровую дрожь. Здесь и сейчас происходила оценка его действий за последнее время, а значит, совершалась очередная оценка и его самого.
– Я оставлял знаки по всему пути следования.
Аиэллу кивнул:
– Я знаю, я видел их все.
Затянувшееся молчание капилара было как приговор. Наконец, капилар открыл рот:
– Я шел по следам, оставленным вами, и не понимал. Не мог понять, почему вы не зарежете или не отравите этих… беглецов?
Тон сказанного был однозначен.
Лекарь понял, что от содержания ответа на этот вопрос зависит продолжительность оставленного ему жизненного пути. Валиаджи сглотнул пересохшим горлом. Воин продолжил задавать вопросы тем бесцветным, лишенным эмоций голосом, который вызывает у спрашиваемых судороги и ужас:
– Вы были среди макеро, помеченных к смерти, в течение двух недель. За это время можно многое успеть, особенно если ты один из мастеров, несущих свет знания.
Теперь уже все стало обозначено предельно четко. Ни тон, ни расслабленная поза, в которой пребывал капилар, уже не могли ввести в заблуждение. Агенту читали обвинение. И читал его судья, обвинитель и возможный палач. Выполнение простого задания слишком затянулось. Такие задержки могут привести к репрессиям, чистке рядов. И эта чистка, по-видимому, уже началась.
Лекаря затрясло. Несильный озноб, который в другой ситуации он бы объяснил дождем и промозглостью, сейчас только добавил смятения. Вокруг силуэта сидевшего Аиэллу слегка задрожал воздух, таким образом, что Валиаджи на секунду показалось, что перед ним жуткая гигантская рептилия, вся покрытая чешуей. Два миндалевых глаза чудища, не мигая, глядели на замершего итальянца. Энцо мотнул головой, и наваждение исчезло.
– Я могу все объяснить, досточтимый! Я ВСЕ могу объяснить! – Лекаря колотило, как в лихорадке.
Капилар кивнул, приглашая собеседника продолжить. Тот сглотнул, дрожь не проходила.
– Я был связан по ночам, связан и не мог ничего сделать. Только днем. – Он старался заглянуть в неподвижно смотревшие в одну точку глаза воина храма. – Что я мог сделать днем? Они всегда рядом, с оружием, наготове… Если бы я только начал заклинать… Вы же знаете! Это всегда чувствуется. Меня бы на куски! Это… Это страшные люди! Мощные, быстрые! При мне они трех рыцарей на куски разрубили. А рыцари были с полными копьями[141] и на своей земле!
Энцо привирал. Он мог творить заговоры, но боялся, что пришельцы смогут очнуться от транса. В боевом отношении любой из них мог лишить его жизни. А после того как отряд пополнился еще и императрицей со свитой, он уже не был уверен, что сможет днем заставить весь отряд уснуть или впасть в бессознательное состояние.
Капилар поднял взгляд на трясущегося лекаря. За минуты, проведенные под кустом бузины, Валиаджи разом потерял несколько лет жизни. Теперь он казался уже потрепанным стариком, разменявшим последний десяток лет.
– Вы отравитель. Искусный отравитель… Что вам мешало?
Лекарь расхохотался. Громко и истерично.
– Что мешало? – Он запнулся, наткнувшись на застывшее лицо капилара. – У меня просто не было нужных ингредиентов. Чем я мог отравить такой отряд? Беленой? Мухоморами? У меня было при себе немного яда, но только для себя, если меня разоблачат!
Лекарь опять лукавил. Дозы яда хватило бы на двух-трех человек, но в таком случае остальные бы легко смогли понять, от кого исходит угроза, и отомстить. Бежать же от конных в незнакомой стране было еще опасней.
Итальянец усилием воли старался подавить дрожь в голосе.
– Но я н-не дал им сбежать от бдительного ока. Я не мог убить их, но я следовал за ними и оставлял следы, по которым в-вы и нашли нас. Они устали, обессилены. – Валиаджи говорил все быстрей и все громче. – Мы можем напасть на них и вырезать спящих. Этой ночью они не связали меня, ведь вокруг охрана обители, и я смог наконец-то использовать песни Иштар. Это старое верное заклятие, от него, пока я жив, их сможет освободить только смерть. Пока же они будут спать снами праведников, они и все люди в монастыре.
Капилар удивленно нахмурился, если это слово подходило для застывшего, как маска, лица стража храма.
– Почему вы, досточтимый, сами не перерезали им глотки?
Медик, исподлобья следивший за изменениями состояния воина, развел руками:
– Я н-не очень с кинжалом. С пинцетом еще куда ни шло. Могу тихо пустить кровь. Но по очереди зарезать четырех человек? Я боюсь, мне не справиться. – Он спохватился: – Я боюсь, что не смогу выполнить все как надо, как сможет это исполнить славный капилар, и проклятые макеро исчезнут, напуганные.
Капилар, по-видимому удовлетворенный ответом, кивнул:
– Хорошо… Вы можете принимать решения. Если у вас есть опасения, мы сделаем это.
Аиэллу слегка привстал, сделав легкое движение рукой, будто муху смахивал с плеча. Валиаджи услышал еле заметный шорох за спиной. Обернувшись, он еще успел заметить, как два неприметных холмика принимают форму и очертания людей.
– Эт-т-то?
Капилар осклабился:
– Теперь нас четверо, по одному на каждого макеро… Думаю, досточтимый, с одним-то спящим вы справитесь?
Тимофей Михайлович шел по родной Горловке.
Под ногами хрустели, перекатываясь, камешки, поднималась станичная пыль. Перевешивались через забор ветви яблонь и вишен, а чуть дальше, чтобы не могли достать с дороги, желтели тугие головки подсолнечника. У витого из лозы забора на завалинках из оструганных бревен и чурбаков сидели старики, шамкая беззубыми ртами в вечных пересудах. Голозадая ребятня с визгом и гомоном в окружении стаи заливавшихся лаем шавок гнала с горы колесо, не давая тому остановиться и упасть… Синее-синее небо без единого облачка… Высоко, где-то около ворот в Вирий, заливался песней одинокий жаворонок.
Тимофей Михайлович степенно кивнул скинувшим картузы ветеранам. Музгари[142] ли, казаки ли реестровые, все смолкали и кланялись подъесаулу. Уважают сельчане Пригодько. Как тот переехал с дедовского хутора на новое подворье у окраины Горловки, так еще чурались. А нонче за своего приняли, за советом, бывает, ходят как к старшему.
Вот и родной плетень. Одноухий Сирко от самых ворот прыгает вокруг, похрипывая радостно. Старый пес уже несколько лет как потерял голос. Белые стены, соломенная крыша в два ската, низкое крыльцо с ганком[143] из битого жернова, который привезли Тимофею дружбаны с сотни. Двор он еще в первый год замостил булыжниками, как в столице, не переняв сельской традиции выкладывать подворье нарезными чурбачками. Булыжник крепче, такое покрытие стоять будет сотню лет, по осени и весне, когда все вокруг утопает в грязи, по двору можно было ходить босиком, без опасности увязнуть по колено в непролазной топи. В глубине – два хлева, в одном похрюкивают хаврошки, во втором мычат две коровы, пара телят и племенной бык, гордость хозяина. Отдельно, боком к дороге, стоит конюшня. Кроме тимофеевского Орлика там еще молодая кобылка, пара меринов для хозяйственных нужд и четверо жеребят. Как подрастут, два будут конями для сыновей, а два на продажу цыганам пойдут. Квохчут куры, гордо на плетне восседает рыжий петух Тишка, забияка и знатный топтун.
Горовой степенно заходит в сенцы, снимает форменную фуражку, открывает двери в хату. У печи на скамье стругает ложку дедка Хивря. Весь седой как лунь, он еще вполне споро справляется с нехитрым хозяйством, командуя двумя внуками и невесткой. Младший, Семка, радостно взвизгивает и кидается к отцу, старшой, Игнат, тоже рад, но уже сдерживает эмоции. Он встает из-за стола, поправляет рубаху.
– А где мамка-то? – шепчет подъесаул, гладя по непослушным вихрам младшего.
– А я здесь, Тима. – Голос доносится из-за спины.
Тимофей Михайлович пробует развернуться. Но что-то тяжелое навалилось на спину, не дает.
– Галю!
Рывком, как в бою, подъесаул выкидывает колено и, упершись плечом, выкручивается.
Серая тварь в черном балдахине до пят хохочет, глядя на его изумленное лицо. Капюшон закрывает глаза, видны только разинутый в беззубой усмешке смеющийся рот с кривыми деснами и подбородок, покрытый щетиной и бородавками. Костлявая рука крепко сжимает маленькую косу.
Смех смолкает… Тимофей уже стоит не в ридной хате, а на холме, поросшем бурьяном. Пахнет пыльный ковыль, гуляет по разом вспотевшей шее ветер.
– Обмануть меня вздумал, казак? – шипит беззубая костяная баба. – Сбежать?!
Тварь прыгает к нему, заглядывая в лицо провалами пустых глазниц, жадные сухие, перетянутые старческими жилами руки опускают страшное оружие для замаха. Тимофей Михайлович чувствует как каменеют, наливаются свинцом ноги, опускаются руки. Хочется дернуться, бежать, уворачиваться, очень-очень хочется. До боли. Его трясет, а исчадье с занесенной косой все хрипит, ухмыляясь, ему в лицо:
– Ты никогда не уйдешь от меня! Нигде! Я ж свое возьму всегда! ВСЕГДА!
«Смерть? Смерть!» – только и проносится в голове, как костяная баба без замаха бьет его под бок своим оружием. Руки подъесаула, вместо того чтобы отвести лезвие, бессильно повисают вдоль тела. И только пятками, носками, взглядом он пробует отодвинуться, отвернуться, сбежать.
…Лавки, предложенные монахами своим заезжим гостям в качестве ночного ложа, были нешироки даже для субтильных жителей одиннадцатого века. Горовой же со своим весом в восемьдесят пять килограммов был тяжелее местных раза в два. Так что неудивительно, что во сне он элементарно навернулся со скамьи. Странно было то, что после того, как упал, стукнувшись пребольно об угол соседней скамьи, Тимофей Михайлович проснулся. Ведь песня Иштар – старое и верное заклятие. После него любой спит четыре часа – как праведник, так и грешник, больной ли, здоровый, уставший ли или полный сил, человек засыпает и спит как младенец, причмокивая и видя во сне приятные несложные картинки. Эту песню лекари использовали для того, чтобы дать отдых немощным, помочь набраться сил тем, кому они понадобятся, дать передышку занятым.
Казак проснулся. Не было костлявой, не было родной Горловки, зато болел ушибленный бок, и ныли рассаженные о пол плечо и колено. Голова была чумной, как после графина водки под один хлеб или после полуведра местного вина. Клонило в сон, но от мысли, что, заснув, он может опять встретиться со смертью, подъесаула передернуло. Он рывком поднялся и потянулся. У входа стоял бак с дождевой водой, и Тимофей двинулся туда. По дороге в полумраке он отметил про себя, что одна из лавок, предназначенных для сна «полочан», пустует.
«Лекарюка, зараза, сбег!» – отметил лениво казак, но предпринимать ничего не стал. Если и сбежал медик, то это дело монастырской стражи. Ни казака, ни кого другого из русичей не выпустят. На этот счет очень ясно выразился капитан папской гвардии. Он заявил, что и императрица, и ее сопровождающие – дорогие гости в монастыре и могут в сопровождении гвардейцев передвигаться по всей территории, но выходить за пределы обители им нельзя.
Немного поплескавшись в воде и придя в себя, подъесаул обратил внимание, что воины, должные оберегать покой обители и стеречь венценосную гостью и ее сопровождение, поголовно спят. Кто присев на корточки, кто прислонившись к стене, а кто и просто прилегши на двор.
– Од теж, порядочки, – крякнул Горовой, но будить никого не стал. Чувствуя себя немного не в своей тарелке оттого, что находится фактически под стражей, Тимофей Михайлович отнюдь не стремился облегчить жизнь своим надзирателям.
От воды полегчало в голове, мысли обрели связность, но еще слегка пошатывало.
– Ишь ты, какая гадость-то приснится, – сам себе пробубнил казак.
Спать уже не хотелось. Разминая руки и рассматривая спавших гвардейцев папы, подъесаул прошелся по двору.
«А что, если наутек ломануться? На коней, пока спят, с саблями наголо?» Вид лежащих вповалку охранников навевал фантазии… Но такие мысли надо было гнать.
«Не-а, вроде и не враги вокруг, так, проверка, подержали, да и отпустят… Да и бежать если, куда податься?»
Он прошелся до монастырской кухни. Отсутствие какого-либо движения настораживало. Даже дворовые собаки и те, поскуливая во сне, не вылезали из конур.
«Что-то нездорово спят». Горовой попробовал пихнуть одного из гвардейцев, но тот только замычал и перевернулся на другой бок.
Подъесаул быстро вернулся ко входу в залу для паломников, где ночевали императрица и ее спутники. Окружавшая обстановка ему не нравилась, значит, существовала какая-то опасность. А если существует опасность, то лучше ее встречать с оружием в руках.
Горовой попробовал растолкать Малышева или Пригодько, но те больше походили на мертвых, чем на спящих. На чувствительные пинки они даже не мычали в ответ. От Улугбека и Грицька было еще мало проку, значит, оставался он один.
Горовой перекрестился, быстро надел кольчугу, проверил револьвер и саблю. Что бы ни вызвало такую странную сонливость у людей, находившихся в обители, на него это уже не действовало. Теперь он готов был охранять своих товарищей хоть до утра.
Горовой верил, что любая ночная напасть проходит с первым криком петуха. А это значит – Тимофей Михайлович прикинул время, – ждать ему не больше пяти часов. Он присел в тени, отбрасываемой открытой дверью залы.
«Ну, ничога, и дольше по засадам сиживали, – подъесаул перекрестился на купол часовни. – Попа бы какого словить да рядом посадить, чтобы молитвы читал».
Казак немного поразмышлял, стоит ли идти искать священнослужителя или лучше остаться возле товарищей, которые не могут себя защитить. В конце концов решил, что если бы священники не реагировали на ту заразу, которая уложила всех в монастыре, то они бы уже подняли тревогу. А значит, лучше держаться своих и верить только в себя. На всякий случай, он пару раз прочел одними губами «Отче наш» и «Богородицу» , перекрестил револьвер и саблю и затих, устроившись поудобней. Перед тем как залечь в засаду, казак подвесил на дворе горящую лучину и разжег масляный фонарь, лежавший рядом с одним из гвардейцев. Теперь двор был пусть и слабо, но освещен. Горовой перехватил саблю в правую руку, револьвер в левую и, читая молитвы, присел. Еще в детстве, когда дело доходило до драки, казак научился не бояться никого, но решил, что в ситуации, когда попахивает чертовщиной, молитва лишней не будет.
Ждать долго не пришлось. Через двадцать минут от стены, примыкавшей к саду, отделилась темная фигура. Бесшумно скользя, пришелец подобрался ко входу в обитель, закрыл дверь в монастырь, подпер ее колом, прихваченным у конюшни, и повернулся к зданию, где находилось помещение для паломников. Слабый свет лучины мог только примерно обрисовать его контуры, но Горовой видел, что вошедший явно не отличался габаритами от остальных жителей этого века: небольшого роста, тщедушный, но ловкий и гибкий.
На знак ночного лазутчика от стены отделились еще две тени. В отличие от первого, они выбрали путь вдоль стены и ворот к зданию часовни, по дороге несколько раз нагибаясь над спящими охранниками. В руках одного что-то блеснуло в свете луны.
«Курвы, постовых режут», – догадался Горовой. Подымать крик было поздно. То, чего он боялся, уже случилось.
После того как с охраной у дверей было покончено, троица двинулась к дверям в гостиницу. По пути они профессионально разошлись веером, быстро и бесшумно пробежав весь двор.
Горовой замер.
Тихо скрипнула половица порога. В проеме двери, оставленной Тимофеем приоткрытой, мелькнул силуэт. Рывок вошедшего внутрь помещения был так стремителен, что казак даже не успел спустить курок. Следом за первым появилась вторая тень, но тут уже подъесаул не оплошал. Выстрел грянул подобно грому, тело пришельца буквально вынесло на улицу. Не давая опомниться, Горовой ринулся на первого из ночных убийц.
Освещение двора было тусклым, но все же свет лучины и редкие проблески луны были намного ярче, чем просто кромешная темнота комнаты, в которой сейчас соревновались в ловкости казак и подосланный убийца. Удар саблей подъесаула со свистом рассек пустоту. Как ни был он быстр, пришелец успел отпрыгнуть в глубину комнаты. Казак рубанул еще раз, и тоже мимо. Увернувшись, серая тень незнакомца взмахнула рукой, и тут же русич ощутил тупой удар в область печени. На его счастье, кольчуга выдержала.
В руке противника вертелась короткая веревка с чем-то блестящим на конце. Из-под надвинутого на лоб капюшона поблескивали странные кошачьи глаза. Тимофей пригнулся. Его всегда удивляло, что в секунды, которые обычно длится схватка или бой, умудряется втиснуться столько мгновений, иногда, кажется, растянутых на годы жизни.
Противник слегка согнул колени, отводя руку со своим странным оружием за спину.
– Н-н-на, курва! – Не желая состязаться в скорости реакции с исчадьем ада, Горовой выстрелил. Но враг, пусть и незнакомый с оружием двадцатого века, понял, что движение противника не сулило ему ничего хорошего, и быстро метнулся в сторону двери. На ходу он, выгнувшись, взмахнул рукой, и уже Горовой продемонстрировал чудеса эквилибристики, мгновенно распластавшись вдоль стены. По груди что-то хлестко ударило, раскроив одежды, как портняцкими ножницами. Но ударило вскользь, так и не одолев стальной кольчуги.
В проеме двери мелькнула тень – и все…
Запыхавшийся казак выждал секунду и выпрыгнул на улицу с револьвером наготове.
Никого… Только открытые ворота. Не было ни трупа второго убийцы, ни следов первого и третьего. Казак вернулся назад к двери, ожидая повторного нападения, но даже намека на угрозу не было… Тихо… Будто все ему приснилось.
– Да, это немного отличается от того, что под этим понятием подразумевают у нас. Но сейчас путешествия в святые места сопряжены с большим риском. Правда, за такой риск церковь и великие блага предлагает. За отпущение грехов деньги платить надо, а тут съездил в Яго-де-Кампостелу – и сто лет покаяния тебе снято! А за…
– Чего? – не понял подъесаул.
Чтобы не привлекать ненужного внимания со стороны взбудораженного церковного сообщества, они отошли в сторону монастырского сада. У этого места был только один недостаток – слишком близкое расположение к кухне. Для голодных с утра русичей это было настоящим испытанием.
– Так шо там за покаяния?
Сомохов, остановленный на середине фразы и вынужденный объяснять очевидное, вспыхнул. Лектор с большим стажем, он терпеть не мог, когда его перебивали.
– Разве можно встревать в речь, уважаемый? Когда придет время вопросов, я позволю вам узнать то, что вас интересует, а пока попрошу не мешать мне!
Казак насупился, но от вопроса не отказался:
– Так шо там с гисторией? Будут нас еще катувати, ци усе?
Сомохов еще похмурился, но при виде сосредоточенного лица подъесаула не выдержал и так рассмеялся, что даже Малышев и Горовой улыбнулись.
Насмеявшись, ученый виновато развел руками:
– К сожалению, я могу рассказать, да и то приблизительно, только о главных событиях этой эпохи. Ну, примерное начало первого крестового похода, о его основных лидерах еще… А про истории жизни трех провинциальных купцов из далекого Полоцка в летописях упоминаний нет…
Малышев попробовал встрять:
– Так что нам с того, кто куда тут собирается? Нам ведь в эту, как ее там… Адессу, что ли? Там ведь машинка будет, которая нас сюда затащила?
Сомохов улыбнулся:
– Вот именно. Туда. Но…
Он сделал театральную паузу.
– Ну, и шо за но? – не понял Горовой.
Улугбек продолжил:
– А «но» в том, что первый крестовый поход начнется именно с захвата города Эдесса. Так что теперь, после сегодняшнего заседания Собора, а вернее, после официального объявления сбора паломников и призыва к походу на Иерусалим, который будет произнесен в этом году в городке Клермон, у нас появилась возможность примкнуть к походу и явиться в логово тех, кто виновен в том, что мы здесь, не одинокими странниками, а в составе рати победителей.
Сомохов запнулся.
– Только ждать долговато, – сказал он. – Лучше успеть до начала похода, пока кровью Азию не залили. Да и после Эдессы ничего путного у крестоносцев не вышло, так что тут надо будет четко отслеживать исторические события, чтобы не пойти на дно со всем крестовым воинством… Зато какие вехи исторические! Какие личности!
Малышев нашел все-таки возможность подпортить сладостное настроение воспарившего в мечтах археолога.
– А они не смоются с аппаратом, как из-под Хобурга? Там они это очень быстро забацали.
Улугбек Карлович задумался, но через секунду встряхнул головой:
– Да что там гадать… Жизнь покажет! А пока постараемся не пропустить начало эпохи христианских завоеваний!
Костя ухмыльнулся:
– Садимся на хвост!
6
Вечером, когда в зале отшумели обсуждения ученой братией последних событий, после длительной молитвы, призванной благословить новое начинание, после обильного ужина, переросшего в небольшой пир по поводу последних событий, обитель погрузилась в сон.
Север Италии всегда славился своими вечерами, когда большое багровое солнце, тая как медовый леденец, садится в лазурное море или ласкает края бескрайних полей с виноградниками, играет пурпурными каплями на стенках бокалов доброго вина, баюкает уставшее после напряженного дня тело и душу. В отличие от более южных районов Ломбардии, в Пьяченце весна, даже ранняя, была короткой, легко уступала место лету, которое отличалось мягким и незлобным нравом, не загонявшим в полдень всех жителей в глубину патио или поближе к фонтанам, как это происходило на юге или на Сицилии. Если и бывало жарко в северных долинах, то только в июле, все остальное время, с апреля и до середины июля и с середины августа до конца октября, солнце щедро поливало эту плодородную землю своими лучами, но не убивало все то, что на ней находилось. Да! Встречались в Италии уголки и более благоприятные, та же Флоренция, например. Но для уснувших без задних ног «полочан» и крутившейся за занавеской на узком деревянном ложе императрицы не было сейчас на свете уголка прекрасней!
Обитель провалилась в сон как-то сразу и повсеместно. Спали, завернувшись в шерстяные рясы, послушники и монахи монастыря Святого Иоанна, сопели переевшие буженины под хреном епископы, натягивая до подбородка одеяла из мягкого камлота, елозили, предвкушая грозные события, на своих простынях из тирлена[140] избранные римские кардиналы. Задремав под треск первых цикад, молодой стражник папской гвардии грезил о плаще капитана. Причмокивал, выпивая во сне квартовую кружку вина, его матерый благородный командир. Даже молившийся на всенощной старый настоятель маленькой церквушки, всю ночь решивший простоять перед распятием, привалившись к скамье, забылся, во сне продолжая усердно возносить осанну…
Только серая тень единственного бодрствующего человека скользила вдоль монастырского забора с внешней стороны. Заклятие сна требовало много усилий, а Валиаджи был серьезно ослаблен. Охрана монастыря не выпускала лекаря, прибывшего с германской императрицей, поэтому мастер Пионий решился применить знание, обладателем которого он стал по милости богини, имя которой он сейчас нашептывал вполголоса.
– Архви. – Голос лекаря был слегка простужен, да и вечерняя роса, из-за которой его плащ намок по нижнему подолу и набухли сапоги, не добавляла энтузиазма. Если бы не крайняя необходимость, то Энцо скорее предпочел бы погреться у жаровни в странноприимной зале обители, чем ворожить, изматывая себя длинными заклятиями, и красться по кустам в ночи.
– Лучезарный с тобой, – отозвались за неприметным бугорком на призывы мастера.
Валиаджи приник к земле:
– Кто ты?
Бугорок зашевелился, принимая привычные человеческие очертания. Теперь на застывшего лекаря смотрели широкие миндалевидные глаза с характерным разрезом. Рта говорящего еще не было видно. Процесс трансформации всегда вызывал у Энцо ужас, сравнимый только с видом змей, которых итальянец боялся с детства. Когда преобразование закончилось и мастер смог унять дрожь, способную прорезаться в голосе, лекарь и капилар присели у куста бузины. Предстоял нелегкий разговор.
– Я не мог прийти раньше, досточтимый мастер. – Воин подтянул ноги под себя, усевшись поудобней. Небрежным движением он закрутился в длинный маскировочный плащ, сливавшийся с окружавшей обстановкой, где бы капилар ни находился. Секрет создания такой ткани был утерян, поэтому плащи воинов ночи были таким же сокровищем для последователей Архви, как и установки посвящения.
Валиаджи уважительно опустился поодаль, чтобы ненароком не помять драгоценный плащ собеседника. Было холодно, да и промок итальянец основательно, но не физический дискомфорт вызывал в нем нездоровую дрожь. Здесь и сейчас происходила оценка его действий за последнее время, а значит, совершалась очередная оценка и его самого.
– Я оставлял знаки по всему пути следования.
Аиэллу кивнул:
– Я знаю, я видел их все.
Затянувшееся молчание капилара было как приговор. Наконец, капилар открыл рот:
– Я шел по следам, оставленным вами, и не понимал. Не мог понять, почему вы не зарежете или не отравите этих… беглецов?
Тон сказанного был однозначен.
Лекарь понял, что от содержания ответа на этот вопрос зависит продолжительность оставленного ему жизненного пути. Валиаджи сглотнул пересохшим горлом. Воин продолжил задавать вопросы тем бесцветным, лишенным эмоций голосом, который вызывает у спрашиваемых судороги и ужас:
– Вы были среди макеро, помеченных к смерти, в течение двух недель. За это время можно многое успеть, особенно если ты один из мастеров, несущих свет знания.
Теперь уже все стало обозначено предельно четко. Ни тон, ни расслабленная поза, в которой пребывал капилар, уже не могли ввести в заблуждение. Агенту читали обвинение. И читал его судья, обвинитель и возможный палач. Выполнение простого задания слишком затянулось. Такие задержки могут привести к репрессиям, чистке рядов. И эта чистка, по-видимому, уже началась.
Лекаря затрясло. Несильный озноб, который в другой ситуации он бы объяснил дождем и промозглостью, сейчас только добавил смятения. Вокруг силуэта сидевшего Аиэллу слегка задрожал воздух, таким образом, что Валиаджи на секунду показалось, что перед ним жуткая гигантская рептилия, вся покрытая чешуей. Два миндалевых глаза чудища, не мигая, глядели на замершего итальянца. Энцо мотнул головой, и наваждение исчезло.
– Я могу все объяснить, досточтимый! Я ВСЕ могу объяснить! – Лекаря колотило, как в лихорадке.
Капилар кивнул, приглашая собеседника продолжить. Тот сглотнул, дрожь не проходила.
– Я был связан по ночам, связан и не мог ничего сделать. Только днем. – Он старался заглянуть в неподвижно смотревшие в одну точку глаза воина храма. – Что я мог сделать днем? Они всегда рядом, с оружием, наготове… Если бы я только начал заклинать… Вы же знаете! Это всегда чувствуется. Меня бы на куски! Это… Это страшные люди! Мощные, быстрые! При мне они трех рыцарей на куски разрубили. А рыцари были с полными копьями[141] и на своей земле!
Энцо привирал. Он мог творить заговоры, но боялся, что пришельцы смогут очнуться от транса. В боевом отношении любой из них мог лишить его жизни. А после того как отряд пополнился еще и императрицей со свитой, он уже не был уверен, что сможет днем заставить весь отряд уснуть или впасть в бессознательное состояние.
Капилар поднял взгляд на трясущегося лекаря. За минуты, проведенные под кустом бузины, Валиаджи разом потерял несколько лет жизни. Теперь он казался уже потрепанным стариком, разменявшим последний десяток лет.
– Вы отравитель. Искусный отравитель… Что вам мешало?
Лекарь расхохотался. Громко и истерично.
– Что мешало? – Он запнулся, наткнувшись на застывшее лицо капилара. – У меня просто не было нужных ингредиентов. Чем я мог отравить такой отряд? Беленой? Мухоморами? У меня было при себе немного яда, но только для себя, если меня разоблачат!
Лекарь опять лукавил. Дозы яда хватило бы на двух-трех человек, но в таком случае остальные бы легко смогли понять, от кого исходит угроза, и отомстить. Бежать же от конных в незнакомой стране было еще опасней.
Итальянец усилием воли старался подавить дрожь в голосе.
– Но я н-не дал им сбежать от бдительного ока. Я не мог убить их, но я следовал за ними и оставлял следы, по которым в-вы и нашли нас. Они устали, обессилены. – Валиаджи говорил все быстрей и все громче. – Мы можем напасть на них и вырезать спящих. Этой ночью они не связали меня, ведь вокруг охрана обители, и я смог наконец-то использовать песни Иштар. Это старое верное заклятие, от него, пока я жив, их сможет освободить только смерть. Пока же они будут спать снами праведников, они и все люди в монастыре.
Капилар удивленно нахмурился, если это слово подходило для застывшего, как маска, лица стража храма.
– Почему вы, досточтимый, сами не перерезали им глотки?
Медик, исподлобья следивший за изменениями состояния воина, развел руками:
– Я н-не очень с кинжалом. С пинцетом еще куда ни шло. Могу тихо пустить кровь. Но по очереди зарезать четырех человек? Я боюсь, мне не справиться. – Он спохватился: – Я боюсь, что не смогу выполнить все как надо, как сможет это исполнить славный капилар, и проклятые макеро исчезнут, напуганные.
Капилар, по-видимому удовлетворенный ответом, кивнул:
– Хорошо… Вы можете принимать решения. Если у вас есть опасения, мы сделаем это.
Аиэллу слегка привстал, сделав легкое движение рукой, будто муху смахивал с плеча. Валиаджи услышал еле заметный шорох за спиной. Обернувшись, он еще успел заметить, как два неприметных холмика принимают форму и очертания людей.
– Эт-т-то?
Капилар осклабился:
– Теперь нас четверо, по одному на каждого макеро… Думаю, досточтимый, с одним-то спящим вы справитесь?
7
Тимофей Михайлович шел по родной Горловке.
Под ногами хрустели, перекатываясь, камешки, поднималась станичная пыль. Перевешивались через забор ветви яблонь и вишен, а чуть дальше, чтобы не могли достать с дороги, желтели тугие головки подсолнечника. У витого из лозы забора на завалинках из оструганных бревен и чурбаков сидели старики, шамкая беззубыми ртами в вечных пересудах. Голозадая ребятня с визгом и гомоном в окружении стаи заливавшихся лаем шавок гнала с горы колесо, не давая тому остановиться и упасть… Синее-синее небо без единого облачка… Высоко, где-то около ворот в Вирий, заливался песней одинокий жаворонок.
Тимофей Михайлович степенно кивнул скинувшим картузы ветеранам. Музгари[142] ли, казаки ли реестровые, все смолкали и кланялись подъесаулу. Уважают сельчане Пригодько. Как тот переехал с дедовского хутора на новое подворье у окраины Горловки, так еще чурались. А нонче за своего приняли, за советом, бывает, ходят как к старшему.
Вот и родной плетень. Одноухий Сирко от самых ворот прыгает вокруг, похрипывая радостно. Старый пес уже несколько лет как потерял голос. Белые стены, соломенная крыша в два ската, низкое крыльцо с ганком[143] из битого жернова, который привезли Тимофею дружбаны с сотни. Двор он еще в первый год замостил булыжниками, как в столице, не переняв сельской традиции выкладывать подворье нарезными чурбачками. Булыжник крепче, такое покрытие стоять будет сотню лет, по осени и весне, когда все вокруг утопает в грязи, по двору можно было ходить босиком, без опасности увязнуть по колено в непролазной топи. В глубине – два хлева, в одном похрюкивают хаврошки, во втором мычат две коровы, пара телят и племенной бык, гордость хозяина. Отдельно, боком к дороге, стоит конюшня. Кроме тимофеевского Орлика там еще молодая кобылка, пара меринов для хозяйственных нужд и четверо жеребят. Как подрастут, два будут конями для сыновей, а два на продажу цыганам пойдут. Квохчут куры, гордо на плетне восседает рыжий петух Тишка, забияка и знатный топтун.
Горовой степенно заходит в сенцы, снимает форменную фуражку, открывает двери в хату. У печи на скамье стругает ложку дедка Хивря. Весь седой как лунь, он еще вполне споро справляется с нехитрым хозяйством, командуя двумя внуками и невесткой. Младший, Семка, радостно взвизгивает и кидается к отцу, старшой, Игнат, тоже рад, но уже сдерживает эмоции. Он встает из-за стола, поправляет рубаху.
– А где мамка-то? – шепчет подъесаул, гладя по непослушным вихрам младшего.
– А я здесь, Тима. – Голос доносится из-за спины.
Тимофей Михайлович пробует развернуться. Но что-то тяжелое навалилось на спину, не дает.
– Галю!
Рывком, как в бою, подъесаул выкидывает колено и, упершись плечом, выкручивается.
Серая тварь в черном балдахине до пят хохочет, глядя на его изумленное лицо. Капюшон закрывает глаза, видны только разинутый в беззубой усмешке смеющийся рот с кривыми деснами и подбородок, покрытый щетиной и бородавками. Костлявая рука крепко сжимает маленькую косу.
Смех смолкает… Тимофей уже стоит не в ридной хате, а на холме, поросшем бурьяном. Пахнет пыльный ковыль, гуляет по разом вспотевшей шее ветер.
– Обмануть меня вздумал, казак? – шипит беззубая костяная баба. – Сбежать?!
Тварь прыгает к нему, заглядывая в лицо провалами пустых глазниц, жадные сухие, перетянутые старческими жилами руки опускают страшное оружие для замаха. Тимофей Михайлович чувствует как каменеют, наливаются свинцом ноги, опускаются руки. Хочется дернуться, бежать, уворачиваться, очень-очень хочется. До боли. Его трясет, а исчадье с занесенной косой все хрипит, ухмыляясь, ему в лицо:
– Ты никогда не уйдешь от меня! Нигде! Я ж свое возьму всегда! ВСЕГДА!
«Смерть? Смерть!» – только и проносится в голове, как костяная баба без замаха бьет его под бок своим оружием. Руки подъесаула, вместо того чтобы отвести лезвие, бессильно повисают вдоль тела. И только пятками, носками, взглядом он пробует отодвинуться, отвернуться, сбежать.
…Лавки, предложенные монахами своим заезжим гостям в качестве ночного ложа, были нешироки даже для субтильных жителей одиннадцатого века. Горовой же со своим весом в восемьдесят пять килограммов был тяжелее местных раза в два. Так что неудивительно, что во сне он элементарно навернулся со скамьи. Странно было то, что после того, как упал, стукнувшись пребольно об угол соседней скамьи, Тимофей Михайлович проснулся. Ведь песня Иштар – старое и верное заклятие. После него любой спит четыре часа – как праведник, так и грешник, больной ли, здоровый, уставший ли или полный сил, человек засыпает и спит как младенец, причмокивая и видя во сне приятные несложные картинки. Эту песню лекари использовали для того, чтобы дать отдых немощным, помочь набраться сил тем, кому они понадобятся, дать передышку занятым.
Казак проснулся. Не было костлявой, не было родной Горловки, зато болел ушибленный бок, и ныли рассаженные о пол плечо и колено. Голова была чумной, как после графина водки под один хлеб или после полуведра местного вина. Клонило в сон, но от мысли, что, заснув, он может опять встретиться со смертью, подъесаула передернуло. Он рывком поднялся и потянулся. У входа стоял бак с дождевой водой, и Тимофей двинулся туда. По дороге в полумраке он отметил про себя, что одна из лавок, предназначенных для сна «полочан», пустует.
«Лекарюка, зараза, сбег!» – отметил лениво казак, но предпринимать ничего не стал. Если и сбежал медик, то это дело монастырской стражи. Ни казака, ни кого другого из русичей не выпустят. На этот счет очень ясно выразился капитан папской гвардии. Он заявил, что и императрица, и ее сопровождающие – дорогие гости в монастыре и могут в сопровождении гвардейцев передвигаться по всей территории, но выходить за пределы обители им нельзя.
Немного поплескавшись в воде и придя в себя, подъесаул обратил внимание, что воины, должные оберегать покой обители и стеречь венценосную гостью и ее сопровождение, поголовно спят. Кто присев на корточки, кто прислонившись к стене, а кто и просто прилегши на двор.
– Од теж, порядочки, – крякнул Горовой, но будить никого не стал. Чувствуя себя немного не в своей тарелке оттого, что находится фактически под стражей, Тимофей Михайлович отнюдь не стремился облегчить жизнь своим надзирателям.
От воды полегчало в голове, мысли обрели связность, но еще слегка пошатывало.
– Ишь ты, какая гадость-то приснится, – сам себе пробубнил казак.
Спать уже не хотелось. Разминая руки и рассматривая спавших гвардейцев папы, подъесаул прошелся по двору.
«А что, если наутек ломануться? На коней, пока спят, с саблями наголо?» Вид лежащих вповалку охранников навевал фантазии… Но такие мысли надо было гнать.
«Не-а, вроде и не враги вокруг, так, проверка, подержали, да и отпустят… Да и бежать если, куда податься?»
Он прошелся до монастырской кухни. Отсутствие какого-либо движения настораживало. Даже дворовые собаки и те, поскуливая во сне, не вылезали из конур.
«Что-то нездорово спят». Горовой попробовал пихнуть одного из гвардейцев, но тот только замычал и перевернулся на другой бок.
Подъесаул быстро вернулся ко входу в залу для паломников, где ночевали императрица и ее спутники. Окружавшая обстановка ему не нравилась, значит, существовала какая-то опасность. А если существует опасность, то лучше ее встречать с оружием в руках.
Горовой попробовал растолкать Малышева или Пригодько, но те больше походили на мертвых, чем на спящих. На чувствительные пинки они даже не мычали в ответ. От Улугбека и Грицька было еще мало проку, значит, оставался он один.
Горовой перекрестился, быстро надел кольчугу, проверил револьвер и саблю. Что бы ни вызвало такую странную сонливость у людей, находившихся в обители, на него это уже не действовало. Теперь он готов был охранять своих товарищей хоть до утра.
Горовой верил, что любая ночная напасть проходит с первым криком петуха. А это значит – Тимофей Михайлович прикинул время, – ждать ему не больше пяти часов. Он присел в тени, отбрасываемой открытой дверью залы.
«Ну, ничога, и дольше по засадам сиживали, – подъесаул перекрестился на купол часовни. – Попа бы какого словить да рядом посадить, чтобы молитвы читал».
Казак немного поразмышлял, стоит ли идти искать священнослужителя или лучше остаться возле товарищей, которые не могут себя защитить. В конце концов решил, что если бы священники не реагировали на ту заразу, которая уложила всех в монастыре, то они бы уже подняли тревогу. А значит, лучше держаться своих и верить только в себя. На всякий случай, он пару раз прочел одними губами «Отче наш» и «Богородицу» , перекрестил револьвер и саблю и затих, устроившись поудобней. Перед тем как залечь в засаду, казак подвесил на дворе горящую лучину и разжег масляный фонарь, лежавший рядом с одним из гвардейцев. Теперь двор был пусть и слабо, но освещен. Горовой перехватил саблю в правую руку, револьвер в левую и, читая молитвы, присел. Еще в детстве, когда дело доходило до драки, казак научился не бояться никого, но решил, что в ситуации, когда попахивает чертовщиной, молитва лишней не будет.
Ждать долго не пришлось. Через двадцать минут от стены, примыкавшей к саду, отделилась темная фигура. Бесшумно скользя, пришелец подобрался ко входу в обитель, закрыл дверь в монастырь, подпер ее колом, прихваченным у конюшни, и повернулся к зданию, где находилось помещение для паломников. Слабый свет лучины мог только примерно обрисовать его контуры, но Горовой видел, что вошедший явно не отличался габаритами от остальных жителей этого века: небольшого роста, тщедушный, но ловкий и гибкий.
На знак ночного лазутчика от стены отделились еще две тени. В отличие от первого, они выбрали путь вдоль стены и ворот к зданию часовни, по дороге несколько раз нагибаясь над спящими охранниками. В руках одного что-то блеснуло в свете луны.
«Курвы, постовых режут», – догадался Горовой. Подымать крик было поздно. То, чего он боялся, уже случилось.
После того как с охраной у дверей было покончено, троица двинулась к дверям в гостиницу. По пути они профессионально разошлись веером, быстро и бесшумно пробежав весь двор.
Горовой замер.
Тихо скрипнула половица порога. В проеме двери, оставленной Тимофеем приоткрытой, мелькнул силуэт. Рывок вошедшего внутрь помещения был так стремителен, что казак даже не успел спустить курок. Следом за первым появилась вторая тень, но тут уже подъесаул не оплошал. Выстрел грянул подобно грому, тело пришельца буквально вынесло на улицу. Не давая опомниться, Горовой ринулся на первого из ночных убийц.
Освещение двора было тусклым, но все же свет лучины и редкие проблески луны были намного ярче, чем просто кромешная темнота комнаты, в которой сейчас соревновались в ловкости казак и подосланный убийца. Удар саблей подъесаула со свистом рассек пустоту. Как ни был он быстр, пришелец успел отпрыгнуть в глубину комнаты. Казак рубанул еще раз, и тоже мимо. Увернувшись, серая тень незнакомца взмахнула рукой, и тут же русич ощутил тупой удар в область печени. На его счастье, кольчуга выдержала.
В руке противника вертелась короткая веревка с чем-то блестящим на конце. Из-под надвинутого на лоб капюшона поблескивали странные кошачьи глаза. Тимофей пригнулся. Его всегда удивляло, что в секунды, которые обычно длится схватка или бой, умудряется втиснуться столько мгновений, иногда, кажется, растянутых на годы жизни.
Противник слегка согнул колени, отводя руку со своим странным оружием за спину.
– Н-н-на, курва! – Не желая состязаться в скорости реакции с исчадьем ада, Горовой выстрелил. Но враг, пусть и незнакомый с оружием двадцатого века, понял, что движение противника не сулило ему ничего хорошего, и быстро метнулся в сторону двери. На ходу он, выгнувшись, взмахнул рукой, и уже Горовой продемонстрировал чудеса эквилибристики, мгновенно распластавшись вдоль стены. По груди что-то хлестко ударило, раскроив одежды, как портняцкими ножницами. Но ударило вскользь, так и не одолев стальной кольчуги.
В проеме двери мелькнула тень – и все…
Запыхавшийся казак выждал секунду и выпрыгнул на улицу с револьвером наготове.
Никого… Только открытые ворота. Не было ни трупа второго убийцы, ни следов первого и третьего. Казак вернулся назад к двери, ожидая повторного нападения, но даже намека на угрозу не было… Тихо… Будто все ему приснилось.