Неизвестен Автор. Севастополь (сборник)

   Это был удивительно наглый фашист - рыжий в яблоках "мессершмитт" с буквой "зет" на хвосте. Он патрулировал над Херсонесским аэродромом и, как коршун, кидался вниз, когда замечал автомашину или даже одного проходящего человека. Он умел ловко сманеврировать, уйти от зенитного огня, от атаки наших истребителей. В бой ввязывался всегда с самой выгодной позиции - клюнет и уйдет. А клевал он, чёрт его дери, метко.
   Появлялся "зет" обычно под вечер, и этого вылета в сумерках Авдеев не хотел пропустить.
   Но не сидеть же без дела в землянке, пока его летчики в воздухе? Неприятное занятие - ждать возвращения своих. Когда сам в полете, гораздо спокойнее.
   Авдеев вспомнил, что надо облетать "двойку", испытать новый мотор. Вот и занятие.
   Он сел в кабину, взлетел - и все это прежде, чем успели уйти вдаль штурмовики и сопровождавшие их истребители.
   Конечно, Авдеев взлетел с полным комплектом боезапаса. Он не собирался идти в бой, но, как всегда в эти дни, "мессершмитты" висели над нашим аэродромом, и мало ли какие встречи могли произойти!
   Сделав первый круг, командир взглянул на своих летчиков, пристроившихся сверху к штурмовым машинам.
   Что-то неладно. Один ястребок отстал от группы и, словно потеряв ориентировку среди бела дня, неуклюже вертелся над своим аэродромом.
   Авдеев дал газ, подошел ближе и посмотрел номер машины. Все стало ему ясно.
   Молодой сержант, только недавно кончивший курс, еще не оперившийся боец, растерялся: он не привык взлетать под наблюдением "мессершмиттов". Нельзя даже особенно винить его за это.
   Авдеев пристроился к сержанту и помахал ему крылом.
   - Иди, иди, мальчик, я тебя прикрывать буду.
   Странное положение для командира эскадрильи - идти ведомым у самого молодого летчика и оберегать хвост его машины. Сержант приободрился и занял свое место в строю.
   Так шли до фронта
   А над фронтом увидел Авдеев восемь "мессершмиттов", стрелявших по нашим войскам. Тут он не выдержал, вырвался вперед, дал знак четверке "Яковлевых" и ринулся вниз, в атаку.
   Снизился и видит: попали в кашу. Куда ни взгляни - слева, справа, сверху, внизу - вражеские истребители. Нет, не восьмерка - их тут было несколько десятков.
   Значит, надо всех их связать боем, чтобы они не кинулись на штурмовики. И надо помочь своим "якам" выбраться невредимыми.
   Это было нелегко. "Мессеры" чувствовали себя уверенно - перевес сил в воздушном сражении у них был огромный.
   "Илы" уже отштурмовали. Три летчика авдеевской эскадрильи, в том числе и сержант, вырвавшись из кольца, ушли вместе со штурмовиками, прикрывая их. Авдеев остался вдвоем с Акуловым, опытным летчиком.
   Вдвоем против двух или трех десятков! Машина выдержала все виражи, все молниеносные маневры, которые заставлял ее проделывать Авдеев, отвлекая на себя огонь нападавших на Акулова "мессеров" и в то же время защищая свой самолет от пытавшихся подобраться сзади фашистов. Теперь самый взыскательный летчик мог считать "двойку" хорошо испытанной.
   Предстояло самое трудное - уйти на аэродром.
   Тут Авдеев показал замечательный класс пилотирования. Он носился по городу ниже домов, заставляя преследовавших его "мессершмиттов" взмывать вверх, чтобы не врезаться в землю, буквально гулял по городу - с улицы в переулок, с переулка в улицу, над развалинами домов.
   Ему помогали с земли бойцы, наблюдавшие этот немыслимый полет, стреляли по "мессерам" из автоматов, винтовок.
   Через несколько минут Авдеев был у аэродрома.
   Но ему не пришлось идти на посадку, это было невозможно. Над аэродромом шел бой. Истребители прикрывали вернувшихся после штурмовки "илов". Разозленные неудачей прежних нападений, фашистские летчики пытались хоть напоследок рассчитаться за штурмовку. Не удалось. "Илы" благополучно сели все до последнего.
   И там, наверху, Авдеев увидел рыжего, неторопливо поджидавшего жертву. Фашист, словно паук, висел над аэродромом и протягивал нити своих пуль.
   Не прошло и минуты, как Авдеев был рядом с "зетом". Он дал очередь снизу и очередь сбоку. Это были меткие очереди, но их было мало, чтобы сбить фашиста. Все же тот захромал и вышел из боя. Какой удобный случай прикончить его! Но баки уже почти сухие и осталось лишь несколько пуль. Тогда Авдеев пошел на посадку. С трудом, онемевшими от напряжения пальцами, отстегнул лямки парашюта, вышел из кабины.
   Опять свистели снаряды над головой и рвались на аэродроме.
   Авдеев пробрался в свою землянку, вызвал к телефону инженера и сказал:
   - "Двойка" испытана. Мотор в порядке. Можно выпускать в полет. Повесил трубку и пробормотал, ложась на койку:
   - Я с тобой вечером сосчитаюсь, рыжий дьявол!
   Прожектор
   Фашистские автоматчики были уже в городе, на Северной стороне. Но сопротивление продолжалось и на земле и в воздухе. Город затянут дымом пожаров.
   Усталый после боевого дня Авдеев возвращался с последнего вылета уже в темноте.
   Вспыхнул луч прожектора и длинной лапой принялся ощупывать небо. Авдееву не понадобилось и минуты, чтобы определить точно: прожектор на Константиновском равелине. Кажется, равелин заняли враги. Во всяком случае наши там не зажгут прожектора - бессмысленно.
   "Засветили, ну и чёрт их дери, меня все равно не поймают", - подумал он и продолжал свой путь.
   Но пройдя километр, Авдеев резко развернулся и. набрав высоту, пошел прямым курсом на прожектор.
   Он вспомнил...
   Когда перед вылетом был на командном пункте, там как раз принимали сообщение с кавказского берега. Вышли санитарные самолеты. большая группа, забрать из Севастополя раненых. Минут через сорок они должны прилететь. Если их поймает фашистский луч...
   И он пошел на прожектор.
   Это был удачный бросок. Авдеев спикировал с полутора тысячи метров и дал длинную очередь прямо по цели.
   Когда он вышел из пикирования, кругом была непроницаемая тьма. Прожектор погас.
   Довольный успехом, летчик ушел на аэродром. Делая круг перед посадкой, уже выпустив шасси, он взглянул в сторону Константиновского равелина, вновь быстро убрал шасси и дал полный газ: луч снова гулял над бухтой.
   Самолет приближался к равелину, но не успел подойти, как луч погас. Повидимому, фашисты, услышав гул мотора, поняли, куда и зачем он идет.
   Стрелять наудачу в тьму бессмысленно. Авдеев ушел к морю и сделал круг. Горючее неумолимо убывало, долго этот полет продолжаться не мог.
   Но повезло, луч появился.
   - Теперь уж не спрячешься!
   Авдеев сделал несколько выстрелов из пушки. Снаряды летели прямо по лучу, промах казался немыслимым. И действительно, луч погас в тот самый миг, когда снаряды достигли земли.
   Авдеев ушел на аэродром.
   Но когда он, выпустив колеса, шел на посадку, опять вцепился в море этот проклятый луч...
   Оставалось всего несколько минут до прихода санитарных машин. И почти не осталось горючего в баках.
   Авдеев пошел к равелину. Пошел, зная, что если не накроет теперь прожектор сразу, с одного захода, то свалится в море или на землю. Шел не торопясь, так как луч опять потух. Если он не вспыхнет в течение двух-трех минут, то ни разбить прожектор, ни вернуться домой уже не удастся.
   Луч вспыхнул.
   И тогда Герой Советского Союза Авдеев пошел к фашистской прожекторной точке на бреющем. Он шел на бреющем ночью, рискуя врезаться в дом, в холм, в любое возвышение.
   По его самолету гитлеровцы открыли бешеный огонь. Авдеев пустил в ход все оружие своей машины и расстреливал прожектор почти в упор. Луч погас.
   Но действительно ли он погас или продолжалась игра?
   На последних граммах горючего набрал летчик высоту, спланировал и сел с баками, сухими, как песок в пустыне.
   Он вылез из кабины и долго смотрел на равелин. Луч больше не появлялся. А издали был слышен нарастающий рокот моторов: шли санитарные самолеты.
   * * *
   Над Севастополем ночь, и только пожары заливали облака неярким светом, словно разгорался второй закат.
   Эскадрилья Авдеева уходила на Кавказ.
   Херсонесский маяк, ослепительно белый в солнечных лучах, голубоватый в лунную ночь, провожал летчиков.
   Свидетель великой отваги и великих подвигов истребителей - он оставался свидетелем и стражем их славы.
   От его подножья восемь месяцев взлетали наши самолеты, к его подножью они садились.
   Было тесно на маленьком аэродроме, трудно - это знали летчики, но не чувствовал фронт: не было случая, чтобы заявка на вылет осталась невыполненной. Где бы ни понадобилась помощь авиации - она являлась, быстрая и сокрушительная. Рвались на аэродроме бомбы - сотнями, рвались снаряды тысячами, кружили над аэродромом - "мессершмитты". Но это приводило лишь к тому, что рождались герои.
   Херсонесский маяк хранит память о том, как повзрослели летчики Черноморья, как знание и выучка слились с отвагой, и родилось горячее, вдохновенное, умное искусство воздушного боя.
   В траурном одеянии дыма провожал Севастополь своих защитников. Бесформенные кучи камней оставались на земле. Но город, солнечный, гордый и светлый, уносили летчики в сердцах, зная, что они вернутся сюда, и свободный Севастополь возродится.
   П. Гаврилов
   Личное отношение
   Рассказ
   Малахов курган дрался. Военный инженер Лебедев не мог отвести глаз от пологих скатов холма. Что-то издавна родное, знакомое с детства напоминал ему сейчас Малахов курган. Ну да, любимую песню:
   Врагу не сдается наш гордый "Варяг", Пощады никто не желает...
   Малахов дрался с непостижимым упорством. Лебедев уже давно перестал считать и фашистские самолеты, тучей нависшие над Малаховым, и количество бомб, и методические разрывы сверхтяжелых вражеских снарядов на выжженных скатах кургана.
   Ад кромешный на Малахове.
   Сердце инженера щемило. Сейчас, на двенадцатый день беспрерывной бомбежки, не хотят ли гитлеровцы покончить с первым редутом Севастополя? Вот - будь они прокляты - сколько фашистских самолетов снова идет в атаку.
   Гигантские вспышки огня, гул чудовищных взрывов... И вправду, как корабль с развевающимся флагом, медленно и величаво тонул Малахов в море дыма и пыли. Вон мелькнула бронзовая рука адмирала Корнилова. Вон бомбы взорвались у самого памятника. Сквозь желтый дым тускло и мрачно опять блеснуло пламя...
   Лебедев закрыл лицо шершавыми руками. От рук пахло железом и пылью, запахом Севастополя июня тысяча девятьсот сорок второго года.
   В самом деле, как похож был Малахов на корабль! Инженеру припомнилась команда родного миноносца, погибшего в бою. Ребята пришли на курган прямо с палубы этого корабля. Взобрались наверх, увидели с высот кургана голубое море, вздохнули еще раз по кораблю и, не теряя дорогого времени, принялись устраиваться на "житье-битье". Начали с того, что окрестили на Малахове все по-своему, по-корабельному.
   Вырытые земляночки называли кубриками, еще нахимовцами притоптанную землю величали палубой. Откуда-то достали позеленевшую рынду, отчистили ее до отчаянного блеска, и склянки отбивали со всем флотским достоинством. По ямкам кургана толково рассредоточили боезапас, замаскировались.
   Котельные машинисты, турбинисты и торпедисты - шут их знает, с какой жадной быстротой переняли они мастерство огня от друзей-комендоров! - спрятали бескозырки в мешки, надели шлемы, стали к орудиям..
   Тогда, в первые дни обороны, инженер был на Малаховом кургане, Он установил орудия на деревянных основаниях, - времечко было горячее! Моряки мрачно переглядывались: попадания оказались не ахти какими удачными. Лебедев терпеливо объяснил малаховцам, что от орудий на деревянных основаниях лучшего требовать нельзя. Моряки досадливо отмахивались.
   - Как же... основания! Основания фашистов бить у нас вполне достаточные.
   Сейчас Лебедев видел, как "юнкерсы", закончив очередную бомбежку, уходили к себе. Дым сползал с Малахова желтым рваным занавесом. На памятник Корнилову оседала пыль. Все выглядело мертвым на кургане. Значит, затонул "Варяг"?
   Лебедев снял пилотку, и вдруг... что же это такое?! Малахов опять плеснул пламенем выстрелов. Эхо залпов яростно и весело прокатилось по бухтам, по Севастополю. Малахов был жив и опять дрался! Буйная радость охватила инженера. Скорее, скорее туда, к друзьям на Малахов!
   * * *
   Шофер с места взял на полный газ - манера всех шоферов июньского Севастополя. Навстречу устало брели раненые с передовых. Молодой лейтенант, бодро шагая, вел краснофлотский взвод пополнения. Истомленная севастопольская женщина бережно несла ведра с драгоценной водой. Загоревший на солнце мальчишка в одних трусах перебрасывал с руки на руку горячий осколок только что разорвавшегося немецкого снаряда.
   Глядя на эти привычные картины осажденного Севастополя, Лебедев думал об одном: о Малахове.
   С какой радостью принял тогда он приказ командующего укрепить батареи Малахова кургана по последнему слову техники. Прежде это дело заняло бы значительное время. Теперь одна лишь фраза: "Постараться надо, ребята!.." оказалась достаточной для того, чтобы уже на второй день орудия были установлены на крепком железобетонном основании.
   Необходимо было подождать еще дня четыре, чтобы дать железобетону "схватиться". Но малаховцы, выслушав тогда доводы инженера, глубокомысленно потрогали сырой бетон, что-то гмыкнули себе под нос и молча стали готовиться к стрельбе. В ней была острая необходимость...
   И вот еще в те часы, когда остальные работы были в самом разгаре, на Малахове вдруг все сотряслось от дружного залпа орудий. Отложив инструменты и вытирая пот с разгоряченных лиц, рабочие строительного батальона подмигивали друг другу:
   - Наши пошли, малаховские!
   Попадания были великолепны. Передавая на батарею результаты огня, корректировщики чуть не плясали от восторга. А через несколько минут командир батареи показал инженеру свежую запись в журнале боевых действий. Жирная точка стояла после фразы: "Уничтожены батарея противника и взвод пехоты". Крепко пожимая большую руку военинженера, командир, довольно улыбаясь, сказал:
   - Готово! Схватился твой бетон...
   ...Машина обогнула разрушенные кварталы Корабельной стороны. Белая коза с опаленным рыжим боком, тяжело дыша, брела под гору. Малахов был близко. Вдруг шофер резко затормозил. На дороге разорвалось несколько снарядов.
   Лебедев и шофер одним прыжком выскочили из машины и тяжело упали на землю. Рядом грохнуло, взвыло, пахнуло горячим воздухом. Отряхиваясь, инженер и шофер не глядели друг на друга. Пожалуй, можно было бы и не останавливать машину и поближе подъехать к Малахову.
   Но Лебедев взглянул вокруг и ахнул. К батарее нельзя было пробраться и на тракторе - так вся дорога была изрыта снарядами и бомбами.
   По-вечернему грустно пахло корнями деревьев, травой и цветами. Вырванное из родной почвы, все это теперь тихо умирало...
   Лебедев пошел пешком, привычно пробираясь между воронками. Вот и Малахов.
   Недалеко от памятника Корнилову копались в земле четыре батарейца. Их молодые обветренные лица были сосредоточены и печальны. Они рыли могилу. Тот, для кого это делалось, лежал тихо и строго, придерживая на груди остывшими руками бескозырку.
   В убитом Лебедев узнал бывшего трюмного с миноносца, потом лучшего наводчика батареи Казакова.
   И Лебедев подумал о Тосе.
   Неугомонную, ласковую, самоотверженную севастопольскую девушку Тосю и Казакова, верного товарища, мастера на все руки, балагура, все на батарее любили, и многие по-дружески завидовали их любви.
   - Здравствуй, Тося! - поздоровался Лебедев с девушкой. Тося чуть вздрогнула, но с земли не поднялась.
   - В такой темноте цветы собираешь. Не видно ведь...
   - Что ж... цветы. Их всегда видно, - тихо ответила Тося. Огрубевшие на войне тонкие девичьи пальцы задвигались быстрей, как будто девушка не цветы на могилу собирала, а гладила волосы любимого.
   Лебедев, стиснув зубы, отошел.
   "Вот... убило именно Казакова, - думал он, разыскивая комиссара батареи. Но где же его все-таки убило? В укрытии или наверху?"
   Комиссар сидел в "кают-компании" батареи. Сгорбившись, он писал.
   - Были прямые попадания? - в упор спросил Лебедев.
   - Были тут у нас сегодня всякие попадания. Однако ты не беспокойся, строитель. Малахов на тебя не в претензии.
   Вошел вестовой, по-корабельному опрятный, только руки у него были черны да на голове белел свежий бинт. Он неслышно поставил два стакана с горячим крепким чаем и так же неслышно удалился. Тяжелые веки комиссара вздрогнули и сомкнулись.
   - Три раза воздушная волна отбрасывала Казакова от орудия, душила землей, долбила камнем. Четвертый раз Казаков возвращался к своему месту уже ползком. Он умер у своего орудия...
   В тот же день восемь человек подали заявления о приеме в партию.
   * * *
   В Севастополе еще действовал Строймехзавод, руководимый Лебедевым. Среди дымящихся развалин города, под смертоносным дождем бомб и снарядов, на виду у противника, почти под его прямой наводкой, завод терпеливо ремонтировал орудия.
   И вот в самый разгар бешеного натиска фашистов орудия с батарей почему-то стали поступать на ремонт все реже и реже. Лебедев забеспокоился и решил узнать причину.
   Орудия батареи Дальней, далеко не новые, давно уже нужно было по одному переправлять на Строймехзавод. Но о Дальней не было ни слуху, ни духу.
   Еще одно обстоятельство тянуло Лебедева на эту батарею. Ниже ее, у самой подошвы Мекензиевых гор, прикрывая батарею и одну из дорог на Севастополь, действовали доты, "пятый" и "шестой". Их тоже строил Лебедев.
   В декабрьском наступлении гитлеровцы захватили эти доты, а при отходе пытались их взорвать. Но то ли торопились они, подгоняемые беспощадными штыками морской пехоты, то ли железобетон инженера хорошо "схватился", разрушения от подрыва были невелики.
   Руководя восстановительными работами, Лебедев призвал на помощь всю свою выдумку, всю выучку военного инженера. Доты возродились. С "пятым", где поставили пушку, Лебедев прощался, как с родным домом. Юркий краснофлотец, веснушчатый и рыжий, видимо, угадав настроение инженера, широко улыбнулся ему:
   - Колобок моя фамилия. Смешная? Да я и сам смешной. Вот ребята говорят, будто я на тот, на всамделишный колобок похож. Как в сказке-то, знаете? А ведь и верно: у Дуная из окружения ушел, под Одессой туго пришлось - а живой остался... Теперь шабаш! Суши весла! Отсюда я уж нипочем не уйду. Под Севастополем начал я флотскую службу, тут ее и закончу... Товарищ военинженер, как командиру дота "пятого" разрешите мне узнать: если все ж таки попаду я на зубок фашистскому шакалу. - как тут... в случае чего?
   Помнится, Лебедев оставил Колобку столько взрывчатки, что ее вполне хватило бы на взрыв такого дота, как "пятый".
   - Все трюмы загрузил! - сиял вспотевший Колобок. - Премного благодарен! На прощанье разрешите спеть вам, а? Хлопцы! - живо схватил он баян. - Хлопцы, споем товарищу военинженеру, строителю нашего славного "пятого"!
   - Есть спеть! - согласно ответили моряки, такие же молодые и задорные, как и их командир.
   И под величавые аккорды баяна спели они Лебедеву матросскую песенку, - под какими звездами, в каких кубриках, кем и на каких русских кораблях сложенную неизвестно.
   Они расстались закадычными друзьями...
   Как же теперь, в самом пекле обороны, выручает железобетон Лебедева золотоволосого Колобка и его неунывающих товарищей?
   * * *
   На Дальнюю Лебедев добрался только в третьем часу ночи, весь в поту, ослепленный и оглушенный, без пилотки, сбитой пулей вражеского автоматчика.
   В темноте краснофлотцы возились около орудий. Доносился приглушенный говор. Лебедев вгляделся в мелькание белых пятен около орудий и горестно покачал головой: среди поредевших орудийных расчетов не оставалось ни одного не раненого бойца.
   Иные, видимо, серьезно задетые, сидели тихо, накрывшись бушлатами, сутулясь, ни с кем не разговаривая, но и не отходя от орудий. На батарее шла лихорадочная приборка после недавно отбитой атаки, двадцать шестой за этот день.
   Лебедева встретил командир батареи, безусый старший лейтенант Петров, с повязкой на левой руке, в зеленой гимнастерке, пожухлой от пота. На голове Петрова была щеголеватая, хотя и порыжевшая, морская фуражка. Командир блеснул на Лебедева умными глазами и в ответ на замечание о почти полном окружении батареи закричал, полагая, что на свете оглохли все, кроме него самого:
   - Чего-о? Как это окружен? Я окружен? Вы с ума сошли! А боезапас на батарее я пеку, что ли? Нет, мне его доставляют. А тяжело раненых я куда деваю? Я их в госпиталь отправляю. Вот глупости, окружен! Вечно у вас в тылу все преувеличат!
   "В тылу" - это Петров выпалил так, сгоряча. Он отлично знал, что никакого тыла у Севастополя нет. Но не обиделся и Лебедев, молча любуясь молодым командиром Дальней.
   Да и хорош был он! По-юношески легкий, опаленный жаром боев, Петров всем своим видом доказывал, что именно тут ему хорошо и что другой судьбы он не желает.
   Лебедев подтвердил факт почти полного окружения Дальней. Это Петров и сам отлично учитывал и совсем уже поучительно, даже с оттенком превосходства, стал объяснять инженеру:
   - Как почему не ремонтируют орудия? Конечно, материальная часть не человек, ей отдохнуть нужно. Но, во-первых, сейчас под Севастополем такие дела, что не желает отставать и материальная часть, а во-вторых...
   - Слушайте, - оборвал инженер Петрова, - я с вами как с командиром батареи говорю, а вы мне лирические стихи читаете. Скажите прямо: сколько сейчас приходится выстрелов на каждое ваше орудие?
   Петров посмотрел на Лебедева в упор и выпалил астрономическую цифру. Лебедев понял: пока командир не остыл от последнего боя, разговор с ним придется оставить. Он отделался шуткой, незаметно прошел в погреба и пересчитал стреляные гильзы, сложенные в полном порядке. Цифры Петрова оказались правильными.
   Покраснев от досады и смущения, - ведь вот не поверил такому чудесному человеку! - Лебедев все же прошел к орудиям проверить расход боезапаса. Но и тут со всех сторон на него как 'будто глядели ясные смеющиеся глаза Петрова: люди ручались, что орудия дадут еще столько же выстрелов, а если фашисты и дальше будут злить Дальнюю, то выстрелов будет и больше. А в общем столько, сколько будет нужно. Орудия оказались в образцовом порядке.
   Лебедев возвратился к командиру и сказал ему:
   - Ей-богу же, товарищ старший лейтенант, если бы сам Нахимов видел вашу батарею, ваши действия, ваших людей, то и он бы...
   - Ну! Правда? - перебил его командир батареи и как-то засветился весь.
   Они отошли в сторону, на крошечный участок земли, где сталь и огонь еще не тронули природу. Лебедев лег на спину, закинув за шею большие руки. Петров присел рядом, нервно покусывая былинку крепкими зубами.
   - Вот вы сказали: Нахимов... А правда ли, когда туго приходилось Севастополю, адмирал Нахимов будто бы говорил: никуда не уйду из Севастополя, ибо место это священно для России. Соберу кучку моих матросов - будем драться до последнего. Мертвыми останемся в Севастополе, но останемся в нем навсегда... Правда?
   - Правда, - почему-то шепотом ответил Лебедев. Так они лежали на раненой земле Крыма, чутко внимая, как под канонадой взволнованно дышит она, стонет, мечется, негодует.
   - К дотам своим вы пока не ходите, - сказал Петров сразу изменившимся, отрывистым голосом бывалого командира. - Они дрались сегодня хорошо, я им помог боезапасом, харч послал. Выслал в "шестой" двух своих краснофлотцев, самых отчаянных. Но и они не вернулись. С тех пор доты молчат. Рекомендую вам подождать до рассвета.
   - Хорошо, я подожду, - послушно сказал Лебедев. Усталость одолевала его. Он ничего не мог поделать с глазами - веки словно нитками сшило.
   * * *
   Уже через минуту он вскочил. Дальняя била по скоплению противника куда-то километров за восемь. Уставшие глаза болезненно реагировали на яркие всплески пламени, потом и это вместе с дремотой прошло. Лебедев помогал спотыкающимся от усталости бойцам подносить снаряды. Сидел над тяжело раненым краснофлотцем, который скрыл от командира и товарищей свою рану ради того, чтобы в решительном бою остаться с родной батареей, рассказывал ему о живой душе железобетона, о Колобке... И долго не выпускал холодеющую руку из своей большой горячей руки.
   На рассвете Лебедев пришел к Петрову. Командир батареи подал ему свой облупившийся бинокль и молча указал на подножье Мекензиевых гор.
   Лебедев жадно стал искать свои доты, и, когда нашел их, мороз пробежал у него по коже.
   Вся земля около "шестого" была изрыта. Трупы в зеленых мундирах, валявшиеся в разных позах вокруг дота, нельзя было сосчитать.
   До "пятого" гитлеровцы вчера, очевидно, не дошли, но "пятый" тоже молчал. Ни единого признака жизни не было заметно в дотах.
   Макушки гор розовели. Начинался новый боевой день Севастополя. Появились шесть фашистских бомбардировщиков. Восемью заходами они сбросили на доты более сорока фугасных и осколочных бомб. Когда камни опять рухнули на землю, а пыль улеглась, Лебедев увидел: около "шестого" справа зияла громадная воронка. Дот как будто бы чуть покосился на левую сторону.
   В "пятый" бомбы не попали, он был лишь основательно, по верхушку, засыпан камнями.
   Бомбардировщики улетели. Оба дота упорно молчали.
   Вскоре из-за Мекензиевых гор по площади вокруг дотов забухали тяжелые снаряды подвижной немецкой батареи. Опять под горой все исчезло в густых клубах пыли. И снова, когда пыль улеглась, доты все так же загадочно молчали.
   Тогда из лощины, из-за каждого камня, спереди и сзади дотов зелеными ящерицами стали выползать гитлеровцы. Они ползли группами, по пять-шесть человек, едва различимые под маскировочными халатами. Лишь изредка на их оружии вспыхивали искорками солнечные блики да кое-где подымались и таяли облачка пыли.