Страница:
Утро 24 мая выдалось сырым и холодным, и солдатам пришлось надеть шинели. Вскоре после рассвета затихла стрельба, и в 6.30 Герберт снова отправился с группой офицеров к берегу у Габа-Тепе. Лил сильный дождь. Через час прибыли турки — тот, с кем Герберт познакомился два дня назад, и несколько других офицеров, включая некоего Арифа, сына Ахмет-паши, который вручил Герберту визитную карточку, на которой было написано: «Скульптор и художник. Студент поэзии».
Обе группы вместе отправились на берег и, пройдя через кукурузные поля, усеянные маками, дошли до холмов, где происходило сражение. «Тут, — говорит Герберт, — когда мы подошли к разбросанным трупам, послышался ужасный запах смерти. Мы поднялись на плато и спустились через овраги, полные тимьяна, где лежало около 4000 убитых турок. Это было неописуемо. Спасибо, что шел дождь и было серое небо. Человек из турецкого Красного Полумесяца подошел ко мне и дал какую-то антисептическую ароматизированную повязку, и ее они часто меняли. В этой давящей тишине слышны были стоны двух раненых».
Многие из погибших пали на землю в том самом виде, в каком были в момент, когда пули остановили их порыв, сжимая руками штыки, с устремленными вперед головами или скрючившись. Все было на месте, кроме искры жизни. Они лежали в углублениях в сырой земле, целыми группами, как будто образуя какую-то страшную картину, выполненную из воска.
А среди живущих поначалу возникали небольшие трения. Все нервничали, каждый ожидал предательства от противной стороны даже в этих кошмарных условиях. Пошли жалобы: австралийцы воровали оружие, турки слишком близко подходили к окопам АНЗАК. На посту Куинн, там где окопы разделяло каких-то 10—15 метров, напряжение чуть ли не ощущалось в воздухе вроде воспламеняющегося состава, который может взорваться в любой момент. С руками на спусковых крючках солдаты наблюдали друг за другом через узкое пространство, ожидая в любую минуту, что кто-то сделает какое-нибудь неосторожное движение, отчего вновь начнется стрельба. Однако на более широких разделах поля боя войска турок и АНЗАК работали вместе, копая огромные общие могилы, и по прошествии нескольких часов начали брататься, предлагая друг другу сигареты, пользуясь для общения ломаными обрывками английского и арабского, обмениваясь как сувенирами значками и безделушками, оказавшимися в карманах.
Герберт был очень занят, помогая разрешать разногласия. Он позволил туркам забрать для захоронения несколько трупов, оказавшихся в расположении союзников, а однажды ему даже разрешили спуститься во вражеские окопы, чтобы убедиться, что турки не воспользовались затишьем для укрепления или продвижения своих позиций. Там он обнаружил группу солдат, с которыми был знаком по Албании. Они собрались вокруг него, оживленно приветствуя и хлопая по плечу. Но ему пришлось их успокоить, потому что это мешало заупокойным молитвам, которые читали вокруг турецкие имамы и христианские священники. С этого момента турки постоянно подходили к нему за распоряжениями и даже уговорили его подписать квитанции приходования денег, изъятых у погибших. Периоды яркого солнца сменялись дождем.
В этот день с «Аркадиана» прибыли Комптон Маккензи и майор Джек Черчилль (брат Уинстона Черчилля). Они стояли на бруствере, сложенном главным образом из трупов, и наблюдали за происходящим. «На переднем плане, — писал Маккензи, — находилась узкая полоса ровного кустарника, вдоль которой были воткнуты через интервалы белые флаги, и шеренги часовых — австралийцев и турок — стояли лицом друг к другу, и атмосфера была похожа на ту, что бывает, когда местные магнаты на ежегодных соревнованиях делают ставки перед стартом гонок с препятствиями. Герберт был похож на незаменимого бакалавра, которого всякая деревенская община нанимает, чтобы следить за соблюдением ритуала в таких случаях. И вот он снует туда-сюда, небрежной походкой, с вытянутой и болтающейся на ходу из стороны в сторону шеей, всматривается в лица людей, чтобы распознать, враг это или нет, с тем чтобы, если это противник, предложить ему сигареты и обменяться любезностями на его родном языке...
Впечатления, которые эта сцена с гребня поста Куинн произвела на меня, затмевают все остальное время пребывания в АНЗАК. По пути назад через долину я не мог припомнить ни одного инцидента. Я только помню, что в течение двух недель ничем не мог изгнать из ноздрей этот запах смерти. Там не было особо ароматных трав, но несло падалью, и не тимьяном, не лавандой и даже не розмарином».
К трем часам дня работа была практически завершена. Было два критических момента: в последнюю минуту было обнаружено, что турецкие часы идут на восемь минут вперед в сравнении с британскими, и спешно были внесены исправления. Затем, когда уже приближался час окончания перемирия, прогремел выстрел. Оказавшись в чистом поле, когда на них были нацелены тысячи винтовок, похоронные команды застыли в неожиданной тишине, но ничего не последовало, и они возобновили свою работу.
В четыре часа турки у поста Куинн пришли к Герберту за последними указаниями, поскольку рядом не было ни одного из их офицеров. Вначале он отправил копателей в свои окопы, а в четыре часа семь минут отозвал солдат, носивших белые флаги. Затем подошел к турецким окопам попрощаться. Когда он сказал вражеским солдатам, что завтра, быть может, они его застрелят, ему ответил жуткий хор: «Бог простит!» Увидев, что Герберт еще стоит там, к туркам подошла группа австралийцев, чтобы пожать руки и попрощаться. «Пока, старик, удачи!» Турки ответили одной из своих пословиц: «С улыбкой можешь уйти и с улыбкой можешь вернуться».
Уже все остававшиеся на открытом месте были отосланы в свои окопы, и Герберт произвел последний осмотр вдоль линии фронта, напоминая туркам, что стрельбы не должно быть еще двадцать пять минут. Ему отвечали приветствиями, и он наконец исчез из виду. В 16.45 откуда-то с холмов выстрелил турецкий снайпер. Австралийцы немедленно ответили, и над полем боя опять разнесся грохот разрывов.
Было несколько нарушений. Обе стороны исподтишка продолжали копать траншеи, и как турецкие, так и британские офицеры прохаживались по нейтральной земле, тайно изучая расположение траншей противника. Даже говорили (и в Турции эту историю никогда не отрицали), что Кемаль переоделся в мундир сержанта и с различными похоронными командами провел целых девять часов вблизи от анзаковских траншей.
Самым важным результатом сражения и перемирия, однако, было то, что с этого времени вся злоба к туркам в рядах десантников АНЗАК испарилась. Теперь они знали врага на своем собственном опыте, и он перестал быть пропагандистским клише. Он уже не был коварным, фанатичным или чудовищем. Это был нормальный человек, и австралийцы считали его очень храбрым.
Это братание с противником, то есть проявление взаимоуважения солдат, которым положено убивать друг друга, не было привилегией одного лишь Галлиполи, потому что подобное происходило и во Франции. Но на этом конкретном поле сражения оно имело особую степень. Когда австралийским и новозеландским солдатам были розданы противогазы, войска отказывались использовать их. На вопрос почему последовал ответ: «Турки не будут применять газы. Они — честные бойцы»[18].
Знали бы солдаты Энвера чуть получше — не были бы они так уверены в своем мнении, хотя, возможно, они слышали о нем, ибо на Галлиполи к политикам пренебрежительно относились обе стороны, да еще так, как редко наблюдалось во Второй мировой войне. Скоро многие британцы стали чувствовать то же, что и Герберт: что эта кампания вообще не началась бы, если бы в самом начале политики действовали более ответственно.
Крайняя жестокость, с которой шли бои на Галлиполи, не дает намека на сочувствие, которое могли бы испытывать противоборствующие стороны по отношению друг к другу. В периоды относительного затишья, которые последовали за 19 мая на фронте АНЗАК, наблюдались самые странные происшествия. Однажды, посещая фронт, штабной офицер увидел с изумлением, что за линиями британских окопов расхаживает несколько турок на виду у австралийцев. Он задал вопрос: «Почему вы в них не стреляете?» — и услышал ответ: «Но они же не причиняют никакого зла! Оставьте в покое этих нищих». Позже в ходе кампании был замечен старый турок, в обязанности которого, вероятно, входила стирка одежды своей группы. Каждый день он вылезал из своего окопа и клал на бруствер по порядку мокрые рубашки и носки. И ни один солдат союзников и не думал стрелять по нему. С другой стороны, турки обычно не обстреливали уцелевших моряков с погибших кораблей, а на линии фронта к своим пленникам относились с добротой.
Между окопами шел непрерывный обмен подарками. Турки бросали виноград и сладости, а союзные солдаты — консервированные продукты и сигареты. Туркам не очень нравилась британская говядина. Однажды поступила записка: «Мясные консервы — нет. Пришлите молоко». Стало общепринятой практикой объявлять промазавшему снайперу о «лишении звания»: раздается внезапный треск выстрела, пуля проносится над головой турка, затем во вражеском окопе раздается хохот, оттуда машут лопатой или штыком и кричат на мягком английском: «Удачи в следующий раз, томми!»
Один или два раза состоялись личные дуэли. Пока остальные солдаты с обеих сторон прекращают огонь, какие-нибудь австралиец и турок становятся на бруствер и палят друг в друга, пока кто-то из них не будет ранен или убит, и тем самым что-то, кажется, доказывается: их умение, стремление «рискнуть», возможно, наиболее ценный предмет их гордости. Потом через мгновение все растворяется в ужасе и неистовстве атаки или перестрелки, нечеловеческого сумасшедшего смертоубийства без разбору.
Между этими двумя крайностями, между боями и перемирием, между битвой и смертью солдатам приходилось смиряться со своим ненадежным существованием. Скоро выработались привычки, соответствующие их жуткому окружению, и солдаты приспособились к этому очень быстро и очень неплохо. Кроличий лабиринт траншей и блиндажей стал им более привычен, чем родные деревни и дома. По ночам в нишах скал загоралось 10 000 костров, готовилось 10 000 порций еды. Они спали, ожидали свою драгоценную почту, единственное напоминание о потерянном нормальном мире. Своим блиндажам они уделяли особое внимание — лишняя полка в каменной стене, одеяло, прикрывающее вход, обложка из упаковки печенья для потрепанной книги. Они помнили каждый изгиб в траншее, где может подстерегать пуля снайпера, они воспринимали ранение, как если бы это произошло на футбольном поле, они спорили на темы войны и ограниченной старомодной стратегии артиллерийских дивизионов, они рисковали купаться в море под разрывами шрапнели, и ничто не могло остановить их. Они проклинали, жаловались, мечтали, и, по сути, это было их домом.
Ни один визитер не оставался равнодушным к увиденному, побывав на плацдарме АНЗАК. Это было нечто столь удаленное от жизни, столь опасное, столь возвышающее, такое гротескное и театральное и все-таки низведенное до спокойной и почти прозаической рутины. Сердце замирает, когда приближаешься к ветхой пристани на берегу, ибо там беспрерывно падают турецкие снаряды, и кажется, что там никому не выжить. И тут же на берегу появляется необычное ощущение возвышенной жизни. Не важно, насколько ужасен грохот, но солдаты передвигаются, почти не обращая на него внимания, и с таким видом, будто они жили здесь всю свою жизнь, и это само по себе вселяет уверенность в каждого, ступающего на берег. Внешне плацдарм похож на огромный лагерь старателей в какой-то дикой пустынной долине. Ближе к берегу расположены блиндажи высшего командного состава, радиостанция, телефонный коммутатор, прожектора, мастерские по изготовлению бомб, загон для турецких военнопленных, кузница. Десятки безмятежных мулов укрыты в овраге, а с наступлением ночи они начнут перевозить боеприпасы и другие материалы к траншеям, находящимся на холмах, водный рацион равнялся одной кружке в день. Возле пристани дымился мусоросжигатель, который громко трещал, если в пламя попадала неразорвавшаяся пуля. Пустая коробка из-под снарядов служила гонгом для офицерской столовой. Там ели мясные консервы, печенье, сливовый и яблочный джем и изредка мороженое мясо, никаких овощей, яиц, молока или фруктов.
Над берегом лабиринт козьих троп уходит вверх через заросли дрока и последние сохранившиеся островки колючего дуба, и тут на каждом шагу какой-нибудь солдат устроил себе укрытие на склоне оврага: дыра, уходящая внутрь, ветки деревьев или, возможно, куски брезента вместо крыши, одеяло, несколько консервных банок и коробок — вот и все. Пока продвигаешься вверх, видишь множество надписей, предупреждающих о вражеских снайперах: «Держись левой стороны», «Опусти голову», «И то и то одновременно». И вот наконец сами окопы, где солдаты весь день не выпускают из рук оружия, наблюдая и наблюдая через перископы за малейшими движениями во вражеских окопах. Сигареты свисают из уголков рта. Солдаты спокойно перебрасываются фразами.
Гамильтон посетил плацдарм 30 мая и так об этом вспоминал: «Солдаты, спотыкающиеся под весом огромных кусков замороженной говядины; солдаты, с трудом взбирающиеся по скале с керосиновыми канистрами, наполненными водой; солдаты копают, солдаты готовят пищу, играют в карты в небольших каморках, вырытых в бортах желтой глины, — у каждого вид, будто он празднует банковский выходной. Похоже, терзания и заботы человеческие, страдания и тревоги духовные покинули эти места. Босс, счет, девушки, зависть, злой умысел, голод, ненависть умчались к антиподам. Все это время над головой грохочут и свистят снаряды и пули, издавая ту же ноту жестокой энергии, как и все, что находится вокруг. Чтобы понять этот жуткий грохот, надо поднять глаза и посмотреть в дальний конец долины, и там можно разглядеть, как турецкие ручные гранаты рвутся на гребне хребта, как раз там, где временами поблескивают штыки и едва различимые на фоне матушки земли фигуры ползут неровной линией. Или вот они поднялись и стали стрелять, стали различимы силуэты на фоне неба, и тут вы узнаете обнаженных атлетов из антиподов, и сердце готово выпрыгнуть из груди, когда целая группа их бросается вперед и внезапно исчезает. И дождь из снарядов вдруг прекращается — только на момент, но все это время с горящего гребня, где находится Куинн, течет струйка раненых — некоторые бредут, превозмогая боль, сами, других несут на носилках. Снаряды ранят всех, течет непрекращающийся, молчаливый поток бинтов и крови. И все же трое из четырех „мальчиков“ проявляют выдержку и находят силы для улыбки или слабого кивка в знак приветствия своим товарищам, ожидающим своей очереди, пока раненые идут, идут и идут вниз к морю.
Есть поэты и писатели, которые в войне не видят ничего, кроме запаха трупов, грязи, дикости и ужаса. Героизм рядового состава их не привлекает. Они отказывают войне в том, что она — единственное существующее в мире проявление преданности в большом масштабе. Высшая моральная победа над смертью оставляет их равнодушными. У каждого свой вкус. Для меня это — не долина смерти. Это край долины, полный жизни в ее высшей силе. На этом гребне солдаты за пять минут переживают больше, чем за пять лет в Бендиго или Балларэте. Попросите братьев этих самых бойцов — шахтеров Калгурли или Кулгарди — проделать четверть той работы и пройти одну сотую опасности за зарплату. Моментально вспыхнет восстание. Но здесь — ни ропота, ни вопросов, только лучащаяся сила товарищества в действии».
Начиная с мая многие солдаты сбросили мундиры и, оставшись лишь в шортах, ботинках и, может быть, в фуражке, ходили обнаженные под солнцем. Даже на линии фронта они воевали, раздевшись до пояса, а на руках — татуировки девушек, кораблей и драконов.
В этой жизни муравейника была грубость, смешанная с трогательностью. Комптон Маккензи вспоминает, что во время посещения им АНЗАК он обогнал подполковника Поллена, военного секретаря Гамильтона, который беседовал с тремя австралийцами, причем все трое — выше 180 сантиметров ростом. «Поллен, у которого был мягкий, какой-то церковный голос, произнес: „Вы слышали, парни, что генералу Бриджесу посмертно присвоили звание рыцаря ордена Святого Михаила и Святого Георгия?“ — „Правда? — отреагировал один из гигантов. — Ну что ж, это не очень поможет там, где он сейчас, не так ли, друг?“
Бедняга Поллен, который старался понравиться и не обращал внимания на манеру разговора этих австралийцев, уставился на свои красные аксельбанты и, не поприветствовав, прошел, удрученный таким приемом при попытке заговорить, возможно, на том же самом месте, где был смертельно ранен генерал Бриджес. Он тщательно оглядывался по сторонам, когда встретил другую компанию, после чего они все отдали ему честь четко по-уставному, а потом, когда он, похоже, с запозданием заметил это, один из них повернулся к другим и сказал: «Полагаю, это как раз и есть то, что они именуют воспитанностью». Да, это были действительно трудные типы».
Но это была лишь внешняя оболочка солдат доминиона — колонистов, как они себя именовали, — которая привлекала внимание всякого, побывавшего на АНЗАК, и вряд ли найдется рассказ о кампании, где об этом не. говорится с восхищением и даже с некоторым благоговением. «Будучи ребенком, — писал Маккензи, — я проводил часы за теми иллюстрациями Флаксмана к Гомеру и Вергилию, которые походили на изображения на древней глиняной посуде. Тут, среди этих славных парней, которых я тогда встретил, не было таких, чтобы не могли равняться с Аяксом или Диомедом, Гектором или Ахиллесом. Их почти полная обнаженность, высокий рост и величественная простота линий, розово-коричневая плоть, обожженная солнцем и очищенная всеми невзгодами этого ада, через который они шли, — все это вместе создавало нечто близкое к абсолютной красоте, которую я надеюсь когда-нибудь увидеть в этом мире». Сами солдаты могли вообще не задумываться над этими вещами, но здесь, возможно, в таком неподходящем месте было воплощение мечты Руперта Брука о войне, персонажа с греческого фриза, человека целиком героического и полностью прекрасного, наилучшего в присутствии смерти. Как раз в этот момент в конце мая и в последующие месяцы они были живыми воплощениями легенды, которую они же и создавали. Это был высочайший момент в короткой истории их страны, они воевали и выиграли свою первую великую битву, они были все еще в ее зареве, они познали страдания, и они не испытывали страха. Эту жалкую полоску чужой земли они превратили в крепость, на которую их так случайно занесло, и они были настроены держаться. Никогда потом в ходе всей кампании турки не пытались атаковать плацдарм АНЗАК значительными силами.
Глава 10
Обе группы вместе отправились на берег и, пройдя через кукурузные поля, усеянные маками, дошли до холмов, где происходило сражение. «Тут, — говорит Герберт, — когда мы подошли к разбросанным трупам, послышался ужасный запах смерти. Мы поднялись на плато и спустились через овраги, полные тимьяна, где лежало около 4000 убитых турок. Это было неописуемо. Спасибо, что шел дождь и было серое небо. Человек из турецкого Красного Полумесяца подошел ко мне и дал какую-то антисептическую ароматизированную повязку, и ее они часто меняли. В этой давящей тишине слышны были стоны двух раненых».
Многие из погибших пали на землю в том самом виде, в каком были в момент, когда пули остановили их порыв, сжимая руками штыки, с устремленными вперед головами или скрючившись. Все было на месте, кроме искры жизни. Они лежали в углублениях в сырой земле, целыми группами, как будто образуя какую-то страшную картину, выполненную из воска.
А среди живущих поначалу возникали небольшие трения. Все нервничали, каждый ожидал предательства от противной стороны даже в этих кошмарных условиях. Пошли жалобы: австралийцы воровали оружие, турки слишком близко подходили к окопам АНЗАК. На посту Куинн, там где окопы разделяло каких-то 10—15 метров, напряжение чуть ли не ощущалось в воздухе вроде воспламеняющегося состава, который может взорваться в любой момент. С руками на спусковых крючках солдаты наблюдали друг за другом через узкое пространство, ожидая в любую минуту, что кто-то сделает какое-нибудь неосторожное движение, отчего вновь начнется стрельба. Однако на более широких разделах поля боя войска турок и АНЗАК работали вместе, копая огромные общие могилы, и по прошествии нескольких часов начали брататься, предлагая друг другу сигареты, пользуясь для общения ломаными обрывками английского и арабского, обмениваясь как сувенирами значками и безделушками, оказавшимися в карманах.
Герберт был очень занят, помогая разрешать разногласия. Он позволил туркам забрать для захоронения несколько трупов, оказавшихся в расположении союзников, а однажды ему даже разрешили спуститься во вражеские окопы, чтобы убедиться, что турки не воспользовались затишьем для укрепления или продвижения своих позиций. Там он обнаружил группу солдат, с которыми был знаком по Албании. Они собрались вокруг него, оживленно приветствуя и хлопая по плечу. Но ему пришлось их успокоить, потому что это мешало заупокойным молитвам, которые читали вокруг турецкие имамы и христианские священники. С этого момента турки постоянно подходили к нему за распоряжениями и даже уговорили его подписать квитанции приходования денег, изъятых у погибших. Периоды яркого солнца сменялись дождем.
В этот день с «Аркадиана» прибыли Комптон Маккензи и майор Джек Черчилль (брат Уинстона Черчилля). Они стояли на бруствере, сложенном главным образом из трупов, и наблюдали за происходящим. «На переднем плане, — писал Маккензи, — находилась узкая полоса ровного кустарника, вдоль которой были воткнуты через интервалы белые флаги, и шеренги часовых — австралийцев и турок — стояли лицом друг к другу, и атмосфера была похожа на ту, что бывает, когда местные магнаты на ежегодных соревнованиях делают ставки перед стартом гонок с препятствиями. Герберт был похож на незаменимого бакалавра, которого всякая деревенская община нанимает, чтобы следить за соблюдением ритуала в таких случаях. И вот он снует туда-сюда, небрежной походкой, с вытянутой и болтающейся на ходу из стороны в сторону шеей, всматривается в лица людей, чтобы распознать, враг это или нет, с тем чтобы, если это противник, предложить ему сигареты и обменяться любезностями на его родном языке...
Впечатления, которые эта сцена с гребня поста Куинн произвела на меня, затмевают все остальное время пребывания в АНЗАК. По пути назад через долину я не мог припомнить ни одного инцидента. Я только помню, что в течение двух недель ничем не мог изгнать из ноздрей этот запах смерти. Там не было особо ароматных трав, но несло падалью, и не тимьяном, не лавандой и даже не розмарином».
К трем часам дня работа была практически завершена. Было два критических момента: в последнюю минуту было обнаружено, что турецкие часы идут на восемь минут вперед в сравнении с британскими, и спешно были внесены исправления. Затем, когда уже приближался час окончания перемирия, прогремел выстрел. Оказавшись в чистом поле, когда на них были нацелены тысячи винтовок, похоронные команды застыли в неожиданной тишине, но ничего не последовало, и они возобновили свою работу.
В четыре часа турки у поста Куинн пришли к Герберту за последними указаниями, поскольку рядом не было ни одного из их офицеров. Вначале он отправил копателей в свои окопы, а в четыре часа семь минут отозвал солдат, носивших белые флаги. Затем подошел к турецким окопам попрощаться. Когда он сказал вражеским солдатам, что завтра, быть может, они его застрелят, ему ответил жуткий хор: «Бог простит!» Увидев, что Герберт еще стоит там, к туркам подошла группа австралийцев, чтобы пожать руки и попрощаться. «Пока, старик, удачи!» Турки ответили одной из своих пословиц: «С улыбкой можешь уйти и с улыбкой можешь вернуться».
Уже все остававшиеся на открытом месте были отосланы в свои окопы, и Герберт произвел последний осмотр вдоль линии фронта, напоминая туркам, что стрельбы не должно быть еще двадцать пять минут. Ему отвечали приветствиями, и он наконец исчез из виду. В 16.45 откуда-то с холмов выстрелил турецкий снайпер. Австралийцы немедленно ответили, и над полем боя опять разнесся грохот разрывов.
Было несколько нарушений. Обе стороны исподтишка продолжали копать траншеи, и как турецкие, так и британские офицеры прохаживались по нейтральной земле, тайно изучая расположение траншей противника. Даже говорили (и в Турции эту историю никогда не отрицали), что Кемаль переоделся в мундир сержанта и с различными похоронными командами провел целых девять часов вблизи от анзаковских траншей.
Самым важным результатом сражения и перемирия, однако, было то, что с этого времени вся злоба к туркам в рядах десантников АНЗАК испарилась. Теперь они знали врага на своем собственном опыте, и он перестал быть пропагандистским клише. Он уже не был коварным, фанатичным или чудовищем. Это был нормальный человек, и австралийцы считали его очень храбрым.
Это братание с противником, то есть проявление взаимоуважения солдат, которым положено убивать друг друга, не было привилегией одного лишь Галлиполи, потому что подобное происходило и во Франции. Но на этом конкретном поле сражения оно имело особую степень. Когда австралийским и новозеландским солдатам были розданы противогазы, войска отказывались использовать их. На вопрос почему последовал ответ: «Турки не будут применять газы. Они — честные бойцы»[18].
Знали бы солдаты Энвера чуть получше — не были бы они так уверены в своем мнении, хотя, возможно, они слышали о нем, ибо на Галлиполи к политикам пренебрежительно относились обе стороны, да еще так, как редко наблюдалось во Второй мировой войне. Скоро многие британцы стали чувствовать то же, что и Герберт: что эта кампания вообще не началась бы, если бы в самом начале политики действовали более ответственно.
Крайняя жестокость, с которой шли бои на Галлиполи, не дает намека на сочувствие, которое могли бы испытывать противоборствующие стороны по отношению друг к другу. В периоды относительного затишья, которые последовали за 19 мая на фронте АНЗАК, наблюдались самые странные происшествия. Однажды, посещая фронт, штабной офицер увидел с изумлением, что за линиями британских окопов расхаживает несколько турок на виду у австралийцев. Он задал вопрос: «Почему вы в них не стреляете?» — и услышал ответ: «Но они же не причиняют никакого зла! Оставьте в покое этих нищих». Позже в ходе кампании был замечен старый турок, в обязанности которого, вероятно, входила стирка одежды своей группы. Каждый день он вылезал из своего окопа и клал на бруствер по порядку мокрые рубашки и носки. И ни один солдат союзников и не думал стрелять по нему. С другой стороны, турки обычно не обстреливали уцелевших моряков с погибших кораблей, а на линии фронта к своим пленникам относились с добротой.
Между окопами шел непрерывный обмен подарками. Турки бросали виноград и сладости, а союзные солдаты — консервированные продукты и сигареты. Туркам не очень нравилась британская говядина. Однажды поступила записка: «Мясные консервы — нет. Пришлите молоко». Стало общепринятой практикой объявлять промазавшему снайперу о «лишении звания»: раздается внезапный треск выстрела, пуля проносится над головой турка, затем во вражеском окопе раздается хохот, оттуда машут лопатой или штыком и кричат на мягком английском: «Удачи в следующий раз, томми!»
Один или два раза состоялись личные дуэли. Пока остальные солдаты с обеих сторон прекращают огонь, какие-нибудь австралиец и турок становятся на бруствер и палят друг в друга, пока кто-то из них не будет ранен или убит, и тем самым что-то, кажется, доказывается: их умение, стремление «рискнуть», возможно, наиболее ценный предмет их гордости. Потом через мгновение все растворяется в ужасе и неистовстве атаки или перестрелки, нечеловеческого сумасшедшего смертоубийства без разбору.
Между этими двумя крайностями, между боями и перемирием, между битвой и смертью солдатам приходилось смиряться со своим ненадежным существованием. Скоро выработались привычки, соответствующие их жуткому окружению, и солдаты приспособились к этому очень быстро и очень неплохо. Кроличий лабиринт траншей и блиндажей стал им более привычен, чем родные деревни и дома. По ночам в нишах скал загоралось 10 000 костров, готовилось 10 000 порций еды. Они спали, ожидали свою драгоценную почту, единственное напоминание о потерянном нормальном мире. Своим блиндажам они уделяли особое внимание — лишняя полка в каменной стене, одеяло, прикрывающее вход, обложка из упаковки печенья для потрепанной книги. Они помнили каждый изгиб в траншее, где может подстерегать пуля снайпера, они воспринимали ранение, как если бы это произошло на футбольном поле, они спорили на темы войны и ограниченной старомодной стратегии артиллерийских дивизионов, они рисковали купаться в море под разрывами шрапнели, и ничто не могло остановить их. Они проклинали, жаловались, мечтали, и, по сути, это было их домом.
Ни один визитер не оставался равнодушным к увиденному, побывав на плацдарме АНЗАК. Это было нечто столь удаленное от жизни, столь опасное, столь возвышающее, такое гротескное и театральное и все-таки низведенное до спокойной и почти прозаической рутины. Сердце замирает, когда приближаешься к ветхой пристани на берегу, ибо там беспрерывно падают турецкие снаряды, и кажется, что там никому не выжить. И тут же на берегу появляется необычное ощущение возвышенной жизни. Не важно, насколько ужасен грохот, но солдаты передвигаются, почти не обращая на него внимания, и с таким видом, будто они жили здесь всю свою жизнь, и это само по себе вселяет уверенность в каждого, ступающего на берег. Внешне плацдарм похож на огромный лагерь старателей в какой-то дикой пустынной долине. Ближе к берегу расположены блиндажи высшего командного состава, радиостанция, телефонный коммутатор, прожектора, мастерские по изготовлению бомб, загон для турецких военнопленных, кузница. Десятки безмятежных мулов укрыты в овраге, а с наступлением ночи они начнут перевозить боеприпасы и другие материалы к траншеям, находящимся на холмах, водный рацион равнялся одной кружке в день. Возле пристани дымился мусоросжигатель, который громко трещал, если в пламя попадала неразорвавшаяся пуля. Пустая коробка из-под снарядов служила гонгом для офицерской столовой. Там ели мясные консервы, печенье, сливовый и яблочный джем и изредка мороженое мясо, никаких овощей, яиц, молока или фруктов.
Над берегом лабиринт козьих троп уходит вверх через заросли дрока и последние сохранившиеся островки колючего дуба, и тут на каждом шагу какой-нибудь солдат устроил себе укрытие на склоне оврага: дыра, уходящая внутрь, ветки деревьев или, возможно, куски брезента вместо крыши, одеяло, несколько консервных банок и коробок — вот и все. Пока продвигаешься вверх, видишь множество надписей, предупреждающих о вражеских снайперах: «Держись левой стороны», «Опусти голову», «И то и то одновременно». И вот наконец сами окопы, где солдаты весь день не выпускают из рук оружия, наблюдая и наблюдая через перископы за малейшими движениями во вражеских окопах. Сигареты свисают из уголков рта. Солдаты спокойно перебрасываются фразами.
Гамильтон посетил плацдарм 30 мая и так об этом вспоминал: «Солдаты, спотыкающиеся под весом огромных кусков замороженной говядины; солдаты, с трудом взбирающиеся по скале с керосиновыми канистрами, наполненными водой; солдаты копают, солдаты готовят пищу, играют в карты в небольших каморках, вырытых в бортах желтой глины, — у каждого вид, будто он празднует банковский выходной. Похоже, терзания и заботы человеческие, страдания и тревоги духовные покинули эти места. Босс, счет, девушки, зависть, злой умысел, голод, ненависть умчались к антиподам. Все это время над головой грохочут и свистят снаряды и пули, издавая ту же ноту жестокой энергии, как и все, что находится вокруг. Чтобы понять этот жуткий грохот, надо поднять глаза и посмотреть в дальний конец долины, и там можно разглядеть, как турецкие ручные гранаты рвутся на гребне хребта, как раз там, где временами поблескивают штыки и едва различимые на фоне матушки земли фигуры ползут неровной линией. Или вот они поднялись и стали стрелять, стали различимы силуэты на фоне неба, и тут вы узнаете обнаженных атлетов из антиподов, и сердце готово выпрыгнуть из груди, когда целая группа их бросается вперед и внезапно исчезает. И дождь из снарядов вдруг прекращается — только на момент, но все это время с горящего гребня, где находится Куинн, течет струйка раненых — некоторые бредут, превозмогая боль, сами, других несут на носилках. Снаряды ранят всех, течет непрекращающийся, молчаливый поток бинтов и крови. И все же трое из четырех „мальчиков“ проявляют выдержку и находят силы для улыбки или слабого кивка в знак приветствия своим товарищам, ожидающим своей очереди, пока раненые идут, идут и идут вниз к морю.
Есть поэты и писатели, которые в войне не видят ничего, кроме запаха трупов, грязи, дикости и ужаса. Героизм рядового состава их не привлекает. Они отказывают войне в том, что она — единственное существующее в мире проявление преданности в большом масштабе. Высшая моральная победа над смертью оставляет их равнодушными. У каждого свой вкус. Для меня это — не долина смерти. Это край долины, полный жизни в ее высшей силе. На этом гребне солдаты за пять минут переживают больше, чем за пять лет в Бендиго или Балларэте. Попросите братьев этих самых бойцов — шахтеров Калгурли или Кулгарди — проделать четверть той работы и пройти одну сотую опасности за зарплату. Моментально вспыхнет восстание. Но здесь — ни ропота, ни вопросов, только лучащаяся сила товарищества в действии».
Начиная с мая многие солдаты сбросили мундиры и, оставшись лишь в шортах, ботинках и, может быть, в фуражке, ходили обнаженные под солнцем. Даже на линии фронта они воевали, раздевшись до пояса, а на руках — татуировки девушек, кораблей и драконов.
В этой жизни муравейника была грубость, смешанная с трогательностью. Комптон Маккензи вспоминает, что во время посещения им АНЗАК он обогнал подполковника Поллена, военного секретаря Гамильтона, который беседовал с тремя австралийцами, причем все трое — выше 180 сантиметров ростом. «Поллен, у которого был мягкий, какой-то церковный голос, произнес: „Вы слышали, парни, что генералу Бриджесу посмертно присвоили звание рыцаря ордена Святого Михаила и Святого Георгия?“ — „Правда? — отреагировал один из гигантов. — Ну что ж, это не очень поможет там, где он сейчас, не так ли, друг?“
Бедняга Поллен, который старался понравиться и не обращал внимания на манеру разговора этих австралийцев, уставился на свои красные аксельбанты и, не поприветствовав, прошел, удрученный таким приемом при попытке заговорить, возможно, на том же самом месте, где был смертельно ранен генерал Бриджес. Он тщательно оглядывался по сторонам, когда встретил другую компанию, после чего они все отдали ему честь четко по-уставному, а потом, когда он, похоже, с запозданием заметил это, один из них повернулся к другим и сказал: «Полагаю, это как раз и есть то, что они именуют воспитанностью». Да, это были действительно трудные типы».
Но это была лишь внешняя оболочка солдат доминиона — колонистов, как они себя именовали, — которая привлекала внимание всякого, побывавшего на АНЗАК, и вряд ли найдется рассказ о кампании, где об этом не. говорится с восхищением и даже с некоторым благоговением. «Будучи ребенком, — писал Маккензи, — я проводил часы за теми иллюстрациями Флаксмана к Гомеру и Вергилию, которые походили на изображения на древней глиняной посуде. Тут, среди этих славных парней, которых я тогда встретил, не было таких, чтобы не могли равняться с Аяксом или Диомедом, Гектором или Ахиллесом. Их почти полная обнаженность, высокий рост и величественная простота линий, розово-коричневая плоть, обожженная солнцем и очищенная всеми невзгодами этого ада, через который они шли, — все это вместе создавало нечто близкое к абсолютной красоте, которую я надеюсь когда-нибудь увидеть в этом мире». Сами солдаты могли вообще не задумываться над этими вещами, но здесь, возможно, в таком неподходящем месте было воплощение мечты Руперта Брука о войне, персонажа с греческого фриза, человека целиком героического и полностью прекрасного, наилучшего в присутствии смерти. Как раз в этот момент в конце мая и в последующие месяцы они были живыми воплощениями легенды, которую они же и создавали. Это был высочайший момент в короткой истории их страны, они воевали и выиграли свою первую великую битву, они были все еще в ее зареве, они познали страдания, и они не испытывали страха. Эту жалкую полоску чужой земли они превратили в крепость, на которую их так случайно занесло, и они были настроены держаться. Никогда потом в ходе всей кампании турки не пытались атаковать плацдарм АНЗАК значительными силами.
Глава 10
В течение первых нескольких недель кампании по Константинополю расходились самые дичайшие слухи. То будто бы при высадке десанта было убито 10 000 британцев, а еще 30 000 взято в плен. То в один момент заявлялось, будто союзники продвигаются к городу, а в другой — что их сбросили в море. Вновь пошли разговоры о специальных поездах, предназначенных для эвакуации правительства в глубь страны, об обстрелах и мятежах. И все же возбуждение было уже не то, что после морской атаки на Нэрроуз в марте. Тогда союзного флота опасались примерно так же, как боялись бомбардировщиков в начале Второй мировой войны, но военные действия на суше поддавались пониманию каждого, поскольку развиваются медленнее и более знакомы рядовому человеку. Тут не было угрозы гибели столицы в одну ночь.
С самого начала Энвер избрал жесткий курс. Он просто объявил, что союзники разбиты, и для празднования этого события в Святой Софии была организована церемония, на которой султану был присвоен титул Эль-Гази (Победителя), сбросившего союзников в море. На всех главных улицах и площадях были вывешены флаги.
Сомнительно, чтобы на кого-нибудь это произвело впечатление, но к концу первой недели стало, по крайней мере, ясно, что армия вторжения не особенно-то продвинулась. На улицах установилось равнодушное спокойствие, и город стал привыкать к ожиданию, нищете и случайным шокам в ходе долгой кампании. Начали появляться старые, знакомые символы войны: призывники маршируют по улицам в поношенных полевых серых мундирах и пирамидальных шляпах; армейские коммюнике, вновь и вновь извещающие о вчерашней победе; свирепые газетные публикации; флаги и парады; шпиономания и новые вспышки ксенофобии на государственном уровне.
Снова национальные меньшинства, армяне и греки, ушли в подполье со своими мыслями и, если было возможно, с личной собственностью. Начальник полиции Бедри преследовал их изо всех сил, выдавая бесполезные квитанции на товары и вещи, которые он изымал из их магазинов и домов, и вымогая деньги просто тем, что держал людей в темнице до тех пор, пока не откупались сами. Однажды его люди провели облаву на городском рынке и унесли все коробки с игрушечными солдатиками под предлогом, что они были изготовлены во Франции.
Первые налеты на банки и магазины привели к нехватке угля и бензина. «Базар мертв, — писал в своем дневнике один из иностранных дипломатов. — Ничего не продается и не покупается». В то же время немцам удалось ввести цензуру на новости, поскольку они контролировали печать, поступавшую в страну из-за рубежа, и разрешали хождение лишь тех газет, которые придерживались линии, четко дружественной Германии.
А в остальном ритм жизни города не очень изменился, и путешественники, прибывавшие Восточным экспрессом, удивлялись, насколько нормальной оставалась здесь жизнь. По ночам работало освещение, «Пера-Палас-отель» был открыт, в ресторанах был большой выбор блюд, и, по крайней мере, для богачей война грохотала где-то вдали, невидимая и лишь чуть слышимая, как отдаленная летняя гроза, которая может затихнуть сама по себе. Даже обстрелы Босфора российским Черноморским флотом не вызвали большого переполоха, потому что это были кратковременные операции, к тому же скоро вообще прекратившиеся. В Международном клубе, где собирались иностранные дипломаты, часто можно было видеть Талаата, который безмятежно играл в покер и засиживался далеко за полночь, а Энвер продолжал демонстрировать свою уверенность. Он любил показывать своим посетителям свой самый последний трофей с Дарданелл: неразорвавшийся снаряд с «Куин Элизабет», установленный на византийской колонне в его дворцовом саду.
В течение этих недель Вангенхайм был властной фигурой в Константинополе. По вечерам он приходил в клуб — огромный, словоохотливый и уверенный в себе, а когда вокруг него собирались дипломаты, пересказывал последние новости из Потсдама: взято в плен еще 100 000 русских, прорыв французской линии обороны на Марне, еще один британский крейсер потоплен в Северном море. Было известно, что у него в посольстве есть радиостанция и он напрямую связан с Берлином, если не с самим кайзером.
Другие члены клуба не были в состоянии опровергнуть или проверить рассказы Вангенхайма, у них не было своих радиостанций, а турецким газетам верить было нельзя. Без ежедневных сводок новостей от Вангенхайма им приходилось прибегать к местным слухам. В этих слухах удивительным было не то, что они были циничными, занимательными и пустыми сами по себе, но и то, что они бывали близки к истине. Кто-то, например, утверждает, что его привратник, или повар, или дворецкий имеет надежную информацию о том, что итальянский посол заказал спальные места в Восточном экспрессе, а это наверняка твердый признак, что Италия скоро объявит войну. Или какая-нибудь запутанная история о том, что Энвер опять поссорился с Лиманом фон Сандерсом и вот-вот заменит его на фронте. Много было разговоров о мире: говорили, что немцы тайно обратились к России с предложением отдать Константинополь, если она выйдет из Антанты. У многих в мыслях была, естественно, Болгария с ее 600-тысячным войском и традиционной ненавистью к Турции. В иностранной колонии случился переполох, когда узнали, что болгарское правительство отозвало своих студентов из Роберт-колледжа, расположенного вне Константинополя. Утверждали, что этого не произошло бы, если бы Болгария тоже не собиралась вступить в войну. Но на чьей стороне? И когда? Или это был просто очередной ход в торговле своим нейтралитетом?
На такие вопросы Вангенхайм всегда был готов дать комментарий, уточнение или информацию. Он был как мальчик, у которого имелась шпаргалка со всеми ответами, и он говорил с показной искренностью, будто бы стремясь положить конец всяким сомнениям и домыслам.
С весенним теплом у него появилась привычка сидеть в глубине своего сада в Терапии, на Босфоре, на расстоянии кивка головой всем, кто проходил мимо. Ему нравилось останавливать знакомых, совершавших утренние прогулки, и делиться с ними интересными новостями из последних телеграмм. Скоро Моргентау заметил, что, когда дела Германии шли хорошо, посол обязательно сидел на своем привычном месте у садовой стены, но, когда новости были плохими, его было не отыскать. Однажды он сказал Вангенхайму, что тот напоминает запатентованные метеорологические устройства, оснащенные небольшой фигуркой, которая появляется в солнечную погоду и исчезает в дождливую. Вангенхайм искренне расхохотался.
С самого начала Энвер избрал жесткий курс. Он просто объявил, что союзники разбиты, и для празднования этого события в Святой Софии была организована церемония, на которой султану был присвоен титул Эль-Гази (Победителя), сбросившего союзников в море. На всех главных улицах и площадях были вывешены флаги.
Сомнительно, чтобы на кого-нибудь это произвело впечатление, но к концу первой недели стало, по крайней мере, ясно, что армия вторжения не особенно-то продвинулась. На улицах установилось равнодушное спокойствие, и город стал привыкать к ожиданию, нищете и случайным шокам в ходе долгой кампании. Начали появляться старые, знакомые символы войны: призывники маршируют по улицам в поношенных полевых серых мундирах и пирамидальных шляпах; армейские коммюнике, вновь и вновь извещающие о вчерашней победе; свирепые газетные публикации; флаги и парады; шпиономания и новые вспышки ксенофобии на государственном уровне.
Снова национальные меньшинства, армяне и греки, ушли в подполье со своими мыслями и, если было возможно, с личной собственностью. Начальник полиции Бедри преследовал их изо всех сил, выдавая бесполезные квитанции на товары и вещи, которые он изымал из их магазинов и домов, и вымогая деньги просто тем, что держал людей в темнице до тех пор, пока не откупались сами. Однажды его люди провели облаву на городском рынке и унесли все коробки с игрушечными солдатиками под предлогом, что они были изготовлены во Франции.
Первые налеты на банки и магазины привели к нехватке угля и бензина. «Базар мертв, — писал в своем дневнике один из иностранных дипломатов. — Ничего не продается и не покупается». В то же время немцам удалось ввести цензуру на новости, поскольку они контролировали печать, поступавшую в страну из-за рубежа, и разрешали хождение лишь тех газет, которые придерживались линии, четко дружественной Германии.
А в остальном ритм жизни города не очень изменился, и путешественники, прибывавшие Восточным экспрессом, удивлялись, насколько нормальной оставалась здесь жизнь. По ночам работало освещение, «Пера-Палас-отель» был открыт, в ресторанах был большой выбор блюд, и, по крайней мере, для богачей война грохотала где-то вдали, невидимая и лишь чуть слышимая, как отдаленная летняя гроза, которая может затихнуть сама по себе. Даже обстрелы Босфора российским Черноморским флотом не вызвали большого переполоха, потому что это были кратковременные операции, к тому же скоро вообще прекратившиеся. В Международном клубе, где собирались иностранные дипломаты, часто можно было видеть Талаата, который безмятежно играл в покер и засиживался далеко за полночь, а Энвер продолжал демонстрировать свою уверенность. Он любил показывать своим посетителям свой самый последний трофей с Дарданелл: неразорвавшийся снаряд с «Куин Элизабет», установленный на византийской колонне в его дворцовом саду.
В течение этих недель Вангенхайм был властной фигурой в Константинополе. По вечерам он приходил в клуб — огромный, словоохотливый и уверенный в себе, а когда вокруг него собирались дипломаты, пересказывал последние новости из Потсдама: взято в плен еще 100 000 русских, прорыв французской линии обороны на Марне, еще один британский крейсер потоплен в Северном море. Было известно, что у него в посольстве есть радиостанция и он напрямую связан с Берлином, если не с самим кайзером.
Другие члены клуба не были в состоянии опровергнуть или проверить рассказы Вангенхайма, у них не было своих радиостанций, а турецким газетам верить было нельзя. Без ежедневных сводок новостей от Вангенхайма им приходилось прибегать к местным слухам. В этих слухах удивительным было не то, что они были циничными, занимательными и пустыми сами по себе, но и то, что они бывали близки к истине. Кто-то, например, утверждает, что его привратник, или повар, или дворецкий имеет надежную информацию о том, что итальянский посол заказал спальные места в Восточном экспрессе, а это наверняка твердый признак, что Италия скоро объявит войну. Или какая-нибудь запутанная история о том, что Энвер опять поссорился с Лиманом фон Сандерсом и вот-вот заменит его на фронте. Много было разговоров о мире: говорили, что немцы тайно обратились к России с предложением отдать Константинополь, если она выйдет из Антанты. У многих в мыслях была, естественно, Болгария с ее 600-тысячным войском и традиционной ненавистью к Турции. В иностранной колонии случился переполох, когда узнали, что болгарское правительство отозвало своих студентов из Роберт-колледжа, расположенного вне Константинополя. Утверждали, что этого не произошло бы, если бы Болгария тоже не собиралась вступить в войну. Но на чьей стороне? И когда? Или это был просто очередной ход в торговле своим нейтралитетом?
На такие вопросы Вангенхайм всегда был готов дать комментарий, уточнение или информацию. Он был как мальчик, у которого имелась шпаргалка со всеми ответами, и он говорил с показной искренностью, будто бы стремясь положить конец всяким сомнениям и домыслам.
С весенним теплом у него появилась привычка сидеть в глубине своего сада в Терапии, на Босфоре, на расстоянии кивка головой всем, кто проходил мимо. Ему нравилось останавливать знакомых, совершавших утренние прогулки, и делиться с ними интересными новостями из последних телеграмм. Скоро Моргентау заметил, что, когда дела Германии шли хорошо, посол обязательно сидел на своем привычном месте у садовой стены, но, когда новости были плохими, его было не отыскать. Однажды он сказал Вангенхайму, что тот напоминает запатентованные метеорологические устройства, оснащенные небольшой фигуркой, которая появляется в солнечную погоду и исчезает в дождливую. Вангенхайм искренне расхохотался.