Страница:
И Лиман, который после отставки сейчас жил в Германии, и вдова Талаата давали показания на процессе. Лиман защищал репутацию собственную и германских солдат, находившихся в Турции во время армянской резни, а вдова отстаивала имя своего мужа. Но ни один из них не имел ни малейшего шанса на оправдание Талаата в этом случае. На суде была зачитана одна из телеграмм, посланных какому-то турецкому командиру в провинцию. Этот офицер спрашивал, как называется место, куда он должен был отправлять схваченных им армян. Талаат отвечал: «Место, куда их посылаем, называется „никуда“.
При поражении Турции в 1918 году Энвер тоже уехал в Германию, а вскоре после своего отъезда был приговорен в Константинополе к смертной казни. Он пересек Черное море и доплыл до Одессы, а оттуда по суше через балканский хаос добрался до Берлина. Скоро ему надоела скверная жизнь беженца в побежденной столице, и в 1919 году он вернулся в Россию попытать счастья при Советах. Какое-то время он вместе с генералом Деникиным воевал за независимость Кавказа, но, когда Деникин вступил в переговоры с союзниками, бежал в Азербайджан. В 1920-м и 1921 годах он работал в Москве руководителем Министерства по делам Востока советского правительства и участвовал в Бакинской конференции как лидер коммунистического движения на Среднем Востоке. С этого места история становится туманной: всякий раз, как сообщают о его смерти, он появляется вновь. Однако в конечном итоге он вступил в борьбу с Россией и, говорят, нашел свою смерть, возглавляя кавалерийскую атаку против русских в горах Туркестана в 1922 году. Тогда ему было немногим больше сорока.
Лиман продолжал командовать турецкой армией на Южном фронте в Сирии, пока не был в 1918 году разгромлен генералом Алленби. Он передал командование Кемалю и вернулся в Константинополь. Там он сдался союзникам и был интернирован на Мальте до лета 1919 года. В течение оставшихся ему десяти лет (в Галлиполи ему уже было шестьдесят) он наслаждался достойной и уважаемой отставкой, а личная ярость, которая, чувствуется, пряталась под самой поверхностью его самообладания, — его собственная проблема. Он умер за несколько лет до прихода Гитлера к власти и оставил после себя имя военного стратега, которым в Британии восхищаются не меньше, чем в Германии.
О сказочном восхождении Кемаля к власти существуют очень детальные материалы, но, возможно, его первый триумф в Дарданеллах был для него не менее важен, чем для остальных. Когда в конце кампании он приехал в Константинополь все еще больной и истощенный, даже сопротивление Энвера не смогло помешать газетам приветствовать его как «спасителя Галлиполи».
Касаясь десанта в бухте Сувла, члены комиссии пришли ко мнению, что генералу Стопфорду следовало быть в более тесном контакте со своими войсками, а Гамильтон, как они сочли, своим вмешательством 8 августа лишь осложнил ситуацию. «Мы считаем, что вмешательство, — говорилось в отчете, — было необдуманным, хотя и производилось с добрыми намерениями». Короче, общее заключение было таково, что кампания явилась ошибкой и что даже при большем везении и лучшем управлении имела мало шансов на успех.
В 1917 году члены комитета по Дарданеллам еще не могли исторически оценить эту кампанию, потому что предстоял еще один год окопной войны во Франции, а последствия революции в России еще не были ясны. Поэтому тогда было трудно предвидеть более серьезные мировые потери, чем полдюжины старых линкоров и ослабление французского фронта снятием немногих дивизий, которые могли бы решить исход дела в Галлиполи.
Ясно лишь одно — что союзники, бесспорно, были побежденными. За 259 дней, прошедших с первой высадки десанта в апреле 1915 года до окончательного вывода войск в январе 1916-го, в Галлиполи было послано полмиллиона солдат, и чуть больше половины от их числа было выведено из строя. Есть некоторые сомнения в отношении точных данных о турецких потерях, но их официальная величина — 251 000 человек, что лишь на одну тысячу меньше, чем у союзников. И это, возможно, наиболее яркое свидетельство того, в насколько тесном соприкосновении велись бои[38].
Что касается стратегических последствий поражения, о них стоило бы задуматься. Были высвобождены двадцать турецких дивизий, которые теперь могли атаковать Россию и угрожать Египту. Вся связь с Россией и Румынией была потеряна, и война еще три года тянулась на Ближнем Востоке, пока союзные армии, неизмеримо превосходящие по численности, чем та, что воевала в Галлиполи, медленно и мучительно отвоевывали то, что было утрачено раньше. До падения Османской империи в 1918 году в Салоники было отправлено примерно три четверти миллиона солдат союзников, а еще 280 000 человек пробивались с боями через пустыню из Египта к Иерусалиму и Дамаску. В противоположность надеждам генерала Монро, кроме войск АНЗАК, лишь немногие бойцы, эвакуированные из Галлиполи, приняли участие в боях с немцами. Большинство из них оставалось на Востоке до конца войны.
Эта кампания подмочила многие репутации. Когда в конце 1915 года Китченер вернулся в Англию, он был вынужден восстановить Генеральный штаб в военном министерстве и уже не был негласным диктатором в кабинете министров. Ему было уже шестьдесят пять, и Галлиполи, похоже, лишил его прежних прав оракула в плане принятия решений, и Ллойд Джордж, Бонар Лоу и другие стали прилагать объединенные усилия, чтобы избавиться от него. Через шесть месяцев после его гибели авторитет Китченера стал резко падать. В последующие годы снова и снова историки во многих книгах высказывали мнение, что потопление «Хэмпшира» избавило Китченера от печального и неизбежного заката. И все равно его так почитали в Англии, что долгое время люди не могли поверить, что он погиб, и постоянно ходили слухи, что он попал в плен к немцам.
Но все-таки сохранялась аура, его имя ставилось выше всех остальных британских генералов Первой мировой войны, и все же неочевидно, командовали ли эти генералы лучше, чем Китченер, останься он в живых. Да, он тянул и колебался в операции в Галлиполи, а в конце просто бездействовал. И все равно он лучше понимал кампанию в стратегическом смысле, чем большинство его современников, а в какой-то период — тогда, когда убедил британское и французское правительства отдать приоритет Галлиполи, — и проявил смелость мысли.
Так же и с Черчиллем, кроме того, что он остался жив и продолжал отстаивать свои идеи. Только в 1917 году Ллойд Джордж, новый премьер-министр, почувствовал, что может ввести его в кабинет в качестве министра вооружений, но даже тогда была сильная оппозиция этому решению. Даже на всеобщих выборах 1923 года, где бы он ни появлялся на предвыборных митингах, раздавались возгласы: «А что скажешь о Дарданеллах?» В тот год пала коалиция Ллойд Джорджа, и Черчилль проиграл выборы: это было его первое поражение с тех пор, как он был впервые избран в палату общин почти четверть века назад. Казалось, ему грозит полное забвение. В анализе Галлиполийской кампании один американский штабист писал: «Сомнительно, сможет ли Великобритания пережить еще одну мировую войну и еще одного Черчилля». А «Австралийская официальная история», вышедшая примерно в это же время, содержит такие слова: «Итак, через отсутствие воображения у Черчилля, незнание правил артиллерии и фатальное умение юного энтузиазма убедить старые и тупые мозги родилась трагедия Галлиполи». Где-то в болезненных закоулках памяти призрак Фишера все еще повторял: «Проклятые Дарданеллы. Они станут нашей могилой».
А затем, в двадцатых годах, реакция стала успокаиваться. Первый сюрприз преподнес турецкий Генеральный штаб, признавший, что 15 марта 1915 года почти все боеприпасы в Нэрроуз были расстреляны, и новая атака в этот же день могла стать решающей. Сейчас вся концепция морской атаки была видна если не в новом свете, то в более неоднозначном. Появилось еще одно свидетельство — наличие в то время в Константинополе крайней политической напряженности, а также факт, что в Турции имелось только два арсенала, которые союзный флот мог бы легко уничтожить.
В своем релизе турецкий штаб заявляет: «Быстрая и решительная морская атака в начале войны могла принести успех... если бы флот Антанты появился у Константинополя, остававшиеся там восемь дивизий не смогли бы защитить город». А потому первый и столь часто высмеивавшийся приказ «Адмиралтейству подготовить морскую экспедицию в феврале для бомбардировки и взятия полуострова Галлиполи с прицелом на Константинополь» вовсе не был таким фантастическим.
Неудивительно, что Роджера Кейса не надо было убеждать в важности этих признаний. В 1925 году, будучи командующим Средиземноморским флотом, он прошел через Дарданеллы и, как говорит бывший с ним Эспиналь, из-за избытка чувств не мог говорить. «Боже мой! — наконец произнес он. — Это было бы еще легче, чем я думал! Мы просто не могли не прорваться... а поскольку мы не попробовали, был потерян еще один миллион жизней, и война продолжалась еще три года».
Другие эксперты, и их все еще большинство, остались неколебимы. И все же никто не мог проигнорировать признание Лимана фон Сандерса и турецких командиров, что не раз командиры дивизий на мысе Хеллес собирались оставить Ачи-Баба, что, как минимум, в двух случаях (при первом десанте АНЗАК в апреле и при высадке в бухте Сувла в августе) союзники были на грани прорыва, и предотвратило это лишь вмешательство Мустафы Кемаля.
Постепенно по прошествии времени великие события войны и ее последствия оказываются в перспективе, и галлиполийское предприятие рассматривалось не в отрыве, а как часть генеральной стратегии. Не как какое-то вспомогательное явление, а как альтернатива страшным трем годам бойни, которая происходила в окопах Франции, долгой кампании против турок в Месопотамии и экспедиции в Салоники. Даже не будет преувеличением сказать, что, если бы союзникам удалось пройти через Дарданеллы в 1915-м или 1916 году, русские не подписали бы сепаратный мир и, может быть, не было бы революции. Во всяком случае, не так скоро и не с такими жестокостями.
В этом новом свете Галлиполийская кампания уже не представляется ошибкой или беспечной игрой. В ней воплотилась наиболее творческая концепция войны, а ее потенциальные последствия не поддаются оценке. Ее можно было бы даже рассматривать, как надеялся Руперт Брук, поворотным пунктом истории. Определенно, в военном аспекте ее влияние было огромно. Это была гигантская десантная операция, которую человечество знало до сих пор, и она проходила в почти экспериментальных условиях. Ведь в ней впервые использовались субмарины и авиация, испытывались современные морские орудия против береговой артиллерии, высаживались десантные войска на небольших судах на вражеский берег, использовалось радио, авиационные бомбы, противопехотные мины и многие другие новинки. Эти события привели через Дюнкерк и Средиземноморский десант к вторжению в Нормандию во Второй мировой войне. В 1940 году командиры союзников мало что могли извлечь из опыта затяжной окопной войны с армиями кайзера во Франции. Но Галлиполи явился кладезем информации о сложностях современной маневренной войны, о совместных операциях на земле, на море и в воздухе, и исправление совершенных тогда ошибок стало основой победы 1945 года. В следующий раз, как когда-то надеялся Китченер, «они все сделают правильно!».
Сам Черчилль первым восстановил репутацию Галлиполийской кампании, опубликовав в двадцатых годах свою книгу «Мировой кризис» — свой анализ Первой мировой войны. До этого к нему никогда по-настоящему не прислушивались, и вот шаг за шагом он рассказывает историю политических и военных событий, которые привели к кампании: разногласия с Фишером, противоречия в кабинете, долгая борьба за завоевание поддержки Галлиполи Жоффром и окопными генералами во Франции, мучительные задержки в расчете на слово Китченера, хрупкое равновесие в политике на Балканах и, наконец, кризис в самой битве, когда в течение каких-то моментов, в вакууме нерешительности, все зависело от вдохновения единственного акта веры.
Далее следует изумительная официальная история, подготовленная бригадным генералом Эспиналем, и она полностью подтверждает все написанное Черчиллем.
В то же время авторы, участвовавшие в кампании, тоже были за работой. Тут личные дневники Гамильтона, галлиполийские мемуары Комптона Маккензи, стройный и полный отчет Генри Невинсона об операциях, короткая книга поэта-лауреата Джона Мейсфилда и два пользовавшихся успехом у широкой публики романа: «Тайная битва» Алана Герберта и «Расскажите Англии» Эрнеста Раймонда. К тридцатым годам возникла большая библиотека из книг британских, французских, турецких и германских авторов, и, хотя не исчезла критика применявшейся тактики, ни один серьезный читатель теперь не подвергал сомнению разумность кампании союзников в Дарданеллах.
До этого момента дожило удивительно большое число галлиполийских командиров. Бёдвуд дожил до девяноста шести лет, а Кейс, служивший начальником Объединенных операций во Вторую мировую войну, умер в 1945 году, оставив после себя бесчисленные догадки, что бы случилось, будь он командующим адмиралом в Дарданеллах, а де Робек — его начальником штаба. Нэсмит с «Е-11» стал самым молодым адмиралом на флоте. Другие достигли карьерных успехов, которых никто не мог предвидеть: Аллансон стал британским консулом в Монте-Карло, австралийский журналист Мэрдок стал владельцем могущественной империи газет и радиостанций, Унвин почти сразу ушел в отставку и стал знаменитым яхтсменом. У него было трое детей. Других, юных и никому не известных во время боев в Галлиполи, мир позднее узнал хорошо. Среди них Клемент Эттли, тогда щеголеватый молодой капитан тридцати двух лет, и три будущих фельдмаршала: Слим, Хардинг и австралиец Блейми. Из группы друзей, хоронивших Руперта Брука на Скиросе, выжили только Фрайберг и Артур Асквит. Фрайберг воевал во Вторую мировую, к своему Ордену за достойную службу добавил Крест Виктории с тремя полосами, а потом стал генерал-губернатором Новой Зеландии. Де Робек, Монро и Стопфорд умерли в конце двадцатых годов.
После кампании Гамильтону уже не предлагали служить в войсках, но последующая его карьера в некотором роде весьма примечательна. В 1918 году он становится лейтенантом Тауэра в Лондоне, а в 1932-м ректором Эдинбургского университета. Год за годом, пока один за другим его галлиполийские современники уходили в мир иной, он дожил до достойной старости, его имя по-прежнему сопровождал, но никогда не смущал нимб Галлиполи. За его галлиполийским дневником, появившимся в 1932 году, последовало пророческое исследование направлений развития современной войны, а также несколько мемуаров. Прошла Вторая мировая война, а он все еще находился в своем симпатичном доме в Гайд-Парк-Гарденс в Лондоне, окруженный своими книгами, военными трофеями и многими друзьями со своей высокой худощавой фигурой, хорошо одетым, ухоженным и в светлом разуме. Если его и не оправдали до конца, так, по крайней мере, любили и уважали. Уже ушли все крупные противники Галлиполи, включая Монро и генералов Западного фронта, Бонара Лоу, Карсона и Нортклиффа. Генералу было девяносто четыре года, когда он умер 12 октября 1947 года, и на похоронной службе в его память в Вестминстерском аббатстве собралась большая группа ведущих лиц Британии.
Что больше всего поражало на Галлиполийском полуострове оставшихся в живых участников кампании — это тишина, когда они вернулись сюда после войны. Тишина на скалах и пляжах, где ничего не осталось от прежних боев, кроме мрачного зрелища белых костей непохороненных солдат да ржавеющих на берегу пушек. Не видать ни одного потопленного линкора. «Маджестик» был разрезан одной итальянской компанией и продан на металлолом, а другие корабли — «Трайемф», «Иррезистибл», «Бове» и «Ошен» — лежат слишком глубоко, чтобы их достать. «Ривер-Клайд» ушел. Хотя его тысячу раз прошивало снарядами, его сняли с песка у Седд-эль-Бар и на Мальте инженеры скоро залатали его броню. В 1920 году его продали испанскому владельцу, а в пятидесятых годах он все еще плавал под именем «Муруйя и Аврора».
Сам полуостров турки сделали запретной зоной, но крестьяне вернулись сюда и вновь засадили мыс Хеллес и Сувлу. В Нэрроуз союзные оккупационные войска демонтировали орудия, но две средневековые крепости все еще стоят. Чанак перестроили, его разрушило землетрясением, но потом опять отстроили. И мало-помалу другие города на полуострове стали такими, какими были до войны. Вся остальная природа и пустынные берега остались неизменными, и Вторая мировая война прошла, не оставив здесь никакого следа. Сегодня холмы так же пустынны, как и прежде, и время от времени появляются волчьи стаи. В холодную зиму они спускаются в долины и нападают на стада. Говорят, что могут завалить и осла.
Сегодня, чтобы осмотреть места боев, понадобится гид. В Седд-эль-Бар сразу узнаешь развалины крепости, берег полумесяцем и песчаную дюну, за которой просидели весь день первые оставшиеся в живых с «Ривер-Клайда» 25 апреля 1915 года. Но помимо этого на длинных склонах Ачи-Баба исчезли все следы боев. Лишь случайно крестьянин, копнув чуть глубже, вскроет ржавую гильзу или кусок шрапнели. Нередко под копытами волов взрываются ручные гранаты.
На плацдарме АНЗАК, где почва слишком изрезана для какого-либо земледелия, сохранилось больше свидетельств минувших сражений. Тут можно увидеть и окопы, которые с каждым годом становятся все мельче и мельче. Отверстия старых ходов все еще исчезают в темноте, и нужно лишь копнуть пыль, и найдешь зазубренные кусочки металла, остатки кружки или ботинок с крупными гвоздями в подошве, может, остаток бутылки из-под рома с сохранившимся названием изготовителя. Легко перед тобой возникают картины прошлого: группа мулов, идущих с берега, город блиндажей и подземных убежищ по обе стороны холмов, купающиеся в море солдаты, жара и мухи и страшный грохот снарядов, отдающийся эхом в каждой долине. Но трудно заставить себя поверить, что почти девять месяцев солдаты могли жить и воевать в таких местах, как пост Куинн. Одним прыжком вас переносит из турецких окопов к союзникам. Тут слишком близко, слишком дико, чтобы поверить в том возрасте, когда врага знаешь только на расстоянии и в виде абстрактной машины.
Кладбища на Галлиполи не похожи на аналогичные захоронения в Европе. Как только было подписано перемирие, прибыла комиссия союзников по военным захоронениям и было решено, что по возможности погибшие должны быть похоронены там, где они пали. И поэтому было устроено около десятка кладбищ, некоторые состояли из ста могил, другие из тысяч, и они находились на каждой высоте, где бой достигал зенита. Каждое кладбище окружено посадками сосен, а сами могилы, не отмеченные крестами, густо засажены кипарисами и можжевельником, розмарином и таким цветущим кустарником, как иудино дерево. Зимой землю покрывают мох и трава, а летом толстый ковер сосновых игл приглушает шаги. Не слышно звуков, кроме шума ветра в деревьях да щебетания перелетных птиц, которые сочли эти места наилучшим убежищем на всем полуострове. На посетителя оказывает впечатление не то, что это место трагедии и смерти, а неописуемое спокойствие, непрерывность бытия.
Самое высокое кладбище лежит на Чунук-Баире в том месте, где новозеландцы достигли гребня и Аллансон со своими бойцами короткое время обозревал Майдос и Нэрроуз. Тут, может, больше, чем где-либо, раскрывается Галлиполийская кампания, потому что взгляд переходит с востока на запад, падает на соленое озеро в Сувле, потом на каскад холмов и ущелий вокруг, бухты АНЗАК и, наконец, на высокую каменную колонну, которая была воздвигнута на мысе Хеллес как раз над пляжем, где высадилась 29-я дивизия. Эти картины лежат прямо перед тобой, и они вкладываются в обрамление других, более древних битв на островах Эгейского моря, в Трое и в Геллеспонте.
Уже около сорока лет эти кладбища содержатся в образцовом порядке майором Миллингтоном, старым австралийским воином. Он ведет необычное существование, потому что Чанак на Нэрроуз, где он живет, входит в турецкую военную зону, и он не имеет права удаляться в любом направлении более чем на тысячу шагов без охраны. Однако молодые турецкие солдаты-первогодки сопровождают его довольно охотно, пока он ходит по всему полуострову месяц за месяцем и год за годом, проверяя свой персонал из каменщиков и садовников. Турки находят его заботу о мертвых довольно странной, поскольку их собственные солдаты, погибшие в Галлиполи, были похоронены в безымянных братских могилах, и до сих пор чуть ли не единственным их мемориалом является надпись, выложенная большими белыми буквами на склоне горы выше Чанака. Она гласит: «18 марта 1915 г.» — напоминание всем проходящим кораблям, что в этот день было нанесено поражение союзному флоту. Однако турецкие садовники работают хорошо. Не позволяют рушиться ни одной стене на французских и британских кладбищах, не допускаются никакие сорняки, а сейчас, в пятидесятых годах, сады стали еще красивее, чем когда-либо. И все-таки посетители крайне редки. Кроме случайных организованных экскурсий, за год здесь бывает не более полдюжины гостей. Часто месяцами не происходит никаких событий, ящерицы греются на солнце на каменных могилах, и время проходит в бесконечной дреме.
При поражении Турции в 1918 году Энвер тоже уехал в Германию, а вскоре после своего отъезда был приговорен в Константинополе к смертной казни. Он пересек Черное море и доплыл до Одессы, а оттуда по суше через балканский хаос добрался до Берлина. Скоро ему надоела скверная жизнь беженца в побежденной столице, и в 1919 году он вернулся в Россию попытать счастья при Советах. Какое-то время он вместе с генералом Деникиным воевал за независимость Кавказа, но, когда Деникин вступил в переговоры с союзниками, бежал в Азербайджан. В 1920-м и 1921 годах он работал в Москве руководителем Министерства по делам Востока советского правительства и участвовал в Бакинской конференции как лидер коммунистического движения на Среднем Востоке. С этого места история становится туманной: всякий раз, как сообщают о его смерти, он появляется вновь. Однако в конечном итоге он вступил в борьбу с Россией и, говорят, нашел свою смерть, возглавляя кавалерийскую атаку против русских в горах Туркестана в 1922 году. Тогда ему было немногим больше сорока.
Лиман продолжал командовать турецкой армией на Южном фронте в Сирии, пока не был в 1918 году разгромлен генералом Алленби. Он передал командование Кемалю и вернулся в Константинополь. Там он сдался союзникам и был интернирован на Мальте до лета 1919 года. В течение оставшихся ему десяти лет (в Галлиполи ему уже было шестьдесят) он наслаждался достойной и уважаемой отставкой, а личная ярость, которая, чувствуется, пряталась под самой поверхностью его самообладания, — его собственная проблема. Он умер за несколько лет до прихода Гитлера к власти и оставил после себя имя военного стратега, которым в Британии восхищаются не меньше, чем в Германии.
О сказочном восхождении Кемаля к власти существуют очень детальные материалы, но, возможно, его первый триумф в Дарданеллах был для него не менее важен, чем для остальных. Когда в конце кампании он приехал в Константинополь все еще больной и истощенный, даже сопротивление Энвера не смогло помешать газетам приветствовать его как «спасителя Галлиполи».
* * *
В августе 1916 года в Лондоне была сформирована Королевская комиссия по расследованию Галлиполийской кампании. Генерал Монро, в то время находившийся на пути в Индию, куда он был назначен главнокомандующим, стал первым свидетелем, а в следующем году еще около 200 человек было приглашено давать показания: Черчилль и Гамильтон, де Робек и Кейс, Стопфорд и Фишер, все генералы и адмиралы, и, наконец, военные корреспонденты Невинсон, Эшмид-Бартлет и Мэрдок. Единственным крупным лицом, не представившим свои доказательства, стал Китченер, погибший к тому времени[37]. В конце 1917 года вышел отчет комиссии, и в нем очень ясно излагались основные выводы: «...с самого начала предприятия риск провала перевешивал шансы на успех». Генералу Монро выразили признательность за эвакуацию: это было, как заявила комиссия, «мудрое и смелое решение».Касаясь десанта в бухте Сувла, члены комиссии пришли ко мнению, что генералу Стопфорду следовало быть в более тесном контакте со своими войсками, а Гамильтон, как они сочли, своим вмешательством 8 августа лишь осложнил ситуацию. «Мы считаем, что вмешательство, — говорилось в отчете, — было необдуманным, хотя и производилось с добрыми намерениями». Короче, общее заключение было таково, что кампания явилась ошибкой и что даже при большем везении и лучшем управлении имела мало шансов на успех.
В 1917 году члены комитета по Дарданеллам еще не могли исторически оценить эту кампанию, потому что предстоял еще один год окопной войны во Франции, а последствия революции в России еще не были ясны. Поэтому тогда было трудно предвидеть более серьезные мировые потери, чем полдюжины старых линкоров и ослабление французского фронта снятием немногих дивизий, которые могли бы решить исход дела в Галлиполи.
Ясно лишь одно — что союзники, бесспорно, были побежденными. За 259 дней, прошедших с первой высадки десанта в апреле 1915 года до окончательного вывода войск в январе 1916-го, в Галлиполи было послано полмиллиона солдат, и чуть больше половины от их числа было выведено из строя. Есть некоторые сомнения в отношении точных данных о турецких потерях, но их официальная величина — 251 000 человек, что лишь на одну тысячу меньше, чем у союзников. И это, возможно, наиболее яркое свидетельство того, в насколько тесном соприкосновении велись бои[38].
Что касается стратегических последствий поражения, о них стоило бы задуматься. Были высвобождены двадцать турецких дивизий, которые теперь могли атаковать Россию и угрожать Египту. Вся связь с Россией и Румынией была потеряна, и война еще три года тянулась на Ближнем Востоке, пока союзные армии, неизмеримо превосходящие по численности, чем та, что воевала в Галлиполи, медленно и мучительно отвоевывали то, что было утрачено раньше. До падения Османской империи в 1918 году в Салоники было отправлено примерно три четверти миллиона солдат союзников, а еще 280 000 человек пробивались с боями через пустыню из Египта к Иерусалиму и Дамаску. В противоположность надеждам генерала Монро, кроме войск АНЗАК, лишь немногие бойцы, эвакуированные из Галлиполи, приняли участие в боях с немцами. Большинство из них оставалось на Востоке до конца войны.
Эта кампания подмочила многие репутации. Когда в конце 1915 года Китченер вернулся в Англию, он был вынужден восстановить Генеральный штаб в военном министерстве и уже не был негласным диктатором в кабинете министров. Ему было уже шестьдесят пять, и Галлиполи, похоже, лишил его прежних прав оракула в плане принятия решений, и Ллойд Джордж, Бонар Лоу и другие стали прилагать объединенные усилия, чтобы избавиться от него. Через шесть месяцев после его гибели авторитет Китченера стал резко падать. В последующие годы снова и снова историки во многих книгах высказывали мнение, что потопление «Хэмпшира» избавило Китченера от печального и неизбежного заката. И все равно его так почитали в Англии, что долгое время люди не могли поверить, что он погиб, и постоянно ходили слухи, что он попал в плен к немцам.
Но все-таки сохранялась аура, его имя ставилось выше всех остальных британских генералов Первой мировой войны, и все же неочевидно, командовали ли эти генералы лучше, чем Китченер, останься он в живых. Да, он тянул и колебался в операции в Галлиполи, а в конце просто бездействовал. И все равно он лучше понимал кампанию в стратегическом смысле, чем большинство его современников, а в какой-то период — тогда, когда убедил британское и французское правительства отдать приоритет Галлиполи, — и проявил смелость мысли.
Так же и с Черчиллем, кроме того, что он остался жив и продолжал отстаивать свои идеи. Только в 1917 году Ллойд Джордж, новый премьер-министр, почувствовал, что может ввести его в кабинет в качестве министра вооружений, но даже тогда была сильная оппозиция этому решению. Даже на всеобщих выборах 1923 года, где бы он ни появлялся на предвыборных митингах, раздавались возгласы: «А что скажешь о Дарданеллах?» В тот год пала коалиция Ллойд Джорджа, и Черчилль проиграл выборы: это было его первое поражение с тех пор, как он был впервые избран в палату общин почти четверть века назад. Казалось, ему грозит полное забвение. В анализе Галлиполийской кампании один американский штабист писал: «Сомнительно, сможет ли Великобритания пережить еще одну мировую войну и еще одного Черчилля». А «Австралийская официальная история», вышедшая примерно в это же время, содержит такие слова: «Итак, через отсутствие воображения у Черчилля, незнание правил артиллерии и фатальное умение юного энтузиазма убедить старые и тупые мозги родилась трагедия Галлиполи». Где-то в болезненных закоулках памяти призрак Фишера все еще повторял: «Проклятые Дарданеллы. Они станут нашей могилой».
А затем, в двадцатых годах, реакция стала успокаиваться. Первый сюрприз преподнес турецкий Генеральный штаб, признавший, что 15 марта 1915 года почти все боеприпасы в Нэрроуз были расстреляны, и новая атака в этот же день могла стать решающей. Сейчас вся концепция морской атаки была видна если не в новом свете, то в более неоднозначном. Появилось еще одно свидетельство — наличие в то время в Константинополе крайней политической напряженности, а также факт, что в Турции имелось только два арсенала, которые союзный флот мог бы легко уничтожить.
В своем релизе турецкий штаб заявляет: «Быстрая и решительная морская атака в начале войны могла принести успех... если бы флот Антанты появился у Константинополя, остававшиеся там восемь дивизий не смогли бы защитить город». А потому первый и столь часто высмеивавшийся приказ «Адмиралтейству подготовить морскую экспедицию в феврале для бомбардировки и взятия полуострова Галлиполи с прицелом на Константинополь» вовсе не был таким фантастическим.
Неудивительно, что Роджера Кейса не надо было убеждать в важности этих признаний. В 1925 году, будучи командующим Средиземноморским флотом, он прошел через Дарданеллы и, как говорит бывший с ним Эспиналь, из-за избытка чувств не мог говорить. «Боже мой! — наконец произнес он. — Это было бы еще легче, чем я думал! Мы просто не могли не прорваться... а поскольку мы не попробовали, был потерян еще один миллион жизней, и война продолжалась еще три года».
Другие эксперты, и их все еще большинство, остались неколебимы. И все же никто не мог проигнорировать признание Лимана фон Сандерса и турецких командиров, что не раз командиры дивизий на мысе Хеллес собирались оставить Ачи-Баба, что, как минимум, в двух случаях (при первом десанте АНЗАК в апреле и при высадке в бухте Сувла в августе) союзники были на грани прорыва, и предотвратило это лишь вмешательство Мустафы Кемаля.
Постепенно по прошествии времени великие события войны и ее последствия оказываются в перспективе, и галлиполийское предприятие рассматривалось не в отрыве, а как часть генеральной стратегии. Не как какое-то вспомогательное явление, а как альтернатива страшным трем годам бойни, которая происходила в окопах Франции, долгой кампании против турок в Месопотамии и экспедиции в Салоники. Даже не будет преувеличением сказать, что, если бы союзникам удалось пройти через Дарданеллы в 1915-м или 1916 году, русские не подписали бы сепаратный мир и, может быть, не было бы революции. Во всяком случае, не так скоро и не с такими жестокостями.
В этом новом свете Галлиполийская кампания уже не представляется ошибкой или беспечной игрой. В ней воплотилась наиболее творческая концепция войны, а ее потенциальные последствия не поддаются оценке. Ее можно было бы даже рассматривать, как надеялся Руперт Брук, поворотным пунктом истории. Определенно, в военном аспекте ее влияние было огромно. Это была гигантская десантная операция, которую человечество знало до сих пор, и она проходила в почти экспериментальных условиях. Ведь в ней впервые использовались субмарины и авиация, испытывались современные морские орудия против береговой артиллерии, высаживались десантные войска на небольших судах на вражеский берег, использовалось радио, авиационные бомбы, противопехотные мины и многие другие новинки. Эти события привели через Дюнкерк и Средиземноморский десант к вторжению в Нормандию во Второй мировой войне. В 1940 году командиры союзников мало что могли извлечь из опыта затяжной окопной войны с армиями кайзера во Франции. Но Галлиполи явился кладезем информации о сложностях современной маневренной войны, о совместных операциях на земле, на море и в воздухе, и исправление совершенных тогда ошибок стало основой победы 1945 года. В следующий раз, как когда-то надеялся Китченер, «они все сделают правильно!».
Сам Черчилль первым восстановил репутацию Галлиполийской кампании, опубликовав в двадцатых годах свою книгу «Мировой кризис» — свой анализ Первой мировой войны. До этого к нему никогда по-настоящему не прислушивались, и вот шаг за шагом он рассказывает историю политических и военных событий, которые привели к кампании: разногласия с Фишером, противоречия в кабинете, долгая борьба за завоевание поддержки Галлиполи Жоффром и окопными генералами во Франции, мучительные задержки в расчете на слово Китченера, хрупкое равновесие в политике на Балканах и, наконец, кризис в самой битве, когда в течение каких-то моментов, в вакууме нерешительности, все зависело от вдохновения единственного акта веры.
Далее следует изумительная официальная история, подготовленная бригадным генералом Эспиналем, и она полностью подтверждает все написанное Черчиллем.
В то же время авторы, участвовавшие в кампании, тоже были за работой. Тут личные дневники Гамильтона, галлиполийские мемуары Комптона Маккензи, стройный и полный отчет Генри Невинсона об операциях, короткая книга поэта-лауреата Джона Мейсфилда и два пользовавшихся успехом у широкой публики романа: «Тайная битва» Алана Герберта и «Расскажите Англии» Эрнеста Раймонда. К тридцатым годам возникла большая библиотека из книг британских, французских, турецких и германских авторов, и, хотя не исчезла критика применявшейся тактики, ни один серьезный читатель теперь не подвергал сомнению разумность кампании союзников в Дарданеллах.
До этого момента дожило удивительно большое число галлиполийских командиров. Бёдвуд дожил до девяноста шести лет, а Кейс, служивший начальником Объединенных операций во Вторую мировую войну, умер в 1945 году, оставив после себя бесчисленные догадки, что бы случилось, будь он командующим адмиралом в Дарданеллах, а де Робек — его начальником штаба. Нэсмит с «Е-11» стал самым молодым адмиралом на флоте. Другие достигли карьерных успехов, которых никто не мог предвидеть: Аллансон стал британским консулом в Монте-Карло, австралийский журналист Мэрдок стал владельцем могущественной империи газет и радиостанций, Унвин почти сразу ушел в отставку и стал знаменитым яхтсменом. У него было трое детей. Других, юных и никому не известных во время боев в Галлиполи, мир позднее узнал хорошо. Среди них Клемент Эттли, тогда щеголеватый молодой капитан тридцати двух лет, и три будущих фельдмаршала: Слим, Хардинг и австралиец Блейми. Из группы друзей, хоронивших Руперта Брука на Скиросе, выжили только Фрайберг и Артур Асквит. Фрайберг воевал во Вторую мировую, к своему Ордену за достойную службу добавил Крест Виктории с тремя полосами, а потом стал генерал-губернатором Новой Зеландии. Де Робек, Монро и Стопфорд умерли в конце двадцатых годов.
После кампании Гамильтону уже не предлагали служить в войсках, но последующая его карьера в некотором роде весьма примечательна. В 1918 году он становится лейтенантом Тауэра в Лондоне, а в 1932-м ректором Эдинбургского университета. Год за годом, пока один за другим его галлиполийские современники уходили в мир иной, он дожил до достойной старости, его имя по-прежнему сопровождал, но никогда не смущал нимб Галлиполи. За его галлиполийским дневником, появившимся в 1932 году, последовало пророческое исследование направлений развития современной войны, а также несколько мемуаров. Прошла Вторая мировая война, а он все еще находился в своем симпатичном доме в Гайд-Парк-Гарденс в Лондоне, окруженный своими книгами, военными трофеями и многими друзьями со своей высокой худощавой фигурой, хорошо одетым, ухоженным и в светлом разуме. Если его и не оправдали до конца, так, по крайней мере, любили и уважали. Уже ушли все крупные противники Галлиполи, включая Монро и генералов Западного фронта, Бонара Лоу, Карсона и Нортклиффа. Генералу было девяносто четыре года, когда он умер 12 октября 1947 года, и на похоронной службе в его память в Вестминстерском аббатстве собралась большая группа ведущих лиц Британии.
Что больше всего поражало на Галлиполийском полуострове оставшихся в живых участников кампании — это тишина, когда они вернулись сюда после войны. Тишина на скалах и пляжах, где ничего не осталось от прежних боев, кроме мрачного зрелища белых костей непохороненных солдат да ржавеющих на берегу пушек. Не видать ни одного потопленного линкора. «Маджестик» был разрезан одной итальянской компанией и продан на металлолом, а другие корабли — «Трайемф», «Иррезистибл», «Бове» и «Ошен» — лежат слишком глубоко, чтобы их достать. «Ривер-Клайд» ушел. Хотя его тысячу раз прошивало снарядами, его сняли с песка у Седд-эль-Бар и на Мальте инженеры скоро залатали его броню. В 1920 году его продали испанскому владельцу, а в пятидесятых годах он все еще плавал под именем «Муруйя и Аврора».
Сам полуостров турки сделали запретной зоной, но крестьяне вернулись сюда и вновь засадили мыс Хеллес и Сувлу. В Нэрроуз союзные оккупационные войска демонтировали орудия, но две средневековые крепости все еще стоят. Чанак перестроили, его разрушило землетрясением, но потом опять отстроили. И мало-помалу другие города на полуострове стали такими, какими были до войны. Вся остальная природа и пустынные берега остались неизменными, и Вторая мировая война прошла, не оставив здесь никакого следа. Сегодня холмы так же пустынны, как и прежде, и время от времени появляются волчьи стаи. В холодную зиму они спускаются в долины и нападают на стада. Говорят, что могут завалить и осла.
Сегодня, чтобы осмотреть места боев, понадобится гид. В Седд-эль-Бар сразу узнаешь развалины крепости, берег полумесяцем и песчаную дюну, за которой просидели весь день первые оставшиеся в живых с «Ривер-Клайда» 25 апреля 1915 года. Но помимо этого на длинных склонах Ачи-Баба исчезли все следы боев. Лишь случайно крестьянин, копнув чуть глубже, вскроет ржавую гильзу или кусок шрапнели. Нередко под копытами волов взрываются ручные гранаты.
На плацдарме АНЗАК, где почва слишком изрезана для какого-либо земледелия, сохранилось больше свидетельств минувших сражений. Тут можно увидеть и окопы, которые с каждым годом становятся все мельче и мельче. Отверстия старых ходов все еще исчезают в темноте, и нужно лишь копнуть пыль, и найдешь зазубренные кусочки металла, остатки кружки или ботинок с крупными гвоздями в подошве, может, остаток бутылки из-под рома с сохранившимся названием изготовителя. Легко перед тобой возникают картины прошлого: группа мулов, идущих с берега, город блиндажей и подземных убежищ по обе стороны холмов, купающиеся в море солдаты, жара и мухи и страшный грохот снарядов, отдающийся эхом в каждой долине. Но трудно заставить себя поверить, что почти девять месяцев солдаты могли жить и воевать в таких местах, как пост Куинн. Одним прыжком вас переносит из турецких окопов к союзникам. Тут слишком близко, слишком дико, чтобы поверить в том возрасте, когда врага знаешь только на расстоянии и в виде абстрактной машины.
Кладбища на Галлиполи не похожи на аналогичные захоронения в Европе. Как только было подписано перемирие, прибыла комиссия союзников по военным захоронениям и было решено, что по возможности погибшие должны быть похоронены там, где они пали. И поэтому было устроено около десятка кладбищ, некоторые состояли из ста могил, другие из тысяч, и они находились на каждой высоте, где бой достигал зенита. Каждое кладбище окружено посадками сосен, а сами могилы, не отмеченные крестами, густо засажены кипарисами и можжевельником, розмарином и таким цветущим кустарником, как иудино дерево. Зимой землю покрывают мох и трава, а летом толстый ковер сосновых игл приглушает шаги. Не слышно звуков, кроме шума ветра в деревьях да щебетания перелетных птиц, которые сочли эти места наилучшим убежищем на всем полуострове. На посетителя оказывает впечатление не то, что это место трагедии и смерти, а неописуемое спокойствие, непрерывность бытия.
Самое высокое кладбище лежит на Чунук-Баире в том месте, где новозеландцы достигли гребня и Аллансон со своими бойцами короткое время обозревал Майдос и Нэрроуз. Тут, может, больше, чем где-либо, раскрывается Галлиполийская кампания, потому что взгляд переходит с востока на запад, падает на соленое озеро в Сувле, потом на каскад холмов и ущелий вокруг, бухты АНЗАК и, наконец, на высокую каменную колонну, которая была воздвигнута на мысе Хеллес как раз над пляжем, где высадилась 29-я дивизия. Эти картины лежат прямо перед тобой, и они вкладываются в обрамление других, более древних битв на островах Эгейского моря, в Трое и в Геллеспонте.
Уже около сорока лет эти кладбища содержатся в образцовом порядке майором Миллингтоном, старым австралийским воином. Он ведет необычное существование, потому что Чанак на Нэрроуз, где он живет, входит в турецкую военную зону, и он не имеет права удаляться в любом направлении более чем на тысячу шагов без охраны. Однако молодые турецкие солдаты-первогодки сопровождают его довольно охотно, пока он ходит по всему полуострову месяц за месяцем и год за годом, проверяя свой персонал из каменщиков и садовников. Турки находят его заботу о мертвых довольно странной, поскольку их собственные солдаты, погибшие в Галлиполи, были похоронены в безымянных братских могилах, и до сих пор чуть ли не единственным их мемориалом является надпись, выложенная большими белыми буквами на склоне горы выше Чанака. Она гласит: «18 марта 1915 г.» — напоминание всем проходящим кораблям, что в этот день было нанесено поражение союзному флоту. Однако турецкие садовники работают хорошо. Не позволяют рушиться ни одной стене на французских и британских кладбищах, не допускаются никакие сорняки, а сейчас, в пятидесятых годах, сады стали еще красивее, чем когда-либо. И все-таки посетители крайне редки. Кроме случайных организованных экскурсий, за год здесь бывает не более полдюжины гостей. Часто месяцами не происходит никаких событий, ящерицы греются на солнце на каменных могилах, и время проходит в бесконечной дреме.