Некрасова Наталья. Исповедь Cтража

   — Что же отец госпожи Илхи?
   — Он не дает согласия, — скупо ответил воин.
   — Но почему? Ты умен, отважен и благороден; даже верховному вождю не зазорно иметь такого зятя.
   Хонахт смущенно опустил глаза и заметно покраснел:
   — Он говорит — я слишком молод, Учитель.
   — Как ты думаешь, Хонахт, если я попрошу его — может быть, он согласится?
   — Ты, Учитель?.. — Хонахт был растерян и явно не знал, что говорить.
   — Да. Почему бы и нет?
   — Но… ведь это такая мелочь…
   — Ты и Илха — вы любите друг друга. Разве счастье двух людей может быть «мелочью»? Как ты думаешь, тогда отец даст согласие?
   — Конечно! Но…
   — Значит, решено. Через два дня на Север отправляется гонец. Он повезет еще одно письмо. Я сегодня же напишу его.
   Хонахт преклонил колено:
   — Учитель! Как мне благодарить тебя?
   Человек в черном положил ему руку на плечо:
   — Не стоит благодарности, Хонахт. Встань.
   «Учитель никого не заставляет становиться перед ним на колени».
   Кому я должен верить?
   Когда Элион увидел эту руку — обожженную, охваченную в запястье тяжелым наручником, — он отшатнулся, вжимаясь в стену. Он понял, кем был… этот. «Враг. Моргот. Невозможно… Я схожу с ума!..»
   Он закрыл лицо руками и опрометью бросился прочь — куда угодно, только вон, вон отсюда, как можно дальше!..
   Вала смотрел ему вслед.
   — Кто это?
   — Элион, — вздохнул юноша.
   — Тот Нолдо, что живет у тебя?
   — Да, Учитель…
   — Иди за ним. Скорее. Иди. — Голос Валы стал жестким, — Иди.
   — Что с ним, Учитель? — обеспокоенно спросил Хонахт.
   — Он понял, кто я. Он перестал понимать все остальное. Перестал понимать себя. Помоги ему. Торопись.
   Хонахт быстро догнал Элиона, взял его за плечи:
   — Что с тобой?
   Эльф попытался сбросить руку человека:
   — Отпусти меня… оставь… не надо… — с трудом выдавил он.
   — Я не могу тебя оставить. Тебе плохо. Почему, объясни?
   — Уходи… Я не могу здесь… Он — Враг, Враг! — отчаянно вскрикнул эльф. — Я не хочу!.. Я не верю!.. Все — ложь, ложь! Ложь…
   Вряд ли он понимал, что говорит сейчас, кто перед ним, иначе никогда не простил бы себе, что человек видит его слабость и смятение.
   — Идем со мной. Посидишь у меня, успокоишься… Если хочешь, потом я уйду. Пойдем.
   Эльф повиновался, не сознавая, что делает. Он только стискивал руки и шептал: «Этого не может быть… Моргот, Враг, Зло… Этого не может быть…»
   Он пришел в себя только в комнате Хонахта, когда северянин подал ему тяжелый серебряный кубок:
   — Пей… Тебе станет легче, пей…
   — Этого не может быть, — глухо сказал Элион, подняв глаза на Хонахта.
   «Не может быть… Я не мог не понять, что это — он, Проклятый… но ведь не понял! Должен быть почувствовать — и не почувствовал… не может быть, чтобы он был настолько другим… Я ничего не понимаю, ничего… Уйти…» Человек долго молчал, потом сказал тихо:
   — Тебе тяжело будет оставаться здесь. Если хочешь — можешь уйти. Он отпустит тебя. Я попрошу. — Он коротко усмехнулся. — Все возьму на себя. Хочешь?
   Эльф молча кивнул. «Как он угадал? Смог понять… он, человек, Смертный, — меня, Нолдо? Что же может быть дано ему, что не дано мне? Вражье наваждение… нет, слова могут лгать, но обмануть чувства — невозможно… неужели он просто другой, а мы не поняли? Не может быть… А орки? А Финве? Сильмариллы? А войны?.. Неужели правда то, что говорят эти Смертные? Не может быть. Не может быть! Бежать, бежать отсюда… может, разберусь… Или — это ловушка?..»
   Элион подозрительно взглянул на Хонахта, но в лице молодого человека не читалось ничего, кроме сочувствия.
   — Когда? — отрывисто спросил эльф.
   — Хоть сейчас.
   Элион ничего не ответил. Слишком многое теснилось в душе. Сейчас он просто не смог бы идти…
   «Вот и случилось это, госпожа моя. Элион сам все понял, и не мне довелось открыть ему имя Учителя. Я не успел его подготовить. Он считал Учителя кем-то из Забытых Богов, и я не решался назвать ему имя — то имя, которое они проклинают. Да он, наверно, и не поверил бы мне, стал бы говорить, что я лгу… Как тогда, когда я рассказывал ему об Эльфах Тьмы. Он плакал, а потом словно очнулся. У него были страшные, отчаянные глаза. Он закричал: «Я не верю! Этого не могло быть! Этого не было, не было! Не было! Это ложь!..» Все это словно душу его разорвало надвое, а теперь уже ничем не помочь… Как мне объяснить ему, если он не поверил бы даже Книге? Я не могу оставить его. Не может быть, чтобы мы не могли понять друг друга! И если я сумею убедить его — тогда у нас появится надежда… Если бы он смог говорить с Учителем!., но нет, он не захочет этого. И я догадываюсь почему. Он боится понять: тогда весь его мир рухнет. Элдар невыносимо терять веру в свою правоту, потому они страшатся сомнений, страшатся всего, что может изменить их взгляд. Так и с Элионом. Прав Учитель: самое страшное — непонимание. Оно рождает вражду…»
   Вообще-то эльфы не настолько тупы были, чтобы не понять того, что им говорят. Финрод до разговора с Андрет был полностью уверен в том, что старение и смерть свойственны природе людей и они спокойно принимают это. Когда же узнал истину — его взгляды переменились полностью. За один-единственный разговор.
   А эльф, описанный в этой повести, — я даже не знаю, что и сказать. Как будто нарочно придумали, дабы подтвердить то, что эльф — не способен ни понять, ни сделать ничего, ни увидеть Свет истинный (только Не-Свет, видать). Ведь повествование ведется, почитай, от лица того самого Элиона. И кому ж он так исповедовался, дураком таким себя выставляя? Стало быть, выдуман он, Элион. Или взял кто-то некую истинную историю и набил ее, как кишку для колбасы, своим собственным вымыслом. И скармливает теперь легковерным… Только вот меня с такой кормежки тошнит что-то.
   А я ведь тоже не верю Книге. И понимаю, почему не верил Элион. Он — не видел этого. Он видел другие смерти, не менее жестокие — именем Учителя. Чему поверишь прежде всего? Тому, что услышал, или тому, что увидел?
   Да, веру в свою правоту страшно терять. Но если этот самый Элион родился позже тех ужасов, которым я, кстати, тоже не верю, то он-то чем виноват? Война идет с самого его рождения. Он не знает иного. И чем виноват я? Да ничем, даже если все было так, как написано в Книге.
   А вот представь, Борондир, а вдруг прав я, а не ты? Каково будет терять веру тебе, проповедник? Каково узнать, что ты искренне проповедовал — ложь?
   Одно могу сказать — если и тогда было стремление понять друг друга, то сейчас оно еще более оправданно. Сейчас нет вражды. Сейчас нет крови на счету каждого из нас.
   И надежда — есть. Как и у этого юноши, Хонахта. Чтоб мне провалиться, он мне нравится. Чем-то похож на того, из моего видения… Мне так кажется.
   «Госпожа моя, ты просишь рассказать тебе о судьбе твоего брата. Прости, что снова причиняю тебе боль; я знаю, как вы любили его, но знаю и то, что правда для тебя дороже и что красивая ложь не утешит тебя. Ахто принял меч Аст Ахэ всего год назад. Он был отважен и горд, твой брат, как и должно сыну вождя и рыцарю Твердыни; быть может, слишком горд. Он не вынес оскорблений, которые бросил ему в лицо пленник. Он ударил…
   Тогда старший сказал ему: это против чести. Закон Аст Ахэ гласит — пленный неприкосновенен.
   Брат твой пришел к Учителю и сказал: «Я предал тебя, Властелин. Я достоин самой тяжкой кары. Верши свой суд». Учитель ответил: «Боль и гнев иногда бывают сильнее нас». — «Твой ученик не может быть бесчестным. Я знаю, ты простишь меня, Властелин, но я сам не смогу простить себя», — ответил Ахто.
   Долго говорил с ним Учитель, но не сумел убедить его. «Честь дороже жизни», — сказал ему Ахто.
   Мы не знаем, как случилось это. Твой брат убил себя: он не смог перенести позора. И когда принесли Учителю весть, он сказал: я хочу видеть его. Мы слышали его слова: «Ты был благороден и честен. Кара оказалась тяжелее вины… Суров же твой суд, о воин… Пусть же никто не посмеет помянуть тебя недобрым словом». И Учитель коснулся губами лба Ахто, а потом он ушел, и видели мы — боль переполняет его сердце. И приказал Учитель проводить Ахто как павшего вождя. Никто из нас не забудет, и цветы-память на могиле Ахто. Учитель же помнит все…»
   Говорят, Ар-Фаразон тоже любил красивые жесты. Доведет человека до полного отчаяния, до животного страха — а потом прилюдно красиво простит. Чуть ли не сам стремя придержит, провожая из дворца, — а ночью пришлет своих стражников… И нет человека…
   «Прошу тебя, звезда моя, не говори об этом отцу. Он, двадцать лет бывший рыцарем Аст Ахэ, сочтет поступок сына бесчестьем для всего рода. Скажи ему, что Ахто погиб в бою; правда убьет его. Ахто был его надеждой, и я никогда не смогу заменить ему сына…
   Элион потрясен происшедшим. Прости, сердце мое, что в такой час я думаю о нем. Он дорог мне…»
   — Прощай, — коротко бросил эльф.
   — Прощай… — Человек ответил не сразу.
   Он отвернулся и медленно пошел прочь. Внутри все застыло.
   Он был спокоен, входя к Мелькору. «Учитель. Я отпустил его. Я не должен был делать этого. Суди меня…»
   Несколько мгновений Вала смотрел на склонившегося перед ним Хонахта.
   — Что произошло?
   — Учитель, — Хонахт не поднимал глаз. — Он сказал, что хочет уйти. И я отпустил его. Я сам вывел его из Твердыни. Если я виновен — покарай меня. Я в твоей власти.
   Да что же это такое? Все время говорится — свободу людям дал, свобода, свобода, а тут — я в твоей власти! Кто их к этому приучил? Опять между строк видать, что там были за порядки! Сначала — приручил, а потом надел ошейник и держал на поводке.
   Кстати, ведь парнишка действительно в его власти. Вот напишет отцу его невесты, что недостоин, — и конец.
   И еще одна любопытная вещь — говорилось, и не раз, что посылать служить и учиться в Ангбанд своих сыновей было почетным… А может, это было замаскированным заложничеством? И все несчастные северные племена именно так оказались у него в союзниках? Хотя если соответствующим образом людей обучать, так задурить им мозги очень даже можно…
   — О чем ты? Подойди ко мне. Подними голову. Теперь говори. Хонахт почувствовал, как комок подкатывает к горлу:
   — Учитель… Мне показалось — я оскорбил его чем-то… обидел… Вот он и ушел… Я привязался к нему… Если бы ты знал, как он дорог мне, Учитель! И я сам, сам сказал ему — если хочешь, уходи… Он даже не обернулся… А я… Больно мне, Учитель, как же мне больно… Учитель…
   Хонахт опустился на колени и склонил голову.
   Опять! Опять на колени!
   Вала осторожно провел рукой по его волосам:
   — Как кусок живой плоти вырвали, и рана кровоточит… Руки опускаются, и кажется, что легче умереть. И кажется — заплакал бы, если бы смог… Я знаю такое.
   — Да, да…
   — Ты прав, мужчины не плачут. Но ты не стыдись слез. Тяжело терять друзей. Сейчас можно. Плачь.
   — Учитель… Ты говорил — мы должны быть сильными…
   — Это не слабость. Поверь мне. Сейчас никто больше тебя не видит, только я. Плачь, мальчик мой, это ничего, иногда так нужно.
   Он плакал — тяжело, неумело — и говорил что-то сквозь стиснутые зубы. Когда, немного успокоившись, снова начал воспринимать окружающее, понял, что Учитель — на коленях рядом с ним, а он сидит на полу, уткнувшись в грудь Мелькору, и руки Учителя осторожно касаются его лба, висков, сердца, и становится глуше боль.
   — Надо же… как мальчишка… — криво улыбнулся Хонахт. — Что я нес?
   — Ничего.
   — Прости, Учитель. Я пойду. Я должен…
   — Иди к себе. Тебя заменят. Собирайся в дорогу: поедешь домой.
   — Не надо, Учитель! Я виноват, но только не это! Лучше прикажи казнить меня!
   Вот и доказательство. Если он так говорит, то в Ангбанде вполне могли и казнить за ослушание доброму Учителю. Причем даже за ерунду. И недаром парня так трясет — раз выгнали, значит, род опозорен, значит, ослушался бога, должен умереть.
   — Посланником, Хонахт, посланником.
   Усмехнулся уголком губ:
   — Я жду тебя назад. Но — не раньше чем через месяц. После свадьбы.
   — Учитель!..
   — Подожди меня здесь.
   Вала поднялся и вышел. Хонахт остался сидеть, нелепо улыбаясь. Если ночь в дороге, то через два дня…
   Учитель вскоре вернулся. Заговорил властно — только глаза улыбаются еле заметно:
   — Рыцарь Хонахт, эти послания должны быть доставлены вождю клана Совы не позднее чем через три дня.
   — Повинуюсь, Учитель!
   Юноша вскочил было, но Вала остановил его:
   — Постой; еще одно. Вот, возьми: это свадебный дар твоей госпоже.
   На ладони Валы лежала серебряная фибула — крылатая змея с сияющими глазами. Хонахт вспыхнул:
   — Но, Учитель…
   — Бери, воин. И будьте счастливы.
   Юноша выбежал из зала. Вала смотрел ему вслед:
   — Мальчишка!
   «Вы еще встретитесь. Ты — и Элион. Ты не забудешь. Он — тоже. Эльдар не умеют забывать… Даже если приказано. Я знаю, как это — терять. Ты еще можешь плакать. Боль уйдет — останется память. Память…»
   …Его не принял Свет, он не обратился к Тьме. Его отвергли родичи — ведь он вернулся из плена, а на таких смотрели с подозрением. А он был горд и не желал выслуживать доверие. И еще — сознавал, что никогда уже не станет прежним. Воистину, с горечью думал он иногда, мысли мои отравлены Тьмой… Иначе как объяснить эту странную тягу к Людям, чуть ли не зависть… Но гордость Нолдо не позволяла ему идти к Смертным. И Элион стал изгоем, как и многие в те времена — люди ли, эльфы… Со временем он стал предводителем изгнанников, стоящих вне закона.
   А Финроду, королю причем, а не какому-то простому нолдо, гордость не помешала прийти к людям. Странный какой-то получается эльф. Не орк, но уже что-то непонятное.
   А вот любопытно, если бы Мелькор как следует поработал над ним, вышло бы у него из Элиона подобие Эллеро Ахэ?
   Бесприютная жизнь в лесах и презрение Нолдор изменили его; теперь он мстил за то, что случилось с ним, всем: и Нолдор, и Людям, и слугам Врага. Он ожесточил свое сердце, и никто не знал пощады от него. О Хонахте он старался не вспоминать. Усердно, зло вытравляя из сердца и память, и тоску по другу — теперь он не боялся этого слова. Но Элдар не умеют забывать. Даже когда приказано забыть.
   Он шел по лесу — без какой-либо особой цели, когда услышал стук копыт. Он отпрыгнул с тропы и затаился. Из-за поворота показался всадник — статный юноша в черном на вороном коне; остановился, огляделся, словно ощущая чье-то присутствие, — и в это время, приглядевшись, Элион узнал его.
   — Хонахт!
   Юноша резко обернулся на голос, внимательно вглядываясь в появившегося перед ним на тропе эльфа.
   — Хонахт… ты? Откуда?..
   — Ты знаешь имя моего отца, эльф? — растерянно и в то же время настороженно спросил всадник, спешиваясь.
   Элион забыл, что для людей время идет, что северянин не мог не измениться за двадцать лет. Да, лицо другое… и все-таки — как похож…
   — Ты — сын Хонахта? Как твое имя?
   — Элион. — Юноша гордо выпрямился — почти вровень с Нолдо.
   — Как?!
   — Может быть, ты хотя бы назовешь свое имя, эльф, прежде чем требовать ответа от меня?
   Эльф не обратил на вопрос никакого внимания:
   — Ты действительно сын Хонахта? И имя твоей матери — Илха?
   — Да…
   — Почему — Элион? — допытывался эльф.
   Юноша растерялся окончательно:
   — Отец говорил — так звали его друга.
   Друг. Никто так не называл его. Никогда.
   — Когда он… служил в Ангамандо?
   — Он и сейчас воин Твердыни. Почему ты…
   — Я — Элион.
   — Ты? — Юноша неожиданно улыбнулся. — Вот отец обрадуется! Он так хотел встретить тебя… Едем со мной!
   — Куда?
   — В Аст Ахэ!
   — Не сейчас, — после минутного колебания ответил эльф. — Но я подумаю, обещаю тебе. Я подумаю…
   Те, кому суждено встретиться, встречаются. И дорого дал бы Элион, чтобы этой встречи не было никогда.
   Человек стоял у дерева, отчаянно обороняясь. Изгои окружили его, точно волки, готовые броситься на добычу всей стаей; будь их воля — изрубили бы в куски, но человек защищался умело, и меч с Заклятьем Ночи на клинке разил без промаха.
   — Хонахт! — хрипло крикнул Элион.
   Человек обернулся на голос, открывшись всего на мгновение — но и этого было достаточно: два удара — в грудь и в живот — настигли его. Сдавленно вскрикнув, Элион рванулся к человеку, поддержал — остальные смотрели на него с недобрым недоумением.
   — Твари! — прорычал эльф. — Носилки, живо! Ко мне!..
   — Как же так, Хонахт…
   — Не казни себя… друг… — Человек слабо улыбнулся. — Видно, мой час пришел. Глупо как… Он ведь говорил… Не нужно мне… на Пограничье… А я искал тебя… Жаль вот, меч… сыну передать… не успел…
   — О чем ты? Я вылечу тебя, вот увидишь! Я все же Нолдо, мы умеем…
   — Благодарю… друг…
   И вдруг неожиданно остро Элион понял, осознал — ведь Хонахт может умереть, умереть прямо сейчас, и так и не узнать ничего… Ведь столько лет гордость Нолдо не позволяла ему быть честным даже с самим собой. «Нет, он не умрет. Он не может умереть, потому что я все, все расскажу ему, и тогда только и начнется жизнь… Он не сможет умереть!»
   Элион заговорил — быстро, словно боясь не успеть:
   — Знаешь, я только сейчас понял… Не во вражде дело: непонимание. Я ведь испугался тогда, когда осознал, что он… что он — Мелькор. Не разобрался, не почувствовал, значит — «мысли отравлены ложью Врага», ведь так говорят. Ты пойми, ведь нас всех так учили. С детства вбивали в голову: он — Враг. Я ведь его и не видел никогда прежде — я уже здесь родился… А тут — все по-другому. От него — как волны тепла и какой-то печальной доброты. И потом — он же Властелин, а ты — простой воин… разве я посмел бы говорить так с сыновьями Феанаро?
   Да еще как посмел бы. У эльфов другое отношение к вождям и королям. Почитают не за род и титул, а за личные достоинства. Насколько я помню древнюю историю, дружина Маэдроса в конце концов подняла против него оружие. Они посмели сказать своему вождю: «Ты не прав. Правда не на твоей стороне».
   — Странно… И, знаешь… теперь я хотел бы говорить — с ним. Мне почему-то кажется — он не прогнал бы меня, как… как мои соплеменники. От меня ведь даже брат отвернулся. А я сам? Разве же я знал, что все — так? Понимаешь, люди… вы — совсем другие. Мы все думали, Элдар — высшие, Нолдор — избранные из высших; а рядом с тобой я даже тогда себя мальчишкой чувствовал. Только признаться в этом не хотел. Даже себе.
   Элион говорил так впервые в жизни — горячо, искренне; трудно давалось каждое слово, но на душе становилось легче — словно выплескивалось то, что годами копилось в душе.
   — Понимаешь… не было у меня друзей. Никто меня не называл так. И я думал — мне никто не нужен, я сильный, у сильных есть враги, а друзья — зачем? И гнал от себя мысль, что привязался к тебе, что — успел полюбить тебя… Я тосковал по тебе… Словно часть души вырвали — как кусок живой плоти, и рана кровоточит… Никогда не было такого… А теперь — ранили тебя из-за меня, словно я проклят, и от меня — только горе. Не покидай меня, друг…
   Точно, воля Моргота подавила его душу. Отрекаться от собственных добрых чувств, отрекаться от общения с себе подобными, какой-то извращенный взгляд на друзей и врагов…
   Эльф бережно взял в ладони руку человека, и вдруг отчаянно вскрикнул:
   — Хонахт!..
   — Вот меч твоего отца, Элион.
   — Что с ним? — Лицо юноши помертвело.
   — Его убили. Он умер на моих руках.
   — Говори, — отрывисто бросил юноша.
   Эльф рассказал — жестко, подробно, не щадя себя, не тая ничего.
   — Я повинен в этом. Я в твоей власти, человек. Хочешь — убей: я не боюсь смерти, я и так казню себя…
   Юноша странно взглянул на него, и, выпрямившись, ответил спокойно и твердо, хотя в глазах стояли слезы:
   — Отец так и хотел умереть. Пока он в силе, а не дряхлым стариком. В бою, как и подобает воину, а не в постели. От ран — не от болезней и старости. На руках у друга, а не под рыдания женщин. Это достойная смерть. Я благодарю тебя за то, что ты принес мне вести — и отцовский меч. Благодарю.
   Лицо эльфа дернулось. Вряд ли он ждал такого от сына Хонахта.
   Вполне достойный ответ порядочного человека. Странно, что эльф ждал от него чего-то другого. И разве он сам так же не ответил бы?
   Стократ легче было получить проклятье или удар меча. «Лучше б убил, чем… Что же я наделал?., что же мы делаем?..»
   Теперь ничего не осталось. Идти — некуда. Не к кому. Один. И пустота в душе. Все кончено. Слишком поздно понял. Слишком поздно. Он побрел прочь, пошатываясь. Человек окликнул его. Он обернулся.
   — Едем со мной.
   На мгновение что-то вспыхнуло в глазах эльфа, потом он покачал головой и произнес тяжело и медленно:
   — Меч — дар твоего отца. Прими и от меня дар. Имя. Сын Звезд, Элион — ты. А я… у меня больше имени нет. Прощай.
   Какова была участь Элиона, прозванного Лесной Тенью, — неизвестно.
   И-ЭННЭ КЭННЕН-ЭТЕ — ВСПОМНИ ИМЯ СВОЕ
   Откуда эти видения?
   Почти каждую ночь — двое: он — молодой, с иссиня-черными до плеч волосами, дерзкие глаза — невероятные, ярко-синие; она — золотоволосая, мягко-неторопливая в движениях, а глаза золото-карие, теплые, медовые. В видениях он знал: они — его отец и мать. Но у эльфов не бывает таких глаз; и язык, на котором они говорили, не был наречием Синдар.
   — Скажи, кто были мои родители? что сталось с ними?
   — Они умерли. Их убили — орки.
   — Они были — Синдар?
   — Да. Почему ты спрашиваешь?..
   Внешне он ничем не отличался от других: ясноглазый, статный, светловолосый, искусный равно в игре на лютне, стрельбе из лука и владении мечом. Приемный сын одного из приближенных Тингола. Только с годами все больше тянуло его — прочь из беспечального Дориата, и не было ему покоя.
   И однажды он решился.
   Лютня за спиной, меч на поясе: менестрель Гилмир.
   Сперва он обходил стороной поселения Людей: Элдар не испытывают приязни к Младшим Детям Единого. Но постепенно в нем возникло желание понять их; он помнил Берена — тот был горд, почти дерзок с Владыкой Дориата, и, сказать по чести, Гилмир был одним из тех, кто, услышав речи Смертного перед троном Тингола, схватился за меч. Но те из Эдайн, которых он видел теперь, смотрели на него как на некоего полубога, и это вызывало чувство легкой брезгливости. Да, поначалу было лестно — как Смертные слушали его песни, как расспрашивали о его народе… Но такой почет быстро приедается. Пожалуй, Берен был более по душе Гилмиру.
   Вообще-то верно, люди побаивались эльфов, но и уважали. А уж в прежние времена, когда наши пути не так разошлись, понимания было куда больше, а страха — куда меньше. И почему ему так неприятно рассказывать о своем народе?
   …Он, признаться, слегка оробел, когда увидел, куда вывела его дорога. Там — серо-черная, почти до горизонта, равнина, а за ней хищным оскалом — черные горы…
   Ангбанд.
   Страшная сказка… нет, уже не сказка. Холодок пробежал по спине: вот оно — то, о чем рассказывают предания, оплот Зла, сумрачная твердыня. Даже двое бесстрашных, что побывали там и сумели вернуться живыми, хранили молчание о жуткой крепости — или говорили коротко и отрывисто. Теперь он понимал: снова пережить весь этот ужас, пусть даже мысленно… Нет, дальше он не пойдет. Вчерашняя ночная стычка с орочьей бандой казалась в сравнении с этим, неведомым, детской забавой. Собственно, орки-то и загнали его сюда.
   …Он отбивался из последних сил, спиной прижимаясь к древесному стволу. Орки законов честного боя не ведают: лезут все скопом. Впрочем, иногда это и на руку — мешают друг другу.
   «А все-таки они меня одолеют», — подумал он; было уже все равно, только жаль, что суждено умереть так глупо, в случайной стычке. И в этот миг один из орков, стоявший поодаль и давно вслушивавшийся во что-то, взвыл неожиданно испугано:
   — Черные!..
   Полукольцо нападавших распалось мгновенно. Воспользовавшись этим, эльф растворился в сумерках, но далеко уходить не стал, взяло любопытство — кто ж это такие, что орки их больше смерти боятся? Всадников было пятеро — все в черном, на вороных конях. Двое спешились, быстро осмотрели трупы орков.
   — Люди Тени? — спросил тот, что был младшим из пяти.
   — Нет. Ни один из них не убит стрелой — видишь? Здесь побывал одиночка. Может, мститель. Может, просто путник.
   — Воин хороший, — одобрительно заметил кто-то.
   — Ага. Теперь опасайся стрелы. Пограничье…
   — Пограничье, — вздохнул один из всадников и добавил с горечью: — Им же все равно — что мы, что… эти, — махнул рукой в сторону трупов.
   — Тебя ведь никто не посылал сюда, верно? — жестко сказал тот, кто, вероятно, был предводителем маленького отряда. — Ты вызвался сам.
   — Я не жалуюсь. Но глупо ведь — сражаемся на одной стороне, а — враги…
   Эльф решил подойти поближе. Двигался он бесшумно, но все пятеро одновременно повернулись в его сторону. Он замер, боясь пошевелиться.
   — Зверь? — неуверенно предположил младший. Предводитель покачал головой: