Страница:
Он поднял с пола таз и под звуки молитвы наполнил его водой из кувшина с высоким горлышком. После чего трижды поднял руки, сопровождая это гортанными возгласами. Остальные повторяли за ним. Во время песнопений жрец слегка покачивал головой, смешно поводя своим кадыком, будто пробуя поправить несуществующее жабо. Этим жестом он кого-то очень напомнил Улугбеку. Закончив молитву, жрец трижды воздел руки к потолку и громко спросил что-то у сидевшей спереди укутанной в плащ баронессы.
После чего Эмили Эиглер встала, трижды поклонилась каждому из алтарей и, войдя в таз с водой, сбросила одежды, оставшись полностью обнаженной. Белоснежная кожа ее казалась вылепленной из снега, рыжие волосы струились по плечам и спине, создавая в воспаленном мозгу Улугбека Карловича видения сплетающихся змей, груди призывно торчали в разные стороны, а бедра слегка колыхались в ритме молитвы. Она была воплощением женского призыва и сексуальности. Только глаза ее при этом странно блестели.
Следом за ней поднялся закутанный в плащ мужчина, в котором археолог узнал Генриха. Тот кивнул остальным молящимся и встал перед Эмили на колени.
– Богиня моя, тебе поклоняюсь, – нараспев произнес император слегка срывающимся голосом. – Не я, но боги идут к тебе.
После чего смоченной в воде тряпкой медленно и старательно вымыл ноги, бедра, а потом и промежность, живот и груди стоявшей неподвижно в воде женщины. Жрец плеснул еще что-то на жертвенник и прошел к застеленному ложу сбоку от главного алтаря.
Стоявшая в воде баронесса трижды воздела руки и произнесла:
– Тебе, о царь мой, посвящаю.
Затем она сошла на заранее подстеленную циновку, а в таз ступил император.
Эмили медленно разоблачила его от плаща, пояса, верхней одежды и штанов. Сапоги германский владыка снял сам перед тем, как вступить в воду. Так же медленно и церемонно теперь уже баронесса омыла Генриха, по мере очищения тела натирая его и себя каким-то терпким маслом с ароматом ели или сибирского кедра. Закончив, женщина поклонилась блестящему от притираний мужчине и отошла к ложу, возле которого стоял недвижимой статуей ведущий церемонию священник сектантов.
После того как император вслед за баронессой возлег на ложе, жрец поднял руки и провозгласил:
– Возрадуемся же, братья, ибо близок час рассвета.
Под мерный гул молитвы, обкуриваемая легким дымом от чадящих молитвенников, пара с громкими стонами совокуплялась на тесном ложе. По мере учащения фрикционных движений убыстрялся темп молитвы, чтобы в конце взорваться финальным: «Шаммм!» Вместе с этим возгласом Генрих выгнулся дугой, а стонавшая под ним баронесса вскрикнула и обмякла.
Улугбеку стало дурно. То ли дым конопли, то ли вонь приторных масел, чадивших в жертвенниках, а может, нереальность всего происходящего, накладываясь на похмелье и не прошедшую изжогу, вызвали спазмы в желудке.
Чтобы не выдать своего убежища, он, пятясь, вылез из-под портьеры, за которой пробыл весь обряд, и ползком двинулся к выходу из каморки, подальше от приоткрытой двери в зал, где введенные в наркотический транс молящиеся славили первые лучи восходящего солнца.
В коридоре Улугбек уже побежал.
С рассветом он не без труда нашел спуск во двор, где здорово напугал редких проснувшихся слуг, окатываясь из ведра у бочки с дождевой водой. Поутру в конце марта на поверхности воды часто образовывалась ледяная пленка, но подогревать воду не хотелось. Археолог лил на себя ведро за ведром, благодаря природу за возможность принять такой необходимый, такой освежающий, бодрящий и приводящий в себя душ.
До утренней молитвы, которую императорская свита посещала в полном составе, ему надо было многое осмыслить и пересмотреть в свете открывшихся фактов. В одном он был уверен: верховный жрец, проводивший обряд, был ему знаком. Его манера говорить, слегка склонив голову, акцент – все это Сомохов уже видел, и видел недавно.
Придворному сказителю надо было быстро и продуктивно думать.
Глава 5
Торвал очнулся, рывком попробовал сесть, но не смог. Руки его не были связаны, ноги свободны, он чувствовал это, но встать не мог. У него не было сил.
Глаза открылись с трудом. Против воли вырвался тихий стон от резанувшего яркого света.
Над лежащим воином склонилась прекрасная валькирия.
Неземной красоты лицо было прикрыто белой боевой шапочкой, одежда отливала сияющей белизной.
– Вальгалла, – прошептал викинг, выдавливая каждый звук из хрипящих легких.
Он был в Палатах Героев. Вокруг лежали такие же великие воины, как и он, ждали, когда их позовут к пиршественному столу, чтобы скоротать время в ожидании Рагнарека[98]. Воины были замотаны в кровавые повязки, некоторые из героев лишились конечностей, но это были они, воины Хозяина ратей… Все это норвежец смог увидеть, только скосив глаза набок. Двигать головой он не мог, так же как и остальным телом. Единственное, что его еще слушалось, – это его глаза.
Торвал улыбнулся. Он не мог двигаться, но он и не чувствовал боли, той боли, которая была последней, что он запомнил в той, земной жизни. После того как маг всадил в него свою колдовскую вонючую ступку.
Наклонившееся над ним лицо валькирии нахмурилось. Прекрасный лоб избороздила морщина. Валькирия что-то крикнула в сторону, и Торвал с удивлением отметил, что она говорит не на скандинавском наречии, а на измененном эстском диалекте.
На призыв прекрасной воительницы подошел одетый в такой же белоснежный халат белобородый мужчина. Он глянул в глаза Торвалу, покачал головой и начал что-то делать с рукой викинга.
«Я готов. Ведите меня к Одину», – пробовал шепнуть Торвал, но изо рта не вырвалось даже того хрипа, которым он приветствовал Палаты Героев.
Что-то теплое разлилось от локтя вверх по телу, заставляя сомкнуться глаза в приятной истоме. Во сне к Торвалу явился Отец воинов и славил его мужество. Было очень приятно.
Когда норвежец очнулся в очередной раз, к нему подошел некий толстоватый старичок в черной рясе, что-то просипел над ним и приложил к губам лучника книжку. Книги Торвал видел. В монастыре на Зеленом острове, где один раз отсиживался от врагов, в доме у ярлов. Читать викинг не умел, да и не смог бы прочитать такие мелкие незнакомые, хотя и позолоченные, закорючки.
Старичок подождал и отошел. Видимо, он спешил. Вскоре над Торвалом склонилось лицо валькирии. Норвежец улыбнулся, ощущая, как растягиваются непослушные губы, и попробовал произнести приветствие. Получилось плохо.
Валькирия улыбнулась, подмигнула и исчезла.
Сигпорсон впал в сон.
Во сне валькирия танцевала вокруг него, размахивая копьем и срывая с себя одежды. Этот сон ему тоже очень понравился.
…В третий раз очнувшись, варяг чувствовал себя много хуже. В груди резало, больно было говорить, дышать, сглатывать, крутить головой. Руки его слушались, но сил хватило только на то, чтобы слегка пошевелить пальцами. Ноги были неподвижны.
Над ним уселся уже знакомый странный белобородый мужчина в белом халате. Он начал спрашивать что-то на той странной смеси эстского и немецкого, что и в первый раз.
С трудом Торвал попробовал потребовать встречи с Одином, но белобородый только покачал сокрушенно головой, когда услышал хрипы вместо слов. Это отняло много сил. Норвежец начал опять проваливаться в забытье.
В следующем сне он висел на дереве, наколотый на копье. Вороны Отца воинов клевали ему затылок и бок, пробитый копьем Предводителя ратей. Было очень больно. В месте, где оружие бога-аса пронзило бок, горело так, будто туда всунули головешку.
…Когда он очнулся в следующий раз, над ним склонилась женщина в боевой белой маске. Торвал ожидал увидеть прекрасную валькирию, но из-за маски на него смотрели глаза старой мегеры.
Знакомое тепло разлилось от локтя, и Торвал ушел в сон в недоумении. Валькирия не может быть не прекрасной.
…Прекрасная валькирия появилась только через несколько пробуждений. Отрезки времени, которые норвежец проводил в сознании, становились все более продолжительными. Часто у него болело в груди, иногда голова. Всегда было сухо во рту. Говорить он не мог, а когда пробовал, кто-то из окружающих показывал жестом, чтобы он молчал.
Сигпорсон молчал. Он старательно запоминал немногие услышанные слова, вспоминая эстский, улавливая знакомые корни родного норвежского и анализируя незнакомые фразы и словосочетания. Через некоторое время он начал ловить себя на том, что понимает практически половину того, о чем говорят вокруг него раненые воины и персонал.
И еще он понял, что лежит не в Палатах Героев. Он даже не в Вальгалле. Он в каких-то чертогах, где раненых пробуют исцелить. Лечили люди в белых масках, а валькирия, так ему понравившаяся, была всего лишь их помощницей.
Это его разочаровало.
Внезапно в голову викинга пришла шальная мысль. Если он не в Вальгалле, то и прекрасная валькирия – не валькирия, а значит, это просто красивая женщина, девушка. Может, даже йомфру[99]. Прекрасная, как… Торвал не был скальдом, чтобы описать то великолепие, которое он видел. Значит, он сможет встать, вылечиться и прийти к ней. Прийти здоровым и сильным. И…
Сладостные мысли пролились на воспаленное сознание живительным бальзамом. Сигпорсон растянул непослушные губы в улыбке, подстриженная борода защекотала шею. На душе было хорошо и спокойно…
Герой-норвежец, приехавший в страну-соседку помогать своим братьям в борьбе против оккупации ее коммунистами, быстро шел на поправку. Его попытки говорить на финском языке были ужасны, что, бесспорно, объяснялось двумя ранами. Было задето легкое. Если б не разъезд финского патруля, герой так бы и остался умирать от потери крови в снегах Карелии. Но, на счастье герра Сигпорсона, разъезд заметил следы лыж и саней и шел по ним. Даже если бы интернационалист не встал на пути агрессора, пробиравшегося в тыл свободной Финляндии, разъезд все равно догнал бы коммунистического диверсанта.
То, что интернационалист сумел справиться с врагом при помощи ножа, сделало из него настоящего героя. В санях стрелки нашли шинели финского образца и автоматы «Суоми». Все говорило за то, что русский шел с диверсантскими, а может, и со шпионскими целями. Потому его ликвидация была двойной удачей.
Непонятно только, как в лесу оказался сам норвежец? Как он вышел к линии фронта и что там делал? К раненому герою скопилось много, очень много вопросов у корифеев военной контрразведки, но, к счастью для викинга, врачи запретили ему разговаривать в течение месяца. Опытные следователи только бесцельно приходили к его постели. А через месяц войскам Финляндии стало не до одинокого раненого норвежца – части Красной Армии все-таки прорвали эшелонированную оборону финских стрелков и вышли на оперативные просторы. Тут превосходство русских стало просто подавляющим. Правительство Финляндии было вынуждено подписать капитуляцию.
…Когда Сигпорсона выписали из больницы, голубоглазая медицинская сестра Йорри Майлоннен пригласила его на хутор к своим родителям. Отдохнуть, восстановить силы. Торвал с благодарностью принял это приглашение.
За минувшее тысячелетие все разительно переменилось. Но викинга не пугали вонючие машины, возившие людей и припасы. Косилки и жатницы на конской тяге походили на древние колесницы, о которых рассказывали монахи. В окнах домов стояли дорогие стекла, топили дома с помощью каменной или кирпичной печи, а полы в домах были не земляные, а из досок. Викинг прикинул, сколько времени ушло у мастеров на то, чтобы выстругать такое количество досок. Получалось, что из материала, ушедшего на постройку одного дома, можно было построить целый драккар. Торвал покачал головой – такое расточительство всегда неприятно.
Но главное, поменялось мировоззрение: вера в римского Христа стала повсеместной. Потомки хозяев морей больше не ходили в походы на Британию или Ирландию. Теперь они только торговали и старались защититься от более воинственных соседей на Востоке и на Западе.
Все это надо было осмыслить в тиши и спокойствии, которое давал хутор сельского ветеринара, отца синеглазой Йорри.
Потому Торвал с радостью и благодарностью принял предложение.
…А через три месяца в маленькой сельской церкви патер обвенчал фру Йорри Майлоннен, местную фельдшерицу, и герра Торвала Сигпорсона.
Еще через месяц он получил паспорт гражданина Финляндии. Спустя год и один месяц чемпион Финляндии по стрельбе из лука, призер трех международных соревнований Торвал Сигпорсон сразу после награждения очередной золотой медалью был приглашен в сборную Канады по стрельбе из лука. У сборной был крупный меценат, не жалевший денег на любимое детище, но не было достижений. Приглашение норвежец принял. Когда тебе идет тридцать шестой год, а на содержании беременная жена, то надо думать о будущем.
Через год они собирались вернуться из Канады домой.
Шел май 1941 года.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Костя Малышев развлекал почтеннейшую публику уже четвертый час. Начав с классических романсов и баллад Окуджавы, он понемногу перебрал все, что знал и умел наигрывать. Пяток песен уже были исполнены по нескольку раз. Десятиструнная хитарьера была далека по качеству даже от пятнадцатирублевых гитар советского периода. Струны несколько раз рвались, но, на его счастье, у Иоланты был запас. Перерывы Костя использовал, чтобы отдышаться и дать отдохнуть натруженному с непривычки горлу.
Императрица благосклонно слушала музыку, вышивая на пяльцах.
Здесь было принято при чтении стихов аккомпанировать себе на струнных инструментах, вызывая из них с помощью смычка или пальцев более-менее благозвучные трели. Самые известные барды и скальды могли вывести несложную мелодию, используя виолу или хитарьеру. До переплетения аккордов и перехода тональностей здесь еще не доходили.
Все великолепие своего музыкального, хотя и не очень выдающегося, образования Костя демонстрировал благодарным слушательницам, в душе сокрушаясь от той фальши, которая все чаще слетала со струн.
Но собравшимся в зале дамам было не до обсуждения ошибок при взятии аккордов. При особо ярких диссонансах они слегка поджимали губы, но манера исполнения была нова, песни незаезжены и, несмотря на акцент и странный диалект, исполнялись на родном языке императрицы. А то, что нравится госпоже, нравится и ее фрейлинам.
Когда можно было, Костя брал перерыв и просто наигрывал на гитаре мелодии. Грустные, веселые, сложные и простые.
При этом время от времени он бросал исподлобья взгляды на вышивающую рядом с Адельгейдой Иоланту, баронессу де Ги, как уже узнал он. Иногда ему казалось, что красавица тоже бросает исподтишка на него быстрые взгляды. Но словить ни одну из этих мимолетных стрел он не смог.
– А скажи-ка, скальд, ты тоже много где бывал? – Иоланта задала этот вопрос скучающим тоном на русском языке с милым акцентом. Правда, внимательный наблюдатель заметил бы, что перед тем, как задать вопрос, она несколько минут не вышивала, а только делала вид, что сосредоточена на иголке и натянутой холстине.
Костя кивнул. За свою жизнь он был практически во всех странах Европы. В основном благодаря программе «Посети четырнадцать стран за десять дней». Быть-то бывал, но о том, что он там видел, рассказывать было бессмысленно. Потому оставалось молчать или повествовать о тех краях, где не могли быть ни императрица, ни ее окружение.
– Конечно, сиятельная госпожа, чья красота затмевает лучи солнца. – Улугбек перед отъездом советовал почаще применять эпитеты при обращении к придворным и государям. До подобострастности, пришедшей во дворы европейских государей в поздние века, еще не дошло, потому эти обращения были новы и вызывали благосклонность.
– Я был на краю земли, там, где солнце начинает свой бег по небосклону каждый день, – начал Малышев, вспоминая свои командировки на Камчатку.
– Ну и как там? – заинтересованно спросила императрица.
– Живут там кочевые народы, не знающие городов и отвергающие их. Перегоняют свои бесчисленные стада по бескрайним степям. Доят кобылиц и пьют их молоко, а иногда воюют между собой за пастбища и за водопои.
– Ты, наверное, говоришь о половцах копченых? – презрительно скривила губы Адельгейда. Эти рассказы она слышала в детстве от своих нянюшек не раз.
– Простите, ваше величество, но это другие народы. Они называют себя монголами. А половцев я тоже видел.
– Вонючие кочевники – все, что ты увидел по пути к краю земли? – Иоланта не слышала о кочевниках, но уловила отсутствие интереса в устах госпожи и старалась переменить тему.
– Нет, конечно, о прекраснейшая из фрейлин. – Костя впервые открыто высказал комплимент Иоланте. На душе стало тепло и уютно, а девушка зарделась.
Чтобы не дать остальным обратить внимание на залившие щеки и шею баронессы красные пятна, Костя начал новое повествование. Говорил по-немецки он с трудом, потому старался вести разговоры на русском. Это не нравилось большинству дам, но устраивало императрицу, подходило Иоланте, а на остальных… Ну, в общем, Костя вел рассказ на русском языке.
– Чуть в стороне от монголов, на краю света, живут народы, которые называют свою страну Чайна. У них плодородная земля, на которой живут бессчетные сонмища людей. Они знают чтение, рисование, строят удивительные сооружения и делают такие прекрасные вещи, как ткань, невесомая, как перо, и мягкая, как кожа младенца, шутихи, способные раскрасить ночное небо в яркие цвета в праздник. Им ведома медицина, и человек не умирает от случайной раны, его лечат опытные врачеватели.
Адельгейда нахмурилась:
– То, что ты нам рассказываешь, странно и неправильно, скальд. – Августейшая собеседница нахмурила носик. – То, что их так много, как ты говоришь, а они еще не завоевали весь мир, говорит о том, что их все же меньше. Ну не больше же они Киевского княжества или Хузарского каганата? То, что они знают чтение… М-м-м. Они верят в Бога нашего Иисуса Христа и Деву Марию?
Костя честно признался:
– У них свои боги, моя госпожа.
– Вот, – удовлетворенно заключила императрица. – А все знают что если умеешь читать, но не веруешь в Господа нашего, то ждет тебя то, что пожинают распявшие Христа габреи, которым нет пристанища нигде в мире на весь их век.
Малышев мог бы возразить, сославшись на Венецию, Геную и Пизу, но благоразумно промолчал. Адельгейда между тем продолжала развенчивать Костино представление о мире и народах, его населяющих.
– Какие такие здания они могут соорудить, если самые величественные из зданий – это соборы, посвященные Господу нашему? Без веры в Него разве можно сотворить что достойное? А раз у них нет веры, то и здания их – швах, ерунда, не заслуживающая нашего внимания. Что же до врачевания, – она решила не использовать слабо знакомый термин «медицина», – то ежели Бог отмерил тебе мало, то столько ты и проживешь, а пытаться украсть что-то у судьбы – это язычество и колдовство.
– Разве что крови немного дурной спустить[100], – немного поколебавшись, добавила Иоланта, на что императрица после недолгого колебания согласно кивнула.
Костя только развел руками, признавая поражение в споре с прекраснейшей августейшей особой. Та гордо обвела зал победным взором. Фрейлины, из-за незнания языка упустившие суть спора, только хлопали глазами. Одна старая карга, баронесса фон Аушвиц, согласно шамкала беззубым ртом. Иоланта потупила взор и старательно делала вид, что полностью занята вышиванием. Адельгейда легонько вздохнула и кивнула Малышеву. Мол, плети дальше.
– А на самом краю земли, там, где плещутся волны океана, живут народы, которые не знают правителей. Зима там – холодная и длинная, лето – короткое и нежаркое. Земля успевает отмерзнуть только на глубину лопаты.
– Как же они живут там? Чем питаются? – В вопросах рассказчику наконец-то появилась заинтересованность.
– Летом живут они в юртах из звериных шкур, похожих на те, что используют кочевники половцы. А зимой рубят замерзшее море и строят себе дома изо льда, в которых палят костры из помета своих оленей, которых у них видимо-невидимо. Ловят рыбу и разводят оленей – тем и живут.
– А не мерзнут? В домах изо льда-то, – задала очередной вопрос начинавшая поджимать губы императрица.
Костя, не почувствовав подвоха, ответил:
– Нет, ваше величество. Они мажут лица жиром, никогда не снимают одежды и привыкли к холоду.
Адельгейда усмехнулась:
– Знаю я твоих замороженных, скальд. Эти народы живут на берегах Эстланда и за Холодным морем. К ним часто новгородцы на мен ездят, мед и холсты на шкуры менять.
Дочь Всеволода Старого вздохнула и подвела итог:
– Враль ты, скальд, враль и баечник. – Она еще раз вздохнула. – Но делать нечего. Если уж ты только сказки рассказывать горазд, которые я уже слышала, то хоть песни спой, что мне неведомы.
Малышев пожал плечами, согласно кивнул и взялся за хитарьеру.
По залу прокатился очередной струнный перебор.
На следующий день к обедне в замок вернулись с охоты германский император со свитой. Вместе со всеми приехал и стонущий и охающий Улугбек Карлович.
Генрих, оценивший состояние своего сказителя, разрешил последнему не присутствовать на обеде, который должен был начинаться через час после прибытия в замок.
Улугбек поблагодарил государя и, широко расставляя ноги, поплелся в комнатушку, выделенную заезжим полоцким гостям.
Захара не было. Молодой красноармеец, у которого кровь бурлила, использовал все свободное время, чтобы изучать замок и город. По утрам он возвращался слегка помятый, но довольный, как кот, объевшийся сметаной. Уроки с пышной Грэтхен пошли впрок: в путешествиях по Магдебургу, которые он предпринимал все чаще, Пригодько уже не нужна была помощь переводчиков. На бытовом уровне он вполне сносно изъяснялся с приказчиками в лавках и виночерпиями в харчевнях.
Горового также не было. Казак переживал вторую молодость, с азартом участвуя в тренировках замкового гарнизона, перенимая особенности боя в пешем строю при рыцарских атаках. К его радости, седоусые ветераны, проводившие учения, пригласили лихо управлявшегося с саблей иностранца на ристалище, где молодые оруженосцы и просто рыцарские сыновья постигали военную премудрость. Горового пригласили для смеха, ведь все знали, что северяне бесполезны в конной лаве. А уж навыки действий с длинным копьем или рубки на скаку с замаха – это для них как греческая грамота. К посрамлению местных, подъесаул с первой же попытки взял на копье мишенный щит и увернулся от ответного удара манекена. Когда же он на спор поднял на скаку копьем обруч с земли, то сам капитан замковой стражи рыцарь Конрад Гопперхильд соблаговолил похвалить иностранца. Теперь казак учил молодежь на ристалище древней казацкой забаве с рубкой лозы на скаку. У немцев получалось неплохо. Страдающему археологу встретился Малышев. Скальд императрицы вчера перестарался и ныне залечивал горло сырыми яйцами и теплым пивом, к вящему неудовольствию августейшей повелительницы и ее миловидной воспитанницы.
– Ну, как охота? – приветственно просипел Костя, подымаясь с лежанки, на которой коротал время до обеда.
Улугбек только отмахнулся:
– Что за охота – дурость одна. – Он неловко присел, охнул, схватился за спину и тут же лег на вторую лежанку, перевернувшись на живот. – Только вон весь зад себе сбил, пока по буеракам скакали.
Костя повел носом. За длительное путешествие они изрядно пропотели и, ввиду отсутствия гигиенических средств, попахивали все. По местным меркам, это был признак мужественности, но «полочане» при первой же возможности старались привести себя в порядок, простирнуть одежонку, поменять носки или портянки, помыться. Сейчас же к густому аромату мужского тела в небольшой комнатке добавился стойкий запах конского пота – дышать становилось практически невозможно.
– Так… Ты тут полежи, отдохни немножко, а я какой-нибудь чан попробую найти, а то амбре такое, что, думаю, блохи сдохнут… А куда ж мы без них? – промямлил Костя, подымаясь с уютной лежанки. Вчера они втроем перетряхнули все матрацы, заменили сено, постирали и высушили суровый холст, в который сено и запаковывалось. Сейчас тюфячок казался родным и очень удобным, а в комнате до прибытия Улугбека витал, кроме запаха немытых мужских тел, легкий аромат луговых трав.
Сомохов кивнул. После обратного пути он чувствовал себя совсем худо. Сказывались и ночная прогулка, и похмелье, не залеченное традиционным способом.
– Константин Павлович, вы еще мне где кувшинчик пивца захватите, если будет такая возможность, – вяло прохрипел ученый.
После чего Эмили Эиглер встала, трижды поклонилась каждому из алтарей и, войдя в таз с водой, сбросила одежды, оставшись полностью обнаженной. Белоснежная кожа ее казалась вылепленной из снега, рыжие волосы струились по плечам и спине, создавая в воспаленном мозгу Улугбека Карловича видения сплетающихся змей, груди призывно торчали в разные стороны, а бедра слегка колыхались в ритме молитвы. Она была воплощением женского призыва и сексуальности. Только глаза ее при этом странно блестели.
Следом за ней поднялся закутанный в плащ мужчина, в котором археолог узнал Генриха. Тот кивнул остальным молящимся и встал перед Эмили на колени.
– Богиня моя, тебе поклоняюсь, – нараспев произнес император слегка срывающимся голосом. – Не я, но боги идут к тебе.
После чего смоченной в воде тряпкой медленно и старательно вымыл ноги, бедра, а потом и промежность, живот и груди стоявшей неподвижно в воде женщины. Жрец плеснул еще что-то на жертвенник и прошел к застеленному ложу сбоку от главного алтаря.
Стоявшая в воде баронесса трижды воздела руки и произнесла:
– Тебе, о царь мой, посвящаю.
Затем она сошла на заранее подстеленную циновку, а в таз ступил император.
Эмили медленно разоблачила его от плаща, пояса, верхней одежды и штанов. Сапоги германский владыка снял сам перед тем, как вступить в воду. Так же медленно и церемонно теперь уже баронесса омыла Генриха, по мере очищения тела натирая его и себя каким-то терпким маслом с ароматом ели или сибирского кедра. Закончив, женщина поклонилась блестящему от притираний мужчине и отошла к ложу, возле которого стоял недвижимой статуей ведущий церемонию священник сектантов.
После того как император вслед за баронессой возлег на ложе, жрец поднял руки и провозгласил:
– Возрадуемся же, братья, ибо близок час рассвета.
Под мерный гул молитвы, обкуриваемая легким дымом от чадящих молитвенников, пара с громкими стонами совокуплялась на тесном ложе. По мере учащения фрикционных движений убыстрялся темп молитвы, чтобы в конце взорваться финальным: «Шаммм!» Вместе с этим возгласом Генрих выгнулся дугой, а стонавшая под ним баронесса вскрикнула и обмякла.
Улугбеку стало дурно. То ли дым конопли, то ли вонь приторных масел, чадивших в жертвенниках, а может, нереальность всего происходящего, накладываясь на похмелье и не прошедшую изжогу, вызвали спазмы в желудке.
Чтобы не выдать своего убежища, он, пятясь, вылез из-под портьеры, за которой пробыл весь обряд, и ползком двинулся к выходу из каморки, подальше от приоткрытой двери в зал, где введенные в наркотический транс молящиеся славили первые лучи восходящего солнца.
В коридоре Улугбек уже побежал.
С рассветом он не без труда нашел спуск во двор, где здорово напугал редких проснувшихся слуг, окатываясь из ведра у бочки с дождевой водой. Поутру в конце марта на поверхности воды часто образовывалась ледяная пленка, но подогревать воду не хотелось. Археолог лил на себя ведро за ведром, благодаря природу за возможность принять такой необходимый, такой освежающий, бодрящий и приводящий в себя душ.
До утренней молитвы, которую императорская свита посещала в полном составе, ему надо было многое осмыслить и пересмотреть в свете открывшихся фактов. В одном он был уверен: верховный жрец, проводивший обряд, был ему знаком. Его манера говорить, слегка склонив голову, акцент – все это Сомохов уже видел, и видел недавно.
Придворному сказителю надо было быстро и продуктивно думать.
Глава 5
1
1939 год. Декабрь. Финляндия
Торвал очнулся, рывком попробовал сесть, но не смог. Руки его не были связаны, ноги свободны, он чувствовал это, но встать не мог. У него не было сил.
Глаза открылись с трудом. Против воли вырвался тихий стон от резанувшего яркого света.
Над лежащим воином склонилась прекрасная валькирия.
Неземной красоты лицо было прикрыто белой боевой шапочкой, одежда отливала сияющей белизной.
– Вальгалла, – прошептал викинг, выдавливая каждый звук из хрипящих легких.
Он был в Палатах Героев. Вокруг лежали такие же великие воины, как и он, ждали, когда их позовут к пиршественному столу, чтобы скоротать время в ожидании Рагнарека[98]. Воины были замотаны в кровавые повязки, некоторые из героев лишились конечностей, но это были они, воины Хозяина ратей… Все это норвежец смог увидеть, только скосив глаза набок. Двигать головой он не мог, так же как и остальным телом. Единственное, что его еще слушалось, – это его глаза.
Торвал улыбнулся. Он не мог двигаться, но он и не чувствовал боли, той боли, которая была последней, что он запомнил в той, земной жизни. После того как маг всадил в него свою колдовскую вонючую ступку.
Наклонившееся над ним лицо валькирии нахмурилось. Прекрасный лоб избороздила морщина. Валькирия что-то крикнула в сторону, и Торвал с удивлением отметил, что она говорит не на скандинавском наречии, а на измененном эстском диалекте.
На призыв прекрасной воительницы подошел одетый в такой же белоснежный халат белобородый мужчина. Он глянул в глаза Торвалу, покачал головой и начал что-то делать с рукой викинга.
«Я готов. Ведите меня к Одину», – пробовал шепнуть Торвал, но изо рта не вырвалось даже того хрипа, которым он приветствовал Палаты Героев.
Что-то теплое разлилось от локтя вверх по телу, заставляя сомкнуться глаза в приятной истоме. Во сне к Торвалу явился Отец воинов и славил его мужество. Было очень приятно.
2
Когда норвежец очнулся в очередной раз, к нему подошел некий толстоватый старичок в черной рясе, что-то просипел над ним и приложил к губам лучника книжку. Книги Торвал видел. В монастыре на Зеленом острове, где один раз отсиживался от врагов, в доме у ярлов. Читать викинг не умел, да и не смог бы прочитать такие мелкие незнакомые, хотя и позолоченные, закорючки.
Старичок подождал и отошел. Видимо, он спешил. Вскоре над Торвалом склонилось лицо валькирии. Норвежец улыбнулся, ощущая, как растягиваются непослушные губы, и попробовал произнести приветствие. Получилось плохо.
Валькирия улыбнулась, подмигнула и исчезла.
Сигпорсон впал в сон.
Во сне валькирия танцевала вокруг него, размахивая копьем и срывая с себя одежды. Этот сон ему тоже очень понравился.
…В третий раз очнувшись, варяг чувствовал себя много хуже. В груди резало, больно было говорить, дышать, сглатывать, крутить головой. Руки его слушались, но сил хватило только на то, чтобы слегка пошевелить пальцами. Ноги были неподвижны.
Над ним уселся уже знакомый странный белобородый мужчина в белом халате. Он начал спрашивать что-то на той странной смеси эстского и немецкого, что и в первый раз.
С трудом Торвал попробовал потребовать встречи с Одином, но белобородый только покачал сокрушенно головой, когда услышал хрипы вместо слов. Это отняло много сил. Норвежец начал опять проваливаться в забытье.
В следующем сне он висел на дереве, наколотый на копье. Вороны Отца воинов клевали ему затылок и бок, пробитый копьем Предводителя ратей. Было очень больно. В месте, где оружие бога-аса пронзило бок, горело так, будто туда всунули головешку.
…Когда он очнулся в следующий раз, над ним склонилась женщина в боевой белой маске. Торвал ожидал увидеть прекрасную валькирию, но из-за маски на него смотрели глаза старой мегеры.
Знакомое тепло разлилось от локтя, и Торвал ушел в сон в недоумении. Валькирия не может быть не прекрасной.
…Прекрасная валькирия появилась только через несколько пробуждений. Отрезки времени, которые норвежец проводил в сознании, становились все более продолжительными. Часто у него болело в груди, иногда голова. Всегда было сухо во рту. Говорить он не мог, а когда пробовал, кто-то из окружающих показывал жестом, чтобы он молчал.
Сигпорсон молчал. Он старательно запоминал немногие услышанные слова, вспоминая эстский, улавливая знакомые корни родного норвежского и анализируя незнакомые фразы и словосочетания. Через некоторое время он начал ловить себя на том, что понимает практически половину того, о чем говорят вокруг него раненые воины и персонал.
И еще он понял, что лежит не в Палатах Героев. Он даже не в Вальгалле. Он в каких-то чертогах, где раненых пробуют исцелить. Лечили люди в белых масках, а валькирия, так ему понравившаяся, была всего лишь их помощницей.
Это его разочаровало.
Внезапно в голову викинга пришла шальная мысль. Если он не в Вальгалле, то и прекрасная валькирия – не валькирия, а значит, это просто красивая женщина, девушка. Может, даже йомфру[99]. Прекрасная, как… Торвал не был скальдом, чтобы описать то великолепие, которое он видел. Значит, он сможет встать, вылечиться и прийти к ней. Прийти здоровым и сильным. И…
Сладостные мысли пролились на воспаленное сознание живительным бальзамом. Сигпорсон растянул непослушные губы в улыбке, подстриженная борода защекотала шею. На душе было хорошо и спокойно…
3
Герой-норвежец, приехавший в страну-соседку помогать своим братьям в борьбе против оккупации ее коммунистами, быстро шел на поправку. Его попытки говорить на финском языке были ужасны, что, бесспорно, объяснялось двумя ранами. Было задето легкое. Если б не разъезд финского патруля, герой так бы и остался умирать от потери крови в снегах Карелии. Но, на счастье герра Сигпорсона, разъезд заметил следы лыж и саней и шел по ним. Даже если бы интернационалист не встал на пути агрессора, пробиравшегося в тыл свободной Финляндии, разъезд все равно догнал бы коммунистического диверсанта.
То, что интернационалист сумел справиться с врагом при помощи ножа, сделало из него настоящего героя. В санях стрелки нашли шинели финского образца и автоматы «Суоми». Все говорило за то, что русский шел с диверсантскими, а может, и со шпионскими целями. Потому его ликвидация была двойной удачей.
Непонятно только, как в лесу оказался сам норвежец? Как он вышел к линии фронта и что там делал? К раненому герою скопилось много, очень много вопросов у корифеев военной контрразведки, но, к счастью для викинга, врачи запретили ему разговаривать в течение месяца. Опытные следователи только бесцельно приходили к его постели. А через месяц войскам Финляндии стало не до одинокого раненого норвежца – части Красной Армии все-таки прорвали эшелонированную оборону финских стрелков и вышли на оперативные просторы. Тут превосходство русских стало просто подавляющим. Правительство Финляндии было вынуждено подписать капитуляцию.
…Когда Сигпорсона выписали из больницы, голубоглазая медицинская сестра Йорри Майлоннен пригласила его на хутор к своим родителям. Отдохнуть, восстановить силы. Торвал с благодарностью принял это приглашение.
За минувшее тысячелетие все разительно переменилось. Но викинга не пугали вонючие машины, возившие людей и припасы. Косилки и жатницы на конской тяге походили на древние колесницы, о которых рассказывали монахи. В окнах домов стояли дорогие стекла, топили дома с помощью каменной или кирпичной печи, а полы в домах были не земляные, а из досок. Викинг прикинул, сколько времени ушло у мастеров на то, чтобы выстругать такое количество досок. Получалось, что из материала, ушедшего на постройку одного дома, можно было построить целый драккар. Торвал покачал головой – такое расточительство всегда неприятно.
Но главное, поменялось мировоззрение: вера в римского Христа стала повсеместной. Потомки хозяев морей больше не ходили в походы на Британию или Ирландию. Теперь они только торговали и старались защититься от более воинственных соседей на Востоке и на Западе.
Все это надо было осмыслить в тиши и спокойствии, которое давал хутор сельского ветеринара, отца синеглазой Йорри.
Потому Торвал с радостью и благодарностью принял предложение.
…А через три месяца в маленькой сельской церкви патер обвенчал фру Йорри Майлоннен, местную фельдшерицу, и герра Торвала Сигпорсона.
Еще через месяц он получил паспорт гражданина Финляндии. Спустя год и один месяц чемпион Финляндии по стрельбе из лука, призер трех международных соревнований Торвал Сигпорсон сразу после награждения очередной золотой медалью был приглашен в сборную Канады по стрельбе из лука. У сборной был крупный меценат, не жалевший денег на любимое детище, но не было достижений. Приглашение норвежец принял. Когда тебе идет тридцать шестой год, а на содержании беременная жена, то надо думать о будущем.
Через год они собирались вернуться из Канады домой.
Шел май 1941 года.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
ПОД СЕНЬЮ ВЕНЦА…
1
Магдебург
Костя Малышев развлекал почтеннейшую публику уже четвертый час. Начав с классических романсов и баллад Окуджавы, он понемногу перебрал все, что знал и умел наигрывать. Пяток песен уже были исполнены по нескольку раз. Десятиструнная хитарьера была далека по качеству даже от пятнадцатирублевых гитар советского периода. Струны несколько раз рвались, но, на его счастье, у Иоланты был запас. Перерывы Костя использовал, чтобы отдышаться и дать отдохнуть натруженному с непривычки горлу.
Императрица благосклонно слушала музыку, вышивая на пяльцах.
Здесь было принято при чтении стихов аккомпанировать себе на струнных инструментах, вызывая из них с помощью смычка или пальцев более-менее благозвучные трели. Самые известные барды и скальды могли вывести несложную мелодию, используя виолу или хитарьеру. До переплетения аккордов и перехода тональностей здесь еще не доходили.
Все великолепие своего музыкального, хотя и не очень выдающегося, образования Костя демонстрировал благодарным слушательницам, в душе сокрушаясь от той фальши, которая все чаще слетала со струн.
Но собравшимся в зале дамам было не до обсуждения ошибок при взятии аккордов. При особо ярких диссонансах они слегка поджимали губы, но манера исполнения была нова, песни незаезжены и, несмотря на акцент и странный диалект, исполнялись на родном языке императрицы. А то, что нравится госпоже, нравится и ее фрейлинам.
Когда можно было, Костя брал перерыв и просто наигрывал на гитаре мелодии. Грустные, веселые, сложные и простые.
При этом время от времени он бросал исподлобья взгляды на вышивающую рядом с Адельгейдой Иоланту, баронессу де Ги, как уже узнал он. Иногда ему казалось, что красавица тоже бросает исподтишка на него быстрые взгляды. Но словить ни одну из этих мимолетных стрел он не смог.
– А скажи-ка, скальд, ты тоже много где бывал? – Иоланта задала этот вопрос скучающим тоном на русском языке с милым акцентом. Правда, внимательный наблюдатель заметил бы, что перед тем, как задать вопрос, она несколько минут не вышивала, а только делала вид, что сосредоточена на иголке и натянутой холстине.
Костя кивнул. За свою жизнь он был практически во всех странах Европы. В основном благодаря программе «Посети четырнадцать стран за десять дней». Быть-то бывал, но о том, что он там видел, рассказывать было бессмысленно. Потому оставалось молчать или повествовать о тех краях, где не могли быть ни императрица, ни ее окружение.
– Конечно, сиятельная госпожа, чья красота затмевает лучи солнца. – Улугбек перед отъездом советовал почаще применять эпитеты при обращении к придворным и государям. До подобострастности, пришедшей во дворы европейских государей в поздние века, еще не дошло, потому эти обращения были новы и вызывали благосклонность.
– Я был на краю земли, там, где солнце начинает свой бег по небосклону каждый день, – начал Малышев, вспоминая свои командировки на Камчатку.
– Ну и как там? – заинтересованно спросила императрица.
– Живут там кочевые народы, не знающие городов и отвергающие их. Перегоняют свои бесчисленные стада по бескрайним степям. Доят кобылиц и пьют их молоко, а иногда воюют между собой за пастбища и за водопои.
– Ты, наверное, говоришь о половцах копченых? – презрительно скривила губы Адельгейда. Эти рассказы она слышала в детстве от своих нянюшек не раз.
– Простите, ваше величество, но это другие народы. Они называют себя монголами. А половцев я тоже видел.
– Вонючие кочевники – все, что ты увидел по пути к краю земли? – Иоланта не слышала о кочевниках, но уловила отсутствие интереса в устах госпожи и старалась переменить тему.
– Нет, конечно, о прекраснейшая из фрейлин. – Костя впервые открыто высказал комплимент Иоланте. На душе стало тепло и уютно, а девушка зарделась.
Чтобы не дать остальным обратить внимание на залившие щеки и шею баронессы красные пятна, Костя начал новое повествование. Говорил по-немецки он с трудом, потому старался вести разговоры на русском. Это не нравилось большинству дам, но устраивало императрицу, подходило Иоланте, а на остальных… Ну, в общем, Костя вел рассказ на русском языке.
– Чуть в стороне от монголов, на краю света, живут народы, которые называют свою страну Чайна. У них плодородная земля, на которой живут бессчетные сонмища людей. Они знают чтение, рисование, строят удивительные сооружения и делают такие прекрасные вещи, как ткань, невесомая, как перо, и мягкая, как кожа младенца, шутихи, способные раскрасить ночное небо в яркие цвета в праздник. Им ведома медицина, и человек не умирает от случайной раны, его лечат опытные врачеватели.
Адельгейда нахмурилась:
– То, что ты нам рассказываешь, странно и неправильно, скальд. – Августейшая собеседница нахмурила носик. – То, что их так много, как ты говоришь, а они еще не завоевали весь мир, говорит о том, что их все же меньше. Ну не больше же они Киевского княжества или Хузарского каганата? То, что они знают чтение… М-м-м. Они верят в Бога нашего Иисуса Христа и Деву Марию?
Костя честно признался:
– У них свои боги, моя госпожа.
– Вот, – удовлетворенно заключила императрица. – А все знают что если умеешь читать, но не веруешь в Господа нашего, то ждет тебя то, что пожинают распявшие Христа габреи, которым нет пристанища нигде в мире на весь их век.
Малышев мог бы возразить, сославшись на Венецию, Геную и Пизу, но благоразумно промолчал. Адельгейда между тем продолжала развенчивать Костино представление о мире и народах, его населяющих.
– Какие такие здания они могут соорудить, если самые величественные из зданий – это соборы, посвященные Господу нашему? Без веры в Него разве можно сотворить что достойное? А раз у них нет веры, то и здания их – швах, ерунда, не заслуживающая нашего внимания. Что же до врачевания, – она решила не использовать слабо знакомый термин «медицина», – то ежели Бог отмерил тебе мало, то столько ты и проживешь, а пытаться украсть что-то у судьбы – это язычество и колдовство.
– Разве что крови немного дурной спустить[100], – немного поколебавшись, добавила Иоланта, на что императрица после недолгого колебания согласно кивнула.
Костя только развел руками, признавая поражение в споре с прекраснейшей августейшей особой. Та гордо обвела зал победным взором. Фрейлины, из-за незнания языка упустившие суть спора, только хлопали глазами. Одна старая карга, баронесса фон Аушвиц, согласно шамкала беззубым ртом. Иоланта потупила взор и старательно делала вид, что полностью занята вышиванием. Адельгейда легонько вздохнула и кивнула Малышеву. Мол, плети дальше.
– А на самом краю земли, там, где плещутся волны океана, живут народы, которые не знают правителей. Зима там – холодная и длинная, лето – короткое и нежаркое. Земля успевает отмерзнуть только на глубину лопаты.
– Как же они живут там? Чем питаются? – В вопросах рассказчику наконец-то появилась заинтересованность.
– Летом живут они в юртах из звериных шкур, похожих на те, что используют кочевники половцы. А зимой рубят замерзшее море и строят себе дома изо льда, в которых палят костры из помета своих оленей, которых у них видимо-невидимо. Ловят рыбу и разводят оленей – тем и живут.
– А не мерзнут? В домах изо льда-то, – задала очередной вопрос начинавшая поджимать губы императрица.
Костя, не почувствовав подвоха, ответил:
– Нет, ваше величество. Они мажут лица жиром, никогда не снимают одежды и привыкли к холоду.
Адельгейда усмехнулась:
– Знаю я твоих замороженных, скальд. Эти народы живут на берегах Эстланда и за Холодным морем. К ним часто новгородцы на мен ездят, мед и холсты на шкуры менять.
Дочь Всеволода Старого вздохнула и подвела итог:
– Враль ты, скальд, враль и баечник. – Она еще раз вздохнула. – Но делать нечего. Если уж ты только сказки рассказывать горазд, которые я уже слышала, то хоть песни спой, что мне неведомы.
Малышев пожал плечами, согласно кивнул и взялся за хитарьеру.
По залу прокатился очередной струнный перебор.
2
На следующий день к обедне в замок вернулись с охоты германский император со свитой. Вместе со всеми приехал и стонущий и охающий Улугбек Карлович.
Генрих, оценивший состояние своего сказителя, разрешил последнему не присутствовать на обеде, который должен был начинаться через час после прибытия в замок.
Улугбек поблагодарил государя и, широко расставляя ноги, поплелся в комнатушку, выделенную заезжим полоцким гостям.
Захара не было. Молодой красноармеец, у которого кровь бурлила, использовал все свободное время, чтобы изучать замок и город. По утрам он возвращался слегка помятый, но довольный, как кот, объевшийся сметаной. Уроки с пышной Грэтхен пошли впрок: в путешествиях по Магдебургу, которые он предпринимал все чаще, Пригодько уже не нужна была помощь переводчиков. На бытовом уровне он вполне сносно изъяснялся с приказчиками в лавках и виночерпиями в харчевнях.
Горового также не было. Казак переживал вторую молодость, с азартом участвуя в тренировках замкового гарнизона, перенимая особенности боя в пешем строю при рыцарских атаках. К его радости, седоусые ветераны, проводившие учения, пригласили лихо управлявшегося с саблей иностранца на ристалище, где молодые оруженосцы и просто рыцарские сыновья постигали военную премудрость. Горового пригласили для смеха, ведь все знали, что северяне бесполезны в конной лаве. А уж навыки действий с длинным копьем или рубки на скаку с замаха – это для них как греческая грамота. К посрамлению местных, подъесаул с первой же попытки взял на копье мишенный щит и увернулся от ответного удара манекена. Когда же он на спор поднял на скаку копьем обруч с земли, то сам капитан замковой стражи рыцарь Конрад Гопперхильд соблаговолил похвалить иностранца. Теперь казак учил молодежь на ристалище древней казацкой забаве с рубкой лозы на скаку. У немцев получалось неплохо. Страдающему археологу встретился Малышев. Скальд императрицы вчера перестарался и ныне залечивал горло сырыми яйцами и теплым пивом, к вящему неудовольствию августейшей повелительницы и ее миловидной воспитанницы.
– Ну, как охота? – приветственно просипел Костя, подымаясь с лежанки, на которой коротал время до обеда.
Улугбек только отмахнулся:
– Что за охота – дурость одна. – Он неловко присел, охнул, схватился за спину и тут же лег на вторую лежанку, перевернувшись на живот. – Только вон весь зад себе сбил, пока по буеракам скакали.
Костя повел носом. За длительное путешествие они изрядно пропотели и, ввиду отсутствия гигиенических средств, попахивали все. По местным меркам, это был признак мужественности, но «полочане» при первой же возможности старались привести себя в порядок, простирнуть одежонку, поменять носки или портянки, помыться. Сейчас же к густому аромату мужского тела в небольшой комнатке добавился стойкий запах конского пота – дышать становилось практически невозможно.
– Так… Ты тут полежи, отдохни немножко, а я какой-нибудь чан попробую найти, а то амбре такое, что, думаю, блохи сдохнут… А куда ж мы без них? – промямлил Костя, подымаясь с уютной лежанки. Вчера они втроем перетряхнули все матрацы, заменили сено, постирали и высушили суровый холст, в который сено и запаковывалось. Сейчас тюфячок казался родным и очень удобным, а в комнате до прибытия Улугбека витал, кроме запаха немытых мужских тел, легкий аромат луговых трав.
Сомохов кивнул. После обратного пути он чувствовал себя совсем худо. Сказывались и ночная прогулка, и похмелье, не залеченное традиционным способом.
– Константин Павлович, вы еще мне где кувшинчик пивца захватите, если будет такая возможность, – вяло прохрипел ученый.