Неизвестен Автор. Севастополь (сборник)

   На причале, у которого только что стоял "Буревестник", разорвавшаяся бомба подняла в воздух тучи камней и огромный всплеск воды и грязи. С грохотом падали на палубу камни, взрывной волной сбило пулеметчиков, залепило грязью корму. Комендоры с глазами, налитыми кровью, без устали работали у орудий.
   Звено немецких бомбардировщиков отделилось от остальной группы самолетов и теперь заходило со стороны вокзала, явно намереваясь атаковать крейсер. Остальные самолеты держали курс на минную стенку, где стоял транспорт "Сванетия". Грачева снова оглушили разрывы бомб, гром пушек, трескотня автоматов и пулеметов.
   Пыль застилала здание порта. Все время маневрируя, "Буревестник* вел стрельбу. Стреляли с крейсера, транспорта, били береговые зенитные батареи, тральщики, стреляли даже с крыш домов. Но вдруг стрельба умолкла.
   С мостика раздался звонок, и Грачев, мгновенно поняв его значение, приказал прекратить огонь.
   - "Яки!" "Яки!" - торжествующе крикнул Жолудь.
   Истребители шли со страшной скоростью.
   Что произошло, Андрей толком не успел понять. Он видел, как один из бомбардировщиков, покачнувшись, вспыхнул и, оставляя за собой черный хвост дыма, с креном на правое крыло рухнул где-то за вокзалом, беспорядочно растеряв бомбы. Второй упал за памятником Погибшим кораблям. А истребители, набирая высоту, ринулись к "шестерке" немецких бомбардировщиков. Сбросив бомбы и прижимаясь к воде, "юнкерсы" на предельной скорости метнулись в сторону моря...
   Налеты продолжались в течение всего дня. Наводчики не отходили от орудий. В машинном и котельном отделениях матросы стояли бессменно.
   Ночью, когда наступило затишье - наверно недолгое, - Андрей первый раз за день вошел в свою каюту. Как это всегда бывает после напряженного и удачного боя, в первые минуты он не чувствовал усталости и, казалось, мог бы еще и еще вести огонь, только бы видеть, как валятся сбитые вражеские бомбардировщики, только бы беспощадно преследовать их огнем, когда они удирают от советской артиллерии, от наших самолетов.
   Андрею хотелось говорить о бое, и он обрадовался, когда почти вслед за ним в каюту вошел Павлюков.
   - Молодец, лейтенант! - еще в дверях вместо приветствия проговорил Илья Ильич. - Хорошо стреляли сегодня!
   Андрей не мог сдержать растерянно-счастливой улыбки. Он и сам чувствовал, что как будто все было у него в порядке сегодня. Он почувствовал это еще в бою - по тому, с каким доверием, сквозившим в каждом их движении, принимали комендоры его команды, по тому, как одобрительно после удачных залпов оглядывался на него Остапенко. Но окончательно поверить в свою удачу он решился только теперь, после слов комиссара. Андрей хотел ответить, как положено: "Служу Советскому Союзу!", но вместо этого просто расплылся в улыбке и покраснел.
   - А вы не стесняйтесь, радуйтесь! - просто сказал Илья Ильич, усаживаясь. - Заработали. Радуйтесь! Вот посмотрите, командир еще похвалит.
   На это Андрей не надеялся. Уж Смоленский-то наверняка найдет к чему придраться. Но все равно Андрей был рад. "Может, еще в самом деле выработается из меня артиллерист?" От одной этой мысли он ощущал себя сильным и ничуть не усталым.
   В каюту быстрым шагом вошел Жолудь.
   - Ух! - отдуваясь, сказал он. - Загнали сегодня и людей и машины. Я думал, бухта из берегов выйдет. Сто пятьдесят раз ход меняли. - И, наклонившись над умывальником, подставил голову под холодную струю воды.
   С семнадцатого декабря начались страдные дни. Только перед полночью, а иногда и позже, офицеры поодиночке собирались к столу кают-компании.
   В городе тоже наступала тишина. Она приходила вместе с темнотой. Но это была тишина особая, фронтовая. В Севастополе, как и в окопах. как и "а кораблях, отдыхала только часть людей.
   ...Вот на перекрестке улиц послышались тяжелые шаги патрульных матросов. Они прошли, оглядывая подъезды, и скрылись в боковом переулке. Соседа, возвращавшегося из штаба МПВО, негромко окликнул дежурный по дому, на пристани сменились часовые, на кораблях - вахтенные... И опять тишина, подозрительная, настороженная. Тысячи невидимых в темноте людей, одетых в солдатскую и матросскую форму и без всякой формы, чутко прислушивались к морю, наблюдали за морем и небом, наблюдали за холмами, откуда доносились глухие и редкие пулеметные очереди, и над бурыми вершинами дрожали яркие вспышки ракет. В эти-то часы за столом кают-компании "Буревестника" собирались обычно офицеры. После длинного, утомительного и полного напряжения боевого дня, наконец, удавалось сойтись вместе, запросто, по душам поговорить.
   К этим коротким полуночным сборам офицеров приучил Илья Ильич. Он приходил обычно в числе первых и просил у вестового чаю.
   Чай на "Буревестнике" приготовлялся по "особому рецепту" Музыченко. Большую пригоршню он засыпал в металлический чайник и разбавлял стаканом крутого кипятку. Потом чайник пеленал полотенцем и погружал в ведро с кипятком. Когда чайник извлекался на свет божий, жидкость приобретала дегтярный цвет и особый аромат.
   Чем напряженней была обстановка, чем больше уставали офицеры за долгий боевой день, тем старательнее ухаживал Музыченко за ними в те недолгие относительно спокойные часы, которые они могли провести в кают-компании.
   В карманах кителя Павлюкова всегда находились одна-две свежи к газеты, новая книжка, интересное письмо, найденное среди подарков или полученное кем-нибудь из бойцов и переданное потом комиссару. На беседу за "круглым столом" приходил и Смоленский. Последним появлялся старик Ханаев и, бросая на стол костяшки, вызывающе смотрел на штурмана.
   - Прошу!
   - Хорошо, - соглашался Кирсанов, - играю в паре с Георгием Степановичем.
   - Нет, штурман, я играю с Иваном Кирилловичем, - усаживаясь напротив Ханаева, говорил Смоленский.
   - А я, значит, опять с Бесковым? Тогда заранее сдаюсь. Проиграем. И опять заставят меня исполнять арию мельника.
   - Не падай духом, Валерий, - басом успокаивал его Берков.
   Игроки усаживались, расстегивали кители, и Ханаев, ударив "азиком" о край стола, ставил его перед игроками.
   Однако последние бои выдались настолько тяжелые, что даже домино было заброшено.
   Андрей только что спустился с верхней палубы. После ветреной, холодной ночи в кают-компании было по-домашнему тепло и уютно.
   "Обстановка сложная", - услышал он последние слова комиссара и быстро обвел глазами всех присутствующих, подумав, что случилось что-то ему неизвестное. Но лица были спокойны, а Смоленский неожиданно для Андрея дружески улыбнулся, как будто только его и ждал, поднялся, жестом позвал Грачева и отошел вместе с ним к маленькому столику у иллюминатора.
   Смоленский зажег настольную лампу.
   - Скажите откровенно: обижаетесь? - просто спросил он Грачева.
   Освещенное снизу лицо его показалось сейчас Андрею совсем молодым.
   - Нет, товарищ капитан третьего ранга, - твердо ответил Андрей. - Вначале, верно, зол был на вас, а потом ничего. Прошло.
   - Ну, спишем сие за борт - и к делу, - сказал Смоленский. - За последнюю стрельбу хвалить вас не буду. Сами знаете, что хорошо. А вот о первой поговорим. Что можно простить раз, дважды уже не прощается...
   Рассвет застал "Буревестник" в открытом море. Ветер гнал навстречу пушистые облака. И командир и сигнальщики поминутно протирали стекла биноклей, оглядывая сероватые гребни волн. Шумело море, посвистывал, задевая ванты корабля, ветер, мерно работали машины. Их шум проникал во все помещения, заставлял вибрировать каждый лист металлической обшивки, палубу и отдавался даже на мостике.
   Еще до выхода из Севастополя экипажу было известно, что после обстрела ялтинских дорог, на которых скопилось много немецких частей, "Буревестник" пойдет за боезапасом в один из кавказских портов и вернется снова сюда, чтобы артиллерийским огнем оказывать помощь защитникам города.
   Утром без четверти четыре в каюту Грачева постучал матрос Луговских.
   - На вахту, товарищ лейтенант.
   - Сейчас иду. Поздно разбудил, - взглянув на часы, озабоченно ответил Андрей.
   Сбросив одеяло, он стал поспешно одеваться. За пятнадцать минут надо было умыться, привести себя в порядок, ознакомиться с картой, вахтенным журналом и распоряжениями командира. И ни на одну минуту не опоздать. Опоздание на вахту на "Буревестнике" расценивали как грубое нарушение лучших традиций и никогда не прощали.
   Грачев поднялся на ходовой мостик.
   Сидя на раскладном стуле, прислонившись к поручням, дремал Смоленский. В мирное время сидеть на мостике не разрешалось, но теперь случалось командиру не сходить с мостика по десять, по пятнадцать часов. Сюда ему и чай приносили, здесь он и отдыхал иногда, неудобно и коротко, как солдат на привале.
   Серое в предрассветный час море шумело и пенилось, словно кто-то невидимым веслом ворочал тяжелые волны. От винтов, вздуваясь пузырями, кипел бурун. Мутные воронки крутились, разбегались в стороны и рассыпались, образуя две белесые борозды.
   Ветер свежел. Он, как бритвой, срезал остроконечные верхушки волн, кропил солеными брызгами палубу и мостик. Хотелось глубже спрятать голову в воротник шинели, повернуться спиной к ветру. Но нельзя. Необходимо неотрывно наблюдать за горизонтом, следить за картой и курсом корабля. Район был опасный. Эскадренный миноносец внезапно могли атаковать бомбардировщики, подводная лодка или торпедоносцы.
   Грачев щурил воспаленные на ветру глаза.
   - Сигнальщики, в оба глядеть! - прикрикнул он, подражая Жолудю, и поглядел на верхнюю площадку, где находились сигнальщики.
   - Нелюдимо наше море, товарищ лейтенант! - весело ответил Корчига.
   Смоленский усмехнулся.
   - Они вам в стихах докладывают.
   На голос командира повернул голову вахтенный на баке матрос Куров. Но поняв, что слова относятся не к нему, снова стал смотреть по курсу корабля.
   После памятного разговора в кают-компании, а вернее, после того как Андрей прочно занял свое место на батарее и на корабле, в отношении его к Смоленскому исчезла всякая неловкость и обида. Оставалось и крепло с каждым днем чувство полного доверия к командиру, которое так помогает в бою. Наверно, две недели назад присутствие Смоленского на мостике стесняло бы Грачева. Сейчас оно радовало.
   "О чем он думает? - старался угадать Грачев мысли Курова. - О войне, о суровой корабельной жизни, о семье? А может быть, думает: "Налетят фашистские самолеты, сбросят бомбы, и пропал тогда корабль и матрос Куров". Нет, Куров матрос бывалый. Он на баке, как дома", Андрей вспомнил слова комиссара: "Когда на вахте стоит кто-нибудь из "стариков", он стоит, как монумент, величественно, спокойно, уверенно. С него скульптуру лепить можно".
   К старшему Курову подошел его сын. Оба кряжистые, немного медлительные. Куровы за палубу "держались" цепко. Они и у пушки работали без суеты. Споро, по-хозяйски, оглядывали ее со всех сторон, похлопывали, поглаживали и, казалось, кроме пушки ничего не замечали.
   - Вдвоем они все могут, - сказал Смоленский, тоже наблюдавший за Куровыми. - Злы на фашистов! А злоба к врагу - второе оружие.
   Постепенно оживала верхняя палуба. У орудий, шлюпок, у бомбосбрасывателей зачернели бушлаты матросов. Возле шлюпбалок, наблюдая, как разносили тали, прохаживался боцман Сторожев. С чайниками в руках бежали за кипятком котельные машинисты, окликая дремавших комендоров:
   - Э, брат, чай проспишь
   Смоленский достал папиросу и, раскурив ее на ветру, рассказывал:
   - Сын Курова пришел на флот примерно за год до войны. Куров! облокотившись на поручни, крикнул он, обращаясь к Курову-отцу. Куров вытянулся и, запрокинув голову, молодцевато ответил:
   - Слушаю, товарищ командир.
   - На горизонте чисто?
   - Так точно. Не пропустим, товарищ капитан третьего ранга. Смоленский повернулся к Грачеву:
   - Да. Помню, в конце июля мы стояли в Севастополе. Только что отбили воздушную атаку, я спустился на верхнюю палубу. Вижу, поднимается по трапу этакий усач-бородач с полотняным мешком за плечами. Вахтенный офицер спрашивает: "Вам кого?" Куров снял шапку и поклон: сначала - флагу, потом мне. "Колька, говорит, вас мне описал. Командир будете? Куров я, с Волги. Мы баржи водили, а теперь Гитлера гнать надо, вот я к сыну и подался. Прими, товарищ командир. Военкоматы не берут, возраст не вышел". Пришлось взять. Кое-как оформили. А теперь - видите, какой матрос! С любым молодым потягается...
   Рассыльный Луговских пулей влетел на мостик и, приложив правую руку к бескозырке, протянул командиру радиограмму.
   Радиограмму из Севастополя только что принял радист корабля. В ней сообщалось: "На траверзе Ялты, в семи милях от берега, фашистские самолеты торпедировали санитарный транспорт "Альбатрос". Немедленно окажите всемерную помощь по спасению людей. Следовать Севастополь".
   Смоленский стиснул квадратный листок бланка в руке и, быстро взглянув на Грачева, сказал:
   - Лейтенант, сигнал боевой тревоги! На траверзе Ялты тонет наш санитарный транспорт.
   Георгий Степанович отвернулся, расстегнул пуговицы реглана, хотя было холодно, и сквозь зубы проговорил одно слово:
   - Мерзавцы!
   По кораблю загремели "колокола" громкого боя.
   Александр Хамадан
   "Чапаевская Анка"
   Мы добрались до нее далеко за полдень. Собственно, не до нее, а до места расположения полка. Потом пробирались то ползком, то перебежками, в лощинах шли в рост, в кустарниках - согнувшись, на открытом месте - ползком.
   Трудно было сразу узнать эту одесскую хохотушку с черным от земли и гари лицом. Она повернулась и удивленно вскрикнула:
   - Так вы опять к нам?
   Мы стали вспоминать о лесных посадках, окаймлявших Одессу, об огромных красных помидорах, об арбузах, о лощинах, до краев наполненных трупами гитлеровцев.
   - А помните, перед нами был холмик, составленный из арбузов? И вы сказали, что это похоже на холм из человеческих голов. Мы тогда над вами смеялись. А сказать правду, потом, по ночам, как только гляну на холм - а там одни головы, и все без глаз. Ой, как страшно было!
   Нина говорила и снегом оттирала лицо, руки - мылась. Ей, девушке, наверно, неприятно, что мы видим на ее лице и руках копоть и грязь. Потом она едва слышно сказала:
   - А меня представили к ордену Красного Знамени. Скоро уж получу.
   Но я думала, что мне дадут Красную Звезду. Мне всегда нравилась Красная Звезда. Полное неисполнение желаний.
   Потом она рассказала о своей жизни после ранения в Одессе, о тоске в госпитале по боевым друзьям, о том, как она искала свою часть.
   - Мне дороже всех наград - любовь и уважение чапаевцев. Все так и зовут меня Анкой-пулеметчицей. Как в семье живу, хотя и не знаю, как в семье живут: ведь я всегда была круглая сирота.
   В карих глазах Ониловой неподдельная детская наивность.
   - А что, если написать письмо той Анке-пулеметчице, что в "Чапаеве" была? И написать ей, что вот по ее дороге пошла девушка и тоже пулеметчица у чапаевцев?
   Мы дружески попрощались: Нина заторопилась к себе.
   Она уходила легкой, быстрой походкой. Маленькая одесская комсомолка, истребившая огнем своего пулемета более пятисот фашистов. О ней следует рассказать подробно. Это девушка героической биографии.
   1
   Август в Одессе жаркий, знойный. Дома и улицы плывут в душном мареве. Худенькая невысокая девушка в легком платьице, раскрасневшаяся, взволнованная, переступила порог райвоенкомата.
   - Вот и еще одна пришла, - ворчливо сказал военком. - Девушки, хорошие, войдите в мое положение. Мне не нужны медсестры. Командиры, бойцы, пулеметчики, артиллеристы, саперы - вот кто нужен...
   Девушки стояли перед военкомом молчаливые, с влажными от обиды глазами. Военкому было жалко их. Он отстегнул крючки гимнастерки, вытер мокрую шею платком, вздохнул. Но война есть война; нельзя, чтобы в армии медсестер было больше, чем бойцов и командиров. Он взглянул на худенькую девушку, переступившую порог. Узнал ее. Фангоа-щица с трикотажной фабрики. Военорг комсомола. Тихая, но упорная Будет целый день стоять у окна и молчать. Военком опять вздохнул...
   - Вот если бы кто-нибудь из вас был пулеметчиком. В это время фанговщица Нина Онилова подошла к нему вплотную и дрожащим голосом сказала:
   - Так я же пулеметчица, всю программу прошла, вот значки справка...
   Опешивший военком махнул рукой и, обращаясь к остальным девушкам, строго сказал:
   - Ну, а вы, товарищи, возвращайтесь на производство. Это тоже фронтовое дело.
   Так Нина Онилова добилась своего. Страстная мечта ее стала явью. Перед нею .возник образ чапаевской Анки-пулеметчицы, бесстрашной русской женщины. Нина замерла на тротуаре. Она хотела продлить это видение, это напутствие в боевую жизнь. И опять, как тогда, в кино, проносилось широкое, раздольное поле высокой ржи, черные ряды офицеров-каппелевцев, психическая атака. Возникло лицо Анки, ее пылающие глаза в стиснутые губы. Бьется в ее руках пулемет, как подкошенные валятся каппелевцы...
   Нина Онилова побежала. Теплый ветерок обдувает возбужденное лицо, глухим звоном отдаются в ушах быстрые удары горячего сердца.
   - Буду драться, как Анка, клянусь, - шепчет она на бегу.
   Онилова ушла на фронт в тот же день. Забежала на фабрику, торопливо простилась с друзьями. У Нины нет родной семьи - круглая сирота. Но друзей было много. Провожали сердечно, ласково:
   - Ты, Нина, не подкачай там. Тебя одну только взяли, - говорили комсомолки.
   - Будь бесстрашной, дочка, - сказала старая работница, поцеловала Нину в губы и по-стариковски перекрестила ее.
   Быстро промелькнули первые фронтовые дни. Люди быстро привыкают к грохоту и лязгу стали, к каскадам огня, дыма и земли. Привыкла и Нина Онилова. Сноровистая, аккуратная, смелая, она пришлась по душе бойцам и командирам. Ее сразу прозвали "нашей Анкой". Юноша в гимнастерке, шароварах и сапогах с коротко, по-мальчишески, остриженными волосами не был похож на комсомолку Нину. Только голос, мягкий и мелодичный, выдавал ее да неизменная улыбка, обнажавшая маленькие белые зубы.
   ...Косые струи дождя хлестали землю. Она сделалась липкой, вязкой. Нина набросила плащ-палатку на себя и своего "максимчика", припала к нему, устремив взгляд в непроглядную южную ночь.
   Далеко позади родная Одесса. Враг рвется к ней. Подло, по-бандитски швыряет снаряд за снарядом на улицы города фашистская артиллерия. Нина слышит гулкие разрывы снарядов. Оглядываясь на Одессу, она видит всплески пламени, длинные языки огня, тянущиеся к небу.
   Тяжело становится на душе в такую черную ночь. Нина стискивает зубы, ее маленькие ладони крепче сжимают рукоятки пулемета.
   - Ох, не будет тебе пощады, фашистская сволочь, клянусь, не будет! - цедит сквозь зубы пулеметчица.
   И вдруг тишину на кусочке земли, где лежит Онилова со своим пулеметом, взрывают удары тяжелых вражеских минометов. "Значит, скоро пойдут в атаку", думает Онилова. И чувствует, как тяжелеет кровь и как удары сердца делаются глухими.
   Так приходит ярость. Нет больше Нины Ониловой, фанговщицы с одесской трикотажной фабрики "Друзья детей". Здесь, припав к пулемету, лежит гневная патриотка, боец Красной Дрмии, готовая к смертельному бою с ненавистным заклятым врагом.
   Огонь минометов перекатывался дальше, вглубь расположения наших войск.
   - Сейчас пойдут, - чуть слышно шепчет Нина.
   Впереди застрекотали автоматы, уже слышны крики атакующих.
   - Ну, давай, начинай! - нетерпеливо кричит Ониловой один из бойцов ее пулеметного расчета.
   Но она не отвечает бойцу и не стреляет. Чужие головы все ближе. Кто-то оттуда, из темноты, выкрикивает пьяным голосом грубые ругательства на ломаном русском языке. Очереди автоматов стучат громко, точно стреляют над ухом. Только когда глаз выхватил из темноты силуэты идущих в атаку врагов, комсомолка Нина Онилова внезапным и сильным огнем начала свой первый бой.
   Очередь за очередью - то длинные, то короткие, то ниже, то выше. Огненные струи яростно хлещут вопящих, падающих и еще бегущих по инерции врагов. Бойцы расчета с трудом поспевают за пулеметчицей. Утихают автоматы, больше не слышно чужих голосов. Только "максимчик" все так же гневно и яростно вышивает на черном бархате ночи узорную огненную строчку.
   Утром Нина увидела свою работу: десятка четыре фашистских солдат и офицеров валялось в лощине.
   - Только начало, - сказала она вслух.
   Этот ночной бой был строгим экзаменом для юной пулеметчицы. Она с честью выдержала боевое испытание.
   Теперь надо сказать правду. Пулеметчицу Нину Онилову хорошо, ласково приняли в батальоне. Но многие до этого ночного боя не верили, что женщина может быть стойким и суровым воином. Теперь, после ночного боя, когда Нина проявила стойкость и бесстрашие закаленного бойца, подлинная боевая слава осенила юную пулеметчицу. Нина приобрела доверие бойцов и командиров.
   Случилось так, что батальон, в котором сражалась Нина, включили в состав легендарной Чапаевской дивизии. Так пылкая девичья мечта претворилась в жизнь.
   Дни и ночи продолжались тяжелые, упорные бои. Новой бессмертной славой покрыла себя Чапаевская дивизия. И среди чапаевцев, плечом к плечу с ними, с беззаветной храбростью сражалась новая "Анка-пулеметчица" - комсомолка Нина Онилова.
   Артиллерийский, минометный огонь, казалось, никогда не кончится. Дрожала и гудела земля, и знойный воздух был горьким от порохового дыма. Нина сказала бойцам своего расчета:
   - Даже земля плачет. Ну, уж попомнят фашисты нашу землю, крепко попомнят!
   Лежавший рядом с Ониловой боец Забродин вдруг попросил:
   - А ты спой хорошую песню, веселей будет. И Нина запела:
   Письмо в Москву,
   в любимую столицу,
   Я Другу сердца нежно написал...
   Она вдруг забыла слова этой песни, но не хотела оборвать ее, чтобы не обидеть бойца. Родились новые слова, непроизвольно выпеваемые самой душой:
   Хранить страну, семью свою родную
   Я кровью сердца милой обещал...
   А мины ложились все ближе, противно лопаясь. Неподалеку был ранен лейтенант. Нина быстро перетащила его в кусты и перевязала. Лейтенант умирал. Он пожал ей руку. Потом отстегнул кобуру и передал пистолет.
   - Храни, Анка, не забывай, - чуть слышно прошептал он.
   Нина погладила его по голове и вдруг, склонившись, поцеловала в губы. Лейтенант приоткрыл глаза. Его угасающий взгляд долго покоился на лице Ониловой.
   Ползком, с глазами, полными слез, вернулась она к своему пулемету. В это время справа, со стороны леса, показались фашистские головорезы.
   - Анка, стегни их...
   И Анка стегнула. Из глаз ее все еще бежали слезы. Опять, как в ту памятную ночь, "максимчик" без устали хлестал метким убийственным огнем. Поредели фашистские ряды, атака захлебнулась, выдохлась.
   Шесть раз подряд ходили немцы и румыны в атаку на пулеметное гнездо Нины Ониловой. Нина смотрела на них и думала о первом мужчине, которого поцеловала и который умирал неподалеку от нее, в кустах.
   Фашистов было теперь заметно меньше. Выйдя на скат холма, они начали стрелять из винтовок и автоматов. Кто-то около Нины глухо вскрикнул и скатился с холма. Она не оглянулась. Сквозь слезы, застилавшие глаза, она примеривала расстояние, отделявшее ее от фашистов: 70, 60, 50, 40 метров. Нина горестно охнула и стала поливать из пулемета на одном уровне по пояс атакующим. Она смотрела, как тычутся они в землю, точно подрезанные острой косой. Оставшиеся в живых побежали, поползли обратно в лощину.
   Пулеметчица облегченно вздохнула. Она услышала воющий звук мины и подняла голову. Что-то тяжелое ударилось о землю. Хотела подняться, но почувствовала слабость.
   Забродин крикнул:
   - Анка, жива?
   - Вполне, - сказала она.
   Но кровь бежала по ее лицу: один осколок попал в голову, другой задел ухо. Ее отправили в госпиталь. Вывезли из Одессы. Любовно лечили. Вскоре она поправилась. Искала свою дивизию, свой полк. Найти было трудно. Но характер и упорство "Анки-пулеметчицы" навели ее на правильный путь.
   * * *
   Знаменитые севастопольские подступы.
   После затишья прозрачный воздух опять наполнился артиллерийским громом. С металлическим шелестом летят над головами снаряды, черными кудряшками вспыхивают над землей частые разрывы. В высоком небе наши стальные птицы широкими кругами снижаются над немецкими позициями. Вздрагивает земля, уходит из-под ног. Тяжелые бомбы кромсают вражеские траншеи и дзоты.
   Встают чапаевцы и устремляются вперед. Девушка в матросской тельняшке, припав к пулемету, хлещет яростным огнем, забивая врагов в землю, не давая им поднять головы.
   Она поддерживает огнем пулемета стремительную атаку чапаевцев. Когда пехотинцы продвигаются дальше, девушка быстро и решительно командует бойцам своего расчета: "На новую огневую позицию!" И первой бежит вперед.
   Атака завершилась удачей. Заняты новые сопки, важная высота. К Нине Ониловой приезжают командиры. Они тепло жмут ей руки и благодарят маленькую веселую пулеметчицу за службу, за воинскую доблесть.
   В стороне, на правом фланге, еще идет горячая схватка. Боевые соседи чапаевцев выравнивают линию, подтягиваются. Оттуда доносятся частые, дробные пулеметные очереди. Нина слушает, чуть склонив голову набок.
   - Хорошо работают наши пулеметчики. Очень хорошо, - говорит она.
   Вечерние сумерки покрывают землю, прячутся вершины гор и высот. Привозят горячий ужин...