Неизвестен Автор. Севастополь (сборник)

   На разбомбленный, окутанный дымом, полуразрушенный Севастополь шли немецкие бомбовозы.
   Зенитки щелкали сухо и пронзительно. Вот один из вражеских самолетов задымился и начал падать.
   Над городом взметнулись фонтаны камней, земли и дыма - там упали бомбы.
   Налет прекратился. Севастополь вдали тлел и дымился, даже в эти минуты прекрасный и величественный.
   На батарее была объявлена готовность номер два. Краснофлотцы вернулись в блиндаж, и механик спокойно (он только что помогал подносить снаряды к орудиям) включил киноаппарат.
   На экране появились знакомые эпизоды. Механик прокручивал вторично последнюю часть.
   Слышалась музыка и вовсе не было свиста бомб, орудийных раскатов и пулеметных очередей.
   Москвичи переглянулись.
   Они поняли, что режиссер ни в чем не был повинен. Во время демонстрации фильма стреляли настоящие орудия, захлебывались настоящие пулеметы, свистели настоящие бомбы. И это было закономерно, в этом было свое особое "чувство меры", иначе быть не могло, потому что здесь был осажденный, мужественно отбивающийся от врага, выполняющий свой великий долг перед Родиной героический Севастополь.
   3. Одиночество
   Кандыба в изнеможении оторвался от пулемета, разжал занемевшие пальцы и глубоко втянул в себя свежий вечерний воздух.
   - Все! - сказал он и неслушающимися пальцами начал сворачивать самокрутку.
   Старшина Шаломытов лежал рядом с ним. Он недавно был ранен и сейчас старался сохранять полную неподвижность, потому что каждое движение причиняло нестерпимую боль.
   Кандыба наклонился над ним и спросил:
   - Что, браток?
   Шаломытов открыл глубоко запавшие, воспаленные глаза и еле слышно ответил:
   - Ничего... Выдержу...
   Вечерние сумерки мягко заполняли дзот. Туманные тени скрыли лежащих в углу убитых краснофлотцев. Дольше светились расстрелянные гильзы.
   Кандыба курил жадно, глубоко затягиваясь, шумно выпуская из легких едкий махорочный дым.
   Шаломытов пошевелился, застонал и спросил:
   - Что там?.. В Севастополе?..
   - Горит.
   - Сожгут, проклятые...
   - Они сожгут, а мы новый выстроим. Ты помалкивай, не тревожься.
   - Помнишь, как мы на Приморском бульваре... когда с корабля сходили... Как ее звали?
   - Катя. Да ты помалкивай, браток. Отдохнешь - легче будет. Обязательно к нам пробьются, в госпиталь тебя свезут, вылечат. Шаломытов, видимо, думая о своем, прошептал:
   - Катя... Прислушался и сказал:
   - Опять лезут.
   Кандыба сплюнул окурок и взялся за пулемет.
   Третий день дзот был отрезан от своей части. Третий день немцы пытались взять дзот, посылали автоматчиков, били из минометов, из орудий.
   В живых остались двое: Кандыба да тяжело раненый Шаломытов...
   Когда гитлеровцы (в который раз!) откатились от дзота, уже стемнело. Вдали полыхало севастопольское зарево.
   Кандыба, утомленный до предела, задремал над пулеметом.
   Проснулся он внезапно.
   Его поразила странная тишина. Ее не мог нарушить непрерывный грохот артиллерии, пулеметов и винтовок.
   Перед дзотом было все спокойно. Кандыба никак не мог сообразить, что произошло, окликнул Шаломытова. Старшина ничего не ответил. Кандыба легонько потрогал его и отдернул руку. Шаломытов уже успел остыть.
   Тогда Кандыба понял: он остался один. И тоска, такая жестокая, что хотелось закричать, сдавила ему лрудь.
   С укоризной он сказал товарищу:
   - Что же ты оставил меня одного, браток? А?
   Отблески вспыхивавших над фронтом ракет проникали сквозь амбразуры дзота, освещали заострившийся нос Шаломытова, бескровные тонкие губы, по которым пробегал суетливый муравей.
   Впервые за эти дни Кандыба потерял спокойствие. Одиночество давило, пригибало к земле, лишало мужества, ослабляло волю. Одиночество становилось нестерпимым и страшным.
   Кандыба терял самообладание, несколько раз брался за рукоятки пулемета, чтобы в грохоте расстреливаемых патронов утопить свое одиночество, и только напряжением воли заставлял себя оторваться от пулемета.
   И тогда он услышал тихий, осторожный шорох.
   Кто-то подползал к дзоту.
   Кандыба затаил дыхание.
   Шорох приближался. Еле слышный, он казался необычайно громким, точно на дзот, лязгая и громыхая, надвигался танк.
   Это в осажденный дзот пробрался политрук Филиппов. Только что чуть не убивший политрука Кандыба счастливо смеялся, не выпуская из своей обожженной руки руку комиссара, заглядывал ему в глаза, невидимые в темноте.
   - Приполз, товарищ политрук? - говорил он любовно. - Добрался, не забыл нас, хороший ты человек.
   - Один остался?
   - Один, товарищ политрук.
   - До рассвета продержишься?
   - Если надо, продержусь.
   - Помни: сдадим дзот - откроем фашистам прямую дорогу на Севастополь. Надо держать. На рассвете придем, поможем. Жди нас, Кандыба.
   - Есть ждать, товарищ политрук!
   И когда исчез политрук в ночной темноте, когда снова потом двинулись враги на дзот, когда били снаряды, обрушивая землю и доски, наполняя дзот дымом и гарью, Кандыба знал - он не один.
   И даже когда в блеске рвущихся брошенных им гранат он увидел фигуры гитлеровцев в нескольких шагах от себя, знал, - он не один, с ним политрук, с ним родная часть, с ним Севастополь, с ним вся Родина...
   4. Невозможное
   Встреченные пулеметным огнем гитлеровцы залегли, потом начали отступать.
   Так было уже несколько раз.
   С высотки, преграждавшей фашистам путь к Севастополю, снова и снова били пулеметы, делали невозможным продвижение вперед. А Севастополь казался близким и доступным. Вражеские солдаты видели домики, зелень садов. Солнце жгло, хотелось тени, прохлады, конца этого много дней длящегося, нескончаемого боя.
   Обер-лейтенант кричал:
   - Сколько их там? Двадцать? Тридцать? Самое большее - пятьдесят... Нужно опрокинуть, раздавить, уничтожить! Вперед!..
   И снова, харкая кровью, обливаясь холодным потом, ползли гитлеровцы, и перед высоткой росла новая гора из трупов.
   Фашисты открыли огонь из минометов. По неприступной позиции били орудия. Над высоткой взметались дым и земля.
   Гитлеровцы поднимались, бежали вперед, были уверены, что теперь дорога на Севастополь расчищена, сопротивление сломлено, все живее истреблено. Но пулеметные очереди, меткие и убийственные, пронизывали воздух, атака захлебывалась, новые трупы устилали долину, новые раненые поливали своей кровью высушенную солнцем севастопольскую землю.
   Высшее командование нервничало. Оно требовало немедленно ликвидировать позицию большевиков. Планы срывались, продвижение вперед тормозилось.
   Группа бомбовозов поднялась в воздух и сбросила свой груз на высотку. Казалось, земля взметнулась к небу и медленно опустилась.
   Фашисты двинулись вперед, робея и задыхаясь. Они со страхом смотрели на развороченную высотку. Постепенно шаг их становился увереннее, спины выпрямлялись - Проклятые большевики были уничтожены, они молчали.
   Солдаты пошли во весь рост.
   Впереди Севастополь!
   - Хайль, хайль!..
   И тогда пулемет стегнул, как бич в руках опытного пастуха.
   Бой шел до вечера.
   Опять били минометы и орудия, опять шли бомбовозы и штурмовики, а воздушные разведчики доносили о прекрасно укрытой и замаскированной позиции.
   К вечеру немецкое командование ввело в бой резервы. До батальона наступало на неприступную позицию. Широкими клещами фашисты охватывали высотку.
   И, наконец, высотка замолчала.
   Она молчала, когда охваченные страхом гитлеровцы подползали к таинственным блиндажам. Она молчала, когда они перелезали через трупы своих солдат. Она молчала, когда они бросились в штыки. Она молчала, когда они ворвались в разрушенные блиндажи и остановились, тяжело дыша, захлебываясь, не веря этой тишине, ожидая смерти.
   И дождались!
   В наступающей темноте ярко вспыхнуло пламя рвущихся гранат осветило падающих, бегущих, ползущих фашистов.
   Но сзади шли новые цепи, и высотка замолчала навсегда.
   Когда об этом доложили большому начальнику, украшенному железными крестами, тот спросил:
   - Пленных взяли?
   - Нет.
   - Все уничтожены?
   -Да.
   - Сколько же их там было?
   - Один.
   - Батальон?
   - Человек.
   - Абсурд! Это невозможно. Вы осмотрели всю позицию?
   -Да.
   - Один?
   - Да, но это был моряк...
   Начальник больше ни о чем не спрашивал. Он посмотрел в ту сторону, где скрытый темнотой лежал Севастополь, и плечи его передернулись так, точно ему в эту жаркую крымскую ночь стало вдруг очень холодно.
   5. Неизвестный матрос
   Подводная лодка смогла подняться на поверхность Стрелецкой бухты только поздней ночью, когда немцы перестали бомбить причалы.
   Встречавший ее батальонный комиссар увидел, как на берег сошло несколько матросов. Он подсчитал - их было семь.
   - Все? - спросил комиссар широкоплечего старшину.
   -Да.
   - Ну, что ж! Придется каждому сражаться за десятерых. Пойдете на батарею лейтенанта Соловьева. Дорогу туда покажет всякий. А этот пакет, - комиссар передал старшине конверт, - беречь и вручить комиссару батареи.
   - Есть вручить, товарищ батальонный комиссар.
   Моряки пошли к городу.
   Он открылся перед ними в зареве пожаров. Было удивительно - что еще могло гореть в этих грудах камня?.. Даже те, кто бывал здесь раньше, с трудом угадывали знакомые здания.
   По горизонту вспыхивали и угасали кроваво-красные зарницы. Оттуда доносился однообразный, низкий гул.
   Моряки остановились.
   Они смотрели на сплошь изрытую воронками землю, на дымящиеся развалины, на багряное, словно подернутое ржавчиной, небо.
   Самый младший из них снял бескозырку и сказал:
   - Здравствуй, Севастополь! Вот как довелось познакомиться.
   Ветер, принесший запах моря и водорослей, тронул его светлые волосы, и легкая прядь упала на высокий загорелый лоб. Движением головы матрос отбросил ее.
   Что-то девичье было в его юном лице. Серые глаза испытующе и удивленно глядели в тревожную и зыбкую даль. Руки спокойно лежали на прильнувшем к груди автомате. Когда моряки двинулись, он, ступая легко и быстро, обогнал других. Ему не терпелось скорее туда, где земля и небо, соединившись, образовывали огненное непроходимое кольцо.
   По городу шли молча.
   Каждый думал свою думу.
   Остановились у перекрестка, где дорога спускалась к вокзалу. Здесь, среди щебня и мусора, стояла цветущая акация. Трудно было сказать, как уцелела она память о недалеком прошлом солнечного и веселого города.
   Молодой моряк сорвал ветку, понюхал и улыбнулся, точно вспомнил что-то.
   Старшина деловито сворачивал самокрутку, поглядывая вдоль дороги, где, объезжая воронки и камни, двигалась полуторка.
   Снаряд разорвался рядом с акацией.
   Когда дым рассеялся, они увидели, что подсеченное под корень дерево лежит на земле, прикрыв своими ветвями неподвижного, словно решившего отдохнуть, старшину. Он все еще сжимал в руке самокрутку. Казалось, что сейчас поднимется и закурит, выпустит густое облако пахучего дыма. Но моряк был мертв.
   Угрюмый высокий матрос наклонился и тихо сказал:
   - Прощай, старшина!
   Он достал с груди убитого пакет. Сладкий запах акации чуть кружил голову.
   Неподалеку разорвался еще снаряд. Тихо взвизгнув, пролетел над головами осколок.
   Полуторка поровнялась с моряками.
   - Куда, братки? - спросил шофер, веселый, кудрявый армеец.
   - На батарею Соловьева.
   - Слыхал о такой. Садись, подвезу. Моряки взобрались на полуторку.
   Их было четверо, когда они вышли к передовой и попали под артиллерийский налет.
   Трое добрались до полевой батареи.
   Самый молодой из них спросил:
   - На батарею лейтенанта Соловьева идем правильно?
   Артиллерист отер пот с лица и, расправив спину движением долго трудившегося косаря, ответил:
   - Путь прямой. Только туда ходу вовсе нет. У нас тут настоящий ад по всей форме. А у них можно сказать, - конец света...
   Вот туда нам и нужно, - сказал самый молодой, тот, что, сняв бескозырку, приветствовал Севастополь, ступив на берег.
   ...Их было двое, Когда они ползком пробирались к вершине, где воевала батарея лейтенанта Соловьева. Мимо убитых, мимо раненых, через воронки, через острые камни, под свист снарядов и завывание мин.
   А когда снаряд разорвался рядом - остался один. Самый молодой. Он поглядел на товарищ - тот лежал прильнув щекой к земле, точно прислушивался к чему-то далекому, только ему одному ведомому.
   Юноша взял у товарища пакет, тщательно запрятал его на груди - туда, где лежал комсомольский билет и двинулся дальше.
   Начинало светать. Небо стало сиреневым, а восток - желто-розовым. Недалекая вершина - цель пути - открылась в дыму и столбах поднятой снарядами земли. Можно было подумать что по этой крошечной вершинке непрерывно долбят многотонные молоты.
   Когда раскаленный шар показался над горизонтом, стало вдруг тихо. Легкий звон наполнил воздух. Это цикады пели свою нескончаемую щемящую песню.
   ...На батарее лейтенанта Соловьева тоже было тихо. Моряки пользовались немногими драгоценными минутами покоя. Один спал, прислонившись к снарядным ящикам, другой распластался на взрыхленной земле, третий лежал ничком.
   Не отдыхал только комиссар Медленно, не спеша проходил он по фронту батареи.
   Остановился у лежащего навзничь матроса. Увидел, как из-под тела моряка расползается по пыли кровь, приближаясь к упавшей рядом бескозырке. Бережно Поднял бескозырку, положил ее на грудь убитого.
   Еще один лежащий матрос. Вот он зашевелился, что-то пробормотал во сне. Комиссар облегченно вздохнул, передвинул пустой ящик из-под снарядов так, чтобы тень упала на лицо спящего.
   И еще матрос. Почувствовав взгляд комиссара, он открыл глаза.
   - Спи! Недолго придется. Пользуйся.
   - А вы, товарищ политрук?
   - Успею. Спи...
   В стороне лежал раненый. Его короткие, покрытые ссадинами пальцы судорожно скребли землю. Склонился над ним комиссар.
   - Куда, товарищ?
   - В живот... Боюсь, кричать начну.
   - А ты покричи. Легче станет.
   - Нельзя. Народ отдыхает...
   Комиссар оглядел батарею. Глубокое беспокойство темной тенью прошло по его лицу.
   Он вернулся к остаткам бруствера. Рука привычно потянулась к лежавшему на бруствере большому морскому биноклю, но взять бинокль политруку не удалось. Голова беспомощно склонилась на грудь, глаза закрылись. Комиссар задремал.
   Разбудил его внезапный шум. Это через груду камней перебирался молодой моряк, ночью сошедший с подводной лодки на севастопольскую землю. Истерзанный, оглушенный, он недоуменно огляделся и, наконец, заметил политрука.
   - Мне лейтенанта Соловьева.
   - Убит.
   - Помощника командира.
   - Убит. Я один - и командир, и комиссар, и помощник.
   - С Большой земли в ваше распоряжение.
   - Пополнение?
   - Так точно - пополнение!
   - Много вас?
   - Было семеро...
   Понимающе посмотрел политрук на матроса.
   - Ну что ж! И один нам нужен... Молодой моряк достал пакет.
   - Батальонный комиссар приказал вам передать... Разрешите быть свободным?
   - Нет, матрос... Свободным ты здесь не будешь. Бери бинокль. Что увидишь докладывай.
   В окулярах бинокля - залитые горячим солнцем холмы. Тихо. Пусто. Кажется, что вокруг нет ни одного человека, что батарея затерялась в громадной мертвой пустыне.
   Моряк оторвался от бинокля и, недоумевая, спросил:
   - Товарищ политрук! А здесь на передовой есть еще наши люди? Один камень кругом...
   Политрук не отвечал. Он спал, уютно подложив под щеку руку с зажатым в ней пакетом. Улыбнулся во сне - видимо, снилось ему что-то радостное, и милое.
   Негромко окликнул моряк:
   - Товарищ политрук! А, товарищ политрук!
   С трудом открылись глаза. Счастливо улыбаясь, он сказал:
   - Жена сейчас приснилась... Чай пили. В саду. С вишневым вареньем. Только варенья не попробовал - ты разбудил... В чем дело?
   - Вы о пакете забыли.
   - Верно... Забыл...
   Снова бинокль у глаз молодого моряка. Снова проплывают холмы и высоты. Возник разрушенный, истерзанный город, над которым клубился дым, а выше летали вражеские самолеты... Дальше море. И опять мертвые пустынные холмы. И тишина, пронизанная звоном цикад...
   - Товарищ с Большой земли! - неожиданно громко позвал политрук.
   - Есть, с Большой земли!
   - Я ждал поддержки. А ты мне принес большее, гораздо большее. Спасибо тебе, товарищ...
   Политрук держал в руках газету. В нескольких местах она была разорвана, по страницам расплылись кровавые пятна.
   Комиссар подошел к спящему моряку, тронул за плечо.
   - Старшина!
   Мучительно преодолевая сон, тот ответил:
   - Есть, старшина!
   - Прочитай и передай следующему. Всем прочитать...
   - Есть, всем прочитать.
   Газета начала переходить из рук в руки. Ее передавали бережно, как дорогую святыню. Люди преображались. Блеск появился в их глазах, руки крепче сжимали винтовку. Приподнялся и ровнее стал дышать раненый.
   Газета возвратилась к политруку.
   Комиссар окинул взглядом моряков и увидел, что уже никто на спит. Бодрость вошла в сердца людей. Точно свежий морской ветер про-' несся над этой вершиной, где земля и воздух были раскалены войной и солнцем.
   - Все прочитали?
   - Все, товарищ политрук.
   - Отвечать будем? Старшина сказал:
   - Ответ ясный: сражаться до последнего человека. Последний будет сражаться до последней капли крови.
   Прибывший с Большой земли матрос с недоумением смотрел на окружавших его моряков. Принесенная им газета чудесным образом подействовала на этих, перешагнувших предел усталости людей.
   - Можно и мне прочитать? - спросил он политрука. - Хочу знать - почему с людьми такое сделалось.
   - Читай!
   Глаза не сразу нашли нужное место.
   А когда прочитал, услышал голос политрука:
   - Везде наши... В каждой ложбине, за каждым камнем, в каждой воронке... Они тоже измучены, тоже устали... И быть может не знают... А нужно, чтобы знали... Сейчас... Перед боем...
   И молодой моряк понял, о чем думает комиссар.
   - Я это сделаю.
   Он вскочил на бруствер. В руках у него бескозырка и тельник. Он начал семафорить... И тотчас тишина оборвалась. С визгом и стоном полетели сюда снаряды, мины. Засвистели пули...
   Моряк стоял открыто, на виду у всех. пули не трогали его, снаряды падали в стороне, и тысячи защитников Севастополя читали то, что передавал он, вслух повторяя каждое слово:
   - Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя... - читали морские пехотинцы в своих окопах.
   - ...красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, - говорили артиллеристы, стоявшие у орудий.
   - ...мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли, - разбирали семафор автоматчики, притаившиеся за камнями у вражеских позиций.
   - ...и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням, читали на командном пункте бригады морской пехоты.
   И уже казалось, что тысячи голосов гремят над холмами и долинами, над многострадальной севастопольской землей:
   - Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной. И. Сталин.
   И те, кто уже раньше прочел эту телеграмму, и те, кто впервые о ней узнал, понимали, что их приветствуют, к ним обращаются партия и весь советский народ.
   И когда фашисты начали очередную атаку, ожили мертвые до сих пор холмы и долины.
   Встали севастопольцы и двинулись в контратаку. Они двинулись на врага, как грозная туча, как неизбежное возмездие. И в первых рядах с автоматом в руках шел матрос с Большой земли...
   * * *
   После боя его не оказалось среди живых, его не нашли среди раненых. И никто не знал его имени.
   Это был простой советский воин, один из многих, кто сражался в те годы на морях и фронтах.
   Комиссар снял фуражку и сказал:
   - Вечная слава тебе, неизвестный матрос!
   И, точно салютуя погибшему герою, открыли в эту минуту огонь севастопольские батареи...
   Вл. Лидин
   Тебе, Cевастополь!
   Мы знаем, Севастополь, твою русскую славу. Обращаясь к великим делам нашего прошлого, мы видим рыжие склоны, поросшие жесткой травой, между которыми лежишь ты, белый приморский город, колыбель Черноморского флота Севастополь. В ту пору, когда в Москве едва начиналась весна, ты уже белел горячим камнем юга, спускаясь домами к темносиней воде особенно синего, особенно густого в начале весны - Черного моря.
   Каждый камень на жестких склонах, с которых видна беспредельность морского простора, говорил о героической судьбе этого города. Отсюда над всей историей русского флота поднялись в призывающем великолепии подвига фигуры адмиралов Нахимова и Корнилова, здесь в простоте народных славных дел нашел Лев Толстой образ русской великой души, которой он посвятил самые потрясающие страницы своих неумирающих книг, отсюда пошли, как боевой призыв к действию, имена лейтенанта Шмидта и броненосца "Потемкин".
   Черноморские моряки! В песнях о боевых делах нашего флота осталась ваша запевка, ваш четкий шаг слышит поколение моряков, которое пришло вас сменить, оно научилось вашей храбрости, оно бережет традиции вашей борьбы, прославляя вновь на весь мир черноморцев. Многие месяцы тяжелую борьбу ведет осажденный Севастополь. Многие месяцы, отбивая врага, наваливал он тысячи неприятельских трупов на своих подступах. Снова, как в осаду 1855 года, изрыты склоны траншеями, и сухая крымская земля вздымается в воздух от разрывов снарядов, и боевые корабли из Севастопольской бухты ведут из своих пушек огонь.
   Вся страна с любовью и гордостью следит за героической борьбой Севастополя. Тонны металла обрушивает враг на русскую эту твердыню. Тысяч солдат не досчитывается он при очередной перекличке. Он налетает на город эскадрильями, и алюминиевые скелеты сбитых и сожженных самолетов валяются на жесткой земле, и наши летчик" и наши зенитчики ведут счет будничным делам героического своего искусства. В осаду 1855 года был введен в действие севастопольский счет времени. Тогда каждый месяц обороны равнялся целому году. Ныне утроен, учетверен может быть этот севастопольский счет. Не парусники и гальоты ведут огонь по защитникам города. Тяжелая артиллерия врага бьет по городу. Черные коршуны появляются в небе. Только каменоломни и глубокие недра земли могут служить человеку убежищем.
   И он борется, наш русский человек. В каменоломнях и подземных убежищах живет стойкий дух его беспримерного сопротивления. Великое мужество его моряков расправляет морской русский флаг, как великолепный попутный ветер моря. Можно физически убить человека, но нельзя сломить его дух. Дух защиты Севастополя - сколько месяцев он боролся, этот героический город! - дух, призывающий к действию. Никогда из песни о подвиге русских не будет выброшено имя Севастополя. Испытания, перенесенные им, сделали еще ближе, еще роднее для всех нас этот город. Каждый разрыв неприятельского снаряда или бомбы с самолета слышал весь народ вместе с вами, защитники Севастополя. Каждое ваше испытание мы делили вместе с вами, защитники Севастополя.
   Вся страна простерла к вам свои руки, и в темных каменоломнях, и в окопах и траншеях, которыми ощетинился город, и на боевых кораблях, закопченных от дыма и пороха, знали вы, черноморцы, что мы с вами, мы вместе.
   Пройдет время, и вместе с вами общими силами закидает землей наш народ блиндажи и окопы, и построит новые дома в Севастополе, и поставит на самых лучших местах памятники героям великолепной защиты осажденного в 1942 году Севастополя. Снова к солнцу и югу потянутся поезда, и загорелые мужчины и женщины будут возвращаться в позднюю осень на север, и будет пахнуть виноградом благословенная крымская земля, и над темносиней водой нашего Черного моря будет теплеть белым камнем город со звонким и героическим именем - Севастополь. Порукой этому наша победа, которая будет, сколько бы еще испытаний нам ни пришлось пережить!
   Евгений Юнга
   В Южной бухте
   Последний сейнер подошел к Минной пристани на исходе ночи, Было совсем темно. Черный массив горы круто высился над отражениями звезд в бухте. Ступени лестницы, вытесанные в камне, серыми зарубками вели в непроницаемый мрак. Глаз с первого-взгляда не мог различить даже силуэты судов, слитые со склоном горы. Виднелся только выступ причала да слышались голоса невидимых людей: негромкие восклицания, крепкие словечки, лаконичные приказания... Пронзительный свист снаряда перекрыл все звуки. Вверху над пристанью грянуло столь яростно, точно гора лопнула и раскололась надвое. Снаряд разорвался на каменистом скате. Несколько секунд длился грохот осыпающихся каменных глыб, всплески воды в бухте. Эхо, перекатываясь, не успело затеряться вдали, как снова со свистом примчался снаряд, снова ухнул разрыв, посыпались камни...
   Обстрел прекратился так же внезапно, как начался, и в тишине опять послышались возгласы людей, урчание моторов, скрип деревянных бортов, трущихся о стенку причала, топот ног на шатких мостках, - словом, все, что повторялось каждую ночь на Минной пристани осажденного Севастополя.
   Эта пристань некоторое время служила местом погрузки и выгрузки, стоянки и ремонта сейнеров, предназначенных для обслуживания больших кораблей и всевозможных рейдовых операций, для доставки почты, боеприпасов и провизии в окрестные бухты, на батареи, форты и маяки побережья. Война сделала крохотные суденышки, способные пролезть чуть ли не в игольное ушко, незаменимыми для защитников Севастополя. Их основным достоинством благодаря незначительной осадке была возможность совершать рейсы, как говорится, "впритирку" к берегу и при появлении неприятельских самолетов укрываться в любой щели скалистых террас, окаймляющих бухты и заливы.