Страница:
На следующий день рано поутру она сказала:
– Никуда не годиться, что брат спит с сёстрами.
Роза тут же нашлась и солгала:
– Шани стало страшно.
Однако мать заявила:
– Если мальчик боится, то он с сегодняшнего дня будет спать у меня, чтобы впредь не повторялось, что он лежит с сёстрами…
Таким образом, кровать Шани была действительно перенесена в кабинет и установлена рядом с кроватью матери, так что он лежал бок о бок с ней. Теперь по ночам к нему приходила мать, прижималась к нему, чтобы он не боялся. Она брала его руки, клала их к себе на грудь, и Шани играл с ними, пока не засыпал. Эти груди не были такими налитыми и округлыми как у его сестёр, однако ещё достаточно крепкими. Так продолжалось несколько ночей, мало-помалу Шани осмелел и стал ещё теснее льнуть к матери, и та заметила, что у него стоит колбаска. Она ощущала прикосновение к своим чреслам маленького упругого шлейфа и отодвигалась. Однако при этом ещё глубже зарывалась грудями в его ладони, и Шани слышал тогда её учащённое дыхание. В такой игре опять миновало несколько ночей. Шани толкался шлейфом в обнажённое бедро. Она же каждый раз от него отшатывалась и даже время от времени очень тихо говорила: «Нет!», но, тем не менее, продолжала навязывать ему свою грудь, так что возбуждение его час от часу всё более нарастало. По прошествии десяти или двенадцати ночей она таки позволила его хвосту остаться у своего бедра, потом медленно-медленно опустила вниз руку, взяла его и начала легонько поглаживать. В конце концов, она кинулась на Шани, и, заскакав верхом на своём мальчике, воткнула в себя колбаску, наклонилась вперёд и прижала груди к его лицу.
– Ну, толкай! Толкай! – задыхаясь, прокряхтела она. – Мама тебе позволяет! Давай, толкай! Посильней!
Шани рассказал, как начиная с того момента, он каждую ночь сношал свою мать. Сперва лёжа снизу, потом сбоку, затем сзади и сверху. Иногда по три-четыре раза, но всегда он должен был исполнить не менее двух номеров. А днём его донимали сёстры, которые скоро подслушали, что происходило у матери в кабинете, и, оставив теперь всякую робость, могли более не таиться. Не было такого времени суток, когда бы он в очередной раз не отсношал какую-нибудь из сестриц или мамашу. Не осталось ни одной позиции, в какой он уже не совершал бы совокупление, ни единого уголка во всей квартире, который не был бы использован для этой цели. Он делал это на софе, на кресле, на столе, на кухонной скамье, на полу, с тремя бабами, каждая из которых норовила тотчас же схватить его за хвост, едва лишь заставала его одного. Обе сестры давно уже перестали стесняться друг дружку, потому что сплотились единым фронтом против матери. В отсутствие матери сестрицы заставляли брата сношать их, наблюдая одна за другой, и брали его хвост в рот, чтобы тот спустя минуту, почти без перерыва снова становился упругим, прежде чем им успели бы помешать. Мать тоже усердно прибегала к подобному лакомству, чтобы повысить его работоспособность. Хотя вскоре заметила, что Шани теряет силы где-то на стороне. Это послужило причиной грандиозного скандала и выяснения отношений между всеми тремя бабами, которые, однако, в итоге сочли более целесообразным мирно делиться мальчиком. Теперь нередко случалось так, что едва успев отсношаться с матерью, Шани должен был спешить к сёстрам, которые его звали, и мать позволяла ему идти. А было и так, что Роза или Ветти являлись в кабинет и прямо там получали удовлетворение, а мать наблюдала за этой сценой и затем, когда он совершал полный цикл натирания всех трёх особей, понуждала парня к четвёртой случке, потому что лицезрение опять возбуждало в ней непреодолимую похоть. Она больше ничего не имела против того, чтобы её девочки участвовали в ночных оргиях, и только если те использовали мальчика днём и таким образом отнимали у него силы для ночи, она злилась и лупцевала его всякий раз, как обнаруживала это.
Шани рассказывал мне эти вещи и при этом с возмущением гневался на «проклятых баб», которые, как он признался мне, ему уже до чёртиков опротивели. Я жадно слушала его, и чем дольше он говорил, тем сильнее я возбуждалась. Во время его рассказа я делала повторные попытки завладеть его хвостом и поиграть им, однако он с упорной кротостью всякий раз от меня уклонялся. Наконец я подняла юбки, притянула его руку и пригласила исполнить на моей виолончели упражнение для пальцев, чтобы хоть чем-то занять её во время слушания. Однако это не помогло; ибо Шани всё говорил и говорил, и его пальцы, едва успев начать игру, опять останавливались. Меня же всё больше и больше охватывало вожделение и неукротимое желание, и когда под конец отворилась входная дверь, и наше совместное пребывание было прервано, я буквально тряслась от похоти и испуга.
Это был господин Экхардт, который вернулся домой. Едва только я его увидела, как всё переполняющее меня жгучее желание сосредоточилось на нём. Вот кто сейчас будет меня сношать, подумала я, и с такой поспешностью распрощалась с Шани, что тот был чрезвычайно изумлён этим. Потом я торопливо бросилась на кухню к господину Экхардту. Я давно ничего с ним не предпринимала, скорее даже избегала его, и с тех пор, как господин Горак поимел меня в подвале нашего дома, а Алоиз – на коленях у Клементины, господин Экхардт уже, казалось, было, утратил для меня всякое значение. Однако в этот критический момент я снова обратила свой взор к нему. В моей сиюминутной беде он представлялся мне чаемым избавлением. Я вспомнила его шлейф, и меня тотчас же обуяло жадное любопытство его увидеть. Я вспомнила верную хватку его рук, определённые ласки, и при этом подумала о матери и сёстрах Шани, которым немало завидовала, потому что у них под рукой всегда имелась нужная макаронина, когда бы они ни захотели. И я абсолютно забыла, что у меня самой был брат Франц, который всегда сношал меня, когда бы я ни потребовала. Однако как давно уже этого не происходило! Я совершенно не думала больше о Франце, он перестал меня интересовать.
Итак, я ринулась на кухню, подбежала прямо к господину Экхардту, и прежде, чем он успел со мной поздороваться, схватилась одной рукой за ширинку брюк, нащупав в заправленной рубашке хвост, а другой рукой обняла его за шею и прошептала на ухо:
– Быстро, быстро! Кто-нибудь может придти.
Господин Экхардт моментально заразился моим сладострастием, я это почувствовала по тому, что его хобот в моей руке молниеносно поднялся во весь рост и в одну секунду стал очень горячим. Тем не менее, он спросил:
– Что значит быстро? Чего ты, собственно, хочешь?
С меня слетели остатки застенчивости. Он спросил, потому что хотел услышать это слово из моих уст. В его вопросе я ощутила похотливое желание, от чего пришла в ещё большее возбуждение и без колебаний произнесла:
– Я хочу сношаться, и как можно скорее.
Господин Экхардт задрожал. Он готов был накинуться на меня прямо там, где я стояла, и мы оба тут же улеглись бы. Однако я хотела не этого. Я потащила его в комнату; я за хобот тащила его за собой и там бросилась на кровать. Он свинцовым грузом навалился мне на грудь, и его шлейф неистово проталкивался в мою плюшку. В ту минуту он, вероятно, всю меня разорвал бы в клочья, когда бы я не сопротивлялась.
Мне удалось рукой перехватить его хвост и навести на цель. Кисть правой руки я сложила наподобие трубки, внутри которой он мог теперь гонять свой поршень туда и обратно, и впустила в себя только его жёлудь, длинный и острый. Тот до предела растянул меня, таким он был толстым. Однако он до крайности распалил во мне предвкушение наслаждения.
Господин Экхардт совершал такие ожесточённые толчки, что я ощущала, как его яйца ударялись о мою руку, придерживающую хвост. Я была в полном восторге и не понимала, как могла подпустить к себе ещё какого-то мужчину, кроме него. Я просто пришла в экстаз:
– Только сношайте меня, пожалуйста!.. хорошо… хорошо… хорошо!.. – кричала я ему, – сношайте, пудрите, долбите меня, пожалуйста!
При этом я почувствовала ладонью пульсацию его ствола и внутри себя конвульсивное вздрагивание его жёлудя. Экхардт на миг утратил контроль над собой, и я вдруг ощутила, как мощной приливной волной излилось его семя.
Сама я вкусила лишь малую толику удовольствия. Этого первого номера мне было абсолютно недостаточно. Однако Экхардт сидел рядом со мной с изнурённым видом и вытирал меня. Я захотела, чтобы он посношал меня в анальное отверстие, и как можно глубже. Поэтому я снова принялась играть его стержнем. Сначала я зажала его между двух пальцев, как это делала Клементина, и указательным пальцем легко водила по крайней плоти. А когда толку от этого оказалось чуть, я, быстро решившись, принялась за облизывание. Я целиком взяла мягкий хвост в рот и быстро задвигала по нему языком туда и обратно. Одновременно я прибирала ладонями длинные чёрные волосы вокруг его стержня, которые щекотали мне глаза, или поглаживала его по мошонке, в крайнем возбуждении дожидаясь того, чтобы его хвост становился всё больше и больше, что при столь добром обхождении тот довольно скоро и сделал. Наконец он встал точно новенький. Экхард вознамерился, было, схватить меня, чтобы исполнить второй номер программы, но я обняла его за шею и сказала на ухо:
– Не хотите ли воткнуть мне глубже?
– Да! Да! – жадно ухватился он за это предложение. – Глубже… Но как?.. ничего не выйдет.
И при этом он порылся у меня под юбками и так энергично сунул мне в плюшку палец, что я чуть не закричала. Я продолжала напирать на него:
– Не выйдет так… попробуем по-другому…
– И как же? Как? – поинтересовался он.
Я повернулась к нему спиной, нагнулась и, просунув руку между ногами, подтолкнула его шлейф к своей попке. Господин Экхард, похрюкивая, как свинья, медленно проник ставшим от моей слюны скользким стержнем мне в зад. Он просверливал меня всё глубже и глубже, гораздо глубже, как мне показалось, чем это в своё время удалось господину Гораку. Я чувствовала себя заполненной так прекрасно, что мне больше и желать было нечего, кроме ощущения его щекочущего пальца в моей плюшке. И этот палец я заполучила. Однако господин Экхардт пришёл под влиянием похоти в такое неистовство, что, верно, разорвал бы мне щелку до крови. Отвлекая его, я сжала попку, и господин Экхардт громко застонал от блаженства. Поскольку мне доставляло удовольствие слушать его кряхтение, я сужала попку ежесекундно. Последствием моих стараний стало то, что его сперма протекла в меня раньше, чем мне бы хотелось.
Он совершенно обессиленный прислонился к стене, а я опять выпрямилась. Но я была ещё настолько полна ощущением в себе его стержня, что дрожала от сладострастия, и сок, который оставил во мне господин Экхардт, вытекая из меня тонкими струйками, щекоча мне попку.
Я не оставила его в покое и под предлогом того, что хочу обтереть его, опять занялась его шлейфом. Когда я надвигала и оттягивала назад его крайнюю плоть, он утомлённо сказал:
– Хватит, оставь меня.
Только мне было ещё недостаточно. У меня по-прежнему не выходил из головы Шани, его мать и обе сестры, поэтому я спросила:
– Скажите, пожалуйста, вы сношались уже когда-нибудь голым?
До сего дня я с господином Экхардтом никогда ещё так непринуждённо и откровенно не разговаривала.
– Но ты же сама бывала у меня в постели.
На что я возразила:
– Да, но я имею в виду совсем голым, без рубашки?
Он спросил:
– А ты это уже делала?
– Нет, – сказала я, – однако хотела бы когда-нибудь попробовать. Ну, так вы это уже делали?
Он улыбнулся:
– Естественно. Я ведь был женат.
– Ваша жена умерла?
– Нет, она не умерла.
– Где же она?
– Она, знаешь ли, стала шлюхой.
Я вспомнила, что именно так в своё время назвал меня господин Горак, и спросила:
– Наверно, я тоже шлюха?
– О нет! – Он от души расхохотался такому вопросу. – Ты моя милая маленькая Пеперль.
С этими словами он прижал меня к себе, и я не замедлила воспользоваться удобным случаем, чтобы поиграть с его шлейфом.
– Такую маленькую девчонку, как ты, я ещё никогда не драл, – признался он, – тебе так нравится сношаться?
Вместо ответа я нагнулась и тихонько взяла в рот его хобот. Кончиком языка облизав жёлудь, я соскользнула вниз вдоль всего древка, поцеловала ему яйца и пощекоталась лицом о его волосы. Однако хвост оставался мягким. Я сосала, сосала и сосала, а он только время от времени говорил:
– Как славно…
Затем он вынул колбаску у меня изо рта и попросил меня встать между его ногами. Он поднял мне юбки и, зажав рукой вялый шлейф, стал водить им по моей плюшке, будто щекоча меня толстым языком.
– Приятно? – поинтересовался он.
– Да, только почему он у вас не встаёт? – спросила я. – Мне бы хотелось, чтобы он снова у вас стоял…
– Если бы твоя мать узнала, чем ты тут занимаешься… – внезапно проговорил он.
Я засмеялась:
– Мать тоже хочет, чтобы у отца почаще стоял…
– Откуда ты это знаешь?
И пока он оглаживал мне щелку обмякшей колбаской, я рассказала ему о ночных сценах, за которыми подсматривала. Он с увлечением слушал:
– Ага, стало быть, она сказала, что подыщет себе для совокупления кого-нибудь другого?
И в один миг шлейф у него вдруг встал так же туго, как прежде. Он приподнял меня, чтобы я могла на него усесться и, таким образом удерживая меня на руках, кончиком стержня протиснулся внутрь, насколько мог далеко. Я поднималась и опускалась, и на меня быстро, раз за разом накатывало, о чём я незамедлительно сообщала ему:
– На меня накатывает… сейчас… сейчас… не так глубоко, мне от этого больно… сейчас… так… так…сейчас уже опять накатывает…
Он между тем спросил:
– Почему же твоя мать не хочет посношаться со мной?
Качаясь на острие его хобота вверх и вниз, я только обронила:
– Почём мне знать…
Он продолжал:
– Я скажу твоей матери, что она может это сделать… ладно?
– Не возражаю, – промолвила я в ответ, – на меня снова накатывает… а-а… а-а… как же здорово пудриться… здорово… это делать…
Сейчас он чудесно сношал меня, но думал при этом только о том, что я ему рассказала, а я в свою очередь думала только о матери и сёстрах Шани.
– Полагаешь, она станет со мню сношаться? – пыхтя, спросил он.
– Может быть… я не знаю… – И поскольку он опять начал толкать ожесточённее, я попросила его: – Не так глубоко…
– У твоей матери он войдёт целиком… что скажешь?
– Естественно…
– Ты хотела бы, чтобы я с ней сношался?
Из любезности я ответила:
– Да…
И в этот момент он в меня брызнул. Я соскочила с него. Однако он ещё не закончил и потому разозлился.
– Оставайся на месте, непоседа, глупая… у меня только подходит, тысяча чертей… нельзя же сбегать прямо посредине…
Сжатой ладонью я выдоила ему оставшееся, и меня снова возбудило зрелище того, как высоко он брызнул; этому, казалось, конца и края не будет.
На дворе между тем стемнело. Я прилегла отдохнуть, а господин Экхардт сделал то же самое на кухне. Однако через некоторое время он явился, снял рубашку и нагишом забрался ко мне на ложе.
Сначала он не собирался иметь меня, но гладил по всему телу, целовал соски, что доставляло мне огромное наслаждение. Затем увлажнёнными кончиками пальцев он по груди и по животу провёл вниз до самой раковины, так что я просто зашлась от сладострастия.
Я опасалась, что кто-нибудь может придти домой раньше, чем наша игра завершится, поэтому попросила его:
– Давайте, господин Экхардт, поторапливайтесь, с минуты на минуту кто-нибудь может придти.
– С чем поторапливаться? – спросил он.
– С соитием… – шёпотом ответила я ему.
– Нет, ты только её послушай! – Он уселся в кровати, положил меня на колени перед собой и попытался в темноте разглядеть моё лицо. – Нет, ты только её послушай… – повторил он, – я же тебя уже три раза сделал, а ты теперь опять хочешь?
– Нагишом… – с робкой надеждой прошептала я.
– Погляди на свою виньетку, – возразил он, – да она ж у тебя совершенно расточилась за сегодняшний вечер…
– О, это не только за сегодняшний, – сорвалось у меня с языка.
– Так? А с каких пор? – Он соскользнул пальцем мне в дырочку, и это необычайно взволновало меня. – И с каких же пор? С кем это ты совокупляешься? Мне, однако, кажется, что ты слишком много забавляешься этим! Скажи мне, с кем?
Он продолжал сверлить меня пальцем, от чего я точно голову потеряла. Тем не менее, я молниеносно обдумала свой ответ и решила выдать господина Горака. Он ведь тоже был взрослым.
– Итак, кто же это тебя так растачивал? – спросил господин Экхардт, низко склонившись надо мной и ковыряя пальцем у меня в плюшке. Он явно сгорал от любопытства. – Кто? Ты должна мне сейчас же это сказать…
– Горак… – ответила я.
Он пожелал знать все подробности:
– Пивной барышник снизу?
– Да.
– И сколько времени?
– Уже давно.
– Раньше, чем с тобою сношался я?
– Нет, позднее…
– Где же? Где ты ему попалась?
– В подвале…
– Н-да, и почему он тебя так расточил?
– Потому что у него такой длинный стержень…
– Насколько длинный? Длинней моего?..
– Да, гораздо длиннее, но не такой толстый.
– И сколько раз он сношал тебя за один приём?
Я солгала:
– Раз пять он мне это всегда делал…
Экхардт очень возбудился:
– Давай, – пропыхтел он внезапно, – давай-ка, я ещё разок в таком случае тебя отпудрю.
Я скользнула под него, он перевернулся и теперь обнажённым лёг на моё маленькое голое тело. Ничего, однако, не вышло. Его шлейф был мягким и даже не собирался стоять.
– Проклятие, – прошептал он, – я действительно хотел бы…
– Я тоже, – ответила я и старательно выгнулась ему навстречу. Однако и это не помогло.
– Знаешь что, – сказал он, – возьми его снова в рот, тогда он тотчас же встанет…
Я попыталась, было, оказать поддержку рукой и нафаршировать мягкую мясную кишку. Но он повторил:
– Возьми его снова в рот… у Горака, поди, ведь тоже сосала, а?
– Да… – призналась я.
Экхардт подвинулся по мне вверх, а я, поняв его намерения, сползала в кровати всё ниже, пока он, продолжая лежать на мне, не поднёс хвост к моим губам. Таким образом, я, в этой позе особенно недвусмысленно, уподобила свой рот влагалищу. Ибо Экхардт целиком сунул мне между губ свою колбаску. Его живот оказался у меня на лице, почти перекрыв мне свободный доступ воздуха. И, тем не менее, я трудилась старательно, как только могла, потому что меня подстёгивал страх того, что вдруг воротившиеся домой близкие помешают мне. Он уткнулся головой в подушку, тихо-тихо стонал и приподнимал седалище, как во время совокупления. Я лежала под ним и сосала, и лизала, и оглаживала языком его шлейф, ходивший у меня во рту взад-вперёд. Это продолжалось довольно долго. Пот ручьями струился с меня, и губы уже болели. Наконец, я почувствовала, как копьё распрямилось, почувствовала, что оно стало круглым, упругим, большим и твёрдым. Наконец оно уже не полностью помещалось мне в рот, наконец, я ощутила, как оно начало пульсировать.
Подобно ящерице я проскользнула под Экхардтом выше, пока его тёплый жезл не оказался между моими ногами. Там я торопливо схватила его и погрузила в плюшку, насколько ему хватило места. Оставшийся снаружи отрезок, а это была большая часть, я удерживала обеими руками, нежно сжимая его и радуясь тому, как он двигался туда и обратно.
Экхардт сношал меня с подлинной яростью:
– Я никогда б не поверил, – тяжело дыша, говорил он, – я никогда б не поверил, что мы исполним ещё один номер.
– Толкай лучше, – просила я, – толкай лучше!
– Ну, погоди, – шепнул он мне, – я тебя так отдеру, что ты услышишь пение ангелов… Ну, погоди…
Он положил мне ладони на грудь и мокрыми кончиками пальцев играл моими сосками, от чего озноб блаженства прошиб меня до самых пяток.
Я подмахнула плюшкой навстречу шлейфу, чуточку ослабив сдерживающую хватку рук, и почувствовала, как тот проник глубже.
– Ну, погоди у меня теперь, – прохрипел он. – Ах ты, проститутка, негодница, паршивка, сладострастница, подъебушка, мокрощелка!.. Ну, погоди ж ты у меня, проститутка, я тебе покажу, где раки зимуют…
Он прижал рот к моему уху и принялся вылизывать мне ушную раковину. В этот момент меня охватило такое состояние, что я готова была изойти криком. У меня было ощущение, будто он сношает меня шестью членами одновременно: во влагалище, в рот, в оба уха и в оба соска. Я из последних сил сдерживала громкий крик, но не говорить я не могла:
– Боже мой, господин Экхардт… это здорово… это здорово… я всегда позволю вам сношать меня… всегда только вам… боже мой, у меня подходит… у меня подходит… войдите совсем глубоко… так…
Я снова ещё немного впустила его в себя, и хотя это уже вызывало боль, я не обращала на неё внимания.
– Погоди, – шептал он мне на ухо, продолжая между словами орудовать языком в ушной раковине: – Погоди, впредь я буду тебя так дрючить, что век не забудешь… ты у меня перестанешь больше по подвалам шастать… пудриться на бочках с пивным барышником… погоди… я тебя сейчас так отсношаю, как сношал когда-то свою жену… так… так… и если ты после этого сразу родишь ребёнка… меня это не смущает, голуба… долблю себе… так… чтобы ты мне подмахивала… что скажешь? Уже почувствовала… да?
Я настолько утратила контроль над собой, что в ответ ему лепетала безостановочно:
– Нет, господин Экхардт… нет… я никогда больше в подвал не пойду… я больше не позволю… Гораку меня сношать… никому больше не позволю… только вам… только вам одному… и больше ни Алоизу… ни Францу… и Роберту никогда больше… и никакому солдату тоже никогда больше не позволю… только вам…
– В тебе уже так много хвостов побывало?
– Да, – сказала я, – так много хвостов… и ещё гораздо больше… ещё целая куча других мальчишек…
Он сношался неистово, словно шёл на штурм.
– В таком случае мне стесняться нечего… ты меня не предашь…
– Нет, господин Экхардт, – в экстазе пролепетала я. – Вас нет! Но вы каждый день должны сношать меня так… ах, как хорошо… как хорошо чувствовать в плюшке хвост… а-а, на меня снова уже накатывает… на меня накатывает… только не останавливайтесь… только продолжайте толочь… только продолжайте… покрепче…
– Если возникнут последствия, – сказал он, – ты скажешь, что это был Горак… понятно?
– Да, но вы должны сношать меня каждый день…каждый день…
– Я буду работать с полной отдачей, – крикнул он, – всё будет, как я захочу, уж я тебя так высношаю, что мой дружок ещё целиком войдёт…
И затем мы уже без слов продолжили трахаться в согласном ритме. Ладони мои горели, плюшка горела, в ушах стоял шум, дыхание отказывало. Эрхардт же пудрил дальше как паровой молот. Я уже не двигалась, лежала пластом и только периодически отваживалась на вопрос:
– Ещё не скоро закончите?
– Нет, – сопел он и продолжал отбивать членом чечётку.
Во мне уже всё отзвучало. Последний раз, когда на меня накатило, я почувствовала скорее боль, чем блаженство. Меня лишь слегка передёрнуло, и словно быстрая судорога пробежала по пальцам ног, так что я конвульсивно вытянулась. И я ощутила жжение всей стёртой чуть не до крови кожи.
– Ещё нет?
– Теперь скоро.
Через некоторое время:
– Ну, пожалуйста, господин Экхардт, мне уже больно.
– Сию секунду, мышка моя… на тебя ещё разок не накатит?
– Нет… на меня больше совсем не накатывает… Ну, брызните, пожалуйста, господин Экхардт… брызните…
Завершающим аккордом он нанёс такой удар, который, я думала, в клочья разнесёт мою плюшку. Потом у него началось извержение. Влага в таком изобилии вливалась мне в щелку и с чавканьем снова вырывалась обратно, будто он мочился. Вся постель была мокрой. При этом он совершенно тихо лежал на мне тяжёлым чурбаном и хрипел как умирающий.
Изловчившись, я выскользнула из-под него, когда он закончил, еле живая от усталости. Он подтолкнул меня и пробормотал:
– Как я погляжу, ты делаешь успехи, шлюха паршивая, чертовка проклятая…
Я ничего ему не ответила, а как была голая пошла в комнату, надела рубашку и бросилась на свою постель. Моя раковина внутри и по краям горела огнём. Я подумала, что она вся изранена, поэтому зажгла лампу и осмотрела себя в ручное зеркальце. Раны или крови, разумеется, не было, однако я всё же испугалась того, какой красной оказалась плюшка, как широко зияла она и очень болела. Я прилегла, задула лампу. Буквально через две минуты пришли мои близкие. Я сделала вид, что сплю, заглушая в себе голод, пока они ужинали, а позднее, и в самом деле, уснула.
На следующее утро господин Экхардт расхворался. Он лежал на кухне в постели, прикладывал холодные компрессы к голове и, как мне показалось, кое-куда ещё. Я же чувствовала себя совершенно здоровой, только плюшка у меня ещё немного саднила. Экхардт не смотрел на меня, я тоже избегала заговаривать с ним. Впрочем, он почти целый день проспал. Когда вечером я проходила мимо него, он злобно прошипел мне:
– Это ты виновата!
Меня внезапно охватил страх, и я убежала в комнату, где находилась мать, но не находила покоя и потому спросила её:
– Что стряслось с господином Экхардтом?
– Никуда не годиться, что брат спит с сёстрами.
Роза тут же нашлась и солгала:
– Шани стало страшно.
Однако мать заявила:
– Если мальчик боится, то он с сегодняшнего дня будет спать у меня, чтобы впредь не повторялось, что он лежит с сёстрами…
Таким образом, кровать Шани была действительно перенесена в кабинет и установлена рядом с кроватью матери, так что он лежал бок о бок с ней. Теперь по ночам к нему приходила мать, прижималась к нему, чтобы он не боялся. Она брала его руки, клала их к себе на грудь, и Шани играл с ними, пока не засыпал. Эти груди не были такими налитыми и округлыми как у его сестёр, однако ещё достаточно крепкими. Так продолжалось несколько ночей, мало-помалу Шани осмелел и стал ещё теснее льнуть к матери, и та заметила, что у него стоит колбаска. Она ощущала прикосновение к своим чреслам маленького упругого шлейфа и отодвигалась. Однако при этом ещё глубже зарывалась грудями в его ладони, и Шани слышал тогда её учащённое дыхание. В такой игре опять миновало несколько ночей. Шани толкался шлейфом в обнажённое бедро. Она же каждый раз от него отшатывалась и даже время от времени очень тихо говорила: «Нет!», но, тем не менее, продолжала навязывать ему свою грудь, так что возбуждение его час от часу всё более нарастало. По прошествии десяти или двенадцати ночей она таки позволила его хвосту остаться у своего бедра, потом медленно-медленно опустила вниз руку, взяла его и начала легонько поглаживать. В конце концов, она кинулась на Шани, и, заскакав верхом на своём мальчике, воткнула в себя колбаску, наклонилась вперёд и прижала груди к его лицу.
– Ну, толкай! Толкай! – задыхаясь, прокряхтела она. – Мама тебе позволяет! Давай, толкай! Посильней!
Шани рассказал, как начиная с того момента, он каждую ночь сношал свою мать. Сперва лёжа снизу, потом сбоку, затем сзади и сверху. Иногда по три-четыре раза, но всегда он должен был исполнить не менее двух номеров. А днём его донимали сёстры, которые скоро подслушали, что происходило у матери в кабинете, и, оставив теперь всякую робость, могли более не таиться. Не было такого времени суток, когда бы он в очередной раз не отсношал какую-нибудь из сестриц или мамашу. Не осталось ни одной позиции, в какой он уже не совершал бы совокупление, ни единого уголка во всей квартире, который не был бы использован для этой цели. Он делал это на софе, на кресле, на столе, на кухонной скамье, на полу, с тремя бабами, каждая из которых норовила тотчас же схватить его за хвост, едва лишь заставала его одного. Обе сестры давно уже перестали стесняться друг дружку, потому что сплотились единым фронтом против матери. В отсутствие матери сестрицы заставляли брата сношать их, наблюдая одна за другой, и брали его хвост в рот, чтобы тот спустя минуту, почти без перерыва снова становился упругим, прежде чем им успели бы помешать. Мать тоже усердно прибегала к подобному лакомству, чтобы повысить его работоспособность. Хотя вскоре заметила, что Шани теряет силы где-то на стороне. Это послужило причиной грандиозного скандала и выяснения отношений между всеми тремя бабами, которые, однако, в итоге сочли более целесообразным мирно делиться мальчиком. Теперь нередко случалось так, что едва успев отсношаться с матерью, Шани должен был спешить к сёстрам, которые его звали, и мать позволяла ему идти. А было и так, что Роза или Ветти являлись в кабинет и прямо там получали удовлетворение, а мать наблюдала за этой сценой и затем, когда он совершал полный цикл натирания всех трёх особей, понуждала парня к четвёртой случке, потому что лицезрение опять возбуждало в ней непреодолимую похоть. Она больше ничего не имела против того, чтобы её девочки участвовали в ночных оргиях, и только если те использовали мальчика днём и таким образом отнимали у него силы для ночи, она злилась и лупцевала его всякий раз, как обнаруживала это.
Шани рассказывал мне эти вещи и при этом с возмущением гневался на «проклятых баб», которые, как он признался мне, ему уже до чёртиков опротивели. Я жадно слушала его, и чем дольше он говорил, тем сильнее я возбуждалась. Во время его рассказа я делала повторные попытки завладеть его хвостом и поиграть им, однако он с упорной кротостью всякий раз от меня уклонялся. Наконец я подняла юбки, притянула его руку и пригласила исполнить на моей виолончели упражнение для пальцев, чтобы хоть чем-то занять её во время слушания. Однако это не помогло; ибо Шани всё говорил и говорил, и его пальцы, едва успев начать игру, опять останавливались. Меня же всё больше и больше охватывало вожделение и неукротимое желание, и когда под конец отворилась входная дверь, и наше совместное пребывание было прервано, я буквально тряслась от похоти и испуга.
Это был господин Экхардт, который вернулся домой. Едва только я его увидела, как всё переполняющее меня жгучее желание сосредоточилось на нём. Вот кто сейчас будет меня сношать, подумала я, и с такой поспешностью распрощалась с Шани, что тот был чрезвычайно изумлён этим. Потом я торопливо бросилась на кухню к господину Экхардту. Я давно ничего с ним не предпринимала, скорее даже избегала его, и с тех пор, как господин Горак поимел меня в подвале нашего дома, а Алоиз – на коленях у Клементины, господин Экхардт уже, казалось, было, утратил для меня всякое значение. Однако в этот критический момент я снова обратила свой взор к нему. В моей сиюминутной беде он представлялся мне чаемым избавлением. Я вспомнила его шлейф, и меня тотчас же обуяло жадное любопытство его увидеть. Я вспомнила верную хватку его рук, определённые ласки, и при этом подумала о матери и сёстрах Шани, которым немало завидовала, потому что у них под рукой всегда имелась нужная макаронина, когда бы они ни захотели. И я абсолютно забыла, что у меня самой был брат Франц, который всегда сношал меня, когда бы я ни потребовала. Однако как давно уже этого не происходило! Я совершенно не думала больше о Франце, он перестал меня интересовать.
Итак, я ринулась на кухню, подбежала прямо к господину Экхардту, и прежде, чем он успел со мной поздороваться, схватилась одной рукой за ширинку брюк, нащупав в заправленной рубашке хвост, а другой рукой обняла его за шею и прошептала на ухо:
– Быстро, быстро! Кто-нибудь может придти.
Господин Экхардт моментально заразился моим сладострастием, я это почувствовала по тому, что его хобот в моей руке молниеносно поднялся во весь рост и в одну секунду стал очень горячим. Тем не менее, он спросил:
– Что значит быстро? Чего ты, собственно, хочешь?
С меня слетели остатки застенчивости. Он спросил, потому что хотел услышать это слово из моих уст. В его вопросе я ощутила похотливое желание, от чего пришла в ещё большее возбуждение и без колебаний произнесла:
– Я хочу сношаться, и как можно скорее.
Господин Экхардт задрожал. Он готов был накинуться на меня прямо там, где я стояла, и мы оба тут же улеглись бы. Однако я хотела не этого. Я потащила его в комнату; я за хобот тащила его за собой и там бросилась на кровать. Он свинцовым грузом навалился мне на грудь, и его шлейф неистово проталкивался в мою плюшку. В ту минуту он, вероятно, всю меня разорвал бы в клочья, когда бы я не сопротивлялась.
Мне удалось рукой перехватить его хвост и навести на цель. Кисть правой руки я сложила наподобие трубки, внутри которой он мог теперь гонять свой поршень туда и обратно, и впустила в себя только его жёлудь, длинный и острый. Тот до предела растянул меня, таким он был толстым. Однако он до крайности распалил во мне предвкушение наслаждения.
Господин Экхардт совершал такие ожесточённые толчки, что я ощущала, как его яйца ударялись о мою руку, придерживающую хвост. Я была в полном восторге и не понимала, как могла подпустить к себе ещё какого-то мужчину, кроме него. Я просто пришла в экстаз:
– Только сношайте меня, пожалуйста!.. хорошо… хорошо… хорошо!.. – кричала я ему, – сношайте, пудрите, долбите меня, пожалуйста!
При этом я почувствовала ладонью пульсацию его ствола и внутри себя конвульсивное вздрагивание его жёлудя. Экхардт на миг утратил контроль над собой, и я вдруг ощутила, как мощной приливной волной излилось его семя.
Сама я вкусила лишь малую толику удовольствия. Этого первого номера мне было абсолютно недостаточно. Однако Экхардт сидел рядом со мной с изнурённым видом и вытирал меня. Я захотела, чтобы он посношал меня в анальное отверстие, и как можно глубже. Поэтому я снова принялась играть его стержнем. Сначала я зажала его между двух пальцев, как это делала Клементина, и указательным пальцем легко водила по крайней плоти. А когда толку от этого оказалось чуть, я, быстро решившись, принялась за облизывание. Я целиком взяла мягкий хвост в рот и быстро задвигала по нему языком туда и обратно. Одновременно я прибирала ладонями длинные чёрные волосы вокруг его стержня, которые щекотали мне глаза, или поглаживала его по мошонке, в крайнем возбуждении дожидаясь того, чтобы его хвост становился всё больше и больше, что при столь добром обхождении тот довольно скоро и сделал. Наконец он встал точно новенький. Экхард вознамерился, было, схватить меня, чтобы исполнить второй номер программы, но я обняла его за шею и сказала на ухо:
– Не хотите ли воткнуть мне глубже?
– Да! Да! – жадно ухватился он за это предложение. – Глубже… Но как?.. ничего не выйдет.
И при этом он порылся у меня под юбками и так энергично сунул мне в плюшку палец, что я чуть не закричала. Я продолжала напирать на него:
– Не выйдет так… попробуем по-другому…
– И как же? Как? – поинтересовался он.
Я повернулась к нему спиной, нагнулась и, просунув руку между ногами, подтолкнула его шлейф к своей попке. Господин Экхард, похрюкивая, как свинья, медленно проник ставшим от моей слюны скользким стержнем мне в зад. Он просверливал меня всё глубже и глубже, гораздо глубже, как мне показалось, чем это в своё время удалось господину Гораку. Я чувствовала себя заполненной так прекрасно, что мне больше и желать было нечего, кроме ощущения его щекочущего пальца в моей плюшке. И этот палец я заполучила. Однако господин Экхардт пришёл под влиянием похоти в такое неистовство, что, верно, разорвал бы мне щелку до крови. Отвлекая его, я сжала попку, и господин Экхардт громко застонал от блаженства. Поскольку мне доставляло удовольствие слушать его кряхтение, я сужала попку ежесекундно. Последствием моих стараний стало то, что его сперма протекла в меня раньше, чем мне бы хотелось.
Он совершенно обессиленный прислонился к стене, а я опять выпрямилась. Но я была ещё настолько полна ощущением в себе его стержня, что дрожала от сладострастия, и сок, который оставил во мне господин Экхардт, вытекая из меня тонкими струйками, щекоча мне попку.
Я не оставила его в покое и под предлогом того, что хочу обтереть его, опять занялась его шлейфом. Когда я надвигала и оттягивала назад его крайнюю плоть, он утомлённо сказал:
– Хватит, оставь меня.
Только мне было ещё недостаточно. У меня по-прежнему не выходил из головы Шани, его мать и обе сестры, поэтому я спросила:
– Скажите, пожалуйста, вы сношались уже когда-нибудь голым?
До сего дня я с господином Экхардтом никогда ещё так непринуждённо и откровенно не разговаривала.
– Но ты же сама бывала у меня в постели.
На что я возразила:
– Да, но я имею в виду совсем голым, без рубашки?
Он спросил:
– А ты это уже делала?
– Нет, – сказала я, – однако хотела бы когда-нибудь попробовать. Ну, так вы это уже делали?
Он улыбнулся:
– Естественно. Я ведь был женат.
– Ваша жена умерла?
– Нет, она не умерла.
– Где же она?
– Она, знаешь ли, стала шлюхой.
Я вспомнила, что именно так в своё время назвал меня господин Горак, и спросила:
– Наверно, я тоже шлюха?
– О нет! – Он от души расхохотался такому вопросу. – Ты моя милая маленькая Пеперль.
С этими словами он прижал меня к себе, и я не замедлила воспользоваться удобным случаем, чтобы поиграть с его шлейфом.
– Такую маленькую девчонку, как ты, я ещё никогда не драл, – признался он, – тебе так нравится сношаться?
Вместо ответа я нагнулась и тихонько взяла в рот его хобот. Кончиком языка облизав жёлудь, я соскользнула вниз вдоль всего древка, поцеловала ему яйца и пощекоталась лицом о его волосы. Однако хвост оставался мягким. Я сосала, сосала и сосала, а он только время от времени говорил:
– Как славно…
Затем он вынул колбаску у меня изо рта и попросил меня встать между его ногами. Он поднял мне юбки и, зажав рукой вялый шлейф, стал водить им по моей плюшке, будто щекоча меня толстым языком.
– Приятно? – поинтересовался он.
– Да, только почему он у вас не встаёт? – спросила я. – Мне бы хотелось, чтобы он снова у вас стоял…
– Если бы твоя мать узнала, чем ты тут занимаешься… – внезапно проговорил он.
Я засмеялась:
– Мать тоже хочет, чтобы у отца почаще стоял…
– Откуда ты это знаешь?
И пока он оглаживал мне щелку обмякшей колбаской, я рассказала ему о ночных сценах, за которыми подсматривала. Он с увлечением слушал:
– Ага, стало быть, она сказала, что подыщет себе для совокупления кого-нибудь другого?
И в один миг шлейф у него вдруг встал так же туго, как прежде. Он приподнял меня, чтобы я могла на него усесться и, таким образом удерживая меня на руках, кончиком стержня протиснулся внутрь, насколько мог далеко. Я поднималась и опускалась, и на меня быстро, раз за разом накатывало, о чём я незамедлительно сообщала ему:
– На меня накатывает… сейчас… сейчас… не так глубоко, мне от этого больно… сейчас… так… так…сейчас уже опять накатывает…
Он между тем спросил:
– Почему же твоя мать не хочет посношаться со мной?
Качаясь на острие его хобота вверх и вниз, я только обронила:
– Почём мне знать…
Он продолжал:
– Я скажу твоей матери, что она может это сделать… ладно?
– Не возражаю, – промолвила я в ответ, – на меня снова накатывает… а-а… а-а… как же здорово пудриться… здорово… это делать…
Сейчас он чудесно сношал меня, но думал при этом только о том, что я ему рассказала, а я в свою очередь думала только о матери и сёстрах Шани.
– Полагаешь, она станет со мню сношаться? – пыхтя, спросил он.
– Может быть… я не знаю… – И поскольку он опять начал толкать ожесточённее, я попросила его: – Не так глубоко…
– У твоей матери он войдёт целиком… что скажешь?
– Естественно…
– Ты хотела бы, чтобы я с ней сношался?
Из любезности я ответила:
– Да…
И в этот момент он в меня брызнул. Я соскочила с него. Однако он ещё не закончил и потому разозлился.
– Оставайся на месте, непоседа, глупая… у меня только подходит, тысяча чертей… нельзя же сбегать прямо посредине…
Сжатой ладонью я выдоила ему оставшееся, и меня снова возбудило зрелище того, как высоко он брызнул; этому, казалось, конца и края не будет.
На дворе между тем стемнело. Я прилегла отдохнуть, а господин Экхардт сделал то же самое на кухне. Однако через некоторое время он явился, снял рубашку и нагишом забрался ко мне на ложе.
Сначала он не собирался иметь меня, но гладил по всему телу, целовал соски, что доставляло мне огромное наслаждение. Затем увлажнёнными кончиками пальцев он по груди и по животу провёл вниз до самой раковины, так что я просто зашлась от сладострастия.
Я опасалась, что кто-нибудь может придти домой раньше, чем наша игра завершится, поэтому попросила его:
– Давайте, господин Экхардт, поторапливайтесь, с минуты на минуту кто-нибудь может придти.
– С чем поторапливаться? – спросил он.
– С соитием… – шёпотом ответила я ему.
– Нет, ты только её послушай! – Он уселся в кровати, положил меня на колени перед собой и попытался в темноте разглядеть моё лицо. – Нет, ты только её послушай… – повторил он, – я же тебя уже три раза сделал, а ты теперь опять хочешь?
– Нагишом… – с робкой надеждой прошептала я.
– Погляди на свою виньетку, – возразил он, – да она ж у тебя совершенно расточилась за сегодняшний вечер…
– О, это не только за сегодняшний, – сорвалось у меня с языка.
– Так? А с каких пор? – Он соскользнул пальцем мне в дырочку, и это необычайно взволновало меня. – И с каких же пор? С кем это ты совокупляешься? Мне, однако, кажется, что ты слишком много забавляешься этим! Скажи мне, с кем?
Он продолжал сверлить меня пальцем, от чего я точно голову потеряла. Тем не менее, я молниеносно обдумала свой ответ и решила выдать господина Горака. Он ведь тоже был взрослым.
– Итак, кто же это тебя так растачивал? – спросил господин Экхардт, низко склонившись надо мной и ковыряя пальцем у меня в плюшке. Он явно сгорал от любопытства. – Кто? Ты должна мне сейчас же это сказать…
– Горак… – ответила я.
Он пожелал знать все подробности:
– Пивной барышник снизу?
– Да.
– И сколько времени?
– Уже давно.
– Раньше, чем с тобою сношался я?
– Нет, позднее…
– Где же? Где ты ему попалась?
– В подвале…
– Н-да, и почему он тебя так расточил?
– Потому что у него такой длинный стержень…
– Насколько длинный? Длинней моего?..
– Да, гораздо длиннее, но не такой толстый.
– И сколько раз он сношал тебя за один приём?
Я солгала:
– Раз пять он мне это всегда делал…
Экхардт очень возбудился:
– Давай, – пропыхтел он внезапно, – давай-ка, я ещё разок в таком случае тебя отпудрю.
Я скользнула под него, он перевернулся и теперь обнажённым лёг на моё маленькое голое тело. Ничего, однако, не вышло. Его шлейф был мягким и даже не собирался стоять.
– Проклятие, – прошептал он, – я действительно хотел бы…
– Я тоже, – ответила я и старательно выгнулась ему навстречу. Однако и это не помогло.
– Знаешь что, – сказал он, – возьми его снова в рот, тогда он тотчас же встанет…
Я попыталась, было, оказать поддержку рукой и нафаршировать мягкую мясную кишку. Но он повторил:
– Возьми его снова в рот… у Горака, поди, ведь тоже сосала, а?
– Да… – призналась я.
Экхардт подвинулся по мне вверх, а я, поняв его намерения, сползала в кровати всё ниже, пока он, продолжая лежать на мне, не поднёс хвост к моим губам. Таким образом, я, в этой позе особенно недвусмысленно, уподобила свой рот влагалищу. Ибо Экхардт целиком сунул мне между губ свою колбаску. Его живот оказался у меня на лице, почти перекрыв мне свободный доступ воздуха. И, тем не менее, я трудилась старательно, как только могла, потому что меня подстёгивал страх того, что вдруг воротившиеся домой близкие помешают мне. Он уткнулся головой в подушку, тихо-тихо стонал и приподнимал седалище, как во время совокупления. Я лежала под ним и сосала, и лизала, и оглаживала языком его шлейф, ходивший у меня во рту взад-вперёд. Это продолжалось довольно долго. Пот ручьями струился с меня, и губы уже болели. Наконец, я почувствовала, как копьё распрямилось, почувствовала, что оно стало круглым, упругим, большим и твёрдым. Наконец оно уже не полностью помещалось мне в рот, наконец, я ощутила, как оно начало пульсировать.
Подобно ящерице я проскользнула под Экхардтом выше, пока его тёплый жезл не оказался между моими ногами. Там я торопливо схватила его и погрузила в плюшку, насколько ему хватило места. Оставшийся снаружи отрезок, а это была большая часть, я удерживала обеими руками, нежно сжимая его и радуясь тому, как он двигался туда и обратно.
Экхардт сношал меня с подлинной яростью:
– Я никогда б не поверил, – тяжело дыша, говорил он, – я никогда б не поверил, что мы исполним ещё один номер.
– Толкай лучше, – просила я, – толкай лучше!
– Ну, погоди, – шепнул он мне, – я тебя так отдеру, что ты услышишь пение ангелов… Ну, погоди…
Он положил мне ладони на грудь и мокрыми кончиками пальцев играл моими сосками, от чего озноб блаженства прошиб меня до самых пяток.
Я подмахнула плюшкой навстречу шлейфу, чуточку ослабив сдерживающую хватку рук, и почувствовала, как тот проник глубже.
– Ну, погоди у меня теперь, – прохрипел он. – Ах ты, проститутка, негодница, паршивка, сладострастница, подъебушка, мокрощелка!.. Ну, погоди ж ты у меня, проститутка, я тебе покажу, где раки зимуют…
Он прижал рот к моему уху и принялся вылизывать мне ушную раковину. В этот момент меня охватило такое состояние, что я готова была изойти криком. У меня было ощущение, будто он сношает меня шестью членами одновременно: во влагалище, в рот, в оба уха и в оба соска. Я из последних сил сдерживала громкий крик, но не говорить я не могла:
– Боже мой, господин Экхардт… это здорово… это здорово… я всегда позволю вам сношать меня… всегда только вам… боже мой, у меня подходит… у меня подходит… войдите совсем глубоко… так…
Я снова ещё немного впустила его в себя, и хотя это уже вызывало боль, я не обращала на неё внимания.
– Погоди, – шептал он мне на ухо, продолжая между словами орудовать языком в ушной раковине: – Погоди, впредь я буду тебя так дрючить, что век не забудешь… ты у меня перестанешь больше по подвалам шастать… пудриться на бочках с пивным барышником… погоди… я тебя сейчас так отсношаю, как сношал когда-то свою жену… так… так… и если ты после этого сразу родишь ребёнка… меня это не смущает, голуба… долблю себе… так… чтобы ты мне подмахивала… что скажешь? Уже почувствовала… да?
Я настолько утратила контроль над собой, что в ответ ему лепетала безостановочно:
– Нет, господин Экхардт… нет… я никогда больше в подвал не пойду… я больше не позволю… Гораку меня сношать… никому больше не позволю… только вам… только вам одному… и больше ни Алоизу… ни Францу… и Роберту никогда больше… и никакому солдату тоже никогда больше не позволю… только вам…
– В тебе уже так много хвостов побывало?
– Да, – сказала я, – так много хвостов… и ещё гораздо больше… ещё целая куча других мальчишек…
Он сношался неистово, словно шёл на штурм.
– В таком случае мне стесняться нечего… ты меня не предашь…
– Нет, господин Экхардт, – в экстазе пролепетала я. – Вас нет! Но вы каждый день должны сношать меня так… ах, как хорошо… как хорошо чувствовать в плюшке хвост… а-а, на меня снова уже накатывает… на меня накатывает… только не останавливайтесь… только продолжайте толочь… только продолжайте… покрепче…
– Если возникнут последствия, – сказал он, – ты скажешь, что это был Горак… понятно?
– Да, но вы должны сношать меня каждый день…каждый день…
– Я буду работать с полной отдачей, – крикнул он, – всё будет, как я захочу, уж я тебя так высношаю, что мой дружок ещё целиком войдёт…
И затем мы уже без слов продолжили трахаться в согласном ритме. Ладони мои горели, плюшка горела, в ушах стоял шум, дыхание отказывало. Эрхардт же пудрил дальше как паровой молот. Я уже не двигалась, лежала пластом и только периодически отваживалась на вопрос:
– Ещё не скоро закончите?
– Нет, – сопел он и продолжал отбивать членом чечётку.
Во мне уже всё отзвучало. Последний раз, когда на меня накатило, я почувствовала скорее боль, чем блаженство. Меня лишь слегка передёрнуло, и словно быстрая судорога пробежала по пальцам ног, так что я конвульсивно вытянулась. И я ощутила жжение всей стёртой чуть не до крови кожи.
– Ещё нет?
– Теперь скоро.
Через некоторое время:
– Ну, пожалуйста, господин Экхардт, мне уже больно.
– Сию секунду, мышка моя… на тебя ещё разок не накатит?
– Нет… на меня больше совсем не накатывает… Ну, брызните, пожалуйста, господин Экхардт… брызните…
Завершающим аккордом он нанёс такой удар, который, я думала, в клочья разнесёт мою плюшку. Потом у него началось извержение. Влага в таком изобилии вливалась мне в щелку и с чавканьем снова вырывалась обратно, будто он мочился. Вся постель была мокрой. При этом он совершенно тихо лежал на мне тяжёлым чурбаном и хрипел как умирающий.
Изловчившись, я выскользнула из-под него, когда он закончил, еле живая от усталости. Он подтолкнул меня и пробормотал:
– Как я погляжу, ты делаешь успехи, шлюха паршивая, чертовка проклятая…
Я ничего ему не ответила, а как была голая пошла в комнату, надела рубашку и бросилась на свою постель. Моя раковина внутри и по краям горела огнём. Я подумала, что она вся изранена, поэтому зажгла лампу и осмотрела себя в ручное зеркальце. Раны или крови, разумеется, не было, однако я всё же испугалась того, какой красной оказалась плюшка, как широко зияла она и очень болела. Я прилегла, задула лампу. Буквально через две минуты пришли мои близкие. Я сделала вид, что сплю, заглушая в себе голод, пока они ужинали, а позднее, и в самом деле, уснула.
На следующее утро господин Экхардт расхворался. Он лежал на кухне в постели, прикладывал холодные компрессы к голове и, как мне показалось, кое-куда ещё. Я же чувствовала себя совершенно здоровой, только плюшка у меня ещё немного саднила. Экхардт не смотрел на меня, я тоже избегала заговаривать с ним. Впрочем, он почти целый день проспал. Когда вечером я проходила мимо него, он злобно прошипел мне:
– Это ты виновата!
Меня внезапно охватил страх, и я убежала в комнату, где находилась мать, но не находила покоя и потому спросила её:
– Что стряслось с господином Экхардтом?