Страница:
– Я могла бы посторожить, – предупредительно сказала я и с этими словами отскочила от неё. А по пути дала Францу такого пинка, что он подлетел вплотную к груди госпожи Райнталер. Затем я заняла позицию в прилегающем к чердаку помещении и, как раньше в подвале наблюдала за тем, чтобы никто из посторонних не помешал, когда её долбил господин Горак, так теперь внимательно присматривала, чтобы никто не помешал госпоже Райнталер, когда она обслуживала моего брата.
Это, если я верно припоминаю, стало первым сводничеством в моей жизни. Разве что только допустить, что я свела свою мать с Экхардтом, рассказав ему о неутолённых ночах её. И, говоря всерьёз, следует, несомненно, признать, что означенный господин, пожалуй, только благодаря этой истории и пришёл к мысли вставить между ног матери своего паршивца, в противном случае он, вероятно, и дальше довольствовался бы тем, что высверливал бы её дочку в обе ещё несовершенные дырки.
Итак, Франц стоял там, куда я его толкнула, лицом к обнажённой груди госпожи Райнталер. Она прижала его к себе и спросила:
– Чего же ты хочешь, малыш?
Он не отвечал, да и не в состоянии был ответить, поскольку она уже совала ему в рот кончики грудей точно грудному младенцу, и Франц лакомился этими сладкими ягодами, которые по мере потребления не только не уменьшались, но, поразительным образом, становились всё больше. И от движения его губ и языка женщина начала подёргиваться всем телом. Её бросило в озноб, и можно было невооружённым глазом заметить, что разговоры ей очень скоро надоедят.
Я уже и думать забыла о том, чтобы вести наблюдение, а приняла участие в игре, которая теперь началась. Госпожа Райнталер навзничь улеглась на свою большую, доверху наполненную бельём корзину, подняла юбки и выставила на всеобщее обозрение поросшее чёрными волосами жерло, так что я подумала, было, что мой брат сейчас исчезнет в нём с головой. Затем она притянула парнишку к себе и рывком сунула его малыша в свой подбрюшный карман, который после этого с чавканьем захлопнулся.
Франц начал тикать как карманные часы, столь же размеренно и точно, что заставило госпожу Райнталер рассмеяться:
– Ах, как же щекотно… как славно это щекочет…
И она смеялась и смеялась, и лежала совершенно неподвижно:
– Как хорошо у него это получается, – обратилась она ко мне, – часто он этим занимается?
– Да, – сказала я.
– И всегда делает это так скоро?
– Да, – подтвердила я, – Франц всегда так быстро сношается…
Потом я опустилась на колени, взяла её голову и сделала то, что делал мне Экхардт: я лизала и щекотала языком в её ушной раковине.
Она заворковала жарким от блаженства голосом.
– Паренёк, не долби так быстро, – попросила она Франца, – я тоже хочу потолкаться… погоди… так… вот видишь… так дело пойдёт ещё лучше.
Она регулировала ритм движений Франца и так подбрасывала его задницей, что бельевая корзина под ними трещала.
– Ах… у меня подкатывает… ах, это хорошо… ах, я не перенесу этого… когда ещё и Пепи лижет мне ухо… вот у меня снова подходит… нет… дети… что же вы за дети… Ах, ты… Мальчишка, – внезапно проговорила она посреди охов и вздохов, – ты почему же не берёшь в рот сисечку?
Франц ухватился за её изобильную грудь и принялся с такой непосредственностью лизать сосок, словно собирался из него пить.
Она закричала:
– Но… ты прекращаешь сношаться… ты же перестаёшь… а у меня как раз подходит… сношай же! Так… крепче, быстрее… да… хорошо… вот так хорошо… господи, а сейчас он грудь выпустил… ну почему же ты отпустил грудь?
Франц до сих пор так и не научился делать эти вещи одновременно. Поэтому я оставила ухо госпожи Райнталер и поспешила к нему на помощь, приняв на себя заботу о красивой и пышной груди госпожи Райнталер. Я освободила у неё второй сосок, и, устроившись над её головой, целовала теперь то правый, то левый, при этом чувствуя между ногами струи разгорячённого дыхания, поскольку плюшкой лежала прямо у неё на лице. Она закинула мне юбки и водила рукой по расселине, найдя пальцем настолько верную точку, что это доставило мне исключительное удовольствие и у меня появилось ощущение, будто меня тоже сношают.
На нас троих накатило почти одновременно. Госпожа Райнталер задыхалась от блаженства:
– Ах, мои милые дети… ах, как это хорошо… ах, Францль… я чувствую, как ты брызгаешь!.. и ты, Пеперль… ты тоже стала абсолютно мокрая… ах!..
Потом мы некоторое время лежали друг на дружке совершенно разомлевшие и, должно быть, в этот момент внешним видом весьма напоминали тюки выжатого белья или одежды.
Вдруг госпожа Райнталер резко выпрямилась и села, отбросив в сторону меня и Франца. Она опустила голову, покраснела как маков цвет и неожиданно сконфузилась.
– Нет… как такое могло случиться… эти дети… – бормотала она. Потом вскочила и убежала с чердака вниз.
Мы с Францем остались одни и удобно расположились на корзине с бельём. Я взяла в рот его стволик, чтобы он мог встать снова. Что, подчинившись моему желанию, он довольно скоро и сделал, и тогда я предложила:
– Посношай меня…
– Нет, – сказал он, – госпожа Райнталер может вернуться…
– Не беда, – заверила я его, – это никакой роли не играет, она ведь и так знает, что мы друг с дружкой совокупляемся.
– Но я не хочу, – продолжал он упорствовать.
– Почему не хочешь?
– Потому… потому… что у тебя нет титек, – объяснил он.
– Что-о?! – Я сорвала с себя корсаж и предъявила ему два своих маленьких яблочка.
Он начал играть ими, а я улеглась на бельевую корзину госпожи Райнталер. Франц лёг на меня, и я так быстро и споро вдела его нитку в своё игольное ушко, что через мгновение он сидел во мне по самую рукоятку. Пудрил он превосходно, и мне это весьма понравилось. Вскоре мы кончили, поднялись на ноги, оставили бельё в том виде, как оно и лежало, и благополучно покинули чердак.
С того дня Франц с ещё большим, чем прежде, рвением взялся подстерегать госпожу Райнталер. И когда он теперь встречался с ней, она всякий раз, где бы он ей ни попался, уводила его к себе на квартиру и там обучала премудростям того, как следует действовать, чтобы одновременно ублажать ласками и плюшку и грудь. И вскоре Франц достиг на этом поприще завидных успехов. Нередко она забирала его прямо из нашей квартиры, и на любой случай у неё всегда находился какой-нибудь предлог.
– Францль, ты не мог бы сходить для меня в мелочную лавку за керосином?
Или:
– Францль, ты не мог бы быстренько принести мне бутылочку пива?
И когда она являлась с подобными просьбами, я всегда уже наперёд знала, что предстоит Францу, как только он с выполненным поручением скроется за дверью её квартиры.
Так обстояли дела, когда моя мать вдруг скоропостижно скончалась. Мне было тринадцать лет, и я прошла только половину пути в процессе развития. То, что у меня быстро выросли груди, и то, что маленькая подушечка между ног покрылась кудряшками, я приписываю сегодня, пожалуй, обилию половых сношений, которым предавалась с довольно юного возраста, а также сильным физическим раздражениям, которые испытало моё тело. Ведь я всё время, до самой смерти матери, беспрестанно сношалась, и если приблизительно теперь подсчитать, я предалась разврату в общей сложности с двумя дюжинами мужчин.
К числу тех, кого с полным основанием следовало бы занести в этот перечень, был мой брат Франц, затем Фердль, затем Роберт, затем господин Горак, который в ходе событий в пивном подвале, вероятно, раз пятьдесят закупоривал меня своей затычкой точно пивную бочку, затем Алоиз, от которого я, лёжа на коленях у Клементины, бессчётное число раз слышала его присловье: «Конец – делу венец», затем господин Экхардт, затем Шани, отведать которого мне, правда, удалось лишь один-единственный раз, также один-единственный раз солдата, разок мальчишку, который тут же после солдата заставил меня подчиниться его желанию. Сюда же можно отнести уйму мальчишек, которых я заманивала в подвал либо они прижимали меня к стене в подъезде какого-нибудь дома, за дощатым забором или в другом месте, и раскрывали мою щелку. И нескольких мужчин, которые ловили меня во время моих разведывательных скитаний по Княжескому полю, реагируя на мои взгляды, сразу хватали меня и пытались меня просверлить, но при этом чаще всего только обрызгивали мне живот. Некоторых из них я позабыла. В памяти у меня сохранился только один пьяный слесарь, который в открытом поле прямо при свете дня хотел отсношать меня, желая почему-то во время акта задушить, но на которого накатило тотчас же, едва лишь хвост его коснулся моей кожи. Затем был ещё один пожилой мужчина, уличный торговец, который подарил мне пару голубых подвязок и заманил меня в уборную одного из небольших трактиров, каких в ту пору в пригороде было много. Там он присел, будто собирался отправлять естественную потребность по-большому, зажал меня между коленями и сзади тёр своей полутвёрдой макарониной между ляжками. Таким образом, две дюжины мужчин в общей сложности, вероятно, и наберётся. И тут внезапно умерла моя мать. Она проболела всего лишь два дня. Что с ней произошло, я не знаю. Только помню, что утром следующего дня за ней сразу пришли и забрали в мертвецкую.
Мы, дети, горько плакали, потому что очень её любили. Она всегда относилась к нам хорошо, лишь изредка нас поколачивая; тогда как отца, который был неизменно строг, скорее боялись, нежели были к нему расположены. Мой брат Лоренц сказал тогда мне:
– Это наказание божье за ваши грехи, Францля и твои…
Я была до глубины души потрясена этими словами и поверила ему.
По этой причине после смерти матери я воздерживалась от всякого блуда. Я дала себе клятву никогда больше не совокупляться, и вид господина Экхардта стал мне невыносим. Впрочем, он был и сам совершенно подавлен, и на восьмой день после смерти матери съехал от нас. Я облегчённо вздохнула, когда он убрался из нашего дома. Францль, с которым мы теперь оставались наедине гораздо чаще, чем раньше, попытался однажды схватить меня за груди, но я залепила ему такую оплеуху, что он оставил меня в покое. Смерть матери обозначила некий рубеж в моей юной жизни. Я, вероятно, ещё могла бы исправиться, однако судьбе было угодно распорядиться иначе.
Отныне я стала усерднее и прилежнее, чем прежде, в школьных занятиях. Прошло вот уже два месяца, как умерла моя мать, а я вела добродетельный образ жизни. Ни члена, ни даже кончика его я в этот период в глаза не видела; а когда у меня в «раковинке» щекотало, и я против воли не могла не думать о совокуплении, я всё же находила в себе силы противиться искушению утолить собственными пальцами желание, жгущее меня между ног.
Тут для нашего класса как и для всей остальной школы снова была назначена очередная обязательная исповедь. Мне хотелось на сей раз очиститься от греха нецеломудрия, и я решила во всём исповедаться. И за смертный грех, который я совершила, умалчивая о своих провинностях во время всех прежних исповедей, я хотела на этот раз вымолить отпущение.
До сих пор, бывая на исповеди у нашего молодого преподавателя катехизиса, я всегда отвечала «нет», когда по окончании моего излияния он обычно спрашивал:
– Предавалась ли ты блуду?
Это был черноволосый, высокий и бледный молодой мужчина со строгим выражением лица, которого я так же сильно боялась, как и его могучего носа. Однако на этот раз я решила признаться во всём.
Церковь была заполнена детьми, и исповедь проводилась сразу в трёх исповедальнях. Я пошла к пожилому, толстому помощнику священника с большим округлым лицом. Я только с виду знала его, и он казался мне снисходительным, потому что у него всегда было такое приветливое выражение лица.
Сначала я исповедовалась в мелких грехах. Но он перебил меня:
– Ты, верно, уже предавалась блуду?
Я с трепетом произнесла:
– Да…
Жёсткими щеками он вплотную прижался к решётке и спросил:
– С кем?
– С Францлем…
– Кто это?
– Мой брат…
– Твой брат? Так-так! А может, ещё с кем-нибудь?
– Да…
– Итак?..
– С господином Гораком…
– А это кто?
– Пивной барышник из нашего дома.
– С кем ещё?.. – голос его задрожал.
Мне пришлось перечислить весь список поимённо.
Он не двигался, когда я закончила. Выдержав некоторую паузу, он спросил:
– Как ты предавалась разврату?
Я не знала, что и ответить. Тогда он прикрикнул на меня:
– Итак, как же вы это делали?
– С тем… ну… – пролепетала я, – с тем, что у меня между ног…
Он неодобрительно покачал головой:
– Вы сношались?
Это слово в его устах показалось мне не очень уместным, однако я сказала:
– Да…
– И в рот ты тоже брала?
– Да.
– И в анальное отверстие тоже позволяла себе вставлять?
– Да.
Он засопел, вздохнул и сказал:
– Ах, господи, господи, дитя моё… грехи смертные… грехи смертные…
Я чуть не умирала от страха.
Однако он промолвил:
– В таком случае я должен знать всё, ты слышишь? Всё! – И спустя некоторое время продолжил: – Но это, видимо, будет долгая исповедь… а остальные дети ждут… тебе ничего другого не остаётся, как придти и исповедаться отдельно, понятно?
– Да, ваше преподобие, – запинаясь, пробормотала я.
– Сразу после обеда, приблизительно в два часа… явишься ко мне…
Я в отчаянии покинула исповедальню.
– А ты к тому времени, – сказал мне на прощанье помощник священника Майер, – хорошенько обо всём вспомни. Потому что, если ты исповедуешься не во всём, отпущение грехов тебе не поможет…
Со стеснённым сердцем я прокралась домой, опустилась на скамью, принялась судорожно размышлять и заставила себя опять вспомнить всё, что совершила. Я очень боялась исповеди в комнате священнослужителя и страшилась епитимьи, которую он на меня наложит. Но когда настало время, и мне пора было идти, мой брат Лоренц поинтересовался, куда это я, дескать, собралась в таком красивом платье, и тогда я гордо ему ответила:
– Мне нужно к господину Майеру, помощнику священника… он велел мне явиться к нему.
Лоренц посмотрел на меня каким-то странным взглядом, и я ушла.
Стояло лето, однако в большом пасторском доме меня объяла целительная прохлада и тишина, внушавшая мне благоговение. Я прочитала на дверях таблички с именами и постучала в ту дверь, на которой было написано «Помощник священника Майер». Он сам отворил мне. Он появился на пороге без верхнего платья, чёрный жилет у него был не застёгнут, и его чудовищно огромный живот внушительно выдавался вперёд.
Сейчас, когда я первый раз увидела его за пределами исповедальни, и его толстое красное поповское лицо вызывало во мне почтение, и когда мне, кроме того, пришло в голову, что он много чего обо мне знает, кровь от стыда и страха бросилась мне в лицо и я густо покраснела.
– Слава Иисусу Христу…
– Во веки веков… – ответил он. – А вот и ты…
Я поцеловала его мясистую тёплую руку, и он запер дверь на засов. Через небольшую тёмную прихожую мы проследовали в его комнату. Она выходила на кладбище. Окна были распахнуты настежь и зелёные верхушки деревьев полностью загораживали всякую перспективу. Комната была просторная, вся выкрашенная в белую краску. На одной из стен чернело большое распятие, перед которым стояла скамеечка для молитв. У другой стены помещалась железная кровать, застеленная стеганым одеялом. Широкий письменный стол занимал середину комнаты, возле него высилось гигантское кресло с подлокотниками, обитое чёрной кожей.
Помощник священника надел сутану и застегнул её на все пуговицы.
– Пойдём, – сказал он.
Мы направились к скамейке с пюпитром, опустились на колени рядом друг с другом и прочитали «Отче наш».
Затем он за руку подвёл меня к удобному старинному креслу, уселся в него, а я стояла перед ним, плотно прислонившись к краю письменного стола.
– Ну, – сказал он, – я слушаю…
Однако я молчала и в смятении чувств не знала, с чего начать.
– Итак, рассказывай…
Я продолжала молчать, уставившись в пол.
– Послушай! – проговорил тогда он, взял меня за подбородок и силой заставил смотреть ему прямо в глаза. – Ты знаешь, что уже нагрешила… разврат… это смертный грех… тебе понятно? А с собственным братом… это, вдобавок, кровосмешение…
Я впервые слышала это слово, и, не понимая его значения, задрожала.
Он же продолжал:
– Кто знает… возможно, ты окончательно проклята богом и уже на веки вечные по собственной вине лишилась спасения души… и если я в состоянии ещё спасти твою душу, то мне для этого требуется знать всё, до мельчайших подробностей… а тебе с готовностью к покаянию следует об этом рассказать.
Он говорил едва слышным, прерывающимся голосом, и это произвело на меня такое впечатление, что я залилась слезами.
– Не плачь, – прикрикнул он на меня. Я продолжала всхлипывать.
Он смягчился:
– Ну, не плачь, дитя моё. Возможно, всё обойдётся… только рассказывай.
Я утёрла слёзы, однако не в силах была вымолвить ни слова.
– Да, да, – произнёс он, – искушение велико… и ты, вероятно, даже не представляла себе, что это такой грех, а? Ну, разумеется… ты же ещё ребёнок… ты ничего не знала… не правда ли?
Я воспрянула духом:
– Нет, я ничего не знала…
– Ну, вот, – сказал он, – это уже лучше… стало быть, ты последовала не собственному влечению… а была в это дело, может быть, втянута?
Я тотчас же вспомнила нашу первую игру в «папу и маму» и бойко заверила:
– Да, ваше преподобие… меня соблазнили…
– Я именно так и думал… – снисходительно кивнул он, – когда носишь это так открыто… это привлекает обольстителей.
В подтверждение своих слов он слегка прикоснулся к моей груди, острый высокий бугорок которой под моей блузкой уже бросался в глаза. Я ощутила тепло, исходящее от его ладони, которое подействовало на меня успокаивающе, так что ничего худого при этом мне даже в голову не пришло.
– Проделка сатаны заключается в том, – продолжал он, – что он еще ребёнку уже даёт груди женщины…
При этом он взял мою другую грудь во вторую руку и теперь держал обе.
– Однако женщины должны скрывать перси, – рассуждал он дальше, – они должны делать их невидимыми для постороннего взора и зашнуровывать, чтобы не прельщать мужчин. Перси – это инструмент сладострастия… Господь снабдил ими женщину, дабы та кормила своих младенцев, однако дьявол превратил их в игрушку для нецеломудренных чад и потому их нужно прикрывать.
Я не находила ничего необычного в том, что он это делает, а с напряжённым вниманием и благоговением слушала его.
– Стало быть, как всё происходило? – спросил он дальше.
Однако для меня опять было невозможно заговорить об этом.
– Хорошо… – снисходительно промолвил он, выждав некоторое время: – Хорошо… я вижу… сердце твоё чисто… и тебе стыдно говорить об этих вещах.
– Да… ваше преподобие… – воодушевлённо пролепетала я.
– Итак, – пошептал он, – я задал тебе вопрос и ты должна на него ответить, или лучше, если ты не можешь говорить, покажи мне жестами, что ты совершала! Ладно?
– Я так и сделаю, ваше преподобие, – пообещала я с благодарностью, отняла его руку от своей груди и страстно поцеловала.
– Я должен, – разъяснял он дальше, – знать все способы и степени нецеломудренности, которые ты прошла. Итак, начинай. Ты брала орган в рот?
Я утвердительно кивнула.
– Часто?
Я опять утвердительно кивнула.
– И что ты с ним делала… по порядку?..
Я беспомощно уставилась на него.
– Играла с ним рукой?
Я снова кивнула.
– Как ты играла?
Я стояла перед ним, не зная, что мне следует говорить или делать.
– Покажи мне точно, – прошептал он, – как ты это делала?
Растерянность моя достигла предела.
Он елейно улыбнулся:
– Возьми-ка мой орган… – сказал он, – у посвящённого в сан всё чисто… ничего у него не грех… и ничего у него не грешно.
Я была очень напугана и не двинулась с места.
Тогда он схватил меня за руку и прошептал:
– Возьми только мой член и покажи мне все свои грехи. Я одалживаю тебе своё тело, чтобы ты исповедалась пред моим ликом и очистилась.
С этими словами он повёл мою руку к разрезу штанов. При этом мне, трясясь от почтительности, пришлось забраться ему глубоко под живот. Он расстегнул пуговицы, посреди чёрной стены его штанов прямо вверх упруго встал толстый короткий шлейф.
– Как ты играла с ним? – спросил он.
Я пребывала в ужасном смущении. Однако, хотя и нерешительно, схватила колбаску, к которой он подвёл меня, обняла её рукой и несмело провела два-три раза вверх и вниз.
Он сделал серьёзное лицо и продолжил допытываться:
– Это всё? Ничего сейчас от меня не утаивай… говорю тебе…
Я ещё несколько раз провела туда и обратно.
– Что ты ещё с ним делала?
Вспомнив приём Клементины, я обхватила его корешок большим и средним пальцами пониже жёлудя и указательным пальцем оттянула вниз крайнюю плоть.
Он откинулся на спинку своего огромного кресла.
– В каких ещё нечестивых искусствах ты упражнялась?
Я не решалась показывать больше, выпустила его хвост и робко пролепетала:
– В рот… я брала его…
– Как?.. – Он порывисто задышал. – …Как ты это делала?
Я глядела на него, раздираемая сомнениями. Однако он с абсолютной серьёзностью и достоинством посмотрел на меня и промолвил:
– Ты готова? Или ты хочешь проявить неблагодарность за ту милость, которую я тебе оказал? Знай же, что ты уже наполовину очистилась от всех грехов, когда прикоснулась ко мне так же, как касалась своих полюбовников…
Это многое мне объяснило, убедив меня в правильности происходящего, и я посчитала за счастье, что могу таким образом избавиться от грехов.
И когда он, стало быть, ещё раз спросил:
– Что ты ещё с ним делала? – я спешно опустилась перед ним на колени и осторожно взяла его хвост в рот.
– Только кончик? – поинтересовался он.
И мгновенно вогнал мне свою ходулю глубоко в глотку.
– А больше ничего?.. – раздался сверху его голос.
Я прошлась губами вверх и вниз, облизала и пососала это копьё, пощёлкала по нему языком, и меня охватило сильное волнение. Однако я не знала, чего в нём было больше: страха, готовности покаяться или сладострастия.
Я услышала, как помощник священника застонал:
– Ах… ах… какая же… какая же грешница… ах… ах…
И мне стало его так жалко, что я не в силах была терзать его этой мукой дальше, и остановилась. Я выпустила изо рта его хвост, который конвульсивно теперь подрагивал у меня в руке, заботливо вытерла его насухо носовым платком и поднялась на ноги.
Лицо священнослужителя было иссиня-красным, его рука ловила меня.
– А ещё что… что ты с хвостами… ты так вот делала… ты совершала ещё?..
– Предавалась развратным действиям, ваше преподобие, – прошептала я.
– Это я знаю… – прошептал он, с трудом переводя дыхание, – сейчас ты показала мне три способа из них… от трёх способов ты уже очистилась… однако ты много чего ещё с хвостом выделывала… надеюсь, ты не намерена теперь лгать?
– Нет, ваше преподобие…
– Стало быть, что это было, что ты делала?..
– Сношалась я, ваше преподобие…
– Как сношалась?..
– Ну… сношалась… – повторила я.
– Мне это совершенно ни о чём не говорит, – вспылил он, – тебе следует показать мне, как ты это делала…
Я опять была в полной растерянности. Задирать юбки и тем более вступать с ним в половое сношение я всё же не осмеливалась.
– Может, я должен сам тебе показывать, как ты это делала? – спросил он. – Показать, я тебя спрашиваю?
– Да…
Я и сама сейчас страстно надеялась, что всё произойдёт именно так, я даже была бы этому рада, потому что соитие с ним казалось мне вовсе не грехом, а средством искупить грех. И поскольку я уже довольно давно не держала хвост во рту либо в другом месте, то желание, получить эту стрелу в собственную мишень, у меня от лизания только возросло.
Помощник священника поднялся с кресла и повёл меня к кровати.
– Как ты это делала?
Я сказала:
– Ваше преподобие и без меня знает…
– Ничего я не знаю, – оборвал он меня. – Ты должна мне сказать всё. Лежала ли ты снизу или сверху?
– Было и так, и этак… ваше преподобие…
– Ладно, как ты лежала снизу?
Я в чём стояла, улеглась на спину поперёк кровати. Мои ноги свешивались через край.
– Так ты лежала?
– Да.
– Но в таком виде с тобой, пожалуй, вряд ли удалось бы что-нибудь совершить… – резонно заметил он, – в таком виде коварный искуситель не смог бы добраться до твоего тела… что ты потом ещё делала… или он задрал тебе юбки?
– Да.
– Может быть, так?
Он рывком закинул мне платье вверх, так что взору открылись мои голые бёдра и недавно поросший светло-каштановыми волосами грот.
– Это так было?
– Да… ваше преподобие, – промолвила я в ответ.
Он раздвинул мне колени в стороны:
– И так?
– Да…
Он поместился между моими ногами, и его толстый живот лёг на мой, хотя господин помощник священника продолжал при этом стоять.
– Ага, и таким образом шлейф попал к тебе, чтобы доставить тебе плотское удовольствие?
Он стоя поднёс к моему отверстию свою освящённую свечку, которая оказалась очень тёплой. Почувствовав это, я не могла не податься ему навстречу. Он медленно, очень медленно проникал внутрь. Помощник священника, лица которого я не видела, громко пыхтел. Я судорожно вцепилась раковиной в его стебель, уже довольно глубоко проникший в меня. Отныне я тоже хотела совокупляться. Поскольку грехом это не было, теперь и подавно. Я лежала с чувством, в котором сплавились изумление, сладострастие, радость и смешливость и в котором, наконец-то, растворилась вся моя скованность. Я начала понимать, что господин помощник священника разыгрывал передо мною комедию, и дело изначально сводилось только к тому, чтобы меня отпудрить. Однако я решила подыграть этой комедии и вести себя, как ни в чём не бывало, впрочем, я всё же верила в то, что у господина помощника священника достаточно власти, чтобы отпустить мне мои грехи. Поскольку он застрял своим колом у меня в плоти, не двигаясь ни вперёд, ни назад, а только сопел, я принялась подскакивать попкой вверх и вниз, вследствие чего пыхтение его лишь усилилось.
Это, если я верно припоминаю, стало первым сводничеством в моей жизни. Разве что только допустить, что я свела свою мать с Экхардтом, рассказав ему о неутолённых ночах её. И, говоря всерьёз, следует, несомненно, признать, что означенный господин, пожалуй, только благодаря этой истории и пришёл к мысли вставить между ног матери своего паршивца, в противном случае он, вероятно, и дальше довольствовался бы тем, что высверливал бы её дочку в обе ещё несовершенные дырки.
Итак, Франц стоял там, куда я его толкнула, лицом к обнажённой груди госпожи Райнталер. Она прижала его к себе и спросила:
– Чего же ты хочешь, малыш?
Он не отвечал, да и не в состоянии был ответить, поскольку она уже совала ему в рот кончики грудей точно грудному младенцу, и Франц лакомился этими сладкими ягодами, которые по мере потребления не только не уменьшались, но, поразительным образом, становились всё больше. И от движения его губ и языка женщина начала подёргиваться всем телом. Её бросило в озноб, и можно было невооружённым глазом заметить, что разговоры ей очень скоро надоедят.
Я уже и думать забыла о том, чтобы вести наблюдение, а приняла участие в игре, которая теперь началась. Госпожа Райнталер навзничь улеглась на свою большую, доверху наполненную бельём корзину, подняла юбки и выставила на всеобщее обозрение поросшее чёрными волосами жерло, так что я подумала, было, что мой брат сейчас исчезнет в нём с головой. Затем она притянула парнишку к себе и рывком сунула его малыша в свой подбрюшный карман, который после этого с чавканьем захлопнулся.
Франц начал тикать как карманные часы, столь же размеренно и точно, что заставило госпожу Райнталер рассмеяться:
– Ах, как же щекотно… как славно это щекочет…
И она смеялась и смеялась, и лежала совершенно неподвижно:
– Как хорошо у него это получается, – обратилась она ко мне, – часто он этим занимается?
– Да, – сказала я.
– И всегда делает это так скоро?
– Да, – подтвердила я, – Франц всегда так быстро сношается…
Потом я опустилась на колени, взяла её голову и сделала то, что делал мне Экхардт: я лизала и щекотала языком в её ушной раковине.
Она заворковала жарким от блаженства голосом.
– Паренёк, не долби так быстро, – попросила она Франца, – я тоже хочу потолкаться… погоди… так… вот видишь… так дело пойдёт ещё лучше.
Она регулировала ритм движений Франца и так подбрасывала его задницей, что бельевая корзина под ними трещала.
– Ах… у меня подкатывает… ах, это хорошо… ах, я не перенесу этого… когда ещё и Пепи лижет мне ухо… вот у меня снова подходит… нет… дети… что же вы за дети… Ах, ты… Мальчишка, – внезапно проговорила она посреди охов и вздохов, – ты почему же не берёшь в рот сисечку?
Франц ухватился за её изобильную грудь и принялся с такой непосредственностью лизать сосок, словно собирался из него пить.
Она закричала:
– Но… ты прекращаешь сношаться… ты же перестаёшь… а у меня как раз подходит… сношай же! Так… крепче, быстрее… да… хорошо… вот так хорошо… господи, а сейчас он грудь выпустил… ну почему же ты отпустил грудь?
Франц до сих пор так и не научился делать эти вещи одновременно. Поэтому я оставила ухо госпожи Райнталер и поспешила к нему на помощь, приняв на себя заботу о красивой и пышной груди госпожи Райнталер. Я освободила у неё второй сосок, и, устроившись над её головой, целовала теперь то правый, то левый, при этом чувствуя между ногами струи разгорячённого дыхания, поскольку плюшкой лежала прямо у неё на лице. Она закинула мне юбки и водила рукой по расселине, найдя пальцем настолько верную точку, что это доставило мне исключительное удовольствие и у меня появилось ощущение, будто меня тоже сношают.
На нас троих накатило почти одновременно. Госпожа Райнталер задыхалась от блаженства:
– Ах, мои милые дети… ах, как это хорошо… ах, Францль… я чувствую, как ты брызгаешь!.. и ты, Пеперль… ты тоже стала абсолютно мокрая… ах!..
Потом мы некоторое время лежали друг на дружке совершенно разомлевшие и, должно быть, в этот момент внешним видом весьма напоминали тюки выжатого белья или одежды.
Вдруг госпожа Райнталер резко выпрямилась и села, отбросив в сторону меня и Франца. Она опустила голову, покраснела как маков цвет и неожиданно сконфузилась.
– Нет… как такое могло случиться… эти дети… – бормотала она. Потом вскочила и убежала с чердака вниз.
Мы с Францем остались одни и удобно расположились на корзине с бельём. Я взяла в рот его стволик, чтобы он мог встать снова. Что, подчинившись моему желанию, он довольно скоро и сделал, и тогда я предложила:
– Посношай меня…
– Нет, – сказал он, – госпожа Райнталер может вернуться…
– Не беда, – заверила я его, – это никакой роли не играет, она ведь и так знает, что мы друг с дружкой совокупляемся.
– Но я не хочу, – продолжал он упорствовать.
– Почему не хочешь?
– Потому… потому… что у тебя нет титек, – объяснил он.
– Что-о?! – Я сорвала с себя корсаж и предъявила ему два своих маленьких яблочка.
Он начал играть ими, а я улеглась на бельевую корзину госпожи Райнталер. Франц лёг на меня, и я так быстро и споро вдела его нитку в своё игольное ушко, что через мгновение он сидел во мне по самую рукоятку. Пудрил он превосходно, и мне это весьма понравилось. Вскоре мы кончили, поднялись на ноги, оставили бельё в том виде, как оно и лежало, и благополучно покинули чердак.
С того дня Франц с ещё большим, чем прежде, рвением взялся подстерегать госпожу Райнталер. И когда он теперь встречался с ней, она всякий раз, где бы он ей ни попался, уводила его к себе на квартиру и там обучала премудростям того, как следует действовать, чтобы одновременно ублажать ласками и плюшку и грудь. И вскоре Франц достиг на этом поприще завидных успехов. Нередко она забирала его прямо из нашей квартиры, и на любой случай у неё всегда находился какой-нибудь предлог.
– Францль, ты не мог бы сходить для меня в мелочную лавку за керосином?
Или:
– Францль, ты не мог бы быстренько принести мне бутылочку пива?
И когда она являлась с подобными просьбами, я всегда уже наперёд знала, что предстоит Францу, как только он с выполненным поручением скроется за дверью её квартиры.
Так обстояли дела, когда моя мать вдруг скоропостижно скончалась. Мне было тринадцать лет, и я прошла только половину пути в процессе развития. То, что у меня быстро выросли груди, и то, что маленькая подушечка между ног покрылась кудряшками, я приписываю сегодня, пожалуй, обилию половых сношений, которым предавалась с довольно юного возраста, а также сильным физическим раздражениям, которые испытало моё тело. Ведь я всё время, до самой смерти матери, беспрестанно сношалась, и если приблизительно теперь подсчитать, я предалась разврату в общей сложности с двумя дюжинами мужчин.
К числу тех, кого с полным основанием следовало бы занести в этот перечень, был мой брат Франц, затем Фердль, затем Роберт, затем господин Горак, который в ходе событий в пивном подвале, вероятно, раз пятьдесят закупоривал меня своей затычкой точно пивную бочку, затем Алоиз, от которого я, лёжа на коленях у Клементины, бессчётное число раз слышала его присловье: «Конец – делу венец», затем господин Экхардт, затем Шани, отведать которого мне, правда, удалось лишь один-единственный раз, также один-единственный раз солдата, разок мальчишку, который тут же после солдата заставил меня подчиниться его желанию. Сюда же можно отнести уйму мальчишек, которых я заманивала в подвал либо они прижимали меня к стене в подъезде какого-нибудь дома, за дощатым забором или в другом месте, и раскрывали мою щелку. И нескольких мужчин, которые ловили меня во время моих разведывательных скитаний по Княжескому полю, реагируя на мои взгляды, сразу хватали меня и пытались меня просверлить, но при этом чаще всего только обрызгивали мне живот. Некоторых из них я позабыла. В памяти у меня сохранился только один пьяный слесарь, который в открытом поле прямо при свете дня хотел отсношать меня, желая почему-то во время акта задушить, но на которого накатило тотчас же, едва лишь хвост его коснулся моей кожи. Затем был ещё один пожилой мужчина, уличный торговец, который подарил мне пару голубых подвязок и заманил меня в уборную одного из небольших трактиров, каких в ту пору в пригороде было много. Там он присел, будто собирался отправлять естественную потребность по-большому, зажал меня между коленями и сзади тёр своей полутвёрдой макарониной между ляжками. Таким образом, две дюжины мужчин в общей сложности, вероятно, и наберётся. И тут внезапно умерла моя мать. Она проболела всего лишь два дня. Что с ней произошло, я не знаю. Только помню, что утром следующего дня за ней сразу пришли и забрали в мертвецкую.
Мы, дети, горько плакали, потому что очень её любили. Она всегда относилась к нам хорошо, лишь изредка нас поколачивая; тогда как отца, который был неизменно строг, скорее боялись, нежели были к нему расположены. Мой брат Лоренц сказал тогда мне:
– Это наказание божье за ваши грехи, Францля и твои…
Я была до глубины души потрясена этими словами и поверила ему.
По этой причине после смерти матери я воздерживалась от всякого блуда. Я дала себе клятву никогда больше не совокупляться, и вид господина Экхардта стал мне невыносим. Впрочем, он был и сам совершенно подавлен, и на восьмой день после смерти матери съехал от нас. Я облегчённо вздохнула, когда он убрался из нашего дома. Францль, с которым мы теперь оставались наедине гораздо чаще, чем раньше, попытался однажды схватить меня за груди, но я залепила ему такую оплеуху, что он оставил меня в покое. Смерть матери обозначила некий рубеж в моей юной жизни. Я, вероятно, ещё могла бы исправиться, однако судьбе было угодно распорядиться иначе.
Отныне я стала усерднее и прилежнее, чем прежде, в школьных занятиях. Прошло вот уже два месяца, как умерла моя мать, а я вела добродетельный образ жизни. Ни члена, ни даже кончика его я в этот период в глаза не видела; а когда у меня в «раковинке» щекотало, и я против воли не могла не думать о совокуплении, я всё же находила в себе силы противиться искушению утолить собственными пальцами желание, жгущее меня между ног.
Тут для нашего класса как и для всей остальной школы снова была назначена очередная обязательная исповедь. Мне хотелось на сей раз очиститься от греха нецеломудрия, и я решила во всём исповедаться. И за смертный грех, который я совершила, умалчивая о своих провинностях во время всех прежних исповедей, я хотела на этот раз вымолить отпущение.
До сих пор, бывая на исповеди у нашего молодого преподавателя катехизиса, я всегда отвечала «нет», когда по окончании моего излияния он обычно спрашивал:
– Предавалась ли ты блуду?
Это был черноволосый, высокий и бледный молодой мужчина со строгим выражением лица, которого я так же сильно боялась, как и его могучего носа. Однако на этот раз я решила признаться во всём.
Церковь была заполнена детьми, и исповедь проводилась сразу в трёх исповедальнях. Я пошла к пожилому, толстому помощнику священника с большим округлым лицом. Я только с виду знала его, и он казался мне снисходительным, потому что у него всегда было такое приветливое выражение лица.
Сначала я исповедовалась в мелких грехах. Но он перебил меня:
– Ты, верно, уже предавалась блуду?
Я с трепетом произнесла:
– Да…
Жёсткими щеками он вплотную прижался к решётке и спросил:
– С кем?
– С Францлем…
– Кто это?
– Мой брат…
– Твой брат? Так-так! А может, ещё с кем-нибудь?
– Да…
– Итак?..
– С господином Гораком…
– А это кто?
– Пивной барышник из нашего дома.
– С кем ещё?.. – голос его задрожал.
Мне пришлось перечислить весь список поимённо.
Он не двигался, когда я закончила. Выдержав некоторую паузу, он спросил:
– Как ты предавалась разврату?
Я не знала, что и ответить. Тогда он прикрикнул на меня:
– Итак, как же вы это делали?
– С тем… ну… – пролепетала я, – с тем, что у меня между ног…
Он неодобрительно покачал головой:
– Вы сношались?
Это слово в его устах показалось мне не очень уместным, однако я сказала:
– Да…
– И в рот ты тоже брала?
– Да.
– И в анальное отверстие тоже позволяла себе вставлять?
– Да.
Он засопел, вздохнул и сказал:
– Ах, господи, господи, дитя моё… грехи смертные… грехи смертные…
Я чуть не умирала от страха.
Однако он промолвил:
– В таком случае я должен знать всё, ты слышишь? Всё! – И спустя некоторое время продолжил: – Но это, видимо, будет долгая исповедь… а остальные дети ждут… тебе ничего другого не остаётся, как придти и исповедаться отдельно, понятно?
– Да, ваше преподобие, – запинаясь, пробормотала я.
– Сразу после обеда, приблизительно в два часа… явишься ко мне…
Я в отчаянии покинула исповедальню.
– А ты к тому времени, – сказал мне на прощанье помощник священника Майер, – хорошенько обо всём вспомни. Потому что, если ты исповедуешься не во всём, отпущение грехов тебе не поможет…
Со стеснённым сердцем я прокралась домой, опустилась на скамью, принялась судорожно размышлять и заставила себя опять вспомнить всё, что совершила. Я очень боялась исповеди в комнате священнослужителя и страшилась епитимьи, которую он на меня наложит. Но когда настало время, и мне пора было идти, мой брат Лоренц поинтересовался, куда это я, дескать, собралась в таком красивом платье, и тогда я гордо ему ответила:
– Мне нужно к господину Майеру, помощнику священника… он велел мне явиться к нему.
Лоренц посмотрел на меня каким-то странным взглядом, и я ушла.
Стояло лето, однако в большом пасторском доме меня объяла целительная прохлада и тишина, внушавшая мне благоговение. Я прочитала на дверях таблички с именами и постучала в ту дверь, на которой было написано «Помощник священника Майер». Он сам отворил мне. Он появился на пороге без верхнего платья, чёрный жилет у него был не застёгнут, и его чудовищно огромный живот внушительно выдавался вперёд.
Сейчас, когда я первый раз увидела его за пределами исповедальни, и его толстое красное поповское лицо вызывало во мне почтение, и когда мне, кроме того, пришло в голову, что он много чего обо мне знает, кровь от стыда и страха бросилась мне в лицо и я густо покраснела.
– Слава Иисусу Христу…
– Во веки веков… – ответил он. – А вот и ты…
Я поцеловала его мясистую тёплую руку, и он запер дверь на засов. Через небольшую тёмную прихожую мы проследовали в его комнату. Она выходила на кладбище. Окна были распахнуты настежь и зелёные верхушки деревьев полностью загораживали всякую перспективу. Комната была просторная, вся выкрашенная в белую краску. На одной из стен чернело большое распятие, перед которым стояла скамеечка для молитв. У другой стены помещалась железная кровать, застеленная стеганым одеялом. Широкий письменный стол занимал середину комнаты, возле него высилось гигантское кресло с подлокотниками, обитое чёрной кожей.
Помощник священника надел сутану и застегнул её на все пуговицы.
– Пойдём, – сказал он.
Мы направились к скамейке с пюпитром, опустились на колени рядом друг с другом и прочитали «Отче наш».
Затем он за руку подвёл меня к удобному старинному креслу, уселся в него, а я стояла перед ним, плотно прислонившись к краю письменного стола.
– Ну, – сказал он, – я слушаю…
Однако я молчала и в смятении чувств не знала, с чего начать.
– Итак, рассказывай…
Я продолжала молчать, уставившись в пол.
– Послушай! – проговорил тогда он, взял меня за подбородок и силой заставил смотреть ему прямо в глаза. – Ты знаешь, что уже нагрешила… разврат… это смертный грех… тебе понятно? А с собственным братом… это, вдобавок, кровосмешение…
Я впервые слышала это слово, и, не понимая его значения, задрожала.
Он же продолжал:
– Кто знает… возможно, ты окончательно проклята богом и уже на веки вечные по собственной вине лишилась спасения души… и если я в состоянии ещё спасти твою душу, то мне для этого требуется знать всё, до мельчайших подробностей… а тебе с готовностью к покаянию следует об этом рассказать.
Он говорил едва слышным, прерывающимся голосом, и это произвело на меня такое впечатление, что я залилась слезами.
– Не плачь, – прикрикнул он на меня. Я продолжала всхлипывать.
Он смягчился:
– Ну, не плачь, дитя моё. Возможно, всё обойдётся… только рассказывай.
Я утёрла слёзы, однако не в силах была вымолвить ни слова.
– Да, да, – произнёс он, – искушение велико… и ты, вероятно, даже не представляла себе, что это такой грех, а? Ну, разумеется… ты же ещё ребёнок… ты ничего не знала… не правда ли?
Я воспрянула духом:
– Нет, я ничего не знала…
– Ну, вот, – сказал он, – это уже лучше… стало быть, ты последовала не собственному влечению… а была в это дело, может быть, втянута?
Я тотчас же вспомнила нашу первую игру в «папу и маму» и бойко заверила:
– Да, ваше преподобие… меня соблазнили…
– Я именно так и думал… – снисходительно кивнул он, – когда носишь это так открыто… это привлекает обольстителей.
В подтверждение своих слов он слегка прикоснулся к моей груди, острый высокий бугорок которой под моей блузкой уже бросался в глаза. Я ощутила тепло, исходящее от его ладони, которое подействовало на меня успокаивающе, так что ничего худого при этом мне даже в голову не пришло.
– Проделка сатаны заключается в том, – продолжал он, – что он еще ребёнку уже даёт груди женщины…
При этом он взял мою другую грудь во вторую руку и теперь держал обе.
– Однако женщины должны скрывать перси, – рассуждал он дальше, – они должны делать их невидимыми для постороннего взора и зашнуровывать, чтобы не прельщать мужчин. Перси – это инструмент сладострастия… Господь снабдил ими женщину, дабы та кормила своих младенцев, однако дьявол превратил их в игрушку для нецеломудренных чад и потому их нужно прикрывать.
Я не находила ничего необычного в том, что он это делает, а с напряжённым вниманием и благоговением слушала его.
– Стало быть, как всё происходило? – спросил он дальше.
Однако для меня опять было невозможно заговорить об этом.
– Хорошо… – снисходительно промолвил он, выждав некоторое время: – Хорошо… я вижу… сердце твоё чисто… и тебе стыдно говорить об этих вещах.
– Да… ваше преподобие… – воодушевлённо пролепетала я.
– Итак, – пошептал он, – я задал тебе вопрос и ты должна на него ответить, или лучше, если ты не можешь говорить, покажи мне жестами, что ты совершала! Ладно?
– Я так и сделаю, ваше преподобие, – пообещала я с благодарностью, отняла его руку от своей груди и страстно поцеловала.
– Я должен, – разъяснял он дальше, – знать все способы и степени нецеломудренности, которые ты прошла. Итак, начинай. Ты брала орган в рот?
Я утвердительно кивнула.
– Часто?
Я опять утвердительно кивнула.
– И что ты с ним делала… по порядку?..
Я беспомощно уставилась на него.
– Играла с ним рукой?
Я снова кивнула.
– Как ты играла?
Я стояла перед ним, не зная, что мне следует говорить или делать.
– Покажи мне точно, – прошептал он, – как ты это делала?
Растерянность моя достигла предела.
Он елейно улыбнулся:
– Возьми-ка мой орган… – сказал он, – у посвящённого в сан всё чисто… ничего у него не грех… и ничего у него не грешно.
Я была очень напугана и не двинулась с места.
Тогда он схватил меня за руку и прошептал:
– Возьми только мой член и покажи мне все свои грехи. Я одалживаю тебе своё тело, чтобы ты исповедалась пред моим ликом и очистилась.
С этими словами он повёл мою руку к разрезу штанов. При этом мне, трясясь от почтительности, пришлось забраться ему глубоко под живот. Он расстегнул пуговицы, посреди чёрной стены его штанов прямо вверх упруго встал толстый короткий шлейф.
– Как ты играла с ним? – спросил он.
Я пребывала в ужасном смущении. Однако, хотя и нерешительно, схватила колбаску, к которой он подвёл меня, обняла её рукой и несмело провела два-три раза вверх и вниз.
Он сделал серьёзное лицо и продолжил допытываться:
– Это всё? Ничего сейчас от меня не утаивай… говорю тебе…
Я ещё несколько раз провела туда и обратно.
– Что ты ещё с ним делала?
Вспомнив приём Клементины, я обхватила его корешок большим и средним пальцами пониже жёлудя и указательным пальцем оттянула вниз крайнюю плоть.
Он откинулся на спинку своего огромного кресла.
– В каких ещё нечестивых искусствах ты упражнялась?
Я не решалась показывать больше, выпустила его хвост и робко пролепетала:
– В рот… я брала его…
– Как?.. – Он порывисто задышал. – …Как ты это делала?
Я глядела на него, раздираемая сомнениями. Однако он с абсолютной серьёзностью и достоинством посмотрел на меня и промолвил:
– Ты готова? Или ты хочешь проявить неблагодарность за ту милость, которую я тебе оказал? Знай же, что ты уже наполовину очистилась от всех грехов, когда прикоснулась ко мне так же, как касалась своих полюбовников…
Это многое мне объяснило, убедив меня в правильности происходящего, и я посчитала за счастье, что могу таким образом избавиться от грехов.
И когда он, стало быть, ещё раз спросил:
– Что ты ещё с ним делала? – я спешно опустилась перед ним на колени и осторожно взяла его хвост в рот.
– Только кончик? – поинтересовался он.
И мгновенно вогнал мне свою ходулю глубоко в глотку.
– А больше ничего?.. – раздался сверху его голос.
Я прошлась губами вверх и вниз, облизала и пососала это копьё, пощёлкала по нему языком, и меня охватило сильное волнение. Однако я не знала, чего в нём было больше: страха, готовности покаяться или сладострастия.
Я услышала, как помощник священника застонал:
– Ах… ах… какая же… какая же грешница… ах… ах…
И мне стало его так жалко, что я не в силах была терзать его этой мукой дальше, и остановилась. Я выпустила изо рта его хвост, который конвульсивно теперь подрагивал у меня в руке, заботливо вытерла его насухо носовым платком и поднялась на ноги.
Лицо священнослужителя было иссиня-красным, его рука ловила меня.
– А ещё что… что ты с хвостами… ты так вот делала… ты совершала ещё?..
– Предавалась развратным действиям, ваше преподобие, – прошептала я.
– Это я знаю… – прошептал он, с трудом переводя дыхание, – сейчас ты показала мне три способа из них… от трёх способов ты уже очистилась… однако ты много чего ещё с хвостом выделывала… надеюсь, ты не намерена теперь лгать?
– Нет, ваше преподобие…
– Стало быть, что это было, что ты делала?..
– Сношалась я, ваше преподобие…
– Как сношалась?..
– Ну… сношалась… – повторила я.
– Мне это совершенно ни о чём не говорит, – вспылил он, – тебе следует показать мне, как ты это делала…
Я опять была в полной растерянности. Задирать юбки и тем более вступать с ним в половое сношение я всё же не осмеливалась.
– Может, я должен сам тебе показывать, как ты это делала? – спросил он. – Показать, я тебя спрашиваю?
– Да…
Я и сама сейчас страстно надеялась, что всё произойдёт именно так, я даже была бы этому рада, потому что соитие с ним казалось мне вовсе не грехом, а средством искупить грех. И поскольку я уже довольно давно не держала хвост во рту либо в другом месте, то желание, получить эту стрелу в собственную мишень, у меня от лизания только возросло.
Помощник священника поднялся с кресла и повёл меня к кровати.
– Как ты это делала?
Я сказала:
– Ваше преподобие и без меня знает…
– Ничего я не знаю, – оборвал он меня. – Ты должна мне сказать всё. Лежала ли ты снизу или сверху?
– Было и так, и этак… ваше преподобие…
– Ладно, как ты лежала снизу?
Я в чём стояла, улеглась на спину поперёк кровати. Мои ноги свешивались через край.
– Так ты лежала?
– Да.
– Но в таком виде с тобой, пожалуй, вряд ли удалось бы что-нибудь совершить… – резонно заметил он, – в таком виде коварный искуситель не смог бы добраться до твоего тела… что ты потом ещё делала… или он задрал тебе юбки?
– Да.
– Может быть, так?
Он рывком закинул мне платье вверх, так что взору открылись мои голые бёдра и недавно поросший светло-каштановыми волосами грот.
– Это так было?
– Да… ваше преподобие, – промолвила я в ответ.
Он раздвинул мне колени в стороны:
– И так?
– Да…
Он поместился между моими ногами, и его толстый живот лёг на мой, хотя господин помощник священника продолжал при этом стоять.
– Ага, и таким образом шлейф попал к тебе, чтобы доставить тебе плотское удовольствие?
Он стоя поднёс к моему отверстию свою освящённую свечку, которая оказалась очень тёплой. Почувствовав это, я не могла не податься ему навстречу. Он медленно, очень медленно проникал внутрь. Помощник священника, лица которого я не видела, громко пыхтел. Я судорожно вцепилась раковиной в его стебель, уже довольно глубоко проникший в меня. Отныне я тоже хотела совокупляться. Поскольку грехом это не было, теперь и подавно. Я лежала с чувством, в котором сплавились изумление, сладострастие, радость и смешливость и в котором, наконец-то, растворилась вся моя скованность. Я начала понимать, что господин помощник священника разыгрывал передо мною комедию, и дело изначально сводилось только к тому, чтобы меня отпудрить. Однако я решила подыграть этой комедии и вести себя, как ни в чём не бывало, впрочем, я всё же верила в то, что у господина помощника священника достаточно власти, чтобы отпустить мне мои грехи. Поскольку он застрял своим колом у меня в плоти, не двигаясь ни вперёд, ни назад, а только сопел, я принялась подскакивать попкой вверх и вниз, вследствие чего пыхтение его лишь усилилось.