Страница:
Но сейчас прежде всего надо было торопиться, и в пятницу 13 марта в 17.00 группа офицеров, вооруженная инструкциями, неточной картой, трехлетней давности справочником о турецкой армии и довоенным докладом о состоянии оборонительных рубежей на Дарданеллах, прибыла на вокзал Чаринг-Кросс. Черчилль, особенно торопивший группу с отъездом, дал все необходимые распоряжения: до Дувра их доставит специальный поезд, далее им предстояло пересечь Ла-Манш до Кале на корабле «Форсайт». Из Кале другой специальный экспресс за ночь доставит их до Марселя, откуда небронированный крейсер «Фаэтон» со скоростью 30 узлов довезет группу до Дарданелл.
Сам Черчилль с женой приехали на Чаринг-Кросс проводить офицеров, и там состоялся последний разговор об отчетах Гамильтона с фронта. Гамильтон считал, что их все надо отправлять прямо Китченеру, было бы нелояльным адресовать их отдельно Черчиллю в Адмиралтейство. Так и порешили. Когда поезд тронулся, Гамильтон сказал капитану Эспиналю, молодому офицеру, отвечающему за план операции: «Похоже, спектакль будет неудачным. Я поцеловал жену через вуаль». Спустя четыре дня группа была в Дарданеллах.
Они прибыли как раз вовремя. На следующий день, 18 марта, Гамильтон с палубы «Фаэтона» наблюдал атаку на Нэрроуз.
И вот в полночь все они собрались на арене: турки и немцы в Нэрроуз, готовящиеся к безнадежной обороне, британские и французские моряки со своим потрепанным, но все еще могучим флотом, и новый главнокомандующий, приехавший без какой-либо армии и без плана.
Успокоив себя, что и «Ошен» и «Иррезистибл» покоятся на дне моря, недосягаемые для турок, Кейс в ночь на 18 марта отправился на «Джеде» прямо к «Куин Элизабет», чтобы встретиться с де Робеком. К его удивлению, адмирал был расстроен. Уверен, говорил де Робек, что из-за потерь завтра его отстранят от командования. Кейс ответил с некоторым воодушевлением, что де Робек неверно оценивает ситуацию: Черчилль не придет в уныние. Он должен сразу прислать подкрепления, а их вывезти любым способом. Кроме утонувших 639 человек с «Бове», потери были удивительно ничтожны: на весь флот не наберется и 70 человек. Все три потерянных линкора были старой постройки, и, если даже «Голуа» и «Инфлексибл» уйдут на ремонт, главная мощь флота все равно остается практически нетронутой.
Офицеры обсуждали проблемы мин и пришли к согласию, что надо немедленно приступить к формированию нового отряда для борьбы с минами. Гражданские экипажи траулеров следовало отправить домой, а волонтеры с флота должны занять их места. Эсминцы будут оборудованы устройствами для траления, и в следующей атаке цель будет наконец достигнута.
На этой ободряющей ноте адмирал и его начальник штаба разошлись по своим каютам, чтобы отдохнуть несколько часов.
На следующее утро Кейс встал и, побрившись по привычке, с копией киплинговского «Если» перед собой, отправился изучать состояние флота, который провел ночь, укрываясь в Тенедос. Было ясно, что пройдет еще день-два, пока можно будет возобновить атаку — ветер опять нарастал до штормового, а дел с организацией нового отряда тральщиков было много — но везде командиры кораблей и их команды горели желанием ринуться в бой.
В течение утра пришла депеша из Адмиралтейства, выражающая сочувствие де Робеку в связи с неудачей, но и настаивающая, чтобы он продолжал атаковать противника.
Взамен потерянных придается четыре линкора — «Куин», «Имплакейбл», «Лондон» и «Принц оф Уэлс», — которые отплывают немедленно. Кроме того, французский морской министр заменяет «Бове» на «Анри IV».
Французской эскадре был нанесен серьезный урон: «Голуа» был вынужден наскочить на мель у острова Кролика к северу от Тенедос, а на «Сюффрене» появилась пробоина от навесного артиллерийского огня. Но на «Голуа» скоро откачали воду и вернули ему плавучесть, и вместе с «Инфлексиблом» и «Сюффреном» он отправился на Мальту на ремонт. В то же время началась организация нового отряда тральщиков. С тральщиков отправили домой 115 человек, а в экипажах «Ошена» и «Иррезистибла» не было отбоя от добровольцев, пожелавших заменить отчисленных. На Мальте были заказаны тралы, проволочная сеть и другой такелаж, а греческие рыбаки с Тенедос были привлечены вместе с британскими командами к переоборудованию эсминцев в тральщики. Весь день в непогоду они работали изо всех сил, и 20 марта де Робек был в состоянии отрапортовать Адмиралтейству, что скоро будут готовы пятьдесят британских и двенадцать французских тральщиков, все укомплектованные волонтерами. Перед возобновлением атак поперек пролива для борьбы с плавающими минами будут разложены стальные сети. «Есть надежда, — добавил он, — что мы сможем начать операцию через три-четыре дня».
Тут начала прибывать эскадрилья самолетов под командованием коммодора авиации Самсона. С ней флот надеялся значительно улучшить качество обнаружения вражеских орудий.
Де Робек также писал Гамильтону, что ездил на Лемнос для инспекции 2000 морских пехотинцев и 4000 австралийских и новозеландских солдат, которые уже переправились туда. Он призывал Гамильтона не отводить эти войска назад в Египет для перегруппировки, как это планировалось, потому что это могло произвести плохое впечатление на Балканах как раз в тот момент, когда флот готовился возобновить свои атаки. «Мы готовимся для нового броска, — говорил он, — и никак не в разбитом или унылом состоянии».
Гамильтон не разделял эту уверенность. Он был глубоко тронут виденным во время сражения 18 марта, и, может быть, на него повлиял вид разгромленного «Инфлексибла», ползущего назад в Тенедос. Возможно, сказалось влияние Бёдвуда, который с самого начала не верил, что флот сможет сделать эту работу в одиночку. Другие мысли — даже простое рыцарское стремление помочь флоту — тоже могли владеть им, но в любом случае он отправил 19 марта Китченеру следующее послание:
«Я с огромной неохотой пришел к заключению, что пролив вряд ли возможно захватить одними лишь линкорами, как это когда-то представлялось вероятным, и что, если мои войска должны принять в этом участие, их действия не будут иметь форму вспомогательной операции, как ожидалось ранее. Роль армии будет много большей, нежели просто высадка десанта для уничтожения фортов, это должна быть серьезная и подготовленная военная операция, проводимая во всю силу, так чтобы открыть флоту проход».
Китченер ответил с удивительной энергией: «Вы знаете мое мнение, что Дарданеллы должны быть взяты и что, если для расчистки пути потребуется крупная операция вашими войсками на Галлиполийском полуострове, эта операция должна быть подготовлена после тщательного анализа местной обороны и проведена».
Такой была ситуация на 21 марта — флотское командование все еще считало, что флот в состоянии самостоятельно прорваться через пролив, а армейское командование было уверено, что не может.
На следующее утро, 22 марта, де Робек решает отправиться на «Куин Элизабет» на остров Лемнос для проведения совещания с Гамильтоном. Эта встреча окутана какой-то мистерией, потому что ни один из последовавших отчетов о происшедших событиях не согласуется друг с другом. Кейс был занят подготовкой к новой морской атаке и не присутствовал на ней, но уверяет, что там не обсуждалось ничего, кроме будущих военных перемещений. На «Куин Элизабет» собрались Гамильтон, Бёдвуд и Брайтуайт от армии и де Робек с Вемиссом от флота.
Версия Гамильтона такова: «Лишь только сев за стол, де Робек заявил нам, что для него сейчас совершенно ясно, что он не сможет прорваться через пролив без помощи всех моих войск. Еще до того, как мы поднялись на борт, Брайтуайт, Бёдвуд и я договорились о том, что независимо от нашего мнения мы должны предоставить морякам возможность самим разобраться в своей работе, не говоря ни за, ни против наземных или десантных операций, пока моряки сами не обратятся к нам и скажут, что отказались от идеи форсирования пролива силами одних моряков. Они так и сделали. Быть беде (для нас).
Несомненно, у нас были свои соображения. Берди (Бёдвуд) и мой собственный штаб не одобряли идею рисковать на минах кораблями стоимостью в миллионы фунтов. Колеблющиеся, которые всегда косят сено в непогоду, развили очень бурную активность после потопления трех боевых кораблей. Предположим, что флот сможет прорвать блокаду пролива ценой потерь еще одного или двух линкоров — как же корабли с нашими войсками будут следовать за ним? А корабли с имуществом и припасами? А угольщики?
Это заставило меня изменить мнение. Во время сражения я телеграфировал, что шансы у флота пробиться самостоятельно невысоки, но потом де Робек, человек, которому положено знать, дважды заявляет, что он считает, что шанс есть. Если бы он придерживался своего мнения на том совещании, то я был готов, как солдат, не придавать значения этому брюзжанию по поводу транспортных судов с войсками. В течение нескольких часов после появления наших линкоров в Мраморном море Константинополь должен сдаться, развернуться и удирать со всех ног. Память об одной-двух отживших шестидюймовках в Ледисмите подсказала мне, что будет ощущать Константинополь, когда будут перерезаны железнодорожные и морские коммуникации, а вселяющие ужас батареи де Робека обрушат ливень снарядов на толпы нищего народа. При хорошем ветре этот очаг зла взорвется, как Содом и Гоморра в раздуваемых ветром языках пламени.
Но как только адмирал заявил, что его линкоры не способны сражаться без помощи извне, уже не оставалось точки опоры для взглядов пехотинца.
А посему дискуссия не состоялась. Мы сразу же обратились к карте местности».
Этот рассказ не совпадает с тем, что знал Кейс о взглядах де Робека до времени совещания, и не совпадает с содержанием телеграммы, которую адмирал отправил в Лондон по окончании встречи.
«Я не считаю атаку 18-го решающей», — писал он, — но, встретив генерала Гамильтона 22-го и услышав его предложения, сейчас я склонен считать, что для получения более значимых результатов и достижения цели кампании нужна совместная операция... Сейчас атаковать Нэрроуз силами флота было бы ошибкой, поскольку это ухудшит выполнение лучшего и большего плана».
Иначе говоря, де Робек решил отказаться от идеи морской атаки лишь после того, как услышал предложения Гамильтона.
Что бы здесь ни было истиной — то ли Гамильтон отвлек де Робека от атаки силами флота, то ли де Робек сам предложил армии подключиться к операции для оказания помощи, — важно тут то, что 22 марта адмирал изменил свой образ мыслей. Он пришел к выводу, что флот ничего не может поделать, пока армия, ныне разбросанная по Средиземноморью, не соберется и не подготовится к высадке десанта.
Можно себе представить, какие мысли владели де Робеком. Раны, полученные 18 марта, начали ныть и причинять боль. Для моряков поколения де Робека потеря линкоров являлась ужасной вещью, при этом не важно, какими бы старыми и отсталыми они ни были. Большую часть своей жизни они проводили на палубах этих кораблей, которые были их домом, и с годами у моряков выработалась не только привязанность к кораблям, но и гордость за них. На флоте традиционно корабль считался более ценным, чем человек: безразлично, ценой скольких жизней, но капитан обязан постараться спасти свой корабль. А тут за несколько часов три из самых больших кораблей флота, носящие знаменитые имена, ушли на дно.
К тому же де Робеку была прекрасно известна оппозиция Фишера дарданелльской авантюре. Может быть, Черчилль пока осаживает старого адмирала, но не вечны же молодые и восторженные первые лорды. Фишер является символом флота, его постоянства и его традиций, да и сам по себе это прекрасный человек. Он всегда утверждал, что флот вряд ли прорвется через пролив без поддержки армии, и вот эти три потопленных линкора подтверждают его правоту. Предположим, потеряем еще три линкора, если возобновим атаки? Это легко может произойти. И что Фишер скажет на это?
Был еще один важный момент. Де Робек очень надеялся, что, как только он войдет в Мраморное море, Гамильтон высадится в Булаире, в узкой части полуострова, и что турецкая армия, оказавшись отрезанной, сдастся. Поэтому перестанет существовать угроза важным коммуникациям флота через Дарданеллы. Но на совещании Гамильтон объявил, что это неосуществимо. Он сам плавал к Булаиру на «Фаэтоне» и видел своими глазами сеть окопов. Сейчас Гамильтон вносил предложение высадиться на оконечности полуострова и пробиваться оттуда. Это полностью меняло положение флота. Это означало, что внезапного разгрома турок не будет. Они будут продолжать удерживать Нэрроуз и угрожать транспортным судам, проходящим через пролив. Действительно, из Мраморного моря флот мог атаковать вражеские форты с тыла. Но сколько времени потребуется на их уничтожение? Сколь долго флот будет находиться в изоляции в Мраморном море без угля и боеприпасов? И «Гебен» по-прежнему цел и невредим. Две недели? Три недели?
Конечно, задержка с возобновлением атак с моря в ожидании готовности армии таила серьезную опасность. С каждым уходящим днем турки приходили в себя от бомбардировки 18 марта, и надо было взглянуть на эти новые траншеи, которые каждое утро появлялись на скалах, чтобы догадаться, что прибыли новые подкрепления. Ну и что теперь, сколько надо дожидаться? Гамильтон считал, что ему понадобятся три недели для полной готовности. Если бы Китченер, как и первоначально намеревался, позволил в начале февраля 29-й дивизии отплыть, войска были бы уже здесь и было бы совсем другое дело. Но 29-я все еще находилась далеко в море, на том конце Средиземноморья[4], и Гамильтон не намеревался атаковать без нее — и к тому же Китченер намеренно запретил ему делать это.
Бёдвуд не соглашался с Гамильтоном. Он заявлял, что, может быть, стоит, пользуясь шансом, высадить десант теми силами, которые можно наскрести на Лемносе. Но при более глубоком анализе выяснилось, что не хватало всего подряд, начиная с орудий и кончая плавающими средствами. Более того, на приходящих из Англии транспортах грузы уложены в дичайшем беспорядке: лошади на одном корабле, упряжь — на другом, орудия загружены без передков и отдельно от снарядов. Никто в Англии не имел представления, есть ли дороги на Галлиполийском полуострове или нет, а потому на борт было загружено некоторое количество бесполезных грузовиков. Высадка в таких условиях на вражеском песчаном берегу — дело весьма опасное. А на Лемносе не было никаких средств для перекладки грузов. Поэтому сейчас ничего не оставалось, кроме как вернуть все назад в Александрию и привести весь личный состав и технику в подобие боевого вида. При условии, что административный персонал прибудет вовремя, Гамильтон рассчитывал, что армия будет готова к высадке на Галлиполи где-то в середине апреля: скажем, 14-го. В этом случае армия и флот смогут атаковать вместе и одновременно.
На этом и завершилось совещание 22 марта.
Вернувшись на «Куин Элизабет» и узнав новости, Кейс пришел в негодование. Он умолял де Робека изменить планы. Он доказывал, что новый отряд тральщиков избавит их от всех проблем и они будут готовы к прорыву. Задержка будет фатальной для армии.
Де Робек все еще чувствовал себя неловко и согласился снова встретиться с Гамильтоном. После полудня два моряка отправились к генералу, и Кейс вновь изложил свои аргументы. Ему задали вопрос, когда будут готовы тральщики, и он ответил, что примерно через две недели, 3 или 4 апреля. Де Робек опять отметил, что, поскольку Гамильтон будет готов 14 апреля, это всего лишь подразумевает задержку в десять дней. «Итак, — произнес Кейс, — вопрос окончательно улажен». Он добавил: «Должен признаться, что я был страшно расстроен и удручен».
В последующие дни к этой теме Кейс возвращается еще и еще, и, наконец, в его мемуарах, опубликованных в 1934 году, появляется энергичный непримиримый контрвыпад: «Я хочу официально зафиксировать, что не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас (и ничто никогда не поколеблет мое мнение), что начиная с 4 апреля флот мог прорваться через пролив, и с незначительными в сравнении с понесенными армией потерями мог бы войти в Мраморное море, имея силы, достаточные для уничтожения турецко-германского флота».
В 1934 году Кейс был адмиралом флота и великим человеком в мире, а его послужной список делал его героем, чуть ли не равным Нельсону. Но в 1915 году он был не более чем молодым, многообещающим коммодором и не мог состязаться с установившимся консерватизмом флота, который олицетворял де Робек. Де Робек не был слабовольным — это был благожелательный, твердый, мужественный и здравомыслящий человек, но у него была своя школа, и на нем лежала ответственность. Та неожиданная вспышка вдохновения, что иногда переносит командира через все принятые правила ведения войны в область дерзания, которая одаривает всем, вероятно, отсутствовала в характере адмирала. Но вряд ли его надо за это осуждать. Его «нет» было четким «нет», сейчас оставалось лишь выяснить, как Лондон отнесется к его изменению планов.
Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».
Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.
Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению...
Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.
На Галлиполийском полуострове воцарилась тишина: в пролив не входил ни один корабль, ни одна пушка не выстрелила. Флот стоял на якоре у островов. Завершилась первая часть великой авантюры.
Глава 5
Даже зная, что 18 марта нанесли огромный урон союзному флоту, турки и германцы никогда не могли и мысли допустить, что союзные корабли уже не возобновят атаку на следующий день. Солдаты простояли у пушек все утро 19 марта, а когда все еще не было признаков врага, они предположили, что виной этому шторм, помешавший кораблям вернуться в пролив. Но непогода утихла, день шел за днем, флота все не было, и чувство изумленного облегчения сменилось надеждой. К концу месяца эта надежда переросла в уверенность.
Был такой человек в Константинополе, который вправе был заявить, что никогда ни капли не сомневался в этом удивительном исходе. Еще в начале февраля Энвер говорил своим приятелям в столице, что все это чепуха, нечего бояться, враг никогда не прорвется. В марте он съездил в Дарданеллы, чтобы понаблюдать за ходом сражения, и по возвращении заявил, что оборона совершенно прочная, у артиллеристов полно снарядов, а минные поля целы. «Я войду в историю, — сказал Энвер, — как человек, продемонстрировавший уязвимость британского флота. Если они не подключат большую армию, то окажутся в ловушке. По моему мнению, это глупая затея»[5].
Поскольку в прошлом военные суждения Энвера были потрясающе необоснованными, мало кто как среди дипломатов, так и его коллег верил им. Но ничто не могло его поколебать. Как-то он доверился Моргентау, что, когда до войны он был в Англии, там видел много известных людей — Асквита, Черчилля и Халдейна — и говорил им, что их идеи устарели. Черчилль возражал, что Англия в состоянии защититься с помощью одного своего флота, а Энвер ему ответил, что ни одна великая империя не могла устоять, если у нее не было армии в придачу. И вот теперь Черчилль посылает свой флот в Дарданеллы, чтобы доказать Энверу, что тот не прав. Что ж, поживем — увидим.
В конце этой беседы, обернувшись к послу, Энвер сказал с серьезным видом: «Знаете, в Германии император ни с кем не беседует так задушевно, как я сегодня разговаривал с вами».
Это звучало не очень смешно. Энвер уже правил в военном министерстве как диктатор. Никто не осмеливался взять на себя принятие решения в его отсутствие, а самые опытные и знаменитые политики и генералы вели себя перед ним заискивающе. Ему ничего не стоило заставить султана ждать полчаса и больше на какой-нибудь церемонии или параде, и даже Вангенхайм начинал волноваться в присутствии этого маленького колосса, которого сам вознес, особенно когда после 18 марта позиции Энвера стали могучими, как никогда.
Во многих историях о Галлиполийской кампании утверждается, что неудачная морская атака на Дарданеллы явилась главной ошибкой не только потому, что провалилась, но и потому, что предупредила турок о приближающемся вторжении и дала им резерв времени для укрепления полуострова. Это, как мы скоро убедимся, достаточно верно, и все же кажется вероятным, что политические и психологические последствия 18 марта были еще более важными. Это была первая победа турок за столь многие годы.
С начала века страна не знала ничего, кроме поражений и отступлений, и турки уже стали привыкать (но не примирились) к деморализующему зрелищу беженцев, устремляющихся в глубь страны почти после каждого поражения. Возьмем лишь один случай из миллионов: мать Мустафы Кемаля была вынуждена бежать из Македонии, и он нашел ее совершенно без денег в Константинополе. Салоники, город, в котором он вырос и который он считал турецким по праву, стал греческим.
В одну особенно ужасную зиму в Константинополе Обри Герберт вдохновился на следующие строки:
Герберт писал еще: «В 1913 году, когда Балканы одерживали одну сокрушительную победу за другой над плохо оснащенной и неорганизованной турецкой армией, во всех греческих кафе на Пера распевали песни триумфа».
Не только одни греки, но и армяне и другие национальные меньшинства были свидетелями турецких унижений, великие христианские державы добились для себя в Турции исключительных прав. Они контролировали ее зарубежную торговлю, руководили ее вооруженными службами и полицией, предоставляли кредиты банкроту-правительству в зависимости от своей оценки поведения этого правительства, а их граждане, жившие в Турции, были выше закона: по системе капитуляции западно-европейцев за правонарушения мог судить только суд их страны. Само собой подразумевалось, что турок не только неспособен управлять собственными делами, но он еще к тому же и не цивилизован. Турок олицетворял Калибана — опасное, но уже послушное чудовище, а европейские державы — Просперо, управлявшего им ради его же блага.
Сам Черчилль с женой приехали на Чаринг-Кросс проводить офицеров, и там состоялся последний разговор об отчетах Гамильтона с фронта. Гамильтон считал, что их все надо отправлять прямо Китченеру, было бы нелояльным адресовать их отдельно Черчиллю в Адмиралтейство. Так и порешили. Когда поезд тронулся, Гамильтон сказал капитану Эспиналю, молодому офицеру, отвечающему за план операции: «Похоже, спектакль будет неудачным. Я поцеловал жену через вуаль». Спустя четыре дня группа была в Дарданеллах.
Они прибыли как раз вовремя. На следующий день, 18 марта, Гамильтон с палубы «Фаэтона» наблюдал атаку на Нэрроуз.
И вот в полночь все они собрались на арене: турки и немцы в Нэрроуз, готовящиеся к безнадежной обороне, британские и французские моряки со своим потрепанным, но все еще могучим флотом, и новый главнокомандующий, приехавший без какой-либо армии и без плана.
Успокоив себя, что и «Ошен» и «Иррезистибл» покоятся на дне моря, недосягаемые для турок, Кейс в ночь на 18 марта отправился на «Джеде» прямо к «Куин Элизабет», чтобы встретиться с де Робеком. К его удивлению, адмирал был расстроен. Уверен, говорил де Робек, что из-за потерь завтра его отстранят от командования. Кейс ответил с некоторым воодушевлением, что де Робек неверно оценивает ситуацию: Черчилль не придет в уныние. Он должен сразу прислать подкрепления, а их вывезти любым способом. Кроме утонувших 639 человек с «Бове», потери были удивительно ничтожны: на весь флот не наберется и 70 человек. Все три потерянных линкора были старой постройки, и, если даже «Голуа» и «Инфлексибл» уйдут на ремонт, главная мощь флота все равно остается практически нетронутой.
Офицеры обсуждали проблемы мин и пришли к согласию, что надо немедленно приступить к формированию нового отряда для борьбы с минами. Гражданские экипажи траулеров следовало отправить домой, а волонтеры с флота должны занять их места. Эсминцы будут оборудованы устройствами для траления, и в следующей атаке цель будет наконец достигнута.
На этой ободряющей ноте адмирал и его начальник штаба разошлись по своим каютам, чтобы отдохнуть несколько часов.
На следующее утро Кейс встал и, побрившись по привычке, с копией киплинговского «Если» перед собой, отправился изучать состояние флота, который провел ночь, укрываясь в Тенедос. Было ясно, что пройдет еще день-два, пока можно будет возобновить атаку — ветер опять нарастал до штормового, а дел с организацией нового отряда тральщиков было много — но везде командиры кораблей и их команды горели желанием ринуться в бой.
В течение утра пришла депеша из Адмиралтейства, выражающая сочувствие де Робеку в связи с неудачей, но и настаивающая, чтобы он продолжал атаковать противника.
Взамен потерянных придается четыре линкора — «Куин», «Имплакейбл», «Лондон» и «Принц оф Уэлс», — которые отплывают немедленно. Кроме того, французский морской министр заменяет «Бове» на «Анри IV».
Французской эскадре был нанесен серьезный урон: «Голуа» был вынужден наскочить на мель у острова Кролика к северу от Тенедос, а на «Сюффрене» появилась пробоина от навесного артиллерийского огня. Но на «Голуа» скоро откачали воду и вернули ему плавучесть, и вместе с «Инфлексиблом» и «Сюффреном» он отправился на Мальту на ремонт. В то же время началась организация нового отряда тральщиков. С тральщиков отправили домой 115 человек, а в экипажах «Ошена» и «Иррезистибла» не было отбоя от добровольцев, пожелавших заменить отчисленных. На Мальте были заказаны тралы, проволочная сеть и другой такелаж, а греческие рыбаки с Тенедос были привлечены вместе с британскими командами к переоборудованию эсминцев в тральщики. Весь день в непогоду они работали изо всех сил, и 20 марта де Робек был в состоянии отрапортовать Адмиралтейству, что скоро будут готовы пятьдесят британских и двенадцать французских тральщиков, все укомплектованные волонтерами. Перед возобновлением атак поперек пролива для борьбы с плавающими минами будут разложены стальные сети. «Есть надежда, — добавил он, — что мы сможем начать операцию через три-четыре дня».
Тут начала прибывать эскадрилья самолетов под командованием коммодора авиации Самсона. С ней флот надеялся значительно улучшить качество обнаружения вражеских орудий.
Де Робек также писал Гамильтону, что ездил на Лемнос для инспекции 2000 морских пехотинцев и 4000 австралийских и новозеландских солдат, которые уже переправились туда. Он призывал Гамильтона не отводить эти войска назад в Египет для перегруппировки, как это планировалось, потому что это могло произвести плохое впечатление на Балканах как раз в тот момент, когда флот готовился возобновить свои атаки. «Мы готовимся для нового броска, — говорил он, — и никак не в разбитом или унылом состоянии».
Гамильтон не разделял эту уверенность. Он был глубоко тронут виденным во время сражения 18 марта, и, может быть, на него повлиял вид разгромленного «Инфлексибла», ползущего назад в Тенедос. Возможно, сказалось влияние Бёдвуда, который с самого начала не верил, что флот сможет сделать эту работу в одиночку. Другие мысли — даже простое рыцарское стремление помочь флоту — тоже могли владеть им, но в любом случае он отправил 19 марта Китченеру следующее послание:
«Я с огромной неохотой пришел к заключению, что пролив вряд ли возможно захватить одними лишь линкорами, как это когда-то представлялось вероятным, и что, если мои войска должны принять в этом участие, их действия не будут иметь форму вспомогательной операции, как ожидалось ранее. Роль армии будет много большей, нежели просто высадка десанта для уничтожения фортов, это должна быть серьезная и подготовленная военная операция, проводимая во всю силу, так чтобы открыть флоту проход».
Китченер ответил с удивительной энергией: «Вы знаете мое мнение, что Дарданеллы должны быть взяты и что, если для расчистки пути потребуется крупная операция вашими войсками на Галлиполийском полуострове, эта операция должна быть подготовлена после тщательного анализа местной обороны и проведена».
Такой была ситуация на 21 марта — флотское командование все еще считало, что флот в состоянии самостоятельно прорваться через пролив, а армейское командование было уверено, что не может.
На следующее утро, 22 марта, де Робек решает отправиться на «Куин Элизабет» на остров Лемнос для проведения совещания с Гамильтоном. Эта встреча окутана какой-то мистерией, потому что ни один из последовавших отчетов о происшедших событиях не согласуется друг с другом. Кейс был занят подготовкой к новой морской атаке и не присутствовал на ней, но уверяет, что там не обсуждалось ничего, кроме будущих военных перемещений. На «Куин Элизабет» собрались Гамильтон, Бёдвуд и Брайтуайт от армии и де Робек с Вемиссом от флота.
Версия Гамильтона такова: «Лишь только сев за стол, де Робек заявил нам, что для него сейчас совершенно ясно, что он не сможет прорваться через пролив без помощи всех моих войск. Еще до того, как мы поднялись на борт, Брайтуайт, Бёдвуд и я договорились о том, что независимо от нашего мнения мы должны предоставить морякам возможность самим разобраться в своей работе, не говоря ни за, ни против наземных или десантных операций, пока моряки сами не обратятся к нам и скажут, что отказались от идеи форсирования пролива силами одних моряков. Они так и сделали. Быть беде (для нас).
Несомненно, у нас были свои соображения. Берди (Бёдвуд) и мой собственный штаб не одобряли идею рисковать на минах кораблями стоимостью в миллионы фунтов. Колеблющиеся, которые всегда косят сено в непогоду, развили очень бурную активность после потопления трех боевых кораблей. Предположим, что флот сможет прорвать блокаду пролива ценой потерь еще одного или двух линкоров — как же корабли с нашими войсками будут следовать за ним? А корабли с имуществом и припасами? А угольщики?
Это заставило меня изменить мнение. Во время сражения я телеграфировал, что шансы у флота пробиться самостоятельно невысоки, но потом де Робек, человек, которому положено знать, дважды заявляет, что он считает, что шанс есть. Если бы он придерживался своего мнения на том совещании, то я был готов, как солдат, не придавать значения этому брюзжанию по поводу транспортных судов с войсками. В течение нескольких часов после появления наших линкоров в Мраморном море Константинополь должен сдаться, развернуться и удирать со всех ног. Память об одной-двух отживших шестидюймовках в Ледисмите подсказала мне, что будет ощущать Константинополь, когда будут перерезаны железнодорожные и морские коммуникации, а вселяющие ужас батареи де Робека обрушат ливень снарядов на толпы нищего народа. При хорошем ветре этот очаг зла взорвется, как Содом и Гоморра в раздуваемых ветром языках пламени.
Но как только адмирал заявил, что его линкоры не способны сражаться без помощи извне, уже не оставалось точки опоры для взглядов пехотинца.
А посему дискуссия не состоялась. Мы сразу же обратились к карте местности».
Этот рассказ не совпадает с тем, что знал Кейс о взглядах де Робека до времени совещания, и не совпадает с содержанием телеграммы, которую адмирал отправил в Лондон по окончании встречи.
«Я не считаю атаку 18-го решающей», — писал он, — но, встретив генерала Гамильтона 22-го и услышав его предложения, сейчас я склонен считать, что для получения более значимых результатов и достижения цели кампании нужна совместная операция... Сейчас атаковать Нэрроуз силами флота было бы ошибкой, поскольку это ухудшит выполнение лучшего и большего плана».
Иначе говоря, де Робек решил отказаться от идеи морской атаки лишь после того, как услышал предложения Гамильтона.
Что бы здесь ни было истиной — то ли Гамильтон отвлек де Робека от атаки силами флота, то ли де Робек сам предложил армии подключиться к операции для оказания помощи, — важно тут то, что 22 марта адмирал изменил свой образ мыслей. Он пришел к выводу, что флот ничего не может поделать, пока армия, ныне разбросанная по Средиземноморью, не соберется и не подготовится к высадке десанта.
Можно себе представить, какие мысли владели де Робеком. Раны, полученные 18 марта, начали ныть и причинять боль. Для моряков поколения де Робека потеря линкоров являлась ужасной вещью, при этом не важно, какими бы старыми и отсталыми они ни были. Большую часть своей жизни они проводили на палубах этих кораблей, которые были их домом, и с годами у моряков выработалась не только привязанность к кораблям, но и гордость за них. На флоте традиционно корабль считался более ценным, чем человек: безразлично, ценой скольких жизней, но капитан обязан постараться спасти свой корабль. А тут за несколько часов три из самых больших кораблей флота, носящие знаменитые имена, ушли на дно.
К тому же де Робеку была прекрасно известна оппозиция Фишера дарданелльской авантюре. Может быть, Черчилль пока осаживает старого адмирала, но не вечны же молодые и восторженные первые лорды. Фишер является символом флота, его постоянства и его традиций, да и сам по себе это прекрасный человек. Он всегда утверждал, что флот вряд ли прорвется через пролив без поддержки армии, и вот эти три потопленных линкора подтверждают его правоту. Предположим, потеряем еще три линкора, если возобновим атаки? Это легко может произойти. И что Фишер скажет на это?
Был еще один важный момент. Де Робек очень надеялся, что, как только он войдет в Мраморное море, Гамильтон высадится в Булаире, в узкой части полуострова, и что турецкая армия, оказавшись отрезанной, сдастся. Поэтому перестанет существовать угроза важным коммуникациям флота через Дарданеллы. Но на совещании Гамильтон объявил, что это неосуществимо. Он сам плавал к Булаиру на «Фаэтоне» и видел своими глазами сеть окопов. Сейчас Гамильтон вносил предложение высадиться на оконечности полуострова и пробиваться оттуда. Это полностью меняло положение флота. Это означало, что внезапного разгрома турок не будет. Они будут продолжать удерживать Нэрроуз и угрожать транспортным судам, проходящим через пролив. Действительно, из Мраморного моря флот мог атаковать вражеские форты с тыла. Но сколько времени потребуется на их уничтожение? Сколь долго флот будет находиться в изоляции в Мраморном море без угля и боеприпасов? И «Гебен» по-прежнему цел и невредим. Две недели? Три недели?
Конечно, задержка с возобновлением атак с моря в ожидании готовности армии таила серьезную опасность. С каждым уходящим днем турки приходили в себя от бомбардировки 18 марта, и надо было взглянуть на эти новые траншеи, которые каждое утро появлялись на скалах, чтобы догадаться, что прибыли новые подкрепления. Ну и что теперь, сколько надо дожидаться? Гамильтон считал, что ему понадобятся три недели для полной готовности. Если бы Китченер, как и первоначально намеревался, позволил в начале февраля 29-й дивизии отплыть, войска были бы уже здесь и было бы совсем другое дело. Но 29-я все еще находилась далеко в море, на том конце Средиземноморья[4], и Гамильтон не намеревался атаковать без нее — и к тому же Китченер намеренно запретил ему делать это.
Бёдвуд не соглашался с Гамильтоном. Он заявлял, что, может быть, стоит, пользуясь шансом, высадить десант теми силами, которые можно наскрести на Лемносе. Но при более глубоком анализе выяснилось, что не хватало всего подряд, начиная с орудий и кончая плавающими средствами. Более того, на приходящих из Англии транспортах грузы уложены в дичайшем беспорядке: лошади на одном корабле, упряжь — на другом, орудия загружены без передков и отдельно от снарядов. Никто в Англии не имел представления, есть ли дороги на Галлиполийском полуострове или нет, а потому на борт было загружено некоторое количество бесполезных грузовиков. Высадка в таких условиях на вражеском песчаном берегу — дело весьма опасное. А на Лемносе не было никаких средств для перекладки грузов. Поэтому сейчас ничего не оставалось, кроме как вернуть все назад в Александрию и привести весь личный состав и технику в подобие боевого вида. При условии, что административный персонал прибудет вовремя, Гамильтон рассчитывал, что армия будет готова к высадке на Галлиполи где-то в середине апреля: скажем, 14-го. В этом случае армия и флот смогут атаковать вместе и одновременно.
На этом и завершилось совещание 22 марта.
Вернувшись на «Куин Элизабет» и узнав новости, Кейс пришел в негодование. Он умолял де Робека изменить планы. Он доказывал, что новый отряд тральщиков избавит их от всех проблем и они будут готовы к прорыву. Задержка будет фатальной для армии.
Де Робек все еще чувствовал себя неловко и согласился снова встретиться с Гамильтоном. После полудня два моряка отправились к генералу, и Кейс вновь изложил свои аргументы. Ему задали вопрос, когда будут готовы тральщики, и он ответил, что примерно через две недели, 3 или 4 апреля. Де Робек опять отметил, что, поскольку Гамильтон будет готов 14 апреля, это всего лишь подразумевает задержку в десять дней. «Итак, — произнес Кейс, — вопрос окончательно улажен». Он добавил: «Должен признаться, что я был страшно расстроен и удручен».
В последующие дни к этой теме Кейс возвращается еще и еще, и, наконец, в его мемуарах, опубликованных в 1934 году, появляется энергичный непримиримый контрвыпад: «Я хочу официально зафиксировать, что не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас (и ничто никогда не поколеблет мое мнение), что начиная с 4 апреля флот мог прорваться через пролив, и с незначительными в сравнении с понесенными армией потерями мог бы войти в Мраморное море, имея силы, достаточные для уничтожения турецко-германского флота».
В 1934 году Кейс был адмиралом флота и великим человеком в мире, а его послужной список делал его героем, чуть ли не равным Нельсону. Но в 1915 году он был не более чем молодым, многообещающим коммодором и не мог состязаться с установившимся консерватизмом флота, который олицетворял де Робек. Де Робек не был слабовольным — это был благожелательный, твердый, мужественный и здравомыслящий человек, но у него была своя школа, и на нем лежала ответственность. Та неожиданная вспышка вдохновения, что иногда переносит командира через все принятые правила ведения войны в область дерзания, которая одаривает всем, вероятно, отсутствовала в характере адмирала. Но вряд ли его надо за это осуждать. Его «нет» было четким «нет», сейчас оставалось лишь выяснить, как Лондон отнесется к его изменению планов.
Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».
Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.
Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению...
Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.
На Галлиполийском полуострове воцарилась тишина: в пролив не входил ни один корабль, ни одна пушка не выстрелила. Флот стоял на якоре у островов. Завершилась первая часть великой авантюры.
Глава 5
Турки относятся к туранской расе, которая включает в себя манчжу и монголов Северного Китая; финнов и тюрков Центральной Азии.
Альманах Уитакера
У англичан с понятием «турок» чаще всего ассоциируется эпитет «непередаваемый»: и неизбежная реакция против общего предрассудка принимает форму представления турка как «совершенного джентльмена», обладающего всеми достоинствами, отсутствующими у рядового англичанина. Обе эти картины нереальны...
Арнольд Тойнби и Кеннет П. Кирквуд в анализе Турции, написанном после войны
Даже зная, что 18 марта нанесли огромный урон союзному флоту, турки и германцы никогда не могли и мысли допустить, что союзные корабли уже не возобновят атаку на следующий день. Солдаты простояли у пушек все утро 19 марта, а когда все еще не было признаков врага, они предположили, что виной этому шторм, помешавший кораблям вернуться в пролив. Но непогода утихла, день шел за днем, флота все не было, и чувство изумленного облегчения сменилось надеждой. К концу месяца эта надежда переросла в уверенность.
Был такой человек в Константинополе, который вправе был заявить, что никогда ни капли не сомневался в этом удивительном исходе. Еще в начале февраля Энвер говорил своим приятелям в столице, что все это чепуха, нечего бояться, враг никогда не прорвется. В марте он съездил в Дарданеллы, чтобы понаблюдать за ходом сражения, и по возвращении заявил, что оборона совершенно прочная, у артиллеристов полно снарядов, а минные поля целы. «Я войду в историю, — сказал Энвер, — как человек, продемонстрировавший уязвимость британского флота. Если они не подключат большую армию, то окажутся в ловушке. По моему мнению, это глупая затея»[5].
Поскольку в прошлом военные суждения Энвера были потрясающе необоснованными, мало кто как среди дипломатов, так и его коллег верил им. Но ничто не могло его поколебать. Как-то он доверился Моргентау, что, когда до войны он был в Англии, там видел много известных людей — Асквита, Черчилля и Халдейна — и говорил им, что их идеи устарели. Черчилль возражал, что Англия в состоянии защититься с помощью одного своего флота, а Энвер ему ответил, что ни одна великая империя не могла устоять, если у нее не было армии в придачу. И вот теперь Черчилль посылает свой флот в Дарданеллы, чтобы доказать Энверу, что тот не прав. Что ж, поживем — увидим.
В конце этой беседы, обернувшись к послу, Энвер сказал с серьезным видом: «Знаете, в Германии император ни с кем не беседует так задушевно, как я сегодня разговаривал с вами».
Это звучало не очень смешно. Энвер уже правил в военном министерстве как диктатор. Никто не осмеливался взять на себя принятие решения в его отсутствие, а самые опытные и знаменитые политики и генералы вели себя перед ним заискивающе. Ему ничего не стоило заставить султана ждать полчаса и больше на какой-нибудь церемонии или параде, и даже Вангенхайм начинал волноваться в присутствии этого маленького колосса, которого сам вознес, особенно когда после 18 марта позиции Энвера стали могучими, как никогда.
Во многих историях о Галлиполийской кампании утверждается, что неудачная морская атака на Дарданеллы явилась главной ошибкой не только потому, что провалилась, но и потому, что предупредила турок о приближающемся вторжении и дала им резерв времени для укрепления полуострова. Это, как мы скоро убедимся, достаточно верно, и все же кажется вероятным, что политические и психологические последствия 18 марта были еще более важными. Это была первая победа турок за столь многие годы.
С начала века страна не знала ничего, кроме поражений и отступлений, и турки уже стали привыкать (но не примирились) к деморализующему зрелищу беженцев, устремляющихся в глубь страны почти после каждого поражения. Возьмем лишь один случай из миллионов: мать Мустафы Кемаля была вынуждена бежать из Македонии, и он нашел ее совершенно без денег в Константинополе. Салоники, город, в котором он вырос и который он считал турецким по праву, стал греческим.
В одну особенно ужасную зиму в Константинополе Обри Герберт вдохновился на следующие строки:
Несомненно, Кемаль видел себя самого в этом свете, да и было много других таких, как он.
Вечный снег падает на холмистую равнину,
И сквозь сумерки, полные снежных хлопьев,
белая земля соединяется с небом.
Унылый, как голодный раненый волк, с цепью на шее,
Встает на свою смерть турок.
Герберт писал еще: «В 1913 году, когда Балканы одерживали одну сокрушительную победу за другой над плохо оснащенной и неорганизованной турецкой армией, во всех греческих кафе на Пера распевали песни триумфа».
Не только одни греки, но и армяне и другие национальные меньшинства были свидетелями турецких унижений, великие христианские державы добились для себя в Турции исключительных прав. Они контролировали ее зарубежную торговлю, руководили ее вооруженными службами и полицией, предоставляли кредиты банкроту-правительству в зависимости от своей оценки поведения этого правительства, а их граждане, жившие в Турции, были выше закона: по системе капитуляции западно-европейцев за правонарушения мог судить только суд их страны. Само собой подразумевалось, что турок не только неспособен управлять собственными делами, но он еще к тому же и не цивилизован. Турок олицетворял Калибана — опасное, но уже послушное чудовище, а европейские державы — Просперо, управлявшего им ради его же блага.