Назаров Вячеслав Алексеевич. Вечные паруса

   - Не совсем так.
   - Но во всяком случае, вы считаете, что дельфины - "младшие братья человека", как любили выражаться газеты полувековой давности?
   - Полувековой? - Пан слегка улыбнулся. - Наверное побольше, Вениамин Лазаревич. Особенно, если учесть, что словом "дельфос" - "брат" называли дельфинов еще древние греки. Так вот я солидарен именно с древними греками, а не с вашими журналистами. Да, действительно "брат", но младший ли? Судите сами - в течение минимум десяти миллионов лет дельфины полновластно владычествуют в Мировом океане.
   У них там нет практически ни соперников, ни достойных врагов. А Мировой океан - это семь десятых поверхности планеты. Причем владычествуют, не нарушая равновесия биосферы, а мы за каких-то три тысячелетия "разумного существования" чуть было не превратили в пустыню свои жалкие три десятых, почти отравили атмосферу и гидросферу, едва не сгорели сами в термоядерном пекле. Кто же настоящий "царь природы" и "венец творения"? Кто старше, а кто младше из "братьев по разуму"?
   Карагодский нахмурился и поджал губы, не понимая, шутит профессор или говорит серьезно. Но лицо Пана было серьезным, и академик, подумав, позволил себе возмутиться.
   - Знаете, с вами невозможно беседовать. То необоснованные подозрения и обвинения, то нелепые парадоксы и параллели, то какая-то антинаучная софистика. Вы, известный ученый, ведете себя и рассуждаете, как мальчишка. Как можно сравнивать стадо дельфинов с обществом людей? История, социология, материальная и духовная культура... Впрочем, вы отлично понимаете о чем я говорю. Я имею в виду уровень разума, способности к разумной, целенаправленной деятельности...
   - Это вы хорошо сказали: "Как можно сравнивать дельфина и человека?". Но сказав, остались в плену чисто человеческой иерархической схемы: "больше-меньше", "выше-ниже". Вы говорите: "История, социология, материальная и духовная культура". И подразумеваете все эти слагаемые разума в нашем человеческом понимании. Следовательно, по-вашему получается - неразумно то, что непохоже на меня. Так ведь?
   - Нет, почему же...
   - Так, не возражайте. А ведь у дельфина совершенно иная среда обитания, иное биологическое строение, иной путь эволюции, все иное... Почему же вы хотите, чтобы его разум, его структура сознания были похожи на наши с вами?
   - Но позвольте, позвольте... одна планета, одна экологическая цепочка...
   - Верно, и тем не менее в некотором смысле по совокупности условий жизни дельфины дальше от нас, чем предполагаемые разумные существа других планет. Мы снаряжаем экспедиции в Глубокий космос, мы ищем следы иных цивилизаций и ничего не находим... А вдруг мы просто не замечаем следов? Топчем непонятную нам разумную жизнь, не подозревая того, что она разумна? Может быть, убиваем "братьев по разуму?"
   - Ерунда.
   Карагодский выпрямился и даже стукнул тростью об пол.
   - Совершенная ерунда, дорогой мой. Отрыжка идеализма. От таких утверждений совсем недалеко до реакционного агностицизма, до кантовской трансцедентности, до спенсеровской теории равновесия, в конце концов. Вы подумали о" том, какое оружие вы даете в руки наших идейных противников подобными скороспелыми предположениями? Вы отличный практик, не спорю, но что касается теории, то тут вы...
   Карагодский поискал глазами Пана. Сейчас он почти обожал его. Обличать - это была высшая страсть маститого академика. Он обличал бережно, нежно, стараясь продлить удовольствие, - а для этого нужно было тончайшее психологическое чутье и интуитивное чувство меры: оппонент мог попросту перепугаться, не устоять перед магическим звучанием великих имен и неоспоримых цитат, раньше времени сдаться и пасть на колени, и тогда уже не на ком будет показывать свою убежденность, свою правоверность, свою эрудицию и умение оперировать доводами. Нет, процесс обличения не терпел дилетантства, это было почти искусство, и Карагодский владел им с изяществом эстрадного гипнотизера. Важно было не выпускать жертву из поля зрения, держать ее все время в прорези прицела, чтобы в нужный момент умело прикончить эффектным выстрелом.
   Итак, Карагодский поискал глазами фигурку заполошного профессора. Но Пан исчез.
   Академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки по-прежнему свисал синий ситроновый галстук. Если бы Пан незаметно вышел, то галстук свалился бы.
   Об этом видавшем виды галстуке, благодаря болтливости околонаучных корреспондентов, знал каждый уважающий себя острослов. Выражение "галстук Пана" стало таким же обыденным, как знаменитая "скрипка Энгра". Один, не лишенный юмора, авиаконструктор даже назвал так изобретенный им прибор, контролирующий выход сверхсветового космо-корабля из надпространства.
   У самого Пана галстук выполнял приблизительно те же функции - он контролировал выход хозяина из мира творческих грез в мире реальной действительности.
   Вот уже много лет Пан снимал галстук и вешал его на дверную ручку своего рабочего кабинета, а им, по прихоти судьбы, были самые разнообразные помещения, начиная от роскошных люксов международных гостиниц до кабины сломанного вездехода где-нибудь в пустыне Центральной Австралии. Он отдавался работе самозабвенно, до полной потери связей с действительностью, но всегда, выходя, он брался за дверную ручку, и галстук, старый галстук, верный молчаливый друг и хранитель, оказывался во взмокшей ладони, терпеливо напоминая: подожди, опомнись, подумай еще раз, все ли так, как надо, ведь за дверью - люди, и тысячелетия с одинаковой тщательностью хранят не только формулу закона Архимеда, но и память о том, как великий грек, открыв этот самый закон, на радостях выскочил на улицу голым, радостно вопя "Эврика!", чем весьма смутил многочисленных прохожих...
   Галстук висел на месте. Следовательно, Пан из каюты не выходил.
   Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там колыхались только спаянные горизонтом небо и море, а всякая экстравагантность имеет предел. Хотя бы физический - ведь Пан не умеет плавать.
   Словом, этот вариант тоже отпал, и обескураженному академику ничего не оставалось делать, как изучать нехитрую топографию каюты.
   Он сидел почти у самой двери, и все небольшое пространство перед ним, как на ладони: рабочий стол Пана прямо под распахнутыми иллюминаторами, на столе, между разбросанными бумагами, таблицами и голографиями - изящный ящичек теледиктофона "Память", небрежно перевернутая панель дистанционного управления корабельным видеофоном, наборный диск стереопроектора Всесоюзного неоцентра, который ровно через три с половиной секунды давал любую справку по любой отрасли человеческих знаний. Словом, ничего необычного, если не считать толстенной старинной книги и каких-то диковинных статуэток еще более солидного возраста.
   По обе стороны стола - матовые пятна экранов: большой видеофон, два поменьше - стереопроекторы Центра, а вот этот овальный, ощетинившийся тончайшими гранями рубиновых кристаллов, - для просмотра голографических фильмов.
   Проектор, примостившийся на подвижной тумбочке справа от круглого винтового стула, открыт - видимо, Пан перед приходом Карагодского просматривал что-то...
   Где же он сам, в конце концов? Что за детские шутки?
   Кроме стола, шкафчика для микрофильмов, большого стеллажа с книгами, каких-то электроизмерительных приборов с целым ворохом разнообразных щупов на длинных цветных проводах, неизвестно зачем попавшего сюда портативного электрооргана и двух кресел, одно из которых занимал Карагодский - в каюте ничего больше не было.
   Да, еще зеркало. Вернее, не зеркало, а большая, в полстены зеркальная ширма, за которой - это академик знал точно - тоже ничего нет, кроме кровати, платяного шкафа и туалетного столика.
   Зеркальную ширму Карагодский заметил не сразу, хотя в его кабинете была такая же - края зеркала были вделаны в пол, потолок и стену, и потому не существовало границы между настоящим и иллюзорным миром. Каюта казалась в два раза больше, а все вещи повторяли себя - здесь и там, в Зазеркалье. И два академика, насупившись, смотрели друг на друга из одинаковых низких кресел.
   - Иван Сергеевич, куда вы пропали? Где вы?
   "Где вы?" - повторил академик в зеркале.
   Глаза устали от непривычного напряжения, и он снял проклятые очки.
   Двойник сделал то же самое, и это окончательно взбесила академика:
   - Послушайте, Пан, оставьте ваши штучки! Я вам не кролик и не дельфин, чтобы обучать меня глупым играм. Мы с вами говорили о слишком серьезных вещах, чтобы...
   Карагодский замолчал, потому что не мог смотреть, как его изображение высокомерно шлепает губами, передразнивая оригинал, а отвернуться от зеркала не было сил.
   - Что же вы замолчали, Вениамин Лазаревич? - раздался елейный голосок Пана.
   - Где вы?
   - Здесь.
   Пан вышел из-за зеркальной Ширмы торжествующий и сияющий, словно совершил что-то весьма остроумное и из ряда вон выходящее.
   - Простите, Вениамин Лазаревич, этот небольшой розыгрыш, но я иногда своих студентов так "перевоспитываю". Начитаются умных книг, заучат, как попугаи, умные и бесспорные вещи и начинают прятать за авторитетными ссылками леность собственной мысли...
   - Я, кажется, не студент. А что касается лености мысли...
   - Простите, я, ей-богу, без намеков. Но даже в нашем с вами возрасте иногда не мешает поиграть. Только с реальными предметами, а не абстракциями. А то действительно до этого... до идеализма недалеко. Вот зеркало. Хорошее зеркало, правда?
   - Я не совсем понимаю...
   - Хорошее зеркало. Двойное. С другой стороны - то же самое, два шкафа, два столика, два Пана. Мы с вами были сейчас в одной комнате, а не видели друг друга. Между нами было зеркало. Вы видели в нем себя, а я - себя. Понимаете?
   - Пока ничего не понимаю.
   - Мы лезем к черту на рога в поисках "братского разума", а ведь по сути мы ищем самих себя, свои отражения, а не разум. Мы подсознательно берем себя за эталон разумного существа, в качестве допусков - единственную шкалу: "выше-ниже" - и пытаемся что-то найти на этом обманном пути!
   - Вы отрицаете возможность контакта с инопланетным разумом?
   - Тысячу раз - нет! Но все эти досужие разговоры о высших и низших цивилизациях - как раз и есть чистейший идеализм, потому что шкала "выше ниже" предполагает чисто количественные градации.
   - Я с вами согласен, Иван Сергеевич, но вы все-таки не можете не признать, что любая цивилизация - как бы она не отличалась от нашей должна оставить непременные следы разумной и целенаправленной деятельности...
   - Совершенно верно. Но разум качественно иной структуры, чем наш, может иметь и качественно иную цель, чем человечество. Человек в своем развитии создает искусственную среду, все время усовершенствует ее - он строит дома, дороги, машины, осваивает атмосферу, гидросферу, космос - и все это путем создания "второй природы", искусственной среды обитания. Ведь естественная среда ставит непреодолимую стену между нашими потребностями и возможностями. Но создание искусственной среды обитания - это лишь один из бессчетного количества возможных вариантов самосохранения жизни и отнюдь не самый удобный, не правда ли?
   - Хорошо, я могу предположить существование цивилизации, для которой искусственная среда необязательна. Хотя, по-моему, это чистейший бред. Но допустим. Только ведь даже при таком варианте должна существовать какая-то созидательная работа, какая-то - пусть необычная - форма труда, а труд должен оставлять следы...
   - Как вы считаете, в человеческом обществе искусство созидательный труд или нет?
   - Что за вопрос? Разумеется.
   - Ну, а теперь представьте себе цивилизацию музыкантов и художников...
   Карагодский наморщил лоб. Ему представился огромный пляж, окруженный лесами, по которому бродят абсолютно голые люди с хитрыми физиономиями явных бездельников и во все горло распевают песни или рисуют пальцем на песке забавные рожицы. Нечто подобное он видел года два тому назад в Гаграх, в Доме отдыха работников искусства. Ничего более фантастического в голову ему не пришло, и Карагодский снисходительно улыбнулся:
   - Не могу, Иван Сергеевич. При всем желании - не могу...
   Но Пан, по всей видимости, не шутил. Он продолжал совершенно серьезно:
   - Я тоже не могу. А придется. Уисс пока дает больше загадок, чем разгадок. Вернее, одна загадка тащит за собой целый воз новых вопросов...
   - Какое отношение имеет Уисс к инопланетным цивилизациям?
   - Иные планеты? Я показал вам фокус с зеркалом, имея в виду матушку Землю. Сдается мне, люди и дельфины в этом смысле похожи на нас с вами сидим в одной комнате и не видим друг друга.
   - Значит, цивилизация дельфинов?.. O-чень оригинально!
   Карагодский даже языком прищелкнул. На этот раз Пан, кажется, зашел чересчур далеко...
   - Не знаю... Пока это еще только намеки. Путаница. В глубине души еще гложет червячок - не может быть. И все-таки... Все-таки факты завязываются в один узел, и ничего с этим не поделать. Я недаром заговорил о цивилизации музыкантов. Конечно, это грубейшее приближение, но в нем что-то есть. Вначале я думал, что цветомузыка - одно из средств общения у дельфинов, а сейчас мне кажется, что все гораздо сложнее...
   - Постойте, Иван Сергеевич, я читал вашу статью о звуковидении у дельфинов, но вот о цветомузыке слышу впервые.
   - Что звуковидение? Я только экспериментально доказал гипотезу, выдвинутую много лет назад. Дельфины действительно видят не только свет, но и звук - сетчатка их глаз воспринимает звуковые волны так же четко, как и световые. Точнее, ультразвуковые волны. Его естественный ультразвуковой генератор - нечто вроде прожектора, с помощью которого он "осматривает" окружающее... Впрочем, словами этого не перескажешь. Вы сами увидите в операторском зале.
   - А цветомузыка?
   - Самая прямая связь. Звуку каждой частоты соответствует определенный цвет. Об этом давным-давно догадывались композиторы, в том числе и Скрябин... Так вот, глаза дельфина - аппарат, который способен не только воспринимать мир в объемных и цветных звуковых образах, но видеть нашу человеческую музыку. Видимо, дельфины мыслят цветомузыкальными образами, и в этом главная трудность нашего с нами взаимопонимания.
   - Но как вы представляете себе такое мышление? Человек мыслит словом...
   - Только ли? Художники мыслят цветом и объемом, музыканты сочетаниями звуков, а Скрябин...
   - Давайте оставим Скрябина. Потому что он, в конце концов, как и все, в обыденной жизни мыслил словами.
   - Может быть. Но если предположить, что у дельфинов является нормой вид мышления и общения, который у людей считается отклонением от нормы неважно в какую сторону, в психопатию или в гениальность, - то вполне естественно...
   - Ничего естественного не вижу, Иван Сергеевич. Еще великий Павлов доказал...
   - Против Павлова я ничего не имею. Тем более что у дельфинов есть некое подобие нашей второй сигнальной системы, даже что-то вроде азбуки из 30-40 звуков, но такой "речью" они пользуются довольно редко...
   - Дорогой коллега...
   - Вениамин Лазаревич, вам не кажется, что мы толчем воду в ступе? Я вам предлагаю посмотреть своими глазами и во всем самому убедиться, а вы меня терзаете пустыми разговорами и априорными опровержениями типа "этого нет, потому что этого не может быть". Не правда ли, странно?
   - Нет, Иван Сергеевич, "наглядные доказательства" - еще не все. Карагодский неприязненно покосился на зеркальную ширму. - Показать можно все, что угодно. Поразить воображение и так далее. Но я бы не стал приступать к экспериментам подобного рода без прочной теоретической базы. А вот здесь-то вы хромаете, дорогой мой, хромаете, - убежденно закончил академик и для большей вескости постучал ладонью о трость, хотя спроси его сейчас, в чем именно хромает
   Пан, - он бы не смог сказать, он просто не мог принять этого фанатизма, этой школярской увлеченности, этой юношеской его убежденности. Внутри колыхалось что-то темное, неназванное, и это "что-то" было похоже на элементарную зависть... Глухо звякнул корабельный видеофон. Пан подбежал к аппарату, включил - на экране появилось взволнованное лицо Нины:
   - Иван Сергеевич, скорее, Уисс...
   Она заметила Карагодского в кресле, осеклась, смутилась и вопросительно посмотрела на Пана.
   - Говорите, Ниночка, говорите. Что там у вас стряслось? Вениамин Лазаревич уже почти в курсе дела.
   - Да, собственно, ничего особенного не случилось. Просто вас вызывает Уисс. Он очень торжественный и загадочный, передает в основном в синих и лиловых тонах. Мы подошли к какому-то острову, и Уисс просит остаться здесь на ночь.
   - Почему на ночь?
   - Не знаю. Он вызывает вас.
   - Хорошо. Сейчас мы с Вениамином Лазаревичем придем.
   Карагодский без особой охоты поднялся с уютного кресла, медленно оправил костюм, пригладил пышную эйнштейновскую шевелюру и водрузил на орлиный нос свои великолепные очки. Мир вокруг привычно затуманился, потерял свою резкую угловатость, и вместе с туманом вернулось чувство успокоенности и уверенности в здравой основе вещей.
   - Иван Сергеевич, один последний вопрос: если это не такая уж большая тайна, то куда мы все-таки плывем?
   - Это не тайна.
   Пан, наконец, нашел свои бумаги.
   - Это не тайна, Вениамин Лазаревич. Я просто не знаю. Нас ведет Уисс.
   Пан снял с дверной ручки галстук и, небрежно сунув его в карман, открыл перед академиком дверь.
   Нет, это был поистине корабль сумасшедших.
   5. ЛЕНТА-СЕАНС
   Центральная лаборатория, или, как величал ее Пан, "операторская", располагалась на полубаке. В хорошую погоду боковые стены и потолок убирали, и лаборатория превращалась в площадку, защищенную от встречного ветра и взлетающих из-под форштевня брызг только плавной дугой передней стенки.
   Сейчас были убраны только боковины, а потолок, в толще которого по мельчайшим капиллярам пульсировала цветная жидкость, превратился в желто-зеленый светофильтр, придававший всему помещению странный и не совсем реальный оттенок.
   Впрочем, ослепительную улыбку Гоши, молоденького капитана "Дельфина", не могли погасить никакие светофильтры. Он небрежно бросил под козырек два пальца и лихо отрапортовал Пану:
   - Шеф, все нормально. Координаты - 36 градусов 0 минут северной широты и 25 градусов 42 минуты восточной долготы. Лоцман требует отдать швартовы у этого каменного зуба. Жду приказаний.
   Первую неделю плавания - первого самостоятельного плавания после окончания мореходного училища - Гоша провел в неприступном одиночестве на капитанском мостике. Белоснежный нейлон его новенького кителя вспыхивал там с восходом солнца и гас на закате.
   Однако гордое одиночество скоро приелось общительному капитану. Его немногочисленная команда - штурман, радист, механик и два матроса почему-то сама знала, что ей делать, штормы проходили стороной, приборы, словно издеваясь, начисто отметали даже возможность непредвиденной опасности.
   Позади осталась ленивая зыбь Черного моря, узкое горло Босфора и радужным утренним маревом встало Мраморное море, проутюженное аквалетами, а они шли и шли, минуя большие шумные порты, в стороне от праздничной сутолоки обжитых морских трасс.
   Вторую неделю плавания бравый "кэп" провел уже на верхней и нижней палубе, с суровым и занятым видом бесцельно слоняясь среди своего до обидного хорошо налаженного хозяйства, искоса наблюдая за суматошными буднями "ученой братии". "Ученые братья" оказались отличными ребятами, и поэтому однажды капитан не выдержал, снял китель и фуражку, засучил рукава и стал помогать аспиранту Толе опускать за борт какую-то замысловатую штуковину, похожую на большого злого ежа.
   Но окончательное "падение" капитана произошло в начале третьей недели, когда он впервые переступил порог операторской. То ли интерес к эксперименту, то ли коварные глаза Нины были тому виной, но с тех пор штат центральной лаборатории увеличился на одного добровольного ассистента. Вот и теперь Гоша был первым, на кого наткнулись Пан и Карагодский, едва открыв дверь операторской.
   - Стоп! Назад помалу, - в тон Гоше ответил Пан. - Сначала обстановку. Что это за остров?
   - Остров? - Гоша презрительно сощурился. - Вы считаете это островом, шеф? Да этого камушка нет, наверное, даже в лоции. А название... Впрочем, сейчас скажу точно...
   Действительно, островок был неказистый. Точнее, даже не островок, а невысокая конусообразная скала, сверху донизу поросшая темно-зеленой непролазной щетиной колючих кустарников и трав, из которой робко тянулись редкие кривые стволы дикой фисташки, кермесового дуба и земляничного дерева.
   Ветер тянул слева, со стороны скалы, и к привычным запахам моря примешались пряные, дурманящие ароматы шалфея, лаванды и эспарцета - словно открылись ворота большой парфюмерной фабрики.
   Гоша с треском захлопнул объемистый телеблокнот с голубым эластичным экраном - последнюю новинку изменчивой моды - и снова повернулся к Пану, который с любопытством продолжал изучать остров. Этот зеленый конус напоминал что-то мучительно знакомое, но что именно?..
   - Согласно самой последней лоции Эгейского моря этот каменный прыщ именуется весьма величественно и совершенно непроизносимо - дай бог силы! ОНРОГКГА 989681, что в переводе на нормальный язык: "Отдельный надводный риф островной группы Киклады Греческого Архипелага". А шестизначная цифра означает не что иное, как порядковый номер этого самого ОНРОГКГА среди подобных ему чудес природы. На месте нашего уважаемого лоцмана я бы выбирал стоянки посимпатичней. Тем более что пришвартоваться к этому чуду нет никакой возможности - он круглый, как медуза.
   - Действительно, круглый, - задумчиво пробормотал Пан, последний раз оглядывая островок, и шагнул к Нине:
   - Ну что Уисс? Передавал он еще что-нибудь?
   - Вот последняя запись, Иван Сергеевич.
   Нина и Пан наклонились над контрольным окном видеомагнитофона. Послышались свисты, то похожие на обрывки странных мелодий, то режущие слух диссонансами. По лицам профессора и его ассистентки заскользили разноцветные тени. Гоша тоже уставился в окошко, все трое о чем-то говорили вполголоса, но о чем, понять Карагодскому было трудно, а расспрашивать не хотелось, хотя и было любопытно. Поэтому академик, прислонившись спиной к стене и упираясь обеими руками в трость, разглядывал операторскую.
   Академик заходил сюда три недели назад и остался весьма доволен скромным изяществом и своеобразным уютом лаборатории: здесь поблескивали никелем и пластиком новенькие пульты, с мягким щелчком вставали из них выдвижные полуовалы экранов, динамические кресла услужливо повторяли любую позу человека, ворсистый пол таил в себе озеро благоговейной тишины. И ничего лишнего, отвлекающего, раздражающего. Все для вдумчивой, усидчивой работы, исключающей всякую лишнюю трату времени и энергии.
   Но сейчас центральная лаборатория трещала по швам - в буквальном и в переносном смысле. Скрытая проводка безжалостно выворочена из стен, а рваные раны в пластике никто, видимо, заделывать не собирается. Внутренности пультов разворочены - латунные щитки кучей валяются под ногами. Разноцветная паутина кабелей либо висит над головой на каких-то самодельных прищепках, либо путается под ногами, делая небезопасным передвижение по площадке. Чудесные кресла запихали в угол, взгромоздив друг на друга, а вместо них появились допотопные стульчики. Лишь одно кресло осталось - на самом носу, чуть ли не над водой - но и его буйная фантазия электроника превратила во что-то среднее между электрическим стулом и высокочастотным душем. Никакого доверия это таинственное сиденье с параболой антенны на спинке не вызывало.
   Тощие ноги виновника погрома - кто мог им быть, кроме трижды безответственного аспиранта Толи, - торчали из многотембрового электрооргана: тройной ряд клавиш указывал на родство этого инженерно-самодеятельного монстра с тоскующим чудом древних католических соборов.
   Хорошо. Просто еще одна деталь. Мелкая - но деталь.
   Без разрешения Пана Толя не посмел бы так распоясаться. Академия дала Пану ультрасовременную плавучую базу, и вот что может сделать с ней безоглядная безответственность. О какой чистоте эксперимента может идти речь в таком хаосе? Явное надувательство, попытка втереть очки. Но Карагодскому...
   Академик в третий раз поправил очки. Они ему мешали.
   - Готово!
   Толины ноги беспомощно заскреблись по полу, зацепились за стойку винтового стула, судорожно согнулись, и Толя, в одних плавках и в белом распахнутом халате, накинутом прямо на мускулистое смуглое тело, возник перед Карагодским.
   - А, это вы? Привет! Пришли пощупать наше хозяйство? Давайте, давайте! Давно пора было. Пан с Ниночкой тут такую чертовщину крутят, что ахнешь. Даже меня в пот вогнали. Но вы смотрите Пана не обижайте! Он - бог. В своем деле, конечно...
   Решив, что разговора "для вежливости" с Карагодского вполне хватит - и он был очень недалек от истины, потому что академик позеленел - Толя прикрикнул на троицу, склонившуюся над видеомагнитофоном:
   - Эй, орлы! Хватит баланду травить! Моя система готова к переговорам на высшем интеллектуальном уровне! Начали, что ли?
   И поскольку Пан, Нина и Гоша не обратили на него никакого внимания, он взял на клавишах несколько пронзительно высоких звуков, от которых мгновенно заложило уши:
   - У-и-сс!
   И тотчас же словно ответило далекое эхо - такой же аккорд, слегка погашенный расстоянием, донесся из-за острова.