Некрасова Наталья. Исповедь Cтража

   Дротик вонзается мне в грудь, пригвождая к створке двери. Но я еще жив… Волна рвется внутрь, двери тоже распахиваются внутрь, волокут меня за собой, больно, страшно больно, но я вижу, все вижу…
   Он не сопротивляется — и его, как раба, бросают на колени… Я не могу этого видеть, это крушение всего… Он смотрит на меня — и во взгляде его любовь, вина, прощение — и освобождение…
   И я умираю.
   Я мертв…
   А дальше я уже вижу глазами других. Пока еще живых.
   Он поднял голову и увидел кровавый рассвет. «Все кончено», — подумал он.
   Он встал, тяжело опираясь на меч. Последний из Черного Воинства. Последний рыцарь Мелькора. Последний защитник Аст Ахэ. Снова — в который раз — смерть пощадила его.
   Медленно пошел вперед. Кружилась голова, в ушах стоял гул, лицо побелело, и только старый шрам — наискось через все лицо слева направо — алел ожогом огненного бича.
   Он знал, что умрет. Раны его были смертельны. Но одна мысль не давала ему упасть.
   Все они остались здесь. Его соратники. Его братья. Не ушел никто. Вглядываясь в мертвые лица, он повторял про себя их имена. Один. Словно последний живой на земле, о котором забыла смерть.
   Он нашел то, что искал. В грязи и крови — черное знамя Аст Ахэ. Знаменосец лежал рядом, и лицо его было спокойно, прекрасно и сурово. Как лицо мертвого бога.
   «Наверно, так и будут думать о нас. Будут слагать легенды о великой битве богов. Смешно. А имен вспомнить некому. Словно и не было нас».
   Он опустился на колени и коснулся губами окровавленного знамени. Лег, прижавшись к нему щекой, и закрыл глаза.
   «Прости нас, — прошептал он, — прости нас…»
   …Я снова птица, я лечу… Я вижу…
   I
   …В жгучей сверкающей пыли распята черная звезда, птица ночи с изломанными крыльями — пред лицом Единого в круге Маханаксар.
   Равнодушно-прекрасен безупречно правильный лик Варды ; Элберет, на котором не оставляли следа ни горе, ни радость, ни сострадание, ни ненависть. Никогда. И затмевает лицо Королевы-не-знающей-боли сияние, исходящее от чела ее. Величественная. Блистательная. Безликая. Воплощение единого Круга Судей.
   …Безликие, прекрасные, равнодушные судьи.
   Алые огни кузницы Ауле, и тошнотворное предчувствие чего-то страшного, нечеловечески-жестокого…
   …голова словно стиснута обручем…
   …за что?!!
   Слова в голове…
   «Я, Владыка Судеб, говорю ныне так — не скажу, что праведен этот суд. Но я не скажу слова в твою защиту, Мелькор.
   Ибо если я стану на твою сторону — быть распре в Валиноре.
   Гибельно это для Арды. Тяжко мне жертвовать тобой ради Арды — но я это сделаю».
   Отступились все. Даже те, кому верил…
   А потом он увидел это лицо.
   Бледное до прозрачности, тонкое, залитое слезами прекрасное лицо.
   И глаза — огромные, бездонные, темные от расширенных зрачков.
   Ему было страшно; он боялся, что, увидев его, изуродованного, она отшатнется в ужасе.
   Ему захотелось спрятать лицо в ладонях, но руки словно налились свинцом — не поднять.
   Он боялся, что она исчезнет.
   Он боялся того, что она может сказать.
   Что она скажет.
   И дрогнули ее губы: как шорох падающих в бездну льдисто-соленых звезд — шепот.
   Мельдо.
   Боль рванула сердце, как стальной крюк: резко, внезапно, страшно.
   Он готов был взмолиться: молчи! не надо, не надо! Не будет пути назад, на что ты обрекаешь себя, зачем, одумайся, не надо…
   Мельдо.
   Кто ты? Откуда ты? Зачем, зачем тебе эта боль, зачем ты принимаешь этот путь, зачем… Ты же знаешь, я вижу, ты понимаешь все…
   Мельдо.
   Возлюбленный…
   — …Слишком уж много ты видишь!
   «Воля Единого… воля Единого…»
   Ты создал Тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего, кроме Тьмы!
   Нет, это не мне… Я — Галдор… Я — здесь, я — сейчас… Я вижу…
   — Сайэ, Тано! — одним яростным дыханием. — Судьба посылает нам встречу в час твоего торжества! Ныне выше тронов Валар вознесен будет престол твой, выше бесчисленных звезд самой Варды, выше небесных сфер, выше Стены Ночи! Ибо кто из живущих может сравниться с тобою величием и мудростью? Почему молчишь ты? Чем прогневал я тебя, Великий? Я умоляю тебя, прости меня, Учитель, — ведь ты, справедливый, ведомо мне, милосерден к слабым и неразумным. Коснется ли меня милость твоя в сей великий час, когда воистину достиг ты высшей славы и высшей власти? Мудрость твоя безгранична; должно быть, ты предвидел такую вершину своего блистательного пути. Ведь глаза твои видят дальше глаз Владыки Судеб… а теперь будут видеть еще дальше!
   Теперь ровен и спокоен голос, но в самом спокойствии его что-то звенит на непереносимо-высокой неслышимой ноте: вот-вот сорвется в крик искуснейший ученик Ауле, и руки предательски дрожат, и страшно видеть — гордая эта седая голова, как на плахе — на золотой наковальне…
   «Смотри! Этого ты хотел? Ведь все могло быть по-другому — ты был бы Королем Мира, истинным Владыкой Арды! А теперь? Кому нужны твои сказки о звездах? — у тебя нет больше учеников, они мертвы, мертвы все! А тот, кого ты наделил всем, любимый твой ученик, — предал тебя, сбежал, спасая свою шкуру! Или, может, ты и сейчас думаешь, что был во всем прав? Так смотри — это последнее, что ты увидишь!»
   Золотое пламя — почти невидимо в жарком мареве, и непонятно, отчего начинает пульсировать раскаленно-красным длинный острый железный шип.
   «Хочешь знать, зачем мне это нужно? Действительно хочешь? Потому что я ненавижу тебя. Зачем ты меня создал, если все лучшее отдал моему брату? Почему ты не сделал меня таким же, как он? Ты не любил меня — никогда, с самого начала, ты… Что ты молчишь? Скажешь — неправда? Лжешь! Ты всегда лжешь! Ты изуродовал меня, искалечил… Ты меня создал калекой! Зачем? Ты сам, сам во всем виноват, слышишь?! Ты виноват в том, что я стал таким! Я ведь любил тебя… а ты меня прогнал… Что ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь, хоть раз признайся, что ошибся, проси пощады — все еще можно изменить… ну? Гордыня не позволяет? Да будь она проклята, гордыня твоя! Сделай же что-нибудь! Сотри с лика Арды эту проклятую землю — ты же можешь!»
   Он говорит и говорит — только бы не молчать; говорит, потому что не может уже остановиться:
   — Что вижу я, о могучий? Не цепь ли на руках твоих? Разве такое украшение пристало Владыке, тому, кто равен самому Единому? Яви же силу свою, освободись от оков — и весь мир будет у твоих ног! Но ответь мне, о мудрый, где же Гортхауэр, вернейший из твоих слуг? Почему он не сопровождает тебя? Или он, неустрашимый, убоялся узреть величие твое? Отдай приказ, пусть придет он сюда, дабы склонились мы пред ним, ибо в великом почете будет у нас и последний из рабов твоих. Кто, кроме него, достоин высокой чести ныне быть рядом с тобой, Тано? Чем же искупит он вину свою? — воистину, должно ему на коленях молить о прощении…
   «Что ты молчишь? Кричи, проклинай — но хоть сейчас-то, сейчас не молчи! Что — презираешь меня? Знаю, я всегда был безразличен тебе — Артано был тебе дороже, и те, из долины, — тоже, а ты и их не любил — ты вообще любить не умеешь, они умерли из-за тебя…»
   Оттого, что этот, распластанный на наковальне, — молчит, становится невыносимо жутко. Он чувствует боль: это видно потому, как мучительно напряглось, выгнулось его тело, потому, что Оромэ с заметным усилием удерживает его скованные руки.
   Но он не кричит.
   «…и Артано ты предал, как предал меня, и поделом тебе — теперь никто больше не сможет тебя любить, слышишь — никто! И не будет у тебя больше учеников, никогда… больше… не будет!.. Тебя не будет — и я буду свободен! Никто о тебе не вспомнит, а если и вспомнят — будут проклинать тебя, само имя твое забудут — так и останешься навсегда Морготом! Что ты молчишь? Или тебе ответить нечего? Ну?!»
   Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекает из угла рта: не закричать, только не закричать, только бы…
   — …Но, конечно, твой недостойный раб будет прощен, если ты замолвишь за него хоть слово. Что же ты молчишь? О, понимаю, понимаю, гордость твоя не позволяет заговорить с нами, ничтожными. Ты же, как-никак, Владыка Всего Сущего! Ну, скажи же хоть слово! Что же ты молчишь, проклятый!!!
   Младший брат Гортхауэра наклонился к лицу Черного Валы, словно хотел полюбоваться своей работой:
   — Учитель, снизойдешь ли ты до того, чтобы взглянуть на своего недостойного ученика?
   Внезапно Курумо отшатнулся с безумным воплем ужаса. Смотревшие на него страшные пустые глазницы — провалы в окровавленную тьму — зрячие.
   …Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо…
   …Оставался один шаг. Один-единственный шаг. И он сделал его.
   …Звезды завертелись бешеным хороводом, и вместе с этой коловертью в тело начала ввинчиваться боль. Наручники словно вгрызались раскаленными клыками в плоть все глубже, пустые глазницы будто залил расплавленный металл. Боль была нескончаемой, неутихающей, к ней нельзя было притерпеться, привыкнуть. Так мучительно рвалась связь с Ардой, и он висел в нигде, растянутый на дыбе смерти и жизни, изорвав в клочья губы — чтобы не кричать, чтобы те, кто видит его муки, не могли торжествовать. Он превратился в сплошную боль, не в силах уйти от нее в смерть, не в силах вырваться из ее медленно впивающихся в тело когтей. Он не мог даже сойти с ума, и ужас захлестнул его, когда он понял, что обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды на избавление, и никогда, никогда не кончится это…
   …В ту ночь на землю обрушился звездопад…
   Одинок.
   Одинокий волк.
   Где твой Учитель, Ученик?
   Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
   Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал этого.
   Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
   Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.
   Не успеть — даже быть рядом.
   Не сумел — защитить. Не сумел даже — разделить муку.
   «Будь я проклят!..»
   …Эонвэ предстал перед ним, снизойдя до разговора с Черным Майя, слугой Врага: Эонвэ блистательный, в лазурных — золотых — белоснежных одеждах, Эонвэ громогласный — «уста Манвэ», Эонвэ великий, глашатай Короля Мира.
   — Зачем пришел ты, раб Моргота? — с презрительной надменностью победителя бросил он.
   Тяжелая золотая гривна, осыпанная бриллиантами и сапфирами, охватывала шею Эонвэ, как ошейник.
   Ошейник…
   Гортхауэр стиснул зубы.
   Глашатай Манвэ казался сгустком слепящего света рядом с Черным Майя. Алмазная пыль Валинора покрывала его золотые волосы; это казалось слишком неуместным в окровавленном сумраке Средиземья.
   Эонвэ счел молчание Гортхауэра растерянностью и покорностью и возвысил голос.
   — Твой хозяин уже получил свое за все зло, причиненное Средиземью. Твоя участь не будет столь тяжела — ты всего лишь исполнял приказ… Принеси покаяние, склонись перед величием Валар — и они простят тебя, как был прощен бунтовщик Оссе: Великие милостивы. Ты верно понял: сила и правда — на нашей стороне. Воля Единого…
   Он говорил и говорил — громко, высокомерно, кажется, наслаждаясь звучанием собственного голоса.
   А Гортхауэр не слушал его.
   Не слышал. Он видел…
   Эльфы — Дети Илуватара. Майяр — Народ Валар. Если первые могли заблуждаться, если их судили эльфы, то этих — могучих, почти равных, надо было наказать примерно. Или заставить раскаяться. Как Оссе. Чтобы не осталось в Арде, тем более в Валиноре, и следа мысли Проклятого.
   Я видел… Я был…
   …Я был золотооким певцом, я стоял перед лицом Великих, и сердце мое сжималось от смертной тоски, но я не хотел променять то, чего уже не будет никогда, на то, от чего отрекся уже давно. И я был распят на ослепительно белой скале, и орлы рвали мое тело. И я умер…
   …Я был охотником, и меня травили псами. Но звери любили меня — и не хотели меня убивать. А вот те, кто некогда был сотоварищами моими, не сомневались ни мгновения, когда Оромэ приказал стрелять в меня из луков. И я умер…
   …Я был бешеным Махаром, и сестра моя Мэассэ прикрывала мне спину, когда мы, двое, противостояли прекрасным и безликим в красоте своей ущербным порождениям Тулкаса. Я сражался долго и страшно, пока Мэассэ не упала мертвой, и тогда некому уже было прикрыть мне спину. И я умер…
   …Я был Айо, и стоял, рыдая от нестерпимого горя утраты, в чертогах Владыки Судеб, а рядом стоял учитель мой Ирмо. Я хотел смерти. Я казнил себя за то, что мои друзья умирают, ая — я пощажен. «За что караешь жизнью меня!» — воскликнул я, ибо то, что предстояло мне здесь, в Валиноре, уже не назовешь жизнью после того, что я видел и пережил там, в Серых Землях. И я покорно лег на ложе сна, и мой учитель закрыл мне глаза, и Владыка Судеб произнес мой приговор Вечного Сна. И я умер, так же как прежде умерла Весенний Лист…
   …Гортхауэр стискивал руки, вгонял ногти в ладони, но лицо его было неподвижно — застывшая маска.
   «Они даже не были твоими учениками… а я…»
   Он словно погружался в омут глухой тоски, и тяжелая, как ртуть, серо-зеленая вода смыкалась над ним — медленно и равнодушно. Казалось, он утратил способность видеть и слышать: только густой слоистый туман перед глазами да пронизывающая, высокая, на пределе слышимости, нота, впивающаяся в измученный мозг, и равнодушная жестокая рука сжимает саднящий комок сердца, пульсирующий бесконечной болью.
   Когда наконец он вырвался из цепких лап безнадежности и безысходного отчаянья, его оглушил голос Эонвэ, обжигающе-душной мукой отдающийся в висках:
   — …И Враг был предан в руки Единого — да свершится воля Его, как суровая, но справедливая кара господина настигает непокорного злобного раба…
   Гнев и ярость жгуче-багровой волной поднялись в душе Черного Майя.
   «Будьте прокляты! Ненавижу!»
   Кажется, Эонвэ ощутил это; он отстранился, в глазах его метнулся дрожащей мышью ужас.
   Теперь Эонвэ почти кричал:
   — Запомни: Валар не предлагают дважды! Ступай, пади к ногам Валар — да судят они тебя по справедливости, как прочих! Покайся — ты будешь прощен!
   Странно кружилась голова.
   «Учитель… Что они сделали с тобой?!.»
   Словно горячая тяжелая ладонь легла на затылок, мелкие острые иглы кололи лицо… Широко открытые глаза не видят почти ничего — завеса пылающей тьмы, расчерченная сеткой огненных линий… Не хватает воздуха, частое прерывистое дыхание кажется слишком громким, и биение сердца — лихорадочное, захлебывающееся — мучительно отдается в каждой клеточке тела; кровь в кончиках пальцев пульсирует в такт этому безумному стуку, все звуки слышатся как сквозь вату — он снова оглох, он перестал ощущать собственное тело, в сгустившейся черноте глашатай Короля Мира кажется кровавым — темно-огненным силуэтом… Он терял сознание — он терял себя; и только эта безнадежная, страшная радость осознания: пощады не будет…
   А потом он услышал — голос:
   «Ученик мой, Хранитель Арты… прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль… Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты — Ученик мой, единственный… Иди. Я виноват перед тобой — я оставляю тебя одного… Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил… Прощай».
   Густо-фиолетовая тяжесть медленно покидала тело.
   «Он оставил меня — жить. Собой заплатил он за мою свободу. За мою жизнь. И как смею я — нарушить его волю?..»
   И Гортхауэр устыдился — того, что желал себе смерти. Умереть — легче, чем жить.
   Раскаянье жгло его — но это не было тем раскаяньем, которого так ждали Валар.
   Эонвэ все еще говорил что-то, но Гортхауэр не слышал его слов.
   Иди.
   Учитель!
   — Что с вами? Галдор, да что же с вами, очнитесь, ну, давайте! — Меня трясут за плечи. Я поднимаю голову. За окном бледнеет небо. Дышать трудно — сердце неровно скачет в груди. Ощущение, как после похорон любимого друга — горе и надежда. Жизнь продолжается. Ветер согнал с неба тучи, и оно, омытое грозой, стократ прекраснее…
   Так вот почему Хранитель — ты, Борондир… В тебе таится странная сила. Ты заражаешь своей верой. Вот в чем твоя сила… Та же, что и в Советнике. Только в тебе искренность, пусть и нелепая на взгляд таких приземленных людей, как я. А в нем — что-то паучье. Опасное. Кто он? Зачем это ему? Чего он добивается?
   — Борондир… — не узнаю собственного голоса. — Я что — уснул?
   — Вы были в обмороке. Ну, хвала небу, все кончилось!
   — А вы что, еще и небу поклоняетесь?
   — Да заткнитесь вы! Вы же сейчас не то что бледный, вы ж зеленый! Прозрачный!
   — Развоплотился, — хмыкнул я. Голова не на месте, это точно. Но я был уже спокоен. — Борондир…
   — Да?
   — Почему вы не сбежали, пока я тут… валялся? Стража ночью дрыхнет, время спокойное. Возможность была.
   Он недоуменно воззрился на меня.
   — Вам же было плохо. Да еще и из-за меня. Нет, я не про чтение. Вы же, как я понимаю, уже много ночей не спите толком. Я не могу оставить человека без помощи.
   Я сел, подперев рукой щеку, и уставился на него. И что мне теперь делать?
   Я не знаю, кто таков Советник. Я не знаю в точности, чего он ищет, но по его вопросам могу догадаться, что ему нужна именно Книга. Он о ней знает. Для чего она ему — ну, вот и еще один повод изучить ее как следует. Опасная игра. Что ж, я люблю опасность.
   И я не отдам тебя, бедный мой проповедник, никому. Чтоб я провалился, ты нравишься мне, Борондир. Хотя бы тем, что испугался за меня…
   Надо выспаться. У меня еще слишком много дел до завтрашнего — то есть уже нынешнего вечера.
   Скоро рассветет. Борондир прикорнул в моем закутке. Оно и лучше. Теперь я спокойно почитаю, без этого чародейства. Надо же, как это на меня повлияло! Наверняка кто-то вот так же некогда обратил и Борондира.
   Нет, это просто невозможно. Я ВИДЕЛ все это, я переживал чужие страдания как свои, мне просто страшно было! Если бы я был более возвышенным, мечтательным, менее приземленным человеком — Борондир обрел бы нового соратника по вере…
   Когда же я перечитывал эту повесть… Тут все оказалось не так. То видение, которое соткал передо мной Борондир, совершенно не вязалось со словами. А если их читать внимательно, отринув ту высокую трагическую картину, что вставала тогда передо мной, то получалась совершенная нелепица.
   …Я представляю свой разговор с Борондиром. Наяву я его просто не выдержу. Я и так чуть не по стенкам бегаю.
   — Борондир, вы понимаете, что такого просто не могло быть?
   — Это писал очевидец.
   — Какой очевидец? Который видел все своими глазами? Или «видящий»? Если первое — то я вынужден сказать, что Мелькор был полнейшей бездарностью в военном смысле.
   — Он неумел воевать. И не желал.
   — Положим. Но ведь его воины были, как говорит ваша Книга, прекрасно вооружены и обучены. И уж драться в строю-то наверняка умели. А то, что описано здесь, смеха достойно, сударь мой.
   Если же это узрел «видящий», то я позволю себе сильно усомниться в том, что их видения показывают им истинные события. Красивое описание боя не заслоняет его очевидной нелепости. Так что я могу только вот что предположить: если это истинное описание событий, то с уходом Гортхауэра все с немыслимой быстротой развалилось. Воины просто разучились сражаться. Это заставляет меня предположить, что они и вправду не обладали собственной волей, а находились под полной властью Мелькора, который воевать не умел. А что Гортхауэр гениальный полководец — верю. Охотно верю. Даже по нашим хроникам это видно. А уж нолдор, которых он в конце концов раздавил, воевать умели. Второе мое предположение — все это чистая выдумка, которую вам пытаются навязать как истинное событие.
   Хорошо же. Разберемся, насколько это может быть истинно. Но я буду в своем разборе ссылаться и на наши хроники. Не все в них лживо, как вы сами можете заметить.
   Итак. Ангбанд — сильнейшая крепость, встроенная в горную гряду, отсекающую изрядный кусок севера. Был бы я Мелькором, я бы до упора держал этот рубеж. И был бы мир поделен на две части: что на севере — мое, что за горами на юге — ваше. И никто ни к кому бы не лез. Тем более что такую крепость можно держать малыми силами. Я не знаю, были ли там горные проходы. Даже если были — их тоже можно охранять или, в случае чего, перекрыть. И тогда север — мой. И там могут укрыться все мои союзники. Поскольку Валар уже не придут в Средиземье — впрочем, вы тут не согласитесь со мной, — то мне бояться нечего. Ладно. Как бы то ни было,
   Ангбанд пал. Но по нашим хроникам, его взяли с огромным трудом и потерями. По вашим — Мелькор сдался сам, чтобы не проливать лишней крови. Ну, будь я Мелькором, я сдался бы куда раньше. И не позволил бы никому умирать за меня.
   — Он должен был увериться в том, что все его люди ушли.
   Он прикрывал их.
   Войско из Валинора, по разным источникам, шло до Ангбанда лет семь-десять. С боями. За это время только дурак не успеет уйти. Если бы Мелькор на самом деле заботился о том, чтобы все обошлось без крови, ему хватило бы ума незаметно исчезнуть из Аст Ахэ и пойти в Валинор сдаваться. Тогда вообще никакого нашествия не было бы. Но, насколько я понимаю, ему почему-то всегда необходимо было, чтобы все узнали о его страданиях и сомнениях и вовремя остановили его, чтобы потом радостно пролить за него кровь. Которую он оплакал бы.
   Поймите, не может прекрасно обученный воин — будь то воин Знания или как там еще, все равно же их учили сражаться — действовать так нелепо! Какого назгула они вылезли за ворота? Красиво умирать? Знаете ли, меня учил мой сотник, что смерть должна быть не красивой, а полезной. Потом — если уж щитовой строй, так во втором ряду копейщики стоят, а иначе эта стена щитов долго не продержится. Ее прекрасно пробьют клином. Это же азы, понимаете, азы! А ваши отборные воины, гордость Твердыни, их просто не знают! Кстати, у них за спиной ворота были заперты, что ли? Или нет? Если второе — то я еще раз скажу: дурость, дурость и дурость. По вашему описанию не поймешь, правда. Вроде бы воины Твердыни отступали по коридорам — стало быть, врата были все же открыты. Бред. Затем — «лучники выпустили два залпа и взялись за копья». А где они эти копья держали до сих пор? А? Нельзя одновременно стрелять из лука и держать копье. Хотя бы даже под мышкой. А этот воин Аст Ахэ, которому отрубили ногу? Вроде бы везде говорится об их латном доспехе… Любой дурак знает, что для того, чтобы ногу не отрубили, надо поножи надевать, и уж отборные воины Твердыни наверняка это знали. Так что же этот с голыми ногами в бой полез? Все забыл?
   Наверное, как и тот, кто это писал, забыл о том, что не было среди валинорского войска майяр. Только Эонвэ — да и тот не вступал в бой. Валар не вступали на землю Средиземья, ибо знали, что, если вступят в бой они, — Арде конец. Не Мелькор заботился о ней — они. И потому эльфы Валинора пришли умирать за Средиземье, за ту самую Арду, которой они, в общем-то, и не знали, разве что из рассказов предков. Они пришли по зову долга. Умирать за чужое благо. Писавший это забыл, что у эльфов не было драконов, что не было у них ничего подобного балрогам. Забыл о том, что эльфы своей кровью оплатили путь к победе.
   Нет, это не видение. Не картина того, что было. Это написал некто, кто хочет меня уверить в том, что было именно так, но вот только настоящего боя он в жизни не видел. Да и драться скорее всего не умел.
   Но я очень отчетливо вижу то, что проступало сквозь скупые строки эльфийских хроник. Я видел эти тяжелые бои с орками, медленное продвижение на север, видел страшную схватку у врат Ангбанда, видел изрыгающих огонь драконов и горы трупов, видел, как рассекали доспехи воинов балроги, как уже почти исчезла надежда — и тут в небесах вспыхнула звезда на челе Эарендила…
   Нет, я не могу поверить. То красивое видение, которое создал предо мной Борондир, рассыпалось в прах при спокойном прочтении. Нельзя слепо полагаться на чувства.
   Вообще, если читать Книгу пристально, в ней находится столько очевидных несоответствий, что перестаешь верить…
   Единый, как же я устал… Эта Книга вконец измучила меня. В ней слишком много того, чего не могло быть, и того, что быть могло. После беседы с господином Айанной я в этом убедился. Но сейчас не это для меня главное. Не Книга. А то, что надвигается на всех нас. И меня беспокоит одно — как легко будет управлять людскими душами, поймав их на приманку вот такой Книги? Люди умеют жалеть. Люди стремятся к справедливости — это чистые, добрые устремления, но как легко направить их в иное русло! И вот уже в праведном гневе они обрушивают кары на тех, кого считают виновными в страданиях своего божества… А кто-то смеется и потирает руки, истинный владыка слепых душ…
   …Синдарин, пергамент. Хотя сам заголовок написан на ах'энн. Все оттуда же. Нуменор. Может, это предупреждение, предсказание? Как некогда Тень незаметно окутала Эленну, так и ныне она медленно наползает на Королевство?
   ЭЛМЭ-ИННИ — КОРОЛЕВА ИРИСОВ
   …Когда-то давно — так давно, что она сама уже забыла об этом, — ей казалось, что она все время сравнивает Его лицо с другим, похороненным в глубинах памяти. Но эти черты были мягче, эти глаза излучали покой; эти волосы ниспадали на плечи волной золотого света, этот голос струился нежной убаюкивающей музыкой… И руки — о, эти прекрасные, утонченно-нежные руки, по сравнению с которыми даже ее собственные иногда казались жесткими и загрубевшими, и счастье, от которого почти останавливается сердце, — когда Он позволяет ей коснуться их, ощутить губами благоуханное тепло кожи и холодок драгоценных перстней — стократ более драгоценных, почти священных реликвий, ибо эти перстни украшают Его руки…