Мутценбахер Жозефина. История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой

   Лишь после того, как он несколько раз прошептал: «Ты здесь?.. Слышишь… ты здесь?..», я встрепенулась и спросонья ответила:
   – Да, отец…
   – Где ты?
   – Тут, отец, тут я… – сказала я, ещё не стряхнув с себя остатки сна.
   Он ощупью нашёл меня в темноте:
   – Ах, да… ты здесь…
   И прошел по мне рукой от горла к груди. У меня бешено заколотилось сердце, когда он коснулся моей груди, взял её в руку и ощупал. Я лежала совершенно тихо.
   – Тогда… здесь… – запинаясь, пробормотал он, – тогда здесь он тебя хватал, господин преподаватель катехизиса?
   – Да, отец… – прошептала я.
   – Здесь тоже?
   Он сжал мне вторую грудь.
   – Да, отец…
   – Вот негодяй, – проговорил он дальше, – вот собака… его-то это, конечно, устраивало… – однако сам при этом играл соском моей груди.
   – Как же он это делал? – спросил отец, наклонившись надо мной.
   – Так же, как вы, отец… – едва слышно ответила я.
   Он забрался мне под сорочку, схватил меня за плюшку, начал ерошить пальцами волосы и прошептал:
   – Пепи?..
   Я оцепенела от ужаса и возбуждения.
   – Да, отец…
   – Пепи… там он тоже побывал?
   – Да, отец… там тоже…
   – Верно, свою колбасу целиком засунул?
   Я удивилась такому вопросу. Отцу ведь всё было досконально известно, он позабыл что ли? Или он спрашивал с умыслом?
   Он повторил:
   – Скажи… он побывал там своей колбасой?
   – Да, отец…
   – Там внутри?
   Он попытался раздвинуть мне щелку и сунуть в неё палец. Я оттолкнула от себя руку.
   – Но, отец… – сказала я.
   – Я желаю знать, – прошипел он и опять схватил меня за прежнее место.
   – Но, отец, – взмолилась я, – что это вы затеяли, отец?..
   Его палец уже находился в моей дырке.
   – Отец, отец… перестаньте же, – шептала я ему, – вы же знаете… он побывал внутри… да… перестаньте же…
   – Он сношал тебя… а?
   Палец продолжал всверливаться.
   – Да, – быстро сказала я, – он меня сношал, но моей вины в этом нет…
   – Твоё счастье, – проворчал отец, оставил меня в покое, повернулся на другой бок и заснул.
   Несколько дней я спокойно находилась в кровати рядом с ним; он до меня не дотрагивался, и я совершенно забыла о том, что давеча случилось, или если вспоминала, то приписывала это странное поведение ярости, которую он, должно быть, испытывал к преподавателю катехизиса.
   В субботу мы ужинали в ресторане, и когда укладывались спать, отец опять взялся за старое:
   – Послушай, – сказал он, отыскивая в темноте мою грудь. – Послушай…
   – Да, отец…
   – Скажи, как часто… как часто сношал тебя господин преподаватель катехизиса?
   – Сейчас я уже не помню, отец…
   – Ну, говори, как часто?
   – Но если я этого не помню…
   – Говори! Я хочу это знать. – Он поймал мою грудь и так сдавил её, что я вскрикнула.
   – Но, отец…
   – Как часто?
   – Раз, вероятно, десять…
   – Ого! Целых десять раз?
   Он играл моим соском, который набух и выпрямился.
   – Десять раз, – переспросил он, – за один заход что ли?
   Я не могла сдержать улыбку.
   – Нет, разумеется… каждый раз по разу…
   – Стало быть, десять раз?
   И он продолжал перебирать пальцами мой сосок, отчего тот становился всё выше и выше. Меня охватило чувство любопытства, приятности, сладострастия и застенчивости, но застенчивость пока перевешивала, поэтому я взяла его руку и отодвинула её от себя подальше.
   – Уйдите, прекратите, отец, пожалуйста, что же это вы делаете?
   – Ничего, ничего… – проворчал он и отступился.
   Несколько дней опять прошли спокойно. Я чаще всего уже спала, когда отец возвращался домой. То, что он хотел от меня чего-то другого, не приходило мне в голову. Я думала только, что он никак не может успокоиться из-за злополучного преподавателя катехизиса.
   И вот опять настал очередной вечер. Мы одновременно легли в постель, и он, нащупав меня, спросил:
   – Что ты сегодня целый день делала?
   – Ничего, отец… – ответила я.
   Он уже забрался в разрез сорочки, и я прикрыла руками грудь.
   – Ты была в школе?
   – Да.
   Он попробовал оттеснить мои руки, чтобы добраться-таки до грудей.
   – У тебя появился новый преподаватель катехизиса?
   – Да, отец.
   – Ну и что, он тебя тоже так ласкает?
   Он ухватил мою грудь и поиграл ею…
   – Нет, отец…
   – А господин учитель?
   – У нас ведь только учительница, отец…
   – Так? И преподаватель катехизиса ничего не делает?
   Я попыталась оттеснить его от себя.
   – Нет… ничего не делает…
   Он оставил мою грудь в покое и схватил меня между ног, да так быстро, что я и опомниться не успела, и теперь целиком держал в руке мою тёплую раковину.
   – Прошу вас, отец… отец… – я уже тяжело дышала, ибо своим щекотанием он разбудил-таки во мне похоть, – пожалуйста… отец… не надо…
   – Знаешь что… – запинаясь, пробормотал он, – знаешь что… если новый преподаватель катехизиса, может быть… затеет с тобою такую игру… – он исполнил у меня на клиторе настоящую барабанную дробь, – или если он чего-нибудь такого захочет, – с этими словами он попробовал ввести мне внутрь палец, – то ты не допускай этого…
   – Не допущу, отец… не допущу… но вы отстаньте, пожалуйста…
   Я сомкнула ноги, сделала быстрое выскальзывающее движение попкой и высвободилась из-под него.
   – Вот– вот, – заметил он, – так и надо…
   Я по-прежнему ни о чём не догадывалась. И только боялась самой себя. Эти прикосновения не на шутку волновали меня. Желание, быть взятой приступом, ответить на его ощупывания, неудержимое стремление протянуть руку за его стержнем пронизывало меня внезапно как молния и пугало. Я полагала, что он изобьет меня до полусмерти, если я осмелюсь на это. Я думала, что он хотел меня просто проверить.
   Однако несколько ночей спустя я была снова разбужена. Я уже спала глубоким сном и проснулась от его прикосновений. Он лежал вплотную ко мне, обнажил мне грудь и играл моими сосками. Играл он настолько легонько, настолько ласково, что оба они высоко и упруго поднялись вверх. Я притворилась спящей, и меня наполнило чудовищное любопытство, что же он со мной станет делать. Теперь я уже догадывалась, куда он клонит. Но я ещё слишком стыдилась и, кроме того, не до конца была уверена в том, что это не новый экзамен. Я лежала не шелохнувшись.
   Тут он схватил меня за левую грудь и принялся целовать и лизать малинку.
   Невольный озноб пробежал у меня по всему телу. Но я глубоко дышала и продолжала делать вид, будто ещё крепко сплю. Он лизнул снова, пососал, сдавил мне обе груди, а когда я внезапно затрепетала, прекратил. Тогда я решила, что он хочет удостовериться, бодрствую ли я, и еще больше прикинулась спящей.
   Вдруг он приподнял одеяло и задрал мне рубашку. От страха и сладострастия сердце моё громко забилось, поскольку я всё ещё полагала, что речь идёт о проверке. Неопределённое и смутное подозрение овладело мной в эту минуту наряду с чувственным охмелением.
   Усевшись рядом со мной на кровати, он осторожно и очень тихо раздвинул мне колени. Я без сопротивления поддалась этому. Но когда он провёл ладонью по моей щелке, я не удержалась и конвульсивно вздрогнула, и тогда он снова остановился. Я, будто ровным счётом ни о чём не ведаю, имитировала чуть слышное похрапывание.
   Прислушиваясь, он выждал некоторое мгновение, потом устроился у меня между ногами и, опираясь на руки, лёг на меня, не касаясь ничем, кроме кончика хвоста. Я больше не могла сдерживать в себе сладострастие и качнулась вверх и вниз, едва он тихонечко толкнулся в плюшку горячим стержнем. При этом я продолжала похрапывать.
   Он держал свой стержень снаружи, у внешнего входа в раковину, легонечко потирал им и ужасно меня возбуждал. Я выжидала, я каждый момент надеялась, что он, наконец-то, войдёт в меня, я была уже близка к истерике. И тут он разрядился. Мои волосы на лобке, мой живот затопил поток тёплой влаги, а он сразу же после этого отвалился в сторону, очень тихо и осторожно, чтобы не разбудить меня. Лишь теперь я точно знала, какие намерения в отношении меня были у отца. И не могу не признаться: нисколько не мучительна для меня эта мысль сегодня, и столь же мало оскорбила она меня в то время. Я не думала о том, правильно это было или неправильно. Это показалось мне приятным. Я возомнила себя взрослой. Во мне забрезжило тёмное понимание того, что с этого момента я не должна больше бояться своего отца, даже более того, что отныне мне всё позволено.
   В следующую ночь я не спала, а лишь притворилась спящей.
   Отец внимательно проверил, уснула ли я уже. Когда я начала глубоко дышать, он приступил к действиям. На сей раз он сразу поднял одеяло и, устроившись рядом со мной, снова укрыл нас обоих. Сначала он лежал тихо, прижавшись к моему бедру, поскольку я лежала на спине. И тихонечко задрал мне сорочку, так что я почувствовала этим боком его медленно набухающий ствол. Он поднимал мою сорочку выше и выше, пока не закатал её до самого горла. Затем он опять возобновил игру с моими грудями, целуя и облизывая соски так, что я задрожала от вожделения. Я полагала, что он опять только потопчется у дверей, и я при этом останусь с носом. Тем не менее, я не посмела отказаться от позы спящей.
   Его рука скользнула вниз. Он снова раздвинул мне ноги. Это далось ему без особых усилий, поскольку я сама невольно уже чуточку их раскинула. Когда он прикоснулся ко мне пальцами, я не удержалась и начала помаленьку подтанцовывать попкой. Я ведь ещё прошлой ночью убедилась, что он всё-таки пребывает в уверенности, что я сплю. Моё движение привело его в такое возбуждение, что он без промедления забрался на меня, и едва я ощутила, как его привратник горячей головой ищет вход, похоть окончательно и бесповоротно овладела мной, я начала сильнее подмахивать и умелыми выверенными манёврами постаралась облегчить ему задачу включения. То ли возбуждение заставило его потерять бдительность, то ли он полагал, должно быть, что у меня такой крепкий сон, короче, он принялся ударять ожесточённее, чем минувшей ночью. Я отвечала на каждый удар. Клинок и ножны старались встретиться, и вдруг он вогнал его мне глубоко, по самую рукоятку.
   Позабыв обо всём на свете, я воскликнула:
   – Ах…
   Он замер, но продолжал крепко вдавливать в меня стержень.
   Но теперь я, наконец, осознала, что мне нет больше необходимости бояться его, и заговорила с ним, будто только что проснувшись.
   – Отец… чем это вы занимаетесь?
   При этом я несколько раз едва заметно подтолкнула его снизу.
   Он испугался от неожиданности, однако был уже не в силах меня покинуть.
   – Отец… – прошептала я, – ради бога… что вы творите?.. Уйдите, пожалуйста… отец… уйдите… что вы тут делаете?
   И в то время, когда я говорила это, удары мои становились всё энергичнее.
   – Ничего я не делаю… – прошептал он, – ничего… я, знаешь ли… я, знаешь ли… уснул.
   – Итак, отец… чем это мы занимаемся?
   – Я не знал, что ты того…
   Я заметила, что он пытается оправдаться, и возразила:
   – Да, я того… я того, отец… я… – Но с каждым «я того» я, провоцируемая его топорищем, не могла удержаться, чтобы не сделать энергичный толчок.
   – Отец… – продолжала говорить я, поскольку он молчал, – отец… вы же меня сношаете…
   И я обняла его.
   Он теперь полностью лёг на меня, схватил за груди и, ничего мне не отвечая, начал размеренно и без стеснения наносить удары.
   Я держала его в крепких объятиях и шептала ему на ухо:
   – Это же грех… отец… я боюсь… ах… отец… ах, крепче… крепче… ах… вот так хорошо… но я боюсь…
   – Пустяки всё это… – проговорил он в ответ, – никто ведь ничего не знает… и ничего знать не будет…
   – Нет… не узнает… – согласилась я, – нет… я ничего не скажу…
   Он застучал ожесточённее.
   – И правильно… ты молодчина… молодчина…
   Я дерзко спросила:
   – Отец… тебе хорошо?
   – Да… да… да… – и он отыскал губами мою грудь.
   – Если отец хочет… – прошептала я, – то я всегда позволю вам меня сношать…
   – Будь спокойна… да… я хочу…
   – Отец, у меня подкатывает… крепче… крепче… ах… так!..
   Я была наверху блаженства, ибо я так долго и томительно ждала этого, а сейчас мне, похоже, было разрешено всё.
   – Отец, на вас тоже накатывает?
   – Да, вот сейчас… сейчас… Пепи… сейчас… ах, как это хорошо…
   Мы в одно время принесли жертву и уснули затем рука об руку.
   Весь следующий день отец держался как никогда очень робко, разговаривал со мной только спокойным тоном и не глядел мне прямо в глаза. Я тоже избегала его и ждала вечера.
   Когда мы легли в постель, я перебралась к нему.
   – Отец… – шепнула я, – вы злитесь?
   Я взяла его ладонь и положила себе на обнажённую грудь.
   – Нет… – ответил он, – я не злюсь.
   – Ах… я вот только тут размышлял… – помолчав, добавил он.
   – О чём же, отец?
   – Ну, я полагаю… – откликнулся он, поглаживая мне грудь, точно гроздь, склонявшуюся над ним, – я полагаю, что если уж если жалкий преподаватель катехизиса имел право такое делать, значит, само собой и кому-то другому тоже не возбраняется…
   Я запустила руку под одеяло, ухватила его за хобот, который тотчас же выпрямился по стойке «смирно», точно солдат по тревоге.
   – Отец… если вы снова хотите… я позволяю…
   – Ну, с богом, – пропыхтел он, учащённо дыша.
   Тут я оседлала его верхом и вправила себе опорную балку. Он крепко держал меня за груди, и в такой позе мы буквально за несколько минут доскакали до конечной станции.
   Теперь отец и днём стал приветлив со мной. Протягивала ли я ему стакан воды или он просто проходил мимо, он непременно хватал меня за грудь, а я быстро проводила ладонью по его брюкам.
   Он также разговаривал о делах, о всевозможных вопросах домашнего хозяйства, о своих денежных заботах. При этом он покупал мне из одежды всё, чего мне только хотелось, и что позволял его кошелёк, он позволил мне оставлять у себя квартплату наших жильцов, короче говоря, я представлялась себе очень взрослой и важной особой.
   Однажды я спросила его:
   – Отец, вы не забыли, что мне ещё приходилось делать господину преподавателю катехизиса?
   Дело было ночью, и у нас как раз была позади успешно разыгранная партия, но, правда, одна единственная.
   – Нет, – сказал он, – а почему ты спрашиваешь?
   – Могу я вам показать?
   – Да… мне это было бы любопытно…
   Я взяла его ставший мягким отвес, склонилась над ним и сунула в рот.
   – Так хорошо?
   – Да… это хорошо… ах… только продолжай… только не останавливайся…
   Я действовала со всей сноровкой до тех пор, пока он снова не выпрямился как флагшток.
   – Отец… но преподаватель катехизиса и сам мне кое-что делал… – солгала я. Мне ведь не было никакой разницы. Преподаватель катехизиса или кто другой, ведь о помощнике священника я благоразумно умолчала.
   – Ты хочешь, чтобы я тоже это сделал? – спросил он меня.
   – Да.
   Он обхватил меня за талию, навзничь бросил на постель и тут же погрузил голову между моими ногами. И потом с таким рвением принялся надраивать палубу, что у меня аж дух захватило.
   В следующий момент он, однако, прервал это занятия и начал меня сношать. Я не видела большой разницы между вторым и первым, и то и другое было мне любо, поскольку в своём вдохновении я не сдерживалась.
   Надо сказать, что в это время у нас сменился жилец, и тот, который поселился нынче, был официантом из кофейни. Он подавал на стол в одном из тех небольших пользующихся дурной славой заведений, которые в народе называли «чеховниками». Он заявлялся домой в три часа ночи, до двенадцати часов дня спал и прямо от нас снова отправлялся на работу.
   Это был тощий малый с жёлтым лицом, глубоко сидящими чёрными глазами и пышной причёской шестиугольником, считавшейся в те годы шикарной. И хотя ему уже минуло, вероятно, лет тридцать шесть, над верхней губой у него торчало лишь четыре-шесть жалких волоска, долженствующих означать усы.
   Он был мне крайне несимпатичен, и когда в первые дни своего пребывания под нашей крышей он бесцеремонно тронул, было, меня за грудь, я ударила его по руке и отпихнула прочь.
   Он косо посмотрел на меня и оставил в покое.
   Однако несколько дней спустя, когда я хлопотала на кухне, он неожиданно обхватил меня сзади, прижал к себе и так намял мне грудь, что я испугалась, как бы у меня соски не набухли.
   Я с негодованием выворачивалась, изо всех сил брыкалась, и он вынужден был меня отпустить. Однако злобно при этом бросил:
   – Ну-ну… барышню можно трогать, только если ты преподаватель катехизиса?
   Я потеряла дар речи от изумления. Тем не менее, собралась с мыслями и крикнула ему:
   – Заткните пасть, сударь!
   – Прекрасно… прекрасно… – ответил он, – вы, стало быть, позволяете сношать себя только человеку духовного звания…
   Он, должно быть, прознал всё от жильцов дома. Но я ему не уступила.
   – Если вы не угомонитесь… – строго сказала я, – то я заявлю на вас в полицию.
   Он пожелтел ещё больше и промолчал. Одеваясь для выхода, он в бешенстве рвал и метал вещи вокруг. Потом гневно нахлобучил шапку, подошёл вплотную ко мне и прошипел:
   – Ну, погодите-с… вы угрожаете мне полицией… потаскуха вы этакая… подождите же… вы ещё когда-нибудь умолять меня будете, чтобы я оказал вам честь…
   Я гомерически расхохоталась, и он удалился.
   Однако он оказался тем, кто смеётся последним.
   Случилось это несколько недель спустя. Я мылась, стоя в одной рубашке и нижней юбке. Отец, собиравшийся уходить, попрощался со мной и запустил руку в вырез рубашки, чтобы немного поиграть моей грудью. В эту секунду дверь из кухни быстро распахнулась, и на пороге появился Рудольф – так звали официанта из кофейни. Он никогда ещё не пробуждался в столь неурочный час. Отец моментально отдёрнул от меня руку.
   Рудольф невозмутимо произнёс:
   – Прошу прощения, не мог бы я сегодня получить завтрак пораньше? Мне нужно в магистрат.
   Мы думали, что он ничего не заметил.
   Но едва отец удалился из дому, и я перешла в кухню, чтобы сварить кофе Рудольфу, этот субъект ухмыльнулся, глядя на меня, и рассмеялся:
   – Отец, стало быть, имеет право играть титьками, а?
   – Вы всё лжёте, – покраснев как маков цвет, ответила я.
   – Но я ведь хорошо видел, – не отступался он.
   – Ничего вы не видели, – воскликнула я, – отец только сказал мне, чтобы я тщательней вымылась.
   Он во всё горло расхохотался, подошёл к чану с водой, спокойно вынул на глазах у меня свой хвост и принялся его мыть. Когда я побежала в комнату, он вдогонку мне крикнул:
   – Мне тоже следует тщательней вымыться.
   Затем он вошёл ко мне и сказал:
   – Совершенно верно, мне нужно получше вымыться, ибо не сегодня-завтра фройляйн Пепи будет просить меня, чтобы я её отпечатал.
   На сей раз настала моя очередь промолчать.
   Проходили недели. Он не смотрел на меня, я не смотрела на него. Мы с отцом развлекались, если и не буквально каждую ночь, то всё же достаточно часто, перепробовав все художества, с какими я уже успела ознакомиться.
   То обстоятельство, что мы с отцом вели такую жизнь, позволило мне отдалиться от других, в особенности от мальчишек. Только дважды за минувшее время я посетила господина помощника священника, да и то лишь за тем, чтобы он отпустил мне грехи.
   В первый раз я застала у него маленькую девочку лет семи. Он раздел её донага, и она уже с кровати рассмеялась при моём появлении. Помощник священника лизал её, что малышке, безусловно, нравилось. Как я позднее узнала из её собственного рассказа, обычно она предавалась разврату со своим дядей и потом с мясником, имевшим лавку на нашей улице, не вступая, однако, в совокупление. Таким образом, помощник священника с ней тоже не совокуплялся. Из осторожности, как я полагаю, он только «очищал» её, и я пришла как раз вовремя, чтобы усмирить его возбуждённого маленького мирянина в своей камере-одиночке. Для этого мне пришлось забраться к ним на кровать, и помощник священника, продолжая заниматься обрядом очищения, одновременно могучими ударами снимал грехи с меня. Затем он отпустил нас обоих с миром и остался тяжело дышать в одиночестве.
   Второй раз я была наедине с ним и могла исповедаться ему в отношениях с отцом.
   Он всплеснул руками:
   – Теперь ты пропала!
   Но я ему больше не верила, я просто подыгрывала ему в комедии и думала только о том, как бы подороже продать ему церемонию отпущения грехов.
   – Я буду прилежно приносить покаяние, ваше преподобие, – пообещала я.
   – Какое ещё покаяние? – воскликнул он.
   Тогда я опустилась на колени, извлекла на свет божий его кропило и принялась так лизать его, что оно заклокотало у него как паровой котёл.
   Я затолкнула его пробку в отверстие своей бочки до самой глотки.
   Он коснулся моей головы и крикнул:
   – Пора!
   Я развернулась и подставила ему попку. Пропустив назад между ног руку, я воткнула себе его поршень и заточила так ревностно, что уже мгновение спустя он утратил возможность сдерживать напор, и его вода хлынула.
   Но я не оставила его на этом в покое, а потрудившись языком, заставила его хвост встать опять и повторила покаяние второй раз, так что в итоге мы разошлись примирёнными. Мне только пришлось дать торжественное обещание, впредь держаться от отца подальше. Я с чистой совестью сделала это, поскольку знала, что отныне всегда смогу добиться прощения за повторное прегрешение.
   Когда время первой бурной страсти прошло, мой отец усвоил привычку регулярно сношать меня спозаранку по воскресеньям, перед тем как встать.
   Это, как я знаю сегодня, характерно для всех рабочих, которые сильно устают на неделе, вынуждены ни свет, ни заря каждый день подниматься и потому, как правило, лишь в воскресенье, наконец, выспавшись, забираются на своих жён. Так отныне повелось и у нас, а на неделе я только время от времени получала вожделенный штрудель ночью, да и то лишь в том случае, если сама за ним обращалась.
   Однако по утрам отец тоже, чаще всего, расположен был меня обласкать и, прежде чем покинуть дом, ещё немного поиграть со мной. На это его провоцировало не в последнюю очередь то обстоятельство, что пока он одевался, умывался и завтракал, я, как правило, расхаживала в рубашке, или же только в нижней юбке и рубашке.
   Однажды утром помнится мне, в четверг, когда мы с воскресного утра ничего друг с другом не предпринимали, отец всё время норовил ухватить меня за грудь, отчего я пришла в крайнее возбуждение. Я стала нарочно ещё больше его подзадоривать, и в нём не на шутку взыграла похоть. Наконец, когда он умылся, а я как раз собиралась проветрить постельные принадлежности, отец поймал меня, когда мне нужно было пройти мимо него, забрался мне в вырез рубашки и принялся угощаться моими малинами, которые налились соком. В этот момент я с превеликим удовольствием отдалась бы ему, и поскольку он стоял передо мною в подштанниках, я приступила к активным действиям, схватив за голову его стоящего фехтовальщика. Таким образом, мы несколько секунд тёрли друг друга в тех местах, где нам было всего приятнее, пока отец опрометчиво не бросил меня на кровать, и я столь же опрометчиво не возжелала получить на завтрак сосиску быстрого приготовления. Но едва он поднял мне юбки и навалился на меня, как отворил дверь Рудольф.
   – О, пардон! – произнёс он и отпрянул назад.
   Мы в немом ужасе уставились друг на друга. Отец тотчас же вышел на кухню, и я услышала, как через некоторое время он произнёс там:
   – Девчонку приходится силком вытаскивать из постели, иначе она никогда не встанет.
   Рудольф в ответ засмеялся.
   Вернувшись в комнату, отец успокаивающе сказал мне:
   – Он совершенно ничего не видел.
   Я ничего не ответила, однако была слишком уверена в обратном. Ибо стоило отцу уйти из дома, как Рудольф ворвался ко мне в комнату.
   – Ну, – грубо набросился он на меня, – сегодня отец, вероятно, тоже всего лишь хотел, чтобы ты тщательнее умылась?
   Поскольку он застал меня ещё в рубашке, я прикрыла грудь носовым платком. Он вырвал его у меня из рук.
   – Не строй из себя дурочку, – засмеялся он, и я только сейчас заметила, что он обратился ко мне на «ты».
   – Разве мы с вами пили на брудершафт, – напустилась я на него.
   – Не много для меня чести пить с малолетней блядью, которая сношается с собственным отцом.
   – Вовсе мы не сношались, – возразила я.
   – Заткни пасть! – крикнул он мне. – Может, будешь спорить со мной о том, что я видел своими глазами?
   – Ничего вы не видели.
   – Неужели? А разве он не лежал на тебе, когда я вошёл в комнату, и разве он не задрал тебе ночную рубашку?
   – Нет, – сказала я, но уже не очень уверенно.
   – Вот как? Нет! – Он подошёл ближе. – Тогда я скажу тебе, что сам видел. Я прежде снаружи поглядел, как он у тебя по всякому под рубашкой елозил, не так? И знаешь, что я ещё видел?
   Я в страхе смотрела на него.
   – Я видел, – резким тоном продолжал он, – как ты вытащила у него хвост из штанов… а потом он поволок тебя на кровать.
   Я была раздавлена.
   – Ну, – расхохотался он и схватил меня за подбородок, так что я не могла не поднять на него глаза, – или, скажешь, это тоже неправда?
   Я потупила перед ним взор и молчала.
   – Так, – решительно произнёс он, – и поскольку фройляйн Пепи вела себя по отношению ко мне нагло и дерзко, я немедленно отправляюсь в полицию и заявляю там обо всей истории.
   К подобному развороту событий я была не готова. Меня охватил жуткий страх.