Если Денисьева была отвержена обществом, то Тютчев по-прежнему оставался завсегдатаем петербургских аристократических салонов, постоянно бывал на раутах у великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны. Тютчев не порывал со своей семьей. Он любил их обеих: свою законную жену Эрнестину Дернберг и внебрачную Елену Денисьеву и безмерно страдал оттого, что не в состоянии ответить им той же полнотой и безраздельностью чувства, с каким они относились к нему.
   «Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры, – подтверждали мемуаристы, – было всегдашнею слабостью Федора Ивановича с самой ранней его молодости, – поклонение, которое соединялось с очень серьезным и даже очень скоро проходящим увлечением тою или другою особой».
   Первая книга стихов Тютчева появилась только в 1854 году. В феврале И.С. Тургенев с гордостью сообщил С.Т. Аксакову: «…Уговорил Тютчева (Ф.И.) издать в свет собранные свои стихотворения…» Начиная с середины 1860-х годов личная жизнь Тютчева омрачилась рядом тяжелых утрат.
   В стихотворении «Накануне годовщины 4 августа 1864 года» Тютчев пишет: «Завтра день молитвы и печали, // Завтра память рокового дня…» В этот день умерла от чахотки Елена Александровна Денисьева, «последняя любовь» Тютчева. История этой любви запечатлена в цикле стихотворений, составляющем вершину интимной лирики Тютчева («О, как убийственно мы любим…», «О, не тревожь меня укорой справедливой…», «Предопределение», «Я очи знал, – о, эти очи…», «Последняя любовь» и др.).
   Смерть любимой была ударом, от которого поэт долго не мог оправиться. «…Только при ней и для нее я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя…» Горе, раскаянье, поздние сожаления, чувство обреченности, надежда на примирение с жизнью, – все вылилось в предельно откровенных стихах, составивших знаменитый «Денисьевский цикл».
   Отношение Эрнестины Тютчевой к поэту в это время лучше всего характеризуется ее же собственными словами: «…его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина». Тютчев, увлеченный Денисьевой, не мыслил своего существования без Эрнестины, этой святой женщины. Он писал жене: «Сколько достоинства и серьезности в твоей любви – и каким мелким, и каким жалким я чувствую себя сравнительно с тобою!.. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и когда все увидят меня таким, каким я вижу себя, дело мое будет кончено».
   Поэт пережил свою «последнюю любовь» Денисьеву на девять лет. Узнав о смерти Тютчева, Тургенев писал Фету из Буживаля: «Милый, умный, как день умный Федор Иванович, прости – прощай!»

КАРЛ ЭРНСТ ИОГАНН БИРОН
(1690—1772)

    Граф, фаворит императрицы Анны Ивановны, обер-камергер ее двора; герцог Курляндский (с 1737 года), создатель реакционного режима – бироновщины, характеризовавшегося засильем иностранцев, разграблением страны, всеобщей подозрительностью, шпионажем, доносами, жестоким преследованием недовольных. После дворцового переворота (1740) был арестован и сослан. Помилован и возвращен в Петербург императором Петром III.
 
   В бытность Анны еще герцогиней Курляндской, 12 февраля 1718 года в Анненгофе, близ Митавы, произошло событие, казавшееся тогда несущественным, но впоследствии имевшее большое значение как для будущей императрицы, так и для всей России. Во время болезни Петра Михайловича Бестужева герцогине Анне принес бумаги для подписи некий мелкий чиновник. Присмотревшись к нему, герцогиня велела приходить ему каждый день. Через некоторое время она сделала его своим секретарем, затем – камергером.
   Его звали Эрнст Иоганн Бюрен. Именно так писалось это имя. Однако затем Бюрен в России превратился в Бирона. Некоторые биографы сомневаются в интимном характере отношений между Анной Иоанновной и Бироном, даже изобрели термин «родство платонического свойства душ», основываясь на горячей привязанности императрицы к жене и детям Бирона. Утверждение тем более странное, что количество любовников Анны Иоанновны исчислялось десятками. Несомненно, Бирон всецело завладел ее сердцем. Доказательством может служить сообщение Маньяна от 13 июля 1731 года: «Переехав в прошлое воскресенье из дворца на новую дачу, построенную наскоро в три месяца, где апартаменты канцлера (Бюрена) смежны с ее покоями, княгиня обещала быть на банкете у княгини Ромодановской… Ее Величество уже села в экипаж, чтобы отправиться туда, когда лошадь, на которую сел господин Бюрен, чего то испугавшись, сбросила его наземь. По счастью, он отделался легким ушибом ноги; тем не менее царица так обеспокоилась, что вышла из кареты и послала сказать княгине Ромодановской, чтобы ее не ждали. Нельзя выразить всю силу впечатлений, произведенных этим случаем на старых бояр».
   Императрица Анна Иоанновна была истинной барыней-помещицей: она не получила должного воспитания, была хитрой, ограниченной и скупой. В Москве государыня вставала между семью и восемью часами утра и часа два рассматривала наряды и драгоценности. В девять часов начинался прием министров и секретарей. Она подписывала бумаги, большей частью не читая их, и отправлялась в манеж Бирона, где у нее были свои апартаменты. Полюбовавшись на лошадей, Анна Иоанновна давала аудиенции, стреляла в цель. В двенадцать возвращалась во дворец, обедала с Биронами, не снимая утреннего костюма – длинного восточного покроя платья голубого или зеленого цвета и красного платка, повязанного как у небогатых мещанок. После обеда она ложилась отдыхать рядом, с фаворитом, при этом госпожа Бирон с детьми тихо удалялась.
   Бирон, родившийся в 1690 году, был третьим сыном отставного польского офицера. Его семья, вышедшая из Вестфалии, поселилась в Курляндии, где уже давно владела имением Каленцеем. Так как по местным законам владеть землей могли только дворяне, то Бироны отнесли себя к ним. Когда Анна Иоанновна вознамерилась официально признать дворянство канцлера, ей в этом было отказано, и Бирон сделался герцогом Курляндским, не будучи дворянином. Города Митава на востоке и Либава на западе со временем отнеслись к нему снисходительно, но земельная аристократия так и не признала его.
   Бирон провел бурную молодость. Будучи студентом в Кенигсберге, он два раза сидел в тюрьме за участие в краже и неуплату штрафов. В 1714 году он приехал в Петербург и попытался устроиться при дворе принцессы Стефании-Шарлотты, жены царевича Алексея, но ему отказали ввиду его низкого происхождения. Десять лет спустя он провожал Анну в Москву на коронацию Екатерины I, на этот раз его познания по конской части были высоко оценены императрицей.
   Фаворит был резким и грубым, поэтому не стоит удивляться, что о нем говорили: «Он беседует с лошадьми как с людьми, а с людьми как с лошадьми». Распространился также слух, что он был конюхом, но документально это не подтверждается. У немца действительно была нестерпимо высокомерная, тираническая и дерзкая манера общения. В самом деле, разве сенаторы могли относиться к нему благосклонно, когда, например, проезжая по мосту, Бирон заявил, что, будь его воля, он бы всех сенаторов бросил под колеса своего экипажа.
   Не отличалась скромностью и его семья. Одетая в безумно дорогие платья, в бриллиантах, жена его принимала гостей, сидя в кресле, напоминавшем трон, и обижалась, когда ей целовали одну руку, а не обе. Его дети забавлялись тем, что поливали чернилами платья гостей и стаскивали с их голов парики. Любимым занятием старшего сына было бегать с хлыстом в руке и хлестать по икрам всех, кто ему не нравился. Старому князю Барятинскому, главнокомандующему и всеми уважаемому человеку, выразившему свое неудовольствие по поводу такого обращения с ним, фаворит заявил: «Можете не появляться больше ко двору. Подайте в отставку, она будет принята». В Малороссии, где долгое время была главная квартира Бирона, его старший брат Карл вел жизнь настоящего сатрапа: у него был сераль, куда силой приводили девушек и молодых женщин, и псарня, где крестьянки должны были грудью кормить щенят. Бирон же не счел нужным изучить язык той страны, которой многим обязан.
   В 1723 году Анна женила его на Бенигне фон Тротта-Трейден. Этот выбор объясняется не только уступчивостью последней, так как, кроме внушительного роста, в ней не было ничего привлекательного: безобразна, глупа, болезненна, но в то же время не без претензий.
   У Бирона родилось трое детей, причем многие историки считают, что матерью по крайней мере одного из них была сама Анна Иоанновна. Действительно, в годы ее царствования младший сын Бирона, названный в честь отца Карлом Эрнстом, был при рождении записан в Преображенский полк, а в девять лет пожалован званием камергера. Позже он был награжден высшим российским орденом Андрея Первозванного, который получали только дети коронованных особ. Не менее показательно и то, что Анна Иоанновна никогда не расставалась с ребенком. Известно, например, что в феврале 1730 года, когда Анна Иоанновна отправилась в Москву для переговоров с членами Верховного Тайного Совета, она взяла с собой Бирона вместе с его младшим сыном. До последних дней жизни императрицы мальчик спал в ее комнате.
   Именуясь герцогом Курляндским с 1737 года, в России Бирон был только фаворитом. Однако титул фаворита издавна был синонимом обладания властью, а учитывая свойства характеров Анны и Бирона, последний обладал такой властью, что только могущество Потемкина могло сравниться с нею. И все-таки немца нельзя отнести к величайшим регентам, иначе бы его не застали врасплох и не развенчали. Впрочем, положение любого фаворита ненадежно, в любую минуту его место может занять другой…
   Бирона мало волновало мнение окружающих, он заботился больше всего о том, чтобы не потерять благосклонности со стороны Анны Ивановны. И в этом он, несомненно, преуспел. Умирая, императрица передала Бирону самое дорогое, что у нее было, – власть самодержца. 17 сентября 1740 года Бирон был назначен регентом нового императора – двухмесячного Иоанна Антоновича. Но уже 9 ноября он был свергнут. Регент был арестован и отправлен в Шлиссельбургскую крепость, где провел шесть месяцев в ожидании приговора. Обвиненный между прочими злодеяниями в том, что покушался на жизнь покойной императрицы, заставив ее поехать верхом в скверную погоду, Бирон 8 апреля 1741 года был приговорен к смертной казни путем четвертования. Манифестом от 15 апреля казнь была заменена пожизненной ссылкой. Местом ссылки определили Пелым, сибирскую деревню, за три тысячи верст от Петербурга.
   В деревушке наскоро выстроили дом в четыре комнаты, обнесенный высоким забором. С бывшим регентом обращались совсем неплохо: ему дали содержание 15 рублей в день и оставили штат прислуги – два лакея, два повара, негритянка и горничная турчанка. Но все имущество его было конфисковано.
   Первое время родные беспокоились о здоровье герцога Курляндского. Его настроение менялось от полной апатии до припадков бешенства. Наконец он серьезно захворал. В начале 1742 года на престол взошла Елизавета, что приободрило его и вернуло надежду. Действительно, вскоре курьер Сената привез ему весть о свободе и о пожаловании ему имения Вартемберг. Бирон выехал в Курляндию, но по дороге был остановлен приказом поселиться в Ярославле. Бывший регент жил на берегу Волги, в доме с чудным садом. Из Петербурга ему прислали библиотеку, мебель, посуду, лошадей и ружья, с позволением охотиться не далее двадцати верст от города.
   В 1762 году Петр III, став императором, вернул Бирона ко двору, возвратил ему остатки его состояния, но объявил, что отдает Курляндию своему дяде Георгу Людвигу Голштинскому. Бывший регент должен был отречься в пользу этого принца, но в это время власть Петра III перешла к его жене, а она, заботясь об интересах России, послала в Курляндию Бирона. Он, став герцогом по капризу русского правительства и согласию армии, казался наиболее подходящим кандидатом. Екатерина велела ему ехать в Митаву, куда он прибыл 14 (25) января 1763 года. Русский резидент Симолин пригрозил гражданам военным судом, если герцога не примут с должными почестями, и 10 (21) февраля сейм признал законность прав герцога.
   В 1769 году герцог отрекся в пользу своего сына Петра и умер через три года.

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУХОВО-КОБЫЛИН
(1817—1903)

    Русский драматург, почетный академик АН (1902). Автор драматической трилогии «Свадьба Кречинского» (поставлена 1855), «Дело» (1861) и «Смерть Тарелкина» (1869). Занимался философией, переводил Гегеля, писал собственную «философию Всемира».
 
   Вознамерившись на склоне лет написать краткую автобиографию, Александр Васильевич Сухово-Кобылин начал ее с утверждения, что «принадлежит к одному из древнейших родов русского дворянства».
   Кобылины вели свое происхождение от боярина Андрея Кобылы, родоначальника царской династии Романовых. В имени Сухово-Кобылиных – Кобылинке, Мценского уезда, Тульской губернии, сберегались семейные реликвии, свидетельствовавшие о том, что предки писателя по отцовской линии играли значительную роль еще при дворе Ивана Грозного.
   Четырнадцати лет, как явствует из набросков плана задуманных, но так и не написанных Сухово-Кобылиным воспоминаний, он пробовал свои силы в области поэзии и в переводах с французского. Позднее, в Германии, «было написано несколько стихотворений по-немецки, из которых одно было положено на музыку одним товарищем по университету Гефштетером и напечатано было с музыкой в Гейдельберге».
   Александр Сухово-Кобылин в отрочестве и юности не избежал и общего для всей семьи увлечения театром. В набросках плана мемуаров упомянуты «посещения оперы в Москве», в детские годы.
   Когда Александр, подростком и юношей, мог уже посещать московские театры, на сцене Малого театра часто шли комедии Мольера, состоялись премьеры «Горе от ума» и «Ревизора», «Игроков» и «Женитьбы». Будущий русский комедиограф рано приобщился к драматическому искусству.
   Окончив Московский университет, А.В. Сухово-Кобылин «по желанию родителей выехал в Германию в Гейдельбергский университет для дальнейших занятий по философии». Четыре года (1838—1842) провел в Гейдельберге и Берлине, где «увлекся гегелевской философией». Занятия философией всецело поглощали тогда юного Сухово-Кобылина, и впоследствии он вспоминал, что вел «совершенно уединенную и аскетическую жизнь» в Берлине. Он оказался в числе тех «наших соотечественников», которые, по выражению А.И. Герцена, «стояли в умилении… даже перед Вердером и Руге, этими великими бездарностями гегелизма». Кстати, именно Карл Вердер читал в те годы лекции в Берлине и, видимо, прямо был повинен в том увлечении гегельянством, которое сопутствовало Сухово-Кобылину до последних лет его жизни.
   В годы юности среди друзей Сухово-Кобылина были светские повесы князья Лев и Сергей Гагарины, авантюрист, игрок и кутила Николай Голохвастов, граф Строганов, князь Лобанов, князь Львов-Зембулатов, братья Черкасские и другие отпрыски известных дворянских семейств, на разный манер прожигавшие жизнь. Вместе с ними «блистал» в свете и Александр Сухово-Кобылин. Сохранились сведения, что в 1834 году Сухово-Кобылин занял первое место в скачках на приз охотников, что он посвящал много времени светским балам, любовным похождениям. Он был очень красив; в его облике находили что-то восточное: смуглый, с большими карими удлиненными глазами, высокого роста, с горделивой осанкой. Не случайно Александр имел репутацию светского льва. В одной из записей дневника, посвященных этой поре, прямо говорится: «Мое волокитство…»
   Правда, Александр Сухово-Кобылин выделялся из круга «золотой молодежи», с одной стороны, сравнительно меньшей обеспеченностью и родовитостью, а с другой – склонностью к занятиям более серьезным. Время от времени он заставлял себя «бороться против соблазна суеты сует», считал свои научные занятия «собственным сокровищем», всерьез увлекался не только «волокитством», но и математикой, физикой и философией, в то время как интересы остальных сводились к любовным связям, бретерству, лошадям и нарядам. В его письмах проскальзывают такие, например, замечания: «Если вы хотите судить о вещах по существу, то прежде всего надо проститься с обществом, которое поставило себе за правило все судить вкривь».
   У Сухово-Кобылина до конца его дней висела над кроватью бледная пастель французской работы в золоченой рамке. По свидетельству одного из его собеседников, хорошенькая женщина в светло-русых локонах и с цветком в руке глядела оттуда задумчиво и улыбалась загадочно-грустно.
   В 1841 году в Париже Сухово-Кобылин познакомился с молодой француженкой Луизой Симон-Деманш. Ей было немногим больше двадцати лет и отличалась она замечательной красотой.
   Через 60 лет сам Сухово-Кобылин рассказал об этой встрече В.М. Дорошевичу, который тогда же изложил это воспоминание в печати.
   «…Дело происходило при крепостном праве.
   В одном из парижских ресторанов сидел молодой человек, богатый русский помещик А.В. Сухово-Кобылин, и допивал, быть может, не первую бутылку шампанского.
   Он был в первый раз в Париже, не имел никого знакомых, скучал. Вблизи сидели две француженки, старуха и молодая, удивительной красоты, по-видимому, родственницы.
   Молодому скучающему помещику пришла в голову мысль завязать знакомство.
   Он подошел с бокалом к их столу, представился и после тысячи извинений предложил тост: "Позвольте мне, чужестранцу, в вашем лице предложить тост за французских женщин".
   В то "отжитое время" "русские бояре" имели репутацию.
   Тост был принят благосклонно, француженки выразили желание чокнуться, было спрошено вино, Сухово-Кобылин присел к их столу, и завязался разговор.
   Молодая француженка жаловалась, что она не может найти занятий.
   "Поезжайте для этого в Россию. Вы найдете себе отличное место. Хотите, я вам дам даже рекомендацию. Я знаю в Петербурге лучшую портниху Андрие, первую – у нее всегда шьет моя родня. Она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней рекомендательное письмо?" – Сухово-Кобылин тут же в ресторане написал рекомендацию молодой женщине…»
   Через год они встретились в России. Завязался роман.
   Близкий к семье Сухово-Кобылиных Е.М. Феоктистов, впоследствии начальник цензурного управления, в то время студент, служивший учителем у сестры Сухово-Кобылина графини Сальянс, сообщил в своих воспоминаниях следующие сведения об этом романе драматурга.
   «Еще за несколько лет до того, как познакомился я с ним, он привез из Парижа француженку m-lle Симон, которая страстно его любила. Мне случалось встречаться с ней довольно часто. Она была женщиной уже не первой молодости, но сохранила следы замечательной красоты, не глупая и умевшая держать себя весьма прилично. О такте ее свидетельствует то, что ей удалось снискать расположение всех родственников Кобылина, которые убедились, что ею руководит искреннее чувство, а не какие-нибудь корыстные расчеты. Вполне довольной своей судьбою она не могла быть, потому что Кобылин часто изменял ей, но так как каждые его увлечения длились недолго и он все-таки возвращался к ней, то после более или менее бурных сцен наступало примирение».
   В семье Кобылиных Симон-Деманш была действительно принята. Мать Александра Васильевича и другие родственники свидетельствовали официально, что они питали к m-lle Симон искреннюю симпатию и уважение, убедившись в ее бескорыстном чувстве к Александру Васильевичу. Сам Сухово-Кобылин сообщал, что его подруга питала «глубокое уважение и привязанность» к его матери и сестре и была с ними в «близком дружестве».
   Ровно восемь лет прожила Луиза Деманш в России. Положение ее было неопределенное, двойственное и странное. Принятая в семье Сухово-Кобылиных, она не считалась его женою и в обществе не могла с ним появляться. «Писала себя вдовою, но была девица». Сухово-Кобылин дал ей капитал на заведение винно-торгового магазина – около 60 тысяч рублей ассигнациями. И вот блистательная парижанка получила тяжеловесное звание «московской купчихи». Мало склонная к коммерческой деятельности, она вела дело без особенного успеха и «по скудости доходов» прекратила его в 1849 году. Винную торговлю заменяет другая лавка на Неглинной, где изящная куртизанка ведала продажей патоки и муки из наследственных вотчин Кобылиных. «Образ ее жизни, – вспоминал Сухово-Кобылин, – был самый скромный, уединенный, наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе знакомых».
   Сухово-Кобылин обедал обычно у Деманш, она вела общее хозяйство, закупала провизию, приобретала столовое вино, «разливкою которого она и занималась даже перед последним днем своей жизни…»
   Общий фон налаженного полусупружеского существования часто омрачался бурными вспышками ревности. Горячая натура Сухово-Кобылина беспрерывно бросала его в новые увлечения, сильно тревожившие его подругу.
   С годами все реже становились минуты спокойствия и счастья. Один из таких моментов уже в конце сороковых годов запомнился писателю. В дневнике его 16 сентября 1857 года было занесено живое воспоминание о далеком и неоцененном прошлом.
   «Один только раз в жизни случилось мне вдохнуть в себя эту живую, живящую и полевым ароматом благоухающую атмосферу. Живо и глубоко залегло в глубине воспоминание. Это было в 1848—1849 годах (т е. мне было или 31 или 32 года), мы были с Луизой в Воскресенском. Был летний день, и начался покос в Пулькове, в Мокром овраге. Мы поехали с нею туда в тележке. Я ходил по покосу, она пошла за грибами. Наступил вечер, парило в воздухе, было мягко, тепло и пахло кошеной травой. Мерно и тихо шуркали косы. Я начал искать ее и невдалеке между двух простых березовых кустов нашел ее на ковре у самовара в хлопотах, чтобы приготовить мне чай и добыть отличных сливок. Солнце было уже низко, прямо против нас. Я сел, поцеловал ее за милые хлопоты и за мысль устроить мне чай. По ее белокурому лицу пробежало вольное ясное выражение, которое говорит, что на сердце страх как хорошо. Я вдохнул в себя и воздух и тишину этой мирной картины и подумал – вот оно где мелькает и вьется, как вечерний туман, это счастье, которое иной едет искать в Москву, другой – в Петербург, третий – в Калифорнию. А оно вот здесь, подле нас вьется каждый вечер, когда заходит и восходит солнце, и вечерний пар оседает на цветы и зелень луговую».
   Но в то время Сухово-Кобылин недостаточно ощущал и мало ценил свое счастье. В конце сороковых годов он уже охладел к своей верной спутнице.
   В 1850 году Сухово-Кобылин начал явно тяготиться своей долголетней связью. Новый роман с блистательной красавицей московского высшего света торопил его ликвидировать затянувшиеся отношения с француженкой. Ему удалось убедить Луизу вернуться во Францию. Поняв всю безнадежность дальнейшей борьбы, молодая женщина, видимо, уступила и готовилась к отъезду. Приближавшийся разрыв она переживала крайне болезненно и мучительно.
   К этому времени, по-видимому, относится ряд писем Симон к Кобылину, полных тяжелых упреков и резких обвинений, о которых писатель говорил впоследствии следователям: «Симон-Деманш вообще отличалась живым и вспыльчивым характером и в выражениях своих всегда преувеличивала действительность, но вскоре потом, приходя в себя, примирялась с ней и просила забыть сказанные слова или писанные письма».
   Летом и осенью 1850 года происходили бурные сцены, тяжелые объяснения. По свидетельству одной из горничных Деманш Пелагеи Алексеевой, «иногда случалось, что она с Кобылиным что-то крупно говорила, и Кобылин, как бы с сердцем, хлопнет дверью и уйдет». Они все чаще ссорились. Деманш упрекала его увлечением Нарышкиной. По словам кучера, с которым по вечерам часто уезжала Деманш, она все кружилась около дома Нарышкиной, высматривая, не там ли Сухово-Кобылин и где сидит он. О любовной связи Кобылина с Нарышкиной нередко говорила ей и сама Деманш. Разлука, видимо, была делом решенным.
   «В 1850 году, – рассказывал о героях этой любовной драмы Феоктистов, – одна из любовных его интриг возбудила в ней, между прочим, сильное беспокойство. В это время в московском monde'е засияла новая звезда – Надежда Ивановна Нарышкина, урожденная Кноринг, которая многих положительно сводила с ума; поклонники этой женщины находили в ней прелесть, на мой же взгляд, она далеко не отличалась красотой: небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица, она приковывала, главным образом, какою-то своеобразною грацией, остроумной болтовней, тою самоуверенностью и даже отвагой, которая свойственна так называемым "львицам". Нарышкина страстно влюбилась в Кобылина…»
   Есть основание предполагать, что эта женщина не была чужда тщеславия. Уехав через месяц после убийства Симон в Париж, Нарышкина сошлась с братом Наполеона III, герцогом Морни, бывшим одно время послом в Петербурге. Этот виднейший государственный деятель Второй империи был отчасти и драматургом. Первые чтения его водевилей происходили, по словам его биографа, в интимной обстановке, при закрытых дверях, у г-жи Нарышкиной, урожденной баронессы Кноринг.
   Нарышкина, по словам биографа Морни, была начитанной, образованной, красивой женщиной с замечательными «ручками и ножками ребенка», весьма ценившей людей и дела театра. Ибо после ее сотрудничества с Морни она вышла замуж за одного из первых мастеров французской сцены – Александра Дюма-сына. Французскому биографу осталось неизвестным, что в ряду поклонников Нарышкиной находился также один из первых мастеров русского театра.