Неизвестен Автор. Севастополь (сборник)

   * * *
   В тот же день лимузин вступил в неравный бой с фашистским торпедным катером и победил. Но выбыл из строя Вернивечер, раненный двумя вражескими пулями. И что самое страшное: пулеметная очередь с торпедного катера пробила бензобак лимузина, горючее ушло в море, и лимузин превратился в игрушку ветра и волн.
   Теперь, в долгие часы вынужденного бездействия, с удесятеренной силой стали давать себя чувствовать голод, усталость и особенно жажда, которую нищенские рационы воды, казалось, даже усиливали. Чудовищная вялость расслабляла мышцы и волю, клонила ко сну, к бездействию.
   Солнце уже касалось нижним своим краем горизонта, когда к безмолвно лежавшему Вернивечеру подошел Аклеев.
   - Пить хочешь? - шепотом осведомился он.
   Конечно, Вернивечеру нестерпимо хотелось пить, но вместо прямого ответа он прошептал:
   - А вы сами? Почему вы сами с Кутовым не пьете?
   - А с чего ты взял, что мы не пьем? Мы уже пили. Аклеев дал ему хлебнуть воды и снова зашептал:
   - Ты как, в случае чего, сесть можешь?
   - Смогу... если потребуется, - ответил несколько удивленный Вернивечер.
   - Тогда надевай бескозырку, потому что сейчас будет спуск флага, - сказал Аклеев и испытующе глянул на Вернивечера.
   Вернивечер отнесся к его словам с подобающей серьезностью, и обрадованный Аклеев поспешил на корму. Вскоре оттуда донесся его осипший голос:
   - На флаг, смирно!
   Вернивечер приподнялся, сел и застыл, повернув голову в ту сторону, где сквозь раскрытые двери каюты виднелся на оранжевой стене заката простенький флаг, белый с голубой полоской, красной звездочкой, серпом и молотом.
   На корме Аклеев и Кутовой приняли стойку "смирно".
   В эту минуту на всех кораблях флота - на линкорах и катерах, на подлодках и мотоботах, на крейсерах и тральщиках, на эсминцах и сторожевиках происходила торжественная церемония спуска флага. Звенели голоса вахтенных командиров, матросы, старшины и офицеры замирали на тех местах, где их заставала команда. Горнисты стояли на юте, готовые заиграть, лишь только прозвучат слова: "Флаг, гюйс спустить!". Они будут играть, пока флаги и гюйсы будут медленно скользить вниз по фалам, чтобы быть снова поднятыми утром следующего дня. Есть в этой ежедневно повторяемой церемонии, старой, как флот, что-то всегда волнующее, бодрящее, гордое, наполняющее сердце военного моряка чудесным ощущением величия и силы грозного и нерушимого морского братства, умного и сложного единства флота.
   Здесь, на крохотном и изувеченном лимузине, затерянном в пустынных просторах Черного моря, люди в эти минуты с особенной остротой почувствовали, что они на своей посудинке являются такой же, пусть очень незначительной, частицей Военно-Морского Флота, как и все остальные черноморские корабли.
   Так прошло несколько мгновений, а потом Авдеев скомандовал:
   - Флаг спустить! - и приложил руку к бескозырке.
   Приложили ладони к бескозыркам и Кутовой и Вернивечер. Это была бесспорная вольность против устава: матросы при подъеме и спуске флага руку к козырьку не прикладывают. Но Аклеев был на положении командира корабля, Кутовой попросту не знал правил корабельной службы, а Вернивечер хотя и знал, но он сидел, а не стоял, как полагается по уставу, и ему хотелось чем-то восполнить это невольное упущение.
   Аклеев молча повел глазами на флаг, Кутовой смущенно заторопился, опустил руку и вытащил флагшток из его гнезда.
   - Вольно! - скомандовал Аклеев, и Вернивечер, у которого от слабости сильно кружилась голова, снова с наслаждением вытянулся на сиденье.
   Закончился третий день похода.
   Со следующего утра Аклеев с Кутовым стали попеременно нести боевую вахту.
   "Максим" был вытащен на корму. Его зарядили, и вахтенный должен был непрестанно наблюдать за воздухом и водой. Как только в пределах видимости появится советский корабль или самолет, вахтенному надлежало выпускать одну очередь за другой, пока не убедится, что его сигналы замечены.
   Что и говорить, надежда на помощь была очень и очень слабой. Но надежд на ветер было еще меньше.
   Вахта сменялась другой, а корабли и самолеты не появлялись. Ни свои, ни вражеские. В такую загнало лимузин морскую глухомань. Но корабль находился в плавании, это был военный корабль, и вахтенную службу на нем, насколько это было возможно, несли с той же тщательностью, как и на линкоре.
   Первые два дня Вернивечер еще находил в себе силы, чтобы приподняться и усесться во время торжественных церемоний подъема и спуска флага; потом силы окончательно покинули его. Теперь он все время лежал, все чаще и чаще впадал в забытье. Его томила жажда (полстакана воды, которые он получал в день, конечно, не могли ее утолить), мучили голод, раны и почти беспрерывно трепал сильнейший озноб. Он был покрыт собственным бушлатом и бушлатами своих друзей и все же стучал зубами, как на сорокаградусном морозе. А товарищи его упорно несли вахту.
   Голод и жажда не давали забывать о себе ни на минуту.
   Однажды осмелевшие дельфины стали играть так близко от лимузина, что Аклеев не выдержал и выпустил по одному из них длинную очередь. Несколько пуль попали в дельфина, фонтанчики крови брызнули из него, покрыв воду буроватой пленкой, но сам он камнем пошел ко дну.
   От звука выстрелов проснулся Кутовсй, даже Вернивечер сделал попытку приподнять голову.
   - Корабль? - воскликнул с надеждой Кутовой. - Неужто корабль?
   - На дельфина охотился, - смущенно отозвался Аклеев, и такое разочарование прочел он при этих словах на лицах своих товарищей, что подумал даже, не зря ли он занялся охотой.
   - Ушел? - спросил Кутовой.
   - Ушел, - ответил Аклеев. - Раненый ушел под воду.
   - Ему, верно, в голову надо стрелять, - угрюмо высказал свои соображения Кутовой. - Ты ему в голову стрелял?
   - Старался в голову.
   - Тогда правильно... Только как его потом вытаскивать, убитого?
   - Сперва убить надо, - неуверенно сказал Аклеев, - а потом уж вытаскивать...
   - Мда-а-а, - протянул Кутовой. - Конечно... Был бы хоть багор... Вплавь у нас с тобой сейчас уже не получится...
   Но весь этот вялый разговор оказался ни к чему.
   Дельфины, напуганные пулеметной стрельбой, перестали появляться вблизи лимузина.
   С каждым часом все ощутительнее и беспощаднее давали о себе знать голод и жажда. Не хотелось двигаться, думать о чем-либо, кроме еды и питья. Все реже стали завязываться разговоры, и становились они
   с каждым разом все короче, отрывистей и бессвязней. Даже если речь шла о семье, о близких. Только одна тема продолжала еще их волновать.
   Этой темой была грядущая победа. Июль сорок второго года! Четыре с половиной долгих месяца отделяли эти горькие и трудные дни от блистательного исхода Сталинградской битвы, которая тогда еще не начиналась.
   Как-то вечером - это был четвертый день пребывания на лимузине - Кутовой, задумчиво глядя на причудливую и величественную панораму озаренных закатом облаков, промолвил:
   - Тоска на этот закат смотреть. Вроде Севастополь горит... На это ему Аклеев не сразу ответил:
   - А ты представь, что это горит ставка Гитлера.
   - Эх, - воскликнул тогда Кутовой, - один бы только часок пострелять в Германии, а потом и помирать можно!..
   - Только тогда и жить-то можно будет по-настоящему начинать, - сказал в ответ Аклеев, и оба друга замолчали, углубившись в свои думы.
   Быстро догорел закат, темносиняя ночь опустилась на море, и Кутовой прервал долгое молчание, поведав Аклееву мысль, которая им владела, видно, не первый день.
   - Жалко, - осторожно начал он, - никто не узнает, что мы потопили тот торпедный катер...
   - Сами доложим, - усмехнулся Аклеев.
   - Это если мы доберемся до своих. А если не выйдет у нас ничего? - Кутовой не хотел произносить слова: "если мы погибнем".
   - Не мы первые, не мы последние, - ответил Кутовому Аклеев. - Важно, что мы его потопили. - Он помолчал и добавил: - Помнишь, у Приморского бульвара стоит в воде памятник?
   - Погибшим кораблям?
   - Вот именно, Погибшим кораблям. А ты названия этих кораблей помнишь?
   - Не помню, - ответил Кутовой и тут же честно поправился: - и даже никогда не знал...
   - И я не помню, - в свою очередь сознался Аклеев. - А каждый раз, бывало, как гляну на этот памятник, так даже сердце холодело от волнения. И вот я думаю: кончится война и поставят в Севастополе другой памятник, и на нем будет золотыми буквами написано: "Погибшим черноморцам". И если нам с тобой и Вернивечером судьба погибнуть, так будет, я думаю, в этом памятнике и наша с тобой и Вернивечером слава. И когда будет уничтожен последний фашист, то в этом опять-таки будет и наша слава. А другой мне не надо. Я не гордый.
   - Ну, и я не гордый, - примирительно сказал Кутовой.
   - А все-таки здорово мы этот катер угробили! - донесся из каюты слабый голос Вернивечера.- Аж теперь приятно вспомнить.
   Он слышал весь разговор Аклеева с Кутовым, хотел было поначалу сказать, что и он не гордый, "о не сказал, потому что не хотел врать.
   * * *
   Истощенных краснофлотцев покидали последние силы. Кутовой даже как-то сказал:
   - Раньше мы вахту стояли, теперь мы вахту сидим, а завтра, верно, лежать ее будем.
   - А что? - отозвался Аклеев. - В крайнем случае, можно и лежа. Главное, чтобы внимательно.
   - Ну, пока мы еще вполне можем сидеть, - добавил Кутовой, бодрясь, но Аклеев его уже не слышал. Он спал.
   Этот краткий и не очень обнадеживающий разговор произошел часов в семь вечера. А в девятом часу Кутовой услышал отдаленный грохот орудий и еле различимый стрекот пулеметов.
   Сначала Кутовой решил, что это ему мерещится. За последние несколько суток уже не раз чудились выстрелы, звуки сирены, даже отдаленный звон рынды, на которой отбивают склянки. И каждый раз он убеждался, что это только плод его воображения.
   Но грохот становился все громче и ближе, и когда, наконец, Кутовой убедился, что слух его не обманывает и что нужно поскорей будить Аклеева, тот сам проснулся.
   - Стреляют? - взволнованно прошептал он.
   - Ага! - ответил, дрожа всем телом, Кутовой. - Сражение!..
   Они впились глазами в западную часть горизонта, откуда долетал нараставший гул боя. Гром орудий и треск частых пулеметных очередей перемежались редким уханьем тяжелых разрывов.
   - Бомбы, - объяснял каждый раз Аклеев, хотя Кутовой совершенно не нуждался в объяснениях. - Наш корабль бомбят.
   - Неужто потопят? - сказал Кутовой.
   - Не должны. Не потопят!.. Опять бомба! Чтоб этих эсэсов!..
   Минут через двадцать стрельба прекратилась, и на огненной стене заката, почти над самой полоской горизонта, показались и сразу растаяли, скрывшись в северном направлении, три еле заметные точки.
   - Улетели, гады!.. - сказал Аклеев.
   - Неужто потопили? - взволнованно спросил Кутовой.
   - Был бы взрыв... - сказал Аклеев.
   Но взрыва ни он, ни Кутовой не слышали. Они продолжали смотреть в ту сторону, где только что закончился бой, и на охваченном закатным заревом небосклоне вскоре заметили черный, точно залитый тушью, точеный силуэтик военного корабля.
   - Тральщик! - возбужденно воскликнул Аклеев. - Ей-богу, тральщик! БТЩ!..
   Он плюхнулся на палубу и стал бить вверх из "максима". Кутовой присоединился к нему со своим ручным пулеметом. В четыре приема кончилась лента "максима", несколько раз сменил диск Кутовой, палубу завалило сотнями стреляных гильз. Не могло быть, чтобы в наступившей после боя вечерней тишине на корабле не услышали эту яростную пулеметную стрельбу. И все же, сколько ни прислушивались потом наши друзья, они не услышали ничего, что могло быть похоже на ответные выстрелы, на какой бы то ни было признак того, что та тральщике обратили внимание на сигналы терпящего бедствие лимузина.
   И Аклеев и Кутовой понимали, что этот тральщик - их последний шанс на спасение, что и он-то появился здесь случайно, и нечего ожидать, чтобы в этом отдаленном секторе моря в ближайшие дни появился другой корабль. А если даже, паче чаяния, и появится, то все равно будет уже поздно - они чувствовали, что силы у них на исходе и вряд ли они смогут еще долго нести вахту, даже лежа. Оба понимали, что это конец, но ни тот, ни другой не хотели и не могли вслух высказать этот тягостный вывод.
   Догорел закат, черным пологом закрыла его густая ночная мгла, и в ней потонул, словно растворился, силуэт тральщика.
   * * *
   Быстроходный тральщик "Параван" возвращался с выполнения боевого задания. Время близилось к вечеру, когда высоко над "Параваном" еле слышно прогудел одинокий немецкий самолет. На корабле приготовились к отражению воздушной атаки, но самолет и не думал нападать. Покружив минут десять, для того, очевидно, чтобы выяснить курс, которым идет тральщик, самолет, так ничего и не предприняв, улетел на север. Это был разведчик. Примерно через час надо было ожидать бомбардировщиков.
   Командир корабля капитан-лейтенант Суховей принял решение: уйти мористей, значительно западней того курса, которым он до этого следовал. Правая машина вышла у него из строя еще накануне, когда он выдержал двухчасовой бой с пятнадцатью пикировщиками. Немцы ушли тогда, израсходовав весь боезапас и оставив в синих черноморских водах два своих самолета.
   С одной левой машиной капитан-лейтенант Суховей не хотел вступать в новый бой и приказал поэтому изменить курс. Но немцы, предусмотрев возможность такого решения советского командира, выслали ему вдогонку два звена пикировщиков. Одно из них должно было искать тральщик восточнее курса, которым он шел в момент обнаружения, второе - западнее.
   Ровно через час одиннадцать минут после того, как скрылся разведчик, загремели пушки и пулеметы "Паравана" и засвистела первая фашистская бомба.
   На этот раз немцы торопились: пока они разыскивали тральщик, наступило уже время заката. Встреченные огнем всех пушек и пулеметов "Паравана", они, благоразумно решили не особенно задерживаться: сбросили в несколько приемов свои бомбы, раза по три каждый из них обстрелял напоследок корабль из пушек и пулеметов и улетели докладывать о выполнении задания.
   Неизвестно, что доложили немецкие летчики, но одной из бомб вывело на "Параване" из строя электрическое рулевое управление. Румпельное отделение затопило еще накануне.
   Все силы были брошены на введение в строй рулевого управления. В нормальных условиях этой работы хватило бы не на один день, но здесь, в открытом море, такими сроками располагать не приходилось, и командир пятой боевой части обещал управиться с ремонтом до рассвета, за несколько часов короткой июльской ночи.
   Нет поэтому ничего удивительного, что когда с мостика доложили, что издалека доносятся длинные пулеметные очереди, командир "Паравана", у которого по горло хватало хлопот, не обратил на это сообщение должного внимания. Он, правда, выбрался на минутку наверх, прислушался, даже попытался вглядеться в густую ночную темноту, окутавшую тральщик, но ничего не услышал и ничего не заметил.
   - Верно, гитлеровцы напоследок баловались, - высказал свое предположение Суховей и снова спустился туда, где бойцы и командиры пятой боевой части решали судьбу корабля.
   Мысль о том, что стрелять могли с нашего судна, пришла командиру "Паравана" в голову значительно позже, когда благоприятный ход ремонта позволил ему заняться и другими вопросами. Он глянул на светящийся циферблат своих часов, с огорчением убедился, что до рассвета осталось не так уж много времени, посетовал на короткие летние ночи и распорядился усилить наблюдение, как только начнет светать.
   * * *
   В нескольких милях от командира "Паравана" командир другого судна, краснофлотец Никифор Аклеев, наоборот, с нетерпением ждал конца затянувшейся, по его мнению, темноты. Трудно описать, что он передумал за эту бессонную ночь. Но одна мысль ни на секунду не оставляла его: не упустить тральщик, если только, конечно, он не ушел, что было наиболее вероятно.
   Аклеев далеко не был убежден, что ему суждено когда-нибудь в жизни увидеть этот тральщик и вообще какое бы то ни было судно. Скорее он был уверен в обратном. И все же какая-то, хоть и весьма незначительная, теплилась у него надежда, что на корабле услышали сигналы лимузина, но отложили поиски до утра. В самом деле, не искать же в потемках!
   Забрезжил рассвет. Теперь уже не тральщик, а лимузин оказался на фоне освещенной части небосклона, и в дальномер его обнаружили задолго до того, как солнечные лучи позолотили стремительные и изящные обводы тральщика.
   - Слева по носу, пеленг сто тридцать пять градусов - рейдовый лимузин! удивленно доложил дальномерщик уже давно находившемуся на мостике командиру "Паравана".
   - Лимузин?! - поразился в свою очередь капитан-лейтенант Суховей. - Что-то очень далеко он забрался для лимузина! Проверить!
   - Нет, верно, лимузин, товарищ капитан-лейтенант! - снова заявил, все больше удивляясь, дальномерщик и оторвался на секунду от дальномера. - И на нем наш флат и два человека на корме!.. Верно, они вчера и стреляли...
   Суховей перевел рукоятку машинного телеграфа "Самый малый вперед" и сказал рулевому:
   - Слева по носу видишь пятнышко? Прямо на него!
   Настороженно, дыша одной левой машиной, тральщик медленно двинулся туда, где чернел крошечный силуэт лимузина. Легкий дымок взвился из трубы тральщика, и его-то и приметили первым делом оба бодрствовавших вахтенных неподвижного суденышка.
   - Огонь! - не своим голосом закричал Аклеев и стал бить в воздух из "максима" длиннейшими очередями.
   Кутовой пристроился рядом с ним и в четыре приема израсходовал два диска.
   - Стреляют, товарищ капитан-лейтенант!.. Из двух пулеметов! Прямо в небеса стреляют! - возбужденно доложил дальномерщик Суховею, и действительно, через несколько мгновений до тральщика долетел дробный треск пулеметных очередей.
   - "Ясно вижу" до места! - скомандовал Суховей, и под нежными лучами утреннего солнца взвился и застыл под правым ноком реи сигнальный флажок подтверждение лимузину, что его сигнал понят и принят к сведению.
   Аклеев выпустил в воздух еще одну ленту, а Кутовой успел перезарядить диски, пока, наконец, окончательно убедились, что тральщик идет на сближение с ними.
   Это было совершенно ясно и все же настолько походила на сон, что они сперва не решились сообщить Вернивечеру. Но тральщик подходил все ближе, уже можно было различить Военно-морской флаг на его корме.
   - "Ясно вижу"! - сдавленным голосом воскликнул Аклеев, схватил руку Кутаного и стал с силой ее жать. Вернее, это ему только казалось, что он ее сжимает с силой. А на самом деле любой десятилетний мальчик сжал бы куда сильнее.
   - И я тоже! - с жаром ответил ему Кутовой.
   - Что тоже? - удивился Аклеев.
   - И я тоже ясно вижу, - простодушно объяснил Кутовой, не имевший представления о морской сигнализации.
   - Да это ж сигнал такой! "Ясно вижу" называется! - счастливо рассмеялся Аклеев, от души прощая Кутовому его невежество. - Видишь, вымпел под ноком реи!
   Поди угадай, что Аклеев называет ноком реи! Но Кутовой все же сообразил, что это, верно, те самые снасти, на которых висит треугольный флажок. А главное, он был теперь убежден, что тральщик идет к ним, к он побежал в каюту, где Аклеев уже склонился над совсем ослабевшим Вернивечером.
   - Степан!... Степа!.. Вернивечер! - теребил его Аклеев за здоровую руку. Вставай, Степа! Все в порядке! К нам, браточек, тральщик подходит!..
   Вернивечер не сразу открыл глаза. Он боялся показать свою слабость, он боялся расплакаться - так у него испортились нервы. Но все же, спустя минуту, когда его друзья совсем уже за него испугались, он медленно приподнял свои восковые высохшие веки, увидел исхудалые, но счастливые лица Аклеева и Кутового, склонившихся над ним, и молча им улыбнулся.
   - Вон он, Степа! - негромко, словно опасаясь нарушить тишину, царившую вокруг, промолвил Аклеев. - Вот он, наш БТЩ!.. Сейчас мы тебе его покажем!
   Он приподнял Вернивечера, чтобы тот через окно мог увидеть приближавшийся корабль. "Параван" был сейчас уже совсем близко, кабельтов ах в двух, не больше.
   А Кутовой, лихорадочно пошарив рукой в рундучке, извлек оттуда заветную фляжку и глянул вопросительно на Аклеева. Аклеев утвердительно кивнул головой, и тогда Кутовой протянул ее Вернивечеру и сказал:
   - Пей, браток! Пей всю, сколько есть! Теперь ее беречь нечего! Это было похоже на сон: можно не экономить воду! Вернивечер выпил всю воду из фляжки. Ее оказалось очень немного.
   - Теперь ты, Степа, приляг, а нам надо на корму, встречать, - деликатно обратился Аклеев к Вернивечеру, но тот протестующе поднял руку и неожиданно сильным и звонким голосом произнес:
   - И я с вами... на корму!
   Спорить с ним было некогда, бесполезно, а может быть и несправедливо. Аклеев обнял его за талию, здоровую его руку положил себе на шею и медленно, очень медленно повел еле переступавшего ногами Вернивечера на корму.
   Тральщик был уже метрах в пятидесяти, когда трое друзей выстроились на тесной корме лимузина. Они стояли рядом, прижавшись друг к другу: с правого фланга - Аклеев, поднявший правую руку к бескозырке, а левой крепко поддерживавший за талию Вернивечера, у которого от чудовищной слабости подкашивались ноги и нестерпимо кружилась голова, с левого фланга - Кутовой, тоже схвативший Вернивечера за талию, а здоровую его руку закинувший себе на шею и придерживавший ее для верности левой рукой. Они стояли, равняясь на приближавшийся корабль, и старались, насколько им позволял повисший на их руках Вернивечер, высоко, по уставу, по-краснофлотски держать головы. Несколько минут отделяли их от окончательного спасения, огромная радость переполняла их сердца, и это была не только обычная и такая понятная радость людей, вырвавшихся из смертельной опасности, но и торжество, которое доступно лишь настоящим воинам, людям, которые до последнего своего вздоха не сдаются и поэтому побеждают.
   Командир "Паравана" увидел с мостика выстроившихся на корме лимузина изможденных, обросших краснофлотцев, сохранявших строй и выправку в минуты, когда им простительно было бы самое неорганизованное проявление своих чувств. Он понял: это севастопольцы, и всем взволнованным существом своим почувствовал, что они заслуживают особой, необычной встречи. И поэтому, когда "Параван" и лимузин поравнялись форштевнями, капитан-лейтенант Суховей поднес к губам свисток. Длинная серебристая трель задорно прорезала праздничную тишину раннего, еще прохладного утра. Это было "захождение". Услышав этот сигнал, все находившиеся на верхней палубе и на мостике "Паравана" приняли стойку "смирно". Матросы и старшины вытянули руки по швам, главные старшины, мичманы и офицеры поднесли ладони к козырькам фуражек.
   Прозвучали два коротких свистка - отбой "захождения", - два краснофлотца зацепили лимузин крючками, два других спрыгнули на лимузин, подхватили находившегося в глубоком обмороке Вернивечера, которого еле удерживали на своих слабых руках его друзья, и легко передали на борт.
   - Теперь оружие, - сказал Аклеев Кутовому, и они попытались поднять "максим".
   Но сейчас эта ноша была уже не по их силам. Краснофлотцы тральщика передали на борт оба пулемета. Аклеев вынул из гнезда флаг, под которым сражался и совершал свое плавание лимузин, свернул его и, крепко сжав в левой руке, с трудом, но все же без посторонней помощи вскарабкался на борт "Паравана".
   - Товарищ капитан-лейтенант! - обратился он к сошедшему с мостика командиру корабля и приложил руку к бескозырке. Он задохнулся от волнения, глубоко вобрал в свои легкие воздух. - Товарищ капитан-лейтенант! Три бойца сборного батальона морской пехоты прибыли из Севастополя в ваше распоряжение: Аклеев Никифор, Кутовой Василий и Вернивечер Степан... Вернивечер Степан тяжело ранен во время боя с фашистским торпедным катером. Катер потоплен. - Он передохнул и добавил: - Других происшествий не произошло...
   Корабельный фельдшер перевязал Вернивечера, всех троих накормили, насколько это было можно сделать, не убивая истощенных голодом и жаждой люден. Вернивечер и Кутовой сразу же после этого заснули, а Аклеев, поддерживаемый под руку краснофлотцем, поднялся на палубу проверить, как обстоит дело с лимузином.
   "Параван" еле заметно двигался. Он шел по инерции, с выключенной машиной. На корме хлопотали у тральной лебедки матросы, втаскивавшие лимузин на палубу. Вот показался над нею высоко задранный нос лимузина. Аклеев спереди видел его впервые. Ему показалось, что у катерка такое же измученное лицо, как у Вернивечера и Кутового, умное и усталое лицо человека в очках. Право же, ветровое стекло очень походило на очки.
   Спустя несколько минут лимузин был на корме "Паравана". Он лежал, накренившись на свой левый борт, маленький, израненный дощатый рейдовый катерок, который шесть суток пробыл броненосцем и перестал им быть, лишь только его покинула команда. Казалось, что и он прикорнул отдохнуть, и капельки воды стекали с его днища, как капли трудного соленого матросского пота.
   Аклеев, проверив, хорошо ли закрепили лимузин, поплелся, с трудом передвигая ноги, в кормовой кубрик, где его уже давно ожидала свежепостеленная койка.
   Он уснул, лишь только улегся. В кубрике было жарко - Аклеев спал, ничем не накрывшись. Его пожелтевшая исхудалая рука свисла с койки. Она висела, как плеть, и вдруг ее кисть, обросшая нежным рыжеватым пушком, сжалась в кулак. Это Аклееву снилось, что он снова воюет под Севастополем, в том же самом районе тридцать пятой батареи. Только сейчас уже не наши, а гитлеровцы прижаты к обрыву Черного моря. И он, краснофлотец Никифор Аклеев с "Быстрого", прикладом своей винтовки сталкивает с обрыва в море последнего фашистского солдата.