Мурхед Алан. Борьба за Дарданеллы

   Фельдмаршал сидел с Кейсом до полуночи, готовя свои планы, и они договорились, что он отбудет на Дарданеллы на следующий день. Кейс должен был отправиться вместе с ним при условии, что вначале получит гарантии некоторых морских подкреплений для операции в Нэрроуз.
   Все это происходило 3 ноября. А 4 ноября стало еще более напряженным днем. Утром Кейс получил свои подкрепления. Плыть к Дарданеллам было приказано четырем линкорам «Гиберния», «Зеландия», «Альбемарль» и «Руссел», а также четырем эсминцам и еще двадцати четырем тральщикам. После полудня Бальфур направил де Робеку тактичную телеграмму, в которой говорилось, что до него дошло, что адмирал чувствует себя неважно и нуждается в отдыхе. А посему ему надлежит вернуться в Англию для отдыха. «Готовя себе замену на время отсутствия, пожалуйста, имейте в виду возможность срочного обращения армии за помощью, что потребует всевозможных усилий флота для попытки прорваться через пролив. Остающийся за Вас адмирал поэтому должен быть способен организовать эту важнейшую операцию и полностью соответствовать нашей стратегии».
   А вечер принес неудачу. На прощальной встрече с членами кабинета Китченер понял, что среди них все еще нет единого мнения относительно Галлиполи и Салоник. Бонар Ло угрожал отставкой, если войска не будут эвакуированы, а Бальфур четко дал понять, что флот ничего не будет предпринимать в Дарданеллах, если армия не будет атаковать. Может ли армия наступать? Китченер был вынужден ответить, что не знает. После встречи он отправил Бёдвуду унылую телеграмму, аннулирующую предыдущую. «Боюсь, — писал он, — что флот может не подыграть нам... Чем больше я смотрю на эту проблему, тем меньше вижу выход из нее, а поэтому Вы лучше тихо и секретно подготовьте свой план вывода войск».
   И он отправился по суше через Францию до Марселя, где его ожидал «Дартмут», чтобы довезти до Дарданелл. Но в Париже, где фельдмаршал остановился на ночь, чтобы проконсультироваться с французским правительством, его ждали более приятные новости. Французы заявили ему, что они против эвакуации. Услышав это, Китченер еще раз послал Бёдвуду телеграмму, сообщая, что подкрепления все еще возможны, а другая телеграмма ушла к Кейсу в Лондон, призывая его немедленно выезжать в Марсель и прибыть на «Дартмут», чтобы по дороге в Галлиполи они смогли обсудить совместное морское и сухопутное наступление.
   Этой телеграммы Кейс так и не получил. Она пришла в Адмиралтейство в Лондоне, но дежурный офицер решил (совершенно ошибочно), что нет смысла отправлять ее коммодору, поскольку он не доберется до Марселя, чтобы успеть на «Дартмут».
   Теперь все пошло враздрай. Когда Кейс не появился в Марселе, Китченер пришел к выводу, что морской план провалился, и он в унынии отплыл без Кейса. В это же время Кейс, ничего не зная обо всем этом, был в превосходном настроении. Он доехал до Парижа, получил от французского морского министра обещание прислать еще шесть боевых кораблей и поспешил вдогонку за Китченером в уверенности, что все идет нормально. В Дарданеллах де Робек готовился упаковывать свои чемоданы, считая, что его заменит Вэмисс, а Монро, бывший в поездке по Египту, столкнулся с озадачившей его новостью, что Китченер тайно готовит его перевод в Салоники. Возможно, из всех них более всего был ошеломлен Бёдвуд. Он не верил, что армия имеет хотя бы мизерный шанс в высадке нового десанта поблизости от перешейка Булаир, и у него не было желания стать главнокомандующим. Он скрыл телеграмму о своем назначении и послал депешу Китченеру, выражая надежду, что Монро останется на посту командующего.
   А в Лондоне продолжалось перетягивание каната между сторонниками Галлиполи и Салоник.
   Но самым обескураживающим аспектом в этих запутанных событиях была неопределенность позиции самого Китченера. Внешне его престиж оставался незыблем, вокруг него по-прежнему вращались генералы и политики. И все же с каждым днем становилось все более очевидно, что прежняя стойкость покидает его, что он также оказался в фатальном заточении Дарданелл. Пока командиры в Галлиполи и руководители в кабинете министров тянули вначале в одну сторону, потом в другую, он дрейфовал с остальными, и стало казаться, что он так же не способен найти решение, как и кто-либо еще. И в самом деле, в начале ноября, похоже, только двое оставались на твердой почве. Одним из них был Кейс, другим — Монро. И реальной проблеме — оставаться или уходить, атаковать или отступать — было суждено решиться между ними. Эти двое были лидерами двух соперничающих лагерей, и вопрос состоял лишь в том, кто из них будет более успешным в навязывании своей воли. Другими словами, Китченер собирался в Галлиполи не как предводитель, а как арбитр, и этой игре история не имела прецедентов.
   Вначале у Кейса не было ни малейшего шанса. Он был все еще вдалеке в своей поездке к Дарданеллам, когда Китченер прибыл на Лемнос. Фельдмаршала встретили Монро, де Робек, Бёдвуд, главнокомандующий в Египте генерал Максвелл и верховный комиссар в Египте сэр Генри Макмагон. Максвелл и Макмагон приехали, чтобы выразить свои опасения в отношении безопасности Египта в случае эвакуации Галлиполи, и в ходе своего пребывания они достигли договоренности с Монро. Они сказали ему, что готовы поддержать идею эвакуации, если он высадит новый десант на азиатском побережье в бухте Айяс в заливе Искандерун. Это намечалось для того, чтобы помешать туркам напасть на Суэцкий канал. Монро особенно не задумывался над этим планом, но был готов на него согласиться, если получит войска с Галлиполи. Эта тройка сформировала крепкий блок. Де Робек был главным образом озабочен техническими проблемами флота. Он соглашался на снятие войск с Сувлы и сектора АНЗАК, но желал сохранить мыс Хеллес как базу в поддержке его блокады Дарданелл. Бёдвуд тоже склонялся к идее эвакуации, но был абсолютно против плана в бухте Айяс. Никто не заговаривал в пользу новой попытки прорыва через пролив силами флота, а де Робек открыто заявлял, что считает это безумием.
   Так что все они были эвакуаторами, все старались отыскать какой-нибудь способ, чтобы убраться отсюда, не очень потеряв лицо, а безопасность Египта стала более важной, чем взятие Константинополя.
   Но Китченера все еще не убедили. Ему понравился план с высадкой в бухте Айяс, и он послал в Лондон телеграмму, сообщая об этом. Но он склонялся к эвакуации. После двух дней споров на Имбросе он поехал на полуостров и методично проинспектировал три плацдарма, отведя на каждый из них по целому дню.
   Как и Монро, он был подавлен трудностями на месте и ненадежным положением армии на берегу. Но он не считал ситуацию безнадежной. Он считал, что войска могут продержаться зиму и что если они будут вынуждены эвакуироваться, то потери будут меньше, чем предсказывались. Возможно, не более 25 000. Все это он изложил в телеграмме в Лондон по возвращении 15 ноября на Имброс, но все же не дал никаких рекомендаций, что же надо делать. Уже прошла одна неделя.
   В эту неясную сцену чувство реальности внес Генеральный штаб военного министерства в Лондоне. План высадки в бухте Айяс был отклонен без разговоров, потому что, уже имея два фронта в Галлиполи и Салониках, было бы неразумным открывать третий и что, если турки вздумают напасть на Египет, будет куда лучше встретить их после того, как они пересекут пустыню, чем в самом начале их похода. Французы вообще не принимали этой идеи, поскольку рассматривали бухту Айяс и Александретту как сферы своего влияния.
   Возникли и новые проблемы. Войска в Салониках ничего не достигли (даже не вступили в контакт с сербами) и теперь вот-вот отступят в Грецию. Король Константин заговорил о разоружении войск, как только они перейдут границу. В спешке Китченер уехал 16 ноября вместе с Монро в Салоники, чтобы увидеть, что там происходит. И вот там наконец-то на следующий день Кейс застал его. Они встретились на борту «Дартмута».
   «Итак, я побывал на месте, — начал Китченер. — Это жуткое место, и там никогда не прорваться». Кейс сразу же атаковал это утверждение. Что так изменило настрой Китченера? Почему он отказался поддержать морской план? Ведь ничто не изменилось с момента его отъезда из Лондона, а если что и произошло, так в лучшую сторону. Поступают морские подкрепления. Было договорено, что де Робек, больной человек, должен уйти и что Вэмисс займет его место. А чтобы утверждать, что Дарданеллы — жуткое место, то у Китченера не было возможностей изучить район. Он, Кейс, провел там восемь месяцев. Он лично знал возможности и был уверен, что прорваться можно. Все, что было нужно флоту, — это приказ атаковать.
   Для Китченера, хотевшего верить в это, но не видевшего выхода из все возрастающих трудностей, эти слова были подобны пению сирен и с трудом выносимы. Он встал и ушел в свою каюту, закрыв за собой дверь. «Не могу не испытывать жалости к нему, — писал Кейс в ту ночь в своем дневнике. — Он выглядит ужасно утомленным и измотанным».
   В ту ночь они вернулись на Мудрос, где спор возобновился. Кейс не терял времени, убеждая неуступчивых генералов. Использовались все аргументы: 17 ноября сильный южный шторм опять разрушил причалы на мысе Хеллес, и он напомнил генералу Дейвису, что эвакуация становится слишком опасной. Верховному комиссару в Египте Макмагону он сказал: «Если мы будем воевать с турками и разобьем их в Галлиполи, не будет ли это лучшим способом защиты Египта?» И Макмагон был вынужден согласиться и сказал, что еще раз обратится к Китченеру. Китченер представил генерала Хорна как советника, и Кейс взялся за него. «Если вам, генералам с Западного фронта, не по душе идеи атаковать, тогда, по крайней мере, будьте готовы воспользоваться нашей атакой, когда флот начнет ее». Хорн, как говорит Кейс, «загорелся энтузиазмом еще до того, как я закончил». Затем настала очередь Бёдвуда. Кейс предварительно подбодрил его приветственным обращением, а затем уступил место для продолжения спора адмиралу Вэмиссу. 21 ноября, когда генералы вновь собрались на Мудросе для заключительного совещания, Бёдвуд пришел в себя. Несомненно, он успокаивал себя тем, что его собственные офицеры в АНЗАК высказались определенно против эвакуации, а тем временем новая атака турок на мысе Хеллес провалилась. Она провалилась потому, что турецкие солдаты, выскочив из окопов, категорически отказывались идти вперед под огонь британцев. Они отступили с тяжелыми потерями. Кейс стал чувствовать, что наконец-то отвоевал все потерянные позиции.
   Монро сломал лодыжку, спускаясь в лодку в Салониках, и Кейс нашел его лежащим на кушетке на борту «Четема». Рядом с ним был Линден-Белл. Спор начался весьма вежливо, и лишь в конце Кейс взорвался: «Если вы не хотите разделить с нами славу, то есть еще солдаты, которые этого желают!»
   «Смотрите-ка, Линден-Белл! — воскликнул Монро. — Коммодор собирается нас атаковать, а я не могу встать».
   При таком весьма явном намеке генерала на трусость Кейс встал и ушел.
   Но он ничего и не выиграл. Китченер, в то время находившийся в Греции, чтобы заручиться поддержкой короля Греции, в тот день вернулся на Мудрос и, пока отсутствовал, не нашел аргументов, чтобы противостоять Монро. Бёдвуда и других быстро подавили. 21 ноября Китченер отправил в Лондон рекомендацию эвакуировать войска из Сувлы и сектора АНЗАК, а мыс Хеллес «пока удерживать». Монро должен был оставаться на Лемносе в качестве главнокомандующего войсками в Галлиполи и Салониках. Бёдвуд будет командовать выводом войск. Де Робек отправится домой в отпуск по болезни, а его место займет Вэмисс. 24 ноября Китченер отплыл в Англию, а на следующий день уехал и де Робек.
   «Таким образом, — говорит Кейс, — адмирал и генерал, которые в действительности несли полную ответственность за плачевную политику эвакуации, оставили исполнение этой неприятной задачи адмиралу и генералу, которые были всем сердцем против нее».
   И все-таки это еще не было концом (во всяком случае, там, где это касается Кейса и Вэмисса), потому что вдруг в конце ноября вмешалась погода. Зима напоминала о себе с огромной силой. Дважды штормы размывали причалы. В течение последних нескольких дней стаи уток и других птиц, мигрировавших из России, летели над полуостровом, и, хотя обе армии развлекались, стреляя в небо из винтовок^[33], было ясно, что близятся холода. И все же никто (и, определенно, не метеорологи, которые всегда говорили, что ноябрь — это лучший месяц года) не мог ожидать ужаса и суровости метели, обрушившейся на Дарданеллы 27 ноября. Ничего подобного здесь не наблюдалось вот уже сорок лет.
   Первые двадцать четыре часа шел проливной дождь, и яростный шторм бушевал над полуостровом. Затем, когда ветер переменился на северный и набрал силу урагана, последовали два дня снега и ледяного дождя со снегом. После этого две ночи стоял мороз.
   В секторе АНЗАК на мысе Хеллес солдаты хорошо окопались и были под небольшой защитой окружающих холмов, но в бухте Сувла солдаты были беззащитны. Земля тут была настолько твердой, что вместо окопов на поверхности выкладывались каменные брустверы. Они разваливались при первом же потоке, а на Соленое озеро обрушились ливни, и потоки несли с собой трупы турок, утонувших в горах. Скоро глубина воды в озере составила полтора метра, и по обе стороны фронта позабыли о войне. И турки, и британцы вскакивали на то, что осталось от бруствера, на виду друг у друга и забирались на высокие места, окоченев от холода, пока мимо неслись потоки. Потом, моментально, как весь окружающий ландшафт побелел, исчезла дизентерия вместе с мухами и пылью, но холод был невыносим. В АНЗАК, где многим австралийцам и индусам довелось впервые в жизни увидеть снег, блиндажи были по колено в жидкой грязи, а солдаты, все еще без зимнего комплекта одежды^[34], закутывались в свои сырые одеяла. Наступивший мороз был пострашнее любого артиллерийского обстрела. Спусковые крючки заедало, и винтовки отказывались стрелять. На Хеллесе по утрам находили часовых, стоявших на посту с винтовками в руках, замерзших до смерти. Одеяла и простыни настолько промерзали, что их можно было ставить. Грязь повсеместно превратилась в лед, а крыши блиндажей были оконтурены сосульками, твердыми, как железо. На линии фронта царило негласное перемирие, пока солдаты, чтобы уцелеть, занялись элементарными поисками тепла. Военный корреспондент Невинсон описывает, как увидел солдат, ковылявших из окопов по направлению к берегу: «Они не слышали и не могли говорить, а просто оглядывались вокруг, как заблудившиеся волы». Союзникам было даже хуже, чем туркам, потому что три дня ни одна лодка не смогла пристать к берегу, а песок был усеян всевозможными обломками. На Имбросе потонуло три парохода, когда разбушевавшееся море разрушило волнорез и разбило большинство мелких судов, прятавшихся в гавани. Даже субмарина пошла ко дну на мелководье, и единственным признаком жизни на ней был поворачивавшийся время от времени перископ.
   30 ноября, когда ветер наконец утихомирился, выяснилось, что армия союзников потеряла десятую часть своего состава. Утонуло 200 солдат, от обморожения пострадало 5000 человек, а еще 5000 стали жертвами по той или иной причине. И опять, уже в угрожающей форме, встал вопрос об эвакуации. Многие из желавших остаться теперь не думали ни о чем ином, как об отъезде из проклятого места. Но могли ли они отойти? Не следовало ли оставаться и довести дело до конца? Кейс считал именно так. Он еще не был побежден.
   Как только де Робек уехал, они с Вэмиссом вернулись к морскому плану, и в Адмиралтейство ушла еще одна телеграмма с призывом принять его. Потом они взялись напрямую за Монро. Монро проявил терпение и выдержку, но ни один аргумент не мог поколебать его неодолимое убеждение в том, что войну надо выигрывать во Франции. «Ладно, — сказал он в ходе одной из долгих дискуссий с Кейсом, — если все получится, вы войдете через пролив в Мраморное море, и мы займем Константинополь. И какая будет от этого польза? Что потом? Это не поможет нам выиграть войну. Франция — это единственное место, где можно разбить Германию. Полезен лишь тот солдат, который убивает немцев во Франции и Фландрии».
   Кейс напомнил ему, что если эвакуировать армию из Галлиполи, то она отправится в Египет, а не в Германию. Монро ответил, что не верит, что Египет находится в опасности. «Я тоже, — ответил Кейс, — но правительство намерено послать армию именно туда».
   После своего краткого визита Монро больше не возвращался на полуостров, а его начальник штаба вообще ни разу не ступил ногой на берег. И тем не менее, они придерживались твердых взглядов относительно тактической обстановки. Позициям союзников недостает глубины, утверждали они. Кейс отвечал, что море очень глубоко, где еще можно использовать флот, чтобы скрытно и быстро высадить своих солдат? И все равно, говорил Монро, уже слишком поздно думать о наступлении. Не было бы поздно, возражал Кейс, если бы Монро действовал тогда, когда впервые приехал сюда месяц назад. И даже сейчас еще не поздно.
   И так продолжалось раз за разом, и никто не менял своего мнения. После одной из своих вспышек Кейс попытался ослабить напряжение, поинтересовавшись, как нога генерала. «Скоро все будет в порядке, — ответил Монро, — чтобы встать и пнуть кое-кого по корме». — «Конечно, вы имеете в виду турок?» — поинтересовался Кейс. Но Монро не имел в виду турок.
   Не добившись результата в штабе, Вэмисс и Кейс попробовали вновь договориться с Бёдвудом и его подчиненными генералами. Здесь им повезло больше, потому что солдаты были глубоко потрясены штормовой погодой и опасности отхода перевешивали опасности удерживания позиций. Более того, из турецких окопов шло много дезертиров, что свидетельствовало о том, что боевой дух противника пал очень низко.
   На совещании в Имбросе несколько командиров заявили, что они готовы пересмотреть свое отношение к выводу войск. На эти маневры Монро ответил тем, что запретил Бёдвуду и другим генералам вести без его ведома какие-либо дискуссии с Вэмиссом и Кейсом.
   Но своих настоящих союзников эти два моряка нашли в Лондоне. Лорд Керзон, бывший членом Комитета по Дарданеллам (ныне еще раз переименованного в Военный комитет), вдруг стал проявлять повышенную активность. Он был возмущен перспективой больших жертв при эвакуации, и в убедительной форме напомнил кабинету, что среди генералов на Галлиполи нет полного единодушия. Монро стоит на своем, отмечал Керзон, но он составил свое мнение за сорок восемь часов поездки на место после прибытия на полуостров, после поверхностного знакомства с фронтом. Другие генералы не раз меняли свое мнение и могут сделать это вновь.
   Этому шагу нашлось подтверждение в виде второго документа от Хэнки, который вернулся на свое место секретаря Военного комитета. Если войска будут выведены, возражал Хэнки, Турция получит возможность бросить все свои силы на Россию и британские владения на Ближнем Востоке. Даже возникает опасность того, что Россия подпишет сепаратный мир. Он заявлял, что поскольку десант в Салониках потерпел неудачу, то новые дивизии, направляемые для его подкрепления, следует вместо этого послать в Галлиполи. Эта идея пришлась по душе Китченеру. Даже в этот одиннадцатый час он вновь был готов изменить свое мнение, и к Вэмиссу ушли телеграммы с вопросом, может ли он перевезти войска из Салоник в Галлиполи. Кейс поспешил в Салоники, чтобы сделать необходимые приготовления.
   Монро тупо держался своего. «Нет, — заявил он, — я все равно не могу атаковать». Даже если он получит эти подкрепления, он не сможет их использовать. Тем не менее, в первый раз он был тронут, и как-то, расслабившись, Линден-Белл сказал Кейсу: «Да, мы это имеем в виду, мы собираемся этим заняться, вы своего добились». Это было 4 декабря, и агония затянулась на короткое время, в тот период, как в Лондоне кабинет все еще колебался и искал подсказки.
   Решающий голос в голосовании оказался на стороне французов и русских: они заявили британцам, что Салоники оставлять нельзя, и 7 декабря кабинет окончательно решил «сократить фронт путем эвакуации войск из сектора АНЗАК и Сувлы». Вэмисс был поражен, услышав эту новость. Он послал серию телеграмм в Лондон, утверждая, что, если необходимо, флот готов «действовать в одиночку». «Поэтому для армии остается практически полностью перерезать турецкие коммуникации, уничтожить большие склады на берегах Дарданелл», — писал он. «Мысль об эвакуации, — доказывал он Бальфуру. — высмеивается самими солдатами в Галлиполи, особенно в АНЗАК. Следует посоветоваться с Бёдвудом».
   Но уже было слишком поздно. Адмиралтейство не решалось действовать в одиночку, особенно когда де Робек находился в Лондоне и давал противоположные советы. 10 декабря оно еще раз отклонило призывы Вэмисса. И хотя он еще несколько дней продолжал спорить, он был побежден, а Монро выиграл. Подавленные и расстроенные, армейцы и моряки занялись подготовкой планов к выводу войск.
   Кроме Бёдвуда, Кейса и одного-двух других офицеров, почти все пионеры ушли. Гамильтон и де Робек были в Англии, Китченер уже не был предводителем, как это было во время апрельской высадки, и его оппонентам становилось ясно, что с провалом в Дарданеллах его можно будет наконец-то свергнуть. Черчилль с его репутацией на нижайшем в карьере уровне готовился к отставке в связи с конфликтом с Фишером и даже по более мелким причинам. В ходе заключительных переговоров по Галлиполи Асквит реформировал Военный комитет, и там не нашлось места человеку, который в тот момент нес наибольшую ответственность за трагедию, перед которой они стояли сейчас. Черчилль в ноябре произнес последнюю речь в палате общин, а затем отправился во Францию, чтобы сражаться в окопах.
   На турецкой стороне остался Лиман, но Кемаль ушел. После августовских боев Кемаль стал пашой, и он продолжал вести жизнь заколдованного от опасностей на фронте. Он был убежден, что его никогда не ранят, и в самом деле, казалось, что ничто ему не может повредить. Пока другие умирали, он небрежно шагал среди пуль. Однажды Самсон чуть не убил его. Летя низко над турецкими окопами, коммодор авиации увидел штабную машину с тремя пассажирами, один из которых выглядел как генерал (это был сам Кемаль). Самсон спикировал и сбросил две бомбы. Машина тут же остановилась, все трое выскочили и бросились к канаве. Самсон улетел в сторону и двадцать минут выполнял виражи, пока не заметил, что турки возвращаются к машине. Он снова сделал пике и на этот раз разбил ветровое стекло. Но при этом попал в водителя, Кемаль остался без единой царапины. Вскоре после этого, однако, его здоровье ухудшилось из-за истощения и нервного напряжения, и ему не помогали никакие дозы таблеток или инъекций. В начале декабря его эвакуировали с полуострова.
   А затем еще одна жертва, которая была даже ближе к заслуженному наказанию за Дарданеллы. Вангенхайм, непримиримый противник Черчилля, человек, который начал все это, введя «Гебен» в Черное море, умер. В течение первой половины лета его здоровье неуклонно ухудшалось, и в июле он уехал в отпуск в Германию. Когда он вернулся в октябре в Константинополь, лицо его было искривлено, один из глаз закрыт черной повязкой, а сам он был нервозен и в подавленном настроении. Он приехал в американское посольство, и Моргентау описывает конец этой последней их встречи: «Вангенхайм встал, собираясь уходить. При этом у него перехватило дыхание, а ноги разошлись в стороны. Я подскочил к нему и, подхватив его, не дал ему упасть». Моргентау довел его до машины. Спустя два дня с Вангенхаймом за обеденным столом случился инфаркт, и он не пришел в сознание до самой смерти. Умер он 24 октября и был похоронен в парке в летней резиденции германского посольства в Терапии, в том самом уголке Босфора, где в былые дни посол с телеграммой в руке так часто то появлялся, то исчезал в зависимости от перемен в германском политическом климате.
   Энвер держался со все той же наглой уверенностью, но в душе уже не был столь же тверд. В последние дни ноября и в начале декабря он не раз заезжал к Моргентау с просьбой обратиться к президенту Вильсону использовать свое влияние, чтобы положить конец войне. Он признавал, что Турция после двенадцати месяцев войны оказалась в критическом положении, ее поля заброшены, бизнес в застое. Кампания в Галлиполи поглощает все. В это время ни Энвер, ни Лиман, ни кто-либо другой не имел представления о том, что происходит в британском лагере. Они не видели впереди ничего хорошего, а мысль о выводе войск союзников с полуострова никогда не приходила им в голову.
   Для союзников в Галлиполи произошло маленькое облегчение в столь ненавистной ситуации. Наконец был получен четкий приказ, вместо деморализующей задержки сейчас имелось конкретное руководство к действию, даже если это был всего лишь приказ подготовиться к позорному отступлению.
   И все же оставался мучительный вопрос о потерях. Какими они окажутся? Китченер избрал удивительную линию поведения. Перед самым своим отъездом в Англию из Галлиполи он внезапно повернулся к полковнику Эспиналю и сказал: «Не верю ни слову об этих 25 000 убитых (такова была самая последняя оценка штаба)... вы отойдете, не потеряв ни одного человека, а турки ничего об этом не будут знать». Это была его очередная импульсивная, вдохновенная вспышка, и она ни на чем не основывалась: предположение в приступе мрачного настроения.