"маузером" работу не обеспечишь, мозги да руки нужны. Большой дом, правда,
отобрали в пользу одной малоимущей семьи, зато другой, поменьше, оставили, -
сыновья с семьями, да дочка малая, народу много, где-то жить нужно. Кстати,
отобранный отчий дом со временем пришел в разоренье: дырявая крыша, поросший
сорняком двор, некормленая скотина... В конце концов, его сжег вместе с
собой новый пьяный хозяин, старый сельский "невдаха".
Отца предупредил сосед, из активистов: "Сергей, оставили тебя в покое
до поры. Политика такая идет: ликвидация кулачества как класса. Ждем
указаний. Тем более, за тобой грешок еще с продразверстки". Намекал на
случай с губернским уполномоченным, которого Сергей, ветеран германского
фронта, не желая отдавать хлеб нового урожая, буквально насадил на вилы:
"Вот так нас учили немцев бить!.." Продразверстник остался в живых, его спас
толстый казенный кожух да ремень с медной бляхой. Рядом шли бои - белые
сменяли красных, следом заходили казаки... - и Сергеем никто в суматохе
заниматься не стал. Красный обоз с отнятым у сельчан продовольствием ушел
дальше, но случай запомнился. В соседних селах некоторых "раскулаченных",
вместе с семьями, уже ссылали в Сибирь. Сергей, не желая подвергать близких
опасности, расселил сыновьев по хатам на разных концах деревни, потихоньку
продал дом, отбыл из села вместе с дочкой (жены на тот момент уже не было в
живых). Уезжая, сыновьям сказал: "Найду волю, - дам знать. Авось пока вас не
тронут".
Обратив всю землю в пользу колхоза, всем новоявленным колхозникам
нарезали небольшие участки по окраинам под огороды. Актив уверял: насчет
хлеба, картошки, овощей не беспокойтесь, что вырастим - то наше. На том
колхозники и успокоились, высадив на личных огородах бахчу да огурцы.
Леонтий во дворе своей усадебки, рядом с хаткой стал строить добротный
дом. Огород ему достался на окраине села, пнистый клин у перелеска.
Выкорчевал сосновые корневища, распахал землю и посеял... пшеницу. "Глупый
ты, Левко, - посмеивались земляки, - на одном хлебе следующий год жить
собрался? А как же насчет солененьких огурчиков на закусь? У нас покупать
будешь?"
Богатый выдался урожай. Колхозный хлеб загрузили на подводы и увезли.
Остались колхозники с "гарбузами" да тыквой на всю зиму - живи, как хочешь.
С огорода намолотил Леонтий два мешка муки, они и спасли молодую семью - он
да жена - от настоящего лютого голода, который довелось пережить черноземной
губернии в тот черногод. Таким и жил Леонтий всю свою жизнь: своим умом, не
веря ни в посулы, ни в манну небесную, - сказалась отцовская
"самостоятельская" жилка.
Отец искал волю на Урале, в Сибири, в Северном Казахстане. Нанимался в
работники к людям в сельской местности: ремонтировал, строил - мастером был
на все руки. Присматривался к обстановке, к природе, к людям. Оценив все
вокруг, получал деньги за работу, быстро снимался с места, ехал дальше.
Иногда посылал весточку детям: дескать, мы с вашей сестренкой живы, здоровы,
чего и вам желаем. Наконец пришло от него обстоятельное письмо из-под
Ташкента: так и так, устроился, колхоз добротный, люди такие же - русские да
хохлы, никто никого не раскулачивает и не выселяет, построил дом,
приезжайте, - семья должна быть вместе.
Слово отца - закон. Но сниматься с места боязно. Здесь как-никак все
понятное. А что там в басурманских краях - неведомо.
Все решил тридцать третий год. Кое как перезимовали: колхоз, который
год едва сводил концы с концами, отдавая по плану урожай государству; стало
быть - полнейшее истощение, запасов никаких. В мае родился сын Василий.
Засушливое лето. Опять маячила впереди несытная зима. И точно: принес
Леонтий осенью зерно, выданное на трудодни, - мешок в нагрудном фартуке.
Вышел на середину двора: "Цып-цып-цып!.." - наклевалась-наелась домашняя
птица. Стало окончательно понятно, что это оказался не просто засушливый, а
по-настоящему голодный год. Отряхнул фартук и сказал решительно: "Все,
Ульяна, едемо до батьки!.."
Зимой, когда люд кругом стал пухнуть от голода, а "активисты", еле
держась на ногах от недоедания, опять стали искать ведьм, виноватых во всех
напастях (а так же потомков нечистой контрреволюционной силы, а также ей
сочувствующих), Леонтий и Ульяна, взяв детей и несколько узлов, - сколько
уместилось на бричку, - выехали в сторону вокзала. За околицей остановились,
обернулись к селу. Перекрестились, поклонились своему новому дому, в котором
так и не удалось толком пожить, заплакали, да так плача и двинулись дальше.
Вскоре следом выехали еще два Леонтьевых брата с семьями.
...В хлопкосеющий колхоз под Ташкентом приехали новые работящие семьи.
Скоро сообща отстроили добротные дома, не хуже, чем вокруг. А жили здесь
хорошо, потому как собрались в основе своей такие же люди, как Сергей и его
сыновья да снохи, со всей России, оттуда, где они вдруг стали изгоями. Жили
вокруг узбеки, татары, позже появились целые поселения депортированных с
Дальнего Востока корейцев.
Жили, перенимая друг у друга обычаи, традиции, иногда заключая
"смешанные" браки. И все же это был кусочек России: те же проселочные улицы,
те же плетни, завалинки, девчата и хлопцы, гармони и хороводы, пруды и
речки, вишневые и яблоневые сады... Народились новые дети, для которых эта
узбекская благодатная земля стала не "второй", а настоящей Родиной. Через
несколько лет, окончательно укоренившись, обустроившись, пришлые славяне
уверовали: это и есть их доля и воля, так тому и быть.
Но война черным крылом опять нагнала страшную тень...
В июне сорок первого Леонтия призвали в Красную Армию. Таким образом
ему опять довелось побывать на родине, в России, освобождая ее от коричневой
нечисти, - проехать по ней, пройти, проползти... И вот сейчас он лежит на
западных рубежах этой дорогой земли, любуясь красотами природы, вдыхая
родные запахи, слушая знакомые звуки...
...Загудели самолеты. Звезды на крыльях, - наши. С востока на запад. На
душе полегчало. Значит, будем дома. Скоро ли?.. Уже не так важно. Главное -
выжить.
Под небесный шум, как видения, с двух сторон дороги одновременно
вынырнули два мотоцикла с колясками. Остановились на значительном отдалении
друг от друга, сразу же заглушили двигатели. Экипажи, - по два немца, -
помахали друг другу руками, пожестикулировали, рты на замках. Двинулись, с
автоматами наперевес, в сторону гряды холмов, за которыми - мост, где уже
вовсю работали (отчетливо слышался стук топоров и "вжики" пил) саперы.
Пройти немцам до цели оставалось шагов по полтораста.
Так получилось, что Леонтий оказался посредине, на равном расстоянии от
каждого из мотоциклов. Если бы немцы появились в одном месте, то Леонтий
спокойно бы отошел к мосту, и далее все развивалось бы согласно
предположениям лейтенанта. Но сейчас это сделать невозможно: уходя в сторону
от одной пары немцев, непременно становишься заметным для другой. Он
разглядел на одном из мотоциклов пулемет, а на другом, в коляске, - зеленые
ящики (возможно, взрывчатка).
Оставалось одно: немедленно вступать в перестрелку с немцами, чтобы
саперы, услышав выстрелы, успели скрыться в лесопосадке, занять удобную
оборону. В таком случае подразделение уцелеет, а вот мост - вряд ли: если
даже немцы, увидевшие саперную группу без охранения, и уедут, то затем
непременно вернутся хотя бы с взводом автоматчиков. Тогда, вытеснив наших
бойцов от берега, дорвут мост и, таким образом, расстроят планы наступления
на этом участке. Но выбирать уже некогда: хотя бы сами тридцать хлопцев в
живых останутся, домой вернуться, даст Бог. Ну, не тридцать, а двадцать
девять, - за вычетом его, Леонтия, чего уж там, - четыре "шмайсера" против
одной винтовки...
Конечно, можно вжаться в дно окопа, затихнуть мышью, тогда - "один из
тридцати"..., - так не думал Леонтий, потому что уверенно брал на мушку
ближнего немца. Хлопнул выстрел, немец споткнулся, на секунду замер на
четвереньках, затем завалился набок. Леонтий прыгнул к другому краю окопа,
прицелился в одну из залегших фигур, выстрелил, таким образом уже
окончательно обнаружив свое местоположение. Застрочили автоматы, засвистели
пули, над головой поднялась пыль. В это время пришла мысль о том, что все
еще может повернуться, как надо: немцы отступят к мотоциклам и уедут
восвояси, не получив информации о том, что делается за холмами. Для этого
нужно вывести из строя хотя бы еще одного немца, желательно с другого
мотоцикла. Из положения лежа этого сделать невозможно: мешает бруствер,
ограничивая обзор, и немцы, конечно, залегли, попрятав туловища за
холмиками. К тому же, высунуться для выстрела из-за огня просто невозможно.
Леонтий мелко перекрестился, передернул затвор, приладил приклад в плечу,
чтобы потом не терять секунду, сориентировал винтовку в сторону, где сейчас
предположительно находились немцы, и в таком положении пружинисто вскочил.
"Эх, мать вашу сто чертей!.." Он выстрелил, в это время с противоположного
боку по его окопу прошла длинная очередь...
Его отбросило на дно окопа. Глаза засыпало пылью. В это время грянули
несколько дружных винтовочных залпов. Леонтий понял, в чем дело. Ай да
командир! Видимо, оценив верно ситуацию, - идя на подмогу, но уже явно не
успевая, - лейтенант по ходу скомандовал залпы в воздух, чтобы хотя бы таким
образом помочь Леонтию, - испугать немцев: много нас, идем на поддержку! В
дополнение грянуло с реки мощное "ура!" Потом затарахтели мотоциклы и через
минуту это тарахтенье сошло на нет. Еще через некоторое время над Леонтием
склонился лейтенант...
...Это было не первое и не последнее ранение Леонтия,
солдата-победителя, дошедшего до Берлина. В том бою он оказался боком к
строке автоматной очереди, точно между двух немецких пуль, которые оставили
на его теле две рваные канавы - на спине и на груди. Пуля, что прошла над
сердцем, разрезала, как ножом, письма и фотографии - их половинки, как
память о войне, а может быть о Божьей помощи, долго хранила семья.
Пангоды - большой даже по современным меркам северный поселок. Основа
жизни - газовое месторождение "Медвежье", которое в свое время осваивал весь
Советский Союз. Впрочем, некоторые регионы в освоении лидировали, поэтому со
временем сложились определенные пропорции преобладающих, в количественном
смысле, национальностей в составе местного населения: русские, украинцы,
татары (затем, во времена рыночного начала, прибавились азербайджанцы).
Однако последние годы смутили прежнюю пропорциональную гармонию, отчетливую
и понятную, прибавив в названный ассортимент разнообразнейшего народу со
всех просторов некогда единой страны, "бессистемно" ринувшегося на
российские севера в поисках лучшей доли. Самый действенный способ зреть этот
"интернационал" - посетить переговорный пункт, где можно услышать всякую
речь, экзотические названия городов и весей, а также, в минуты
ностальгического минора, легко найти земляка и спросить, не знакомясь: "Вы
давно оттуда? Ну, как там?.."
...Вечером - льготный тариф. Поэтому к полуночи в переговорном пункте,
в дневное время пустынном, толкутся человек пятнадцать-двадцать. Сегодня то
же самое. Делаю заказ. "Ждите". Жду. Рассматриваю все, что вокруг.
В широких окнах - привычное для северного марта: зима. Надоевший к
весеннему месяцу пейзаж. В этом конкретном окне - лишь часть его: освещенная
ртутными фонарями улица, белизна накатанного снега, черные остовы невысоких
зданий, из которых выделяется угрюмая котельная, упирающаяся трубой в
подчеркнутую искусственным светом вечную темень. Картину локальности и
отдаленности от цивилизации поселкового мирка оживляют подъезжающие и
паркующиеся возле переговорного пункта легковые машины.
Заходят несколько азербайджанцев, им некогда (бизнесмены), они не ждут
"по льготному", пытаются дозвониться из таксофона. Раньше их смуглой братии
здесь было мало, и они при этом разговаривали громко, не обращая внимания на
окружающих, заполняя любое помещение гортанной речью. Сейчас их много, но
ведут они себя гораздо тише, они стали как все.
В углу слышна скороговорка малоросской речи. Это вполголоса, несколько
стесняясь того, что им нужно пообщаться на своем языке, - который здесь уже
давно не в ходу, даже среди этнических украинцев, вырастивших на Севере
вполне русских детей, - разговаривают граждане Украины, вахтовики, - самая
бесправная часть населения нынешнего Севера.
"Скажите, а код Ташкента не изменился?" - это спрашивает у телефонистки
молодой высокий блондин. Характерный выговор русских слов в "восточном"
оформлении, несколько похожий на классический жаргон "новых русских", выдает
в нем уроженца солнечного Узбекистана с далеко не тюркской фамилией:
например, Иванов или Коваленко.
По таксофону, аппарат которого висит не в кабинке, а прямо в зале,
звонит на родину молодой татарин, поздравляет девушку, нежно называет
татарское имя, сложное для запоминания, но, в том числе и по этой причине,
необычайно певучее. Отвернувшись от всех, насколько возможно, он глушит
голос и, втягивая голову в плечи, бережно прикрывает телом то далекое и
одновременно близкое для него имя, которое произносит.
Обрывки объявлений из скрипучего динамика: Омск... Молдова...Чувашия...
Москва.
По ногам веет холодом: люди заходят и выходят. Из проема двери, вместе
с клубами морозного пара, с удовольствием отряхиваясь, в зал ожидания
вплывает огромная рыжая псина. За ней неверной походкой появляется невысокий
мужичишка, критически оглядывает зал и со словами "Майкл, ко мне!.."
вонзается задом в свободное кресло. К окошку проходят две дамы, очень
похожие одна на другую. По обрывкам фраз становится понятно, что одна из них
является женой пьяного мужичка, другая, несложно вычислить, - сестрой жены.
- Хохлы позорные, - вздыхая, говорит пьяный мужичок, ни к кому не
обращаясь, видимо завершая монолог, начатый еще на улице, а может быть и
того раньше. - Проиграли...
- Не знаю, кто там у вас что проиграл, но собаку вы, пожалуйста,
уберите.
Последние слова принадлежат крупной, вызывающе интеллигентной даме в
лебяжьей шапке и норковой шубе, которая оказалась сидящей по правую руку от
мужичка и которая сейчас, насколько возможно, старательно от него
отстранилась.
Мужичок повернулся на голос, видимо обдал соседку острыми запахами, так
что она, надув щеки, показывая, что ей трудно дышать, отвернулась.
- А вы что, животных не любите? Вы здесь, на Севере, наверное, очень
недавно. Интеллигенция... А раньше, между прочим, здесь собак было - как
людей. В столовых, на почте, в аэропорту - одни собаки. Ик!.. И хохлы.
- У меня аллергия, - вымученно улыбаясь, при этом морщась и зажимая
нос, гнусаво объяснила женщина.
Для мужичка, по всей видимости, справедливость - важный аргумент,
потому что он, неожиданно для его самоуверенного состояния, командует своему
питомцу, развалившемуся у ног хозяина:
- Майкл! Ты слышал? Пшол вон отсюда! Подожди на улице, бессовестный.
Разлегся, иж ты! На улицу! Ждать!
Майкл нехотя повиновался: поднялся и действительно вышел вон. На лице
мужичка читалась гордость дрессировщика. Когда хвост собаки исчез за дверью,
мужичок опять критически оглядел зал.
- Вот это школа! - похвалил он, видимо, сам себя. - А не то что у этих,
салоедов! Ну, хохлы позорные, ну надо же так проиграть! А? И кому?.. - здесь
последовало несколько крепких выражений.
Все присутствующие женщины отвернулись, мужчины - кто вяло улыбнулся,
кто потупил взор. Мужичок продолжил монолог с применением стандартных
оборотов из ненормативной лексики. Наверное, ему уже нравилось, что он
повергает всех в неудобное состояние. Во всяком случае, мне так показалось.
Поэтому я решил прервать это глумление и, поймав его плавающий взгляд из-под
тяжелых, наполовину опущенных век, сказал, как можно спокойнее, обыденнее,
решив, впрочем, что в данной ситуации имею право обратится к этому экспонату
на "ты":
- Ты чего разошелся?
- Не понял? - он явно не ожидал такой по отношению к себе "агрессии".
- Ты зачем так много материшься? Здесь ведь женщины, в конце концов.
Он отпарировал неожиданно быстро, показывая на тех, с кем пришел:
- Но это ведь мои женщины.
- Не только, - я показал глазами на других.
Мужичок оглядел зал, зафиксировал пару "не своих" женщин, этого
оказалось достаточно для того, чтобы опять решающим в его поведении
оказалась справедливость.
- Действительно, извиняюсь, - он даже кивнул головой в сторону соседки,
обозначая извинительный поклон. Соседка неопределенно хмыкнула.
Повисла не совсем уютная пауза. Признаться, я гораздо комфортнее бы
себя чувствовал без этой блиц-победы, свершившейся на глазах у очень мирной
публики, частью которой являюсь. Видно, и мужичка, при всем его уважении к
справедливости, мало устраивала роль поверженного. Поэтому он старается
зайти с другого фланга, наверняка, с намерением представить дело так, что
это и есть тот фронт, окончательная победа на котором компенсирует временные
неудачи. Наконец, он был с дамами, которые, впрочем, вполголоса
переговариваясь, старательно делали вид, что все, что происходит с их
мужчиной, к ним не имеет ни какого отношения.
- И все-таки! - он обращался ко мне. - Все-таки: хохлы - позорные!
Правильно? - Здесь он обвел зал победным взором, призывая народ в судьи: -
Трудно не согласиться. Ведь проиграли? А сколько людей за них болели!.. Я,
как дурак, полтора часа на них потратил... - Он опять посмотрел на меня
снизу вверх, при этом прищурился и склонил голову набок: - Ну?
Неожиданный вопрос. Очень ответственный, можно сказать, дипломатический
момент. Я ответил, вспоминая выражение лица и голос нашего министра
иностранных дел. Ответил, на мой взгляд, примирительно, хотя, возможно,
несколько многословно (скрывал небольшое волнение):
- Можно и так сказать. Куда денешься, - говорят. Если проиграли. Как и
русские, - про них тоже вполне можно сказать "позорные", когда проигрывают.
Я сам слышал. На стадионе.
- Ну, да, - опять вынужденно согласился мужичишка, морщась, - но... Но
хохлы - вдвойне.
- Почему? - мне стало действительно смешно и я, вместе с несколькими
другими мужчинами, пассивными наблюдателями, рассмеялся.
Мужик махнул рукой на смеявшихся:
- Да потому что они сами по себе "хохлы позорные", а тут еще и
проиграли!
Тут уже облегченно рассмеялся весь переговорный пункт: и русские, и
украинцы, и татары, и азербайджанцы.
К мужичку на выручку спешат его дамы. Выручка заключается в том, что
они, наклонившись к нему, что-то возбужденно шепчут на оба уха, видимо,
пристыживают.
- А, - отмахивается воспитуемый, показывает глазами на телефонные
кабины, - вы там со своей любимой маменькой лучше разберитесь, без меня,
кстати. А я с футболистами как-нибудь сам разберусь! Без вас!
Женщины, демонстрируя достоинство, отошли (видно, обычная ситуация). Но
как раз в эту минуту в помещение обратно вплыл Майкл и, не дожидаясь
команды, равнодушно развалился посреди зала.
Мужик зыркнул глазами по сторонам, кашлянул.
- Майкл! Все-таки ты... - он боролся с желанием покрепче обозвать
бестолкового воспитанника, но совладал с собой. - Позорник ты, Майкл, и,
главное, меня позоришь перед... - его лицо вдруг просветлело, как от удачной
находки, голос возвысился, фразы зазвучали отчетливее, весомее: - Надо было
тебя хохлом назвать. Совести у тебя не-е-т. Кормишь тебя, кормишь!.. А от
тебя... одна аллергия, говорят. - Следующие слова уже совершенно явно
предназначались не для Майкла: - Все мы вот здесь, - он описал перед собой
окружность, - газ наш природный качаем туда за здорово живешь. Уренгой,
понимаешь, Помары-Ужгород. Но, Майкл, запомни, сколько хохла не корми, - он
все в НАТО смотрит!
Его дамы заскочили в кабину, он же, - непонятно: специально или
случайно, - решительным шагом, выбрасывая ноги впереди туловища, покинул зал
ожидания. Пес солидарно, правда, несколько понуро, пошел следом.
"Зрители" переглядываясь, улыбались, безмолвно оценивая только что
завершившуюся сцену. Вышли из кабины женщины с пунцовыми лицами, уходя, они
уже были похожи друг на друга как близняшки.
Подал голос пожилой бородатый мужчина в авиационной куртке и унтах,
кивая на дверь, как бы глуша неуютное эхо, нехарактерное для данного
помещения:
- Переживает как за своих, поэтому и ругает. А представьте, если бы
выиграли. Что бы он тогда тут говорил? Да радовался бы и говорил: ай да
хохлы, сукины дети, надо же - выиграли! Знай наших, англичане позорные!.. -
или как их там.
В дверном проеме показалось уже знакомое всем лицо, - хорошего человека
вспомнить нельзя. Сейчас глаза были широко раскрыты, губы в табачных
крошках. В голосе неподдельная тревога:
- Хохлы! Там машина чья-то горит! Чья машина?
Несколько человек ломятся к выходу, некоторые, в том числе
азербайджанцы, побросав телефонные трубки, выскакивают из кабинок. Остальные
льнут к окну: интересно. Потом все быстро возвращаются, качая головами, но
даже не ругаясь. Все нормально, такая шутка. Мужик, воспользовавшись
сотворенной суматохой, исчез и больше не появлялся. Впрочем, кто его знает:
мне дали мой город, я быстро поговорил и ушел.
Время от времени, помимо воли, я отрываюсь от бессмысленной пестроты
журнальных картинок и взглядываю на нее. В этом - моя непреодолимая
подчиненность чему-то внешнему. А может быть, внутреннему. Поэтому я "делаю
вид": пытаясь обмануться, заставляю себя смотреть на объект моего притяжения
с интересом, будто мне действительно необходимо это созерцание. (Но тайком -
иначе, я знаю, ей мое внимание будет обидно.)
Получается: смотрю чуть дольше, чем определено мне моим
труднообъяснимым страхом. Чтобы внушить себе: я - хозяйка, смотрю куда хочу
и сколько хочу.
Я не люблю зависимости, поэтому друзья считают меня сильной. На самом
деле это выглядит иначе: не люблю, потому что страдаю от всякой, даже малой,
зависимости. Я слабая.
Два дня назад я подошла к этому большому окошку в читальном зале, через
минуту принявшему сходство с амбразурой, с пещерным зевом, и объяснила, что
хочу на несколько дней стать посетителем библиотеки. Я, можно сказать,
проездом в этом городе, в командировке, нужно как-то скоротать время. Заодно
надеюсь поближе познакомиться с вашей тихой и, оказывается, чудесной
провинцией - поэтому меня устроила бы литература по краеведению и вообще
книги местных авторов, если они есть...
Голубоглазая женщина на выдаче встретила меня, как показалось,
преувеличенно радостно. Не как пролетную читательницу-однодневку, а словно
завсегдатая, личную знакомую. Это приятно: улыбчивый сервис - еще не стойкое
явление на наших просторах. Я говорила, глаза блуждали по стеллажам за
спиной женщины, выдающей книги. И вдруг я наткнулась на этот взгляд - и едва
не отшатнулась...
Тело покрылось мурашками, горячая волна, поднявшись от спины, в
мгновение достигла висков, запульсировала в затылке - обычный страх перед
неизведанным, умноженный внезапностью. Наверное, мои губы поползли с лица,
безобразно размазались по щекам, брови сложились в беспомощной пирамидке - я
выдала себя. Ибо все то, что являлось лицом женщины, стало еще ужаснее. Это
был зловещий оскал уставшего улыбаться - злость, уходящая корнями в боль.
Эти глаза, колючие от сухости, были конечным пунктом плача: соленая,
печальная, горючая влага не успевала стать слезами, - она выкипала на
подходе к роговице.
Я отвернулась, прижав к груди книги и журналы, и, как бы открещиваясь
от потрясения, торопливо нарекла улыбающуюся женщину: "миссис Смайл". Даже
губы задвигались в шепотливом причитании: "Миссис Смайл, миссис Смайл..." В
переводе это звучит не так, как есть на самом деле. Звучит бедно. Так надо.
Причина этой необходимости в поиске лингвистической маскировки: английский
"смайл" не равняется русской улыбке. Это вообще. А в данном случае "Смайл" -
сжатое, зашифрованное, закодированное нечто, что в подстрочном переводе
значит улыбка. Можно сказать и конкретнее: "Миссис Смайл" - это надпись на
плотной шторке, прикрывающей замочную скважину. Заглянуть - содрогнуться от
жалости и страха. Я не могу потрафить профессиональной журналистской жажде -
отодвинуть шторку, попытаться расшифровать. Не хватит сил, потому что я уже,
задолго до посещения библиотеки, на пределе. "Миссис Смайл!..."
У миссис Смайл маска. Маска - "Улыбка!!!" Улыбка с тремя
восклицательными знаками. Для того, чтобы понять, что это за улыбка, нужно
представить ситуацию, когда человек - вдруг! - встретил безнадежно
утерянного милейшего друга детства. Или (пример для меркантила) невероятно,
по крупному, выиграл в лотерею - после этого великолепным образом решатся
все материальные проблемы. Словом, ее улыбка - это движения лицевых мышц,
предназначенные для неожиданной великой радости.
На самом деле улыбка миссис Смайл - это обширный спазм нервов,
длительная судорога лицевых мышц.
Миссис Смайл ненавидит свою улыбку. Наверняка, она готова содрать ее с
лица. Вместе с кожей, несмотря на физическую боль. Если бы это помогло,
думаю, она бы так и сделала. Периоды, когда лицо успокаивается, - секунды.
На самом деле это не успокоение, это нервы собираются в мускулистый узел,
змеиную банду, для следующей атаки на миссис Смайл, чтобы который раз с
непреодолимой силой, победно выплеснуть судорожную гримасу на всеобщее
отобрали в пользу одной малоимущей семьи, зато другой, поменьше, оставили, -
сыновья с семьями, да дочка малая, народу много, где-то жить нужно. Кстати,
отобранный отчий дом со временем пришел в разоренье: дырявая крыша, поросший
сорняком двор, некормленая скотина... В конце концов, его сжег вместе с
собой новый пьяный хозяин, старый сельский "невдаха".
Отца предупредил сосед, из активистов: "Сергей, оставили тебя в покое
до поры. Политика такая идет: ликвидация кулачества как класса. Ждем
указаний. Тем более, за тобой грешок еще с продразверстки". Намекал на
случай с губернским уполномоченным, которого Сергей, ветеран германского
фронта, не желая отдавать хлеб нового урожая, буквально насадил на вилы:
"Вот так нас учили немцев бить!.." Продразверстник остался в живых, его спас
толстый казенный кожух да ремень с медной бляхой. Рядом шли бои - белые
сменяли красных, следом заходили казаки... - и Сергеем никто в суматохе
заниматься не стал. Красный обоз с отнятым у сельчан продовольствием ушел
дальше, но случай запомнился. В соседних селах некоторых "раскулаченных",
вместе с семьями, уже ссылали в Сибирь. Сергей, не желая подвергать близких
опасности, расселил сыновьев по хатам на разных концах деревни, потихоньку
продал дом, отбыл из села вместе с дочкой (жены на тот момент уже не было в
живых). Уезжая, сыновьям сказал: "Найду волю, - дам знать. Авось пока вас не
тронут".
Обратив всю землю в пользу колхоза, всем новоявленным колхозникам
нарезали небольшие участки по окраинам под огороды. Актив уверял: насчет
хлеба, картошки, овощей не беспокойтесь, что вырастим - то наше. На том
колхозники и успокоились, высадив на личных огородах бахчу да огурцы.
Леонтий во дворе своей усадебки, рядом с хаткой стал строить добротный
дом. Огород ему достался на окраине села, пнистый клин у перелеска.
Выкорчевал сосновые корневища, распахал землю и посеял... пшеницу. "Глупый
ты, Левко, - посмеивались земляки, - на одном хлебе следующий год жить
собрался? А как же насчет солененьких огурчиков на закусь? У нас покупать
будешь?"
Богатый выдался урожай. Колхозный хлеб загрузили на подводы и увезли.
Остались колхозники с "гарбузами" да тыквой на всю зиму - живи, как хочешь.
С огорода намолотил Леонтий два мешка муки, они и спасли молодую семью - он
да жена - от настоящего лютого голода, который довелось пережить черноземной
губернии в тот черногод. Таким и жил Леонтий всю свою жизнь: своим умом, не
веря ни в посулы, ни в манну небесную, - сказалась отцовская
"самостоятельская" жилка.
Отец искал волю на Урале, в Сибири, в Северном Казахстане. Нанимался в
работники к людям в сельской местности: ремонтировал, строил - мастером был
на все руки. Присматривался к обстановке, к природе, к людям. Оценив все
вокруг, получал деньги за работу, быстро снимался с места, ехал дальше.
Иногда посылал весточку детям: дескать, мы с вашей сестренкой живы, здоровы,
чего и вам желаем. Наконец пришло от него обстоятельное письмо из-под
Ташкента: так и так, устроился, колхоз добротный, люди такие же - русские да
хохлы, никто никого не раскулачивает и не выселяет, построил дом,
приезжайте, - семья должна быть вместе.
Слово отца - закон. Но сниматься с места боязно. Здесь как-никак все
понятное. А что там в басурманских краях - неведомо.
Все решил тридцать третий год. Кое как перезимовали: колхоз, который
год едва сводил концы с концами, отдавая по плану урожай государству; стало
быть - полнейшее истощение, запасов никаких. В мае родился сын Василий.
Засушливое лето. Опять маячила впереди несытная зима. И точно: принес
Леонтий осенью зерно, выданное на трудодни, - мешок в нагрудном фартуке.
Вышел на середину двора: "Цып-цып-цып!.." - наклевалась-наелась домашняя
птица. Стало окончательно понятно, что это оказался не просто засушливый, а
по-настоящему голодный год. Отряхнул фартук и сказал решительно: "Все,
Ульяна, едемо до батьки!.."
Зимой, когда люд кругом стал пухнуть от голода, а "активисты", еле
держась на ногах от недоедания, опять стали искать ведьм, виноватых во всех
напастях (а так же потомков нечистой контрреволюционной силы, а также ей
сочувствующих), Леонтий и Ульяна, взяв детей и несколько узлов, - сколько
уместилось на бричку, - выехали в сторону вокзала. За околицей остановились,
обернулись к селу. Перекрестились, поклонились своему новому дому, в котором
так и не удалось толком пожить, заплакали, да так плача и двинулись дальше.
Вскоре следом выехали еще два Леонтьевых брата с семьями.
...В хлопкосеющий колхоз под Ташкентом приехали новые работящие семьи.
Скоро сообща отстроили добротные дома, не хуже, чем вокруг. А жили здесь
хорошо, потому как собрались в основе своей такие же люди, как Сергей и его
сыновья да снохи, со всей России, оттуда, где они вдруг стали изгоями. Жили
вокруг узбеки, татары, позже появились целые поселения депортированных с
Дальнего Востока корейцев.
Жили, перенимая друг у друга обычаи, традиции, иногда заключая
"смешанные" браки. И все же это был кусочек России: те же проселочные улицы,
те же плетни, завалинки, девчата и хлопцы, гармони и хороводы, пруды и
речки, вишневые и яблоневые сады... Народились новые дети, для которых эта
узбекская благодатная земля стала не "второй", а настоящей Родиной. Через
несколько лет, окончательно укоренившись, обустроившись, пришлые славяне
уверовали: это и есть их доля и воля, так тому и быть.
Но война черным крылом опять нагнала страшную тень...
В июне сорок первого Леонтия призвали в Красную Армию. Таким образом
ему опять довелось побывать на родине, в России, освобождая ее от коричневой
нечисти, - проехать по ней, пройти, проползти... И вот сейчас он лежит на
западных рубежах этой дорогой земли, любуясь красотами природы, вдыхая
родные запахи, слушая знакомые звуки...
...Загудели самолеты. Звезды на крыльях, - наши. С востока на запад. На
душе полегчало. Значит, будем дома. Скоро ли?.. Уже не так важно. Главное -
выжить.
Под небесный шум, как видения, с двух сторон дороги одновременно
вынырнули два мотоцикла с колясками. Остановились на значительном отдалении
друг от друга, сразу же заглушили двигатели. Экипажи, - по два немца, -
помахали друг другу руками, пожестикулировали, рты на замках. Двинулись, с
автоматами наперевес, в сторону гряды холмов, за которыми - мост, где уже
вовсю работали (отчетливо слышался стук топоров и "вжики" пил) саперы.
Пройти немцам до цели оставалось шагов по полтораста.
Так получилось, что Леонтий оказался посредине, на равном расстоянии от
каждого из мотоциклов. Если бы немцы появились в одном месте, то Леонтий
спокойно бы отошел к мосту, и далее все развивалось бы согласно
предположениям лейтенанта. Но сейчас это сделать невозможно: уходя в сторону
от одной пары немцев, непременно становишься заметным для другой. Он
разглядел на одном из мотоциклов пулемет, а на другом, в коляске, - зеленые
ящики (возможно, взрывчатка).
Оставалось одно: немедленно вступать в перестрелку с немцами, чтобы
саперы, услышав выстрелы, успели скрыться в лесопосадке, занять удобную
оборону. В таком случае подразделение уцелеет, а вот мост - вряд ли: если
даже немцы, увидевшие саперную группу без охранения, и уедут, то затем
непременно вернутся хотя бы с взводом автоматчиков. Тогда, вытеснив наших
бойцов от берега, дорвут мост и, таким образом, расстроят планы наступления
на этом участке. Но выбирать уже некогда: хотя бы сами тридцать хлопцев в
живых останутся, домой вернуться, даст Бог. Ну, не тридцать, а двадцать
девять, - за вычетом его, Леонтия, чего уж там, - четыре "шмайсера" против
одной винтовки...
Конечно, можно вжаться в дно окопа, затихнуть мышью, тогда - "один из
тридцати"..., - так не думал Леонтий, потому что уверенно брал на мушку
ближнего немца. Хлопнул выстрел, немец споткнулся, на секунду замер на
четвереньках, затем завалился набок. Леонтий прыгнул к другому краю окопа,
прицелился в одну из залегших фигур, выстрелил, таким образом уже
окончательно обнаружив свое местоположение. Застрочили автоматы, засвистели
пули, над головой поднялась пыль. В это время пришла мысль о том, что все
еще может повернуться, как надо: немцы отступят к мотоциклам и уедут
восвояси, не получив информации о том, что делается за холмами. Для этого
нужно вывести из строя хотя бы еще одного немца, желательно с другого
мотоцикла. Из положения лежа этого сделать невозможно: мешает бруствер,
ограничивая обзор, и немцы, конечно, залегли, попрятав туловища за
холмиками. К тому же, высунуться для выстрела из-за огня просто невозможно.
Леонтий мелко перекрестился, передернул затвор, приладил приклад в плечу,
чтобы потом не терять секунду, сориентировал винтовку в сторону, где сейчас
предположительно находились немцы, и в таком положении пружинисто вскочил.
"Эх, мать вашу сто чертей!.." Он выстрелил, в это время с противоположного
боку по его окопу прошла длинная очередь...
Его отбросило на дно окопа. Глаза засыпало пылью. В это время грянули
несколько дружных винтовочных залпов. Леонтий понял, в чем дело. Ай да
командир! Видимо, оценив верно ситуацию, - идя на подмогу, но уже явно не
успевая, - лейтенант по ходу скомандовал залпы в воздух, чтобы хотя бы таким
образом помочь Леонтию, - испугать немцев: много нас, идем на поддержку! В
дополнение грянуло с реки мощное "ура!" Потом затарахтели мотоциклы и через
минуту это тарахтенье сошло на нет. Еще через некоторое время над Леонтием
склонился лейтенант...
...Это было не первое и не последнее ранение Леонтия,
солдата-победителя, дошедшего до Берлина. В том бою он оказался боком к
строке автоматной очереди, точно между двух немецких пуль, которые оставили
на его теле две рваные канавы - на спине и на груди. Пуля, что прошла над
сердцем, разрезала, как ножом, письма и фотографии - их половинки, как
память о войне, а может быть о Божьей помощи, долго хранила семья.
Пангоды - большой даже по современным меркам северный поселок. Основа
жизни - газовое месторождение "Медвежье", которое в свое время осваивал весь
Советский Союз. Впрочем, некоторые регионы в освоении лидировали, поэтому со
временем сложились определенные пропорции преобладающих, в количественном
смысле, национальностей в составе местного населения: русские, украинцы,
татары (затем, во времена рыночного начала, прибавились азербайджанцы).
Однако последние годы смутили прежнюю пропорциональную гармонию, отчетливую
и понятную, прибавив в названный ассортимент разнообразнейшего народу со
всех просторов некогда единой страны, "бессистемно" ринувшегося на
российские севера в поисках лучшей доли. Самый действенный способ зреть этот
"интернационал" - посетить переговорный пункт, где можно услышать всякую
речь, экзотические названия городов и весей, а также, в минуты
ностальгического минора, легко найти земляка и спросить, не знакомясь: "Вы
давно оттуда? Ну, как там?.."
...Вечером - льготный тариф. Поэтому к полуночи в переговорном пункте,
в дневное время пустынном, толкутся человек пятнадцать-двадцать. Сегодня то
же самое. Делаю заказ. "Ждите". Жду. Рассматриваю все, что вокруг.
В широких окнах - привычное для северного марта: зима. Надоевший к
весеннему месяцу пейзаж. В этом конкретном окне - лишь часть его: освещенная
ртутными фонарями улица, белизна накатанного снега, черные остовы невысоких
зданий, из которых выделяется угрюмая котельная, упирающаяся трубой в
подчеркнутую искусственным светом вечную темень. Картину локальности и
отдаленности от цивилизации поселкового мирка оживляют подъезжающие и
паркующиеся возле переговорного пункта легковые машины.
Заходят несколько азербайджанцев, им некогда (бизнесмены), они не ждут
"по льготному", пытаются дозвониться из таксофона. Раньше их смуглой братии
здесь было мало, и они при этом разговаривали громко, не обращая внимания на
окружающих, заполняя любое помещение гортанной речью. Сейчас их много, но
ведут они себя гораздо тише, они стали как все.
В углу слышна скороговорка малоросской речи. Это вполголоса, несколько
стесняясь того, что им нужно пообщаться на своем языке, - который здесь уже
давно не в ходу, даже среди этнических украинцев, вырастивших на Севере
вполне русских детей, - разговаривают граждане Украины, вахтовики, - самая
бесправная часть населения нынешнего Севера.
"Скажите, а код Ташкента не изменился?" - это спрашивает у телефонистки
молодой высокий блондин. Характерный выговор русских слов в "восточном"
оформлении, несколько похожий на классический жаргон "новых русских", выдает
в нем уроженца солнечного Узбекистана с далеко не тюркской фамилией:
например, Иванов или Коваленко.
По таксофону, аппарат которого висит не в кабинке, а прямо в зале,
звонит на родину молодой татарин, поздравляет девушку, нежно называет
татарское имя, сложное для запоминания, но, в том числе и по этой причине,
необычайно певучее. Отвернувшись от всех, насколько возможно, он глушит
голос и, втягивая голову в плечи, бережно прикрывает телом то далекое и
одновременно близкое для него имя, которое произносит.
Обрывки объявлений из скрипучего динамика: Омск... Молдова...Чувашия...
Москва.
По ногам веет холодом: люди заходят и выходят. Из проема двери, вместе
с клубами морозного пара, с удовольствием отряхиваясь, в зал ожидания
вплывает огромная рыжая псина. За ней неверной походкой появляется невысокий
мужичишка, критически оглядывает зал и со словами "Майкл, ко мне!.."
вонзается задом в свободное кресло. К окошку проходят две дамы, очень
похожие одна на другую. По обрывкам фраз становится понятно, что одна из них
является женой пьяного мужичка, другая, несложно вычислить, - сестрой жены.
- Хохлы позорные, - вздыхая, говорит пьяный мужичок, ни к кому не
обращаясь, видимо завершая монолог, начатый еще на улице, а может быть и
того раньше. - Проиграли...
- Не знаю, кто там у вас что проиграл, но собаку вы, пожалуйста,
уберите.
Последние слова принадлежат крупной, вызывающе интеллигентной даме в
лебяжьей шапке и норковой шубе, которая оказалась сидящей по правую руку от
мужичка и которая сейчас, насколько возможно, старательно от него
отстранилась.
Мужичок повернулся на голос, видимо обдал соседку острыми запахами, так
что она, надув щеки, показывая, что ей трудно дышать, отвернулась.
- А вы что, животных не любите? Вы здесь, на Севере, наверное, очень
недавно. Интеллигенция... А раньше, между прочим, здесь собак было - как
людей. В столовых, на почте, в аэропорту - одни собаки. Ик!.. И хохлы.
- У меня аллергия, - вымученно улыбаясь, при этом морщась и зажимая
нос, гнусаво объяснила женщина.
Для мужичка, по всей видимости, справедливость - важный аргумент,
потому что он, неожиданно для его самоуверенного состояния, командует своему
питомцу, развалившемуся у ног хозяина:
- Майкл! Ты слышал? Пшол вон отсюда! Подожди на улице, бессовестный.
Разлегся, иж ты! На улицу! Ждать!
Майкл нехотя повиновался: поднялся и действительно вышел вон. На лице
мужичка читалась гордость дрессировщика. Когда хвост собаки исчез за дверью,
мужичок опять критически оглядел зал.
- Вот это школа! - похвалил он, видимо, сам себя. - А не то что у этих,
салоедов! Ну, хохлы позорные, ну надо же так проиграть! А? И кому?.. - здесь
последовало несколько крепких выражений.
Все присутствующие женщины отвернулись, мужчины - кто вяло улыбнулся,
кто потупил взор. Мужичок продолжил монолог с применением стандартных
оборотов из ненормативной лексики. Наверное, ему уже нравилось, что он
повергает всех в неудобное состояние. Во всяком случае, мне так показалось.
Поэтому я решил прервать это глумление и, поймав его плавающий взгляд из-под
тяжелых, наполовину опущенных век, сказал, как можно спокойнее, обыденнее,
решив, впрочем, что в данной ситуации имею право обратится к этому экспонату
на "ты":
- Ты чего разошелся?
- Не понял? - он явно не ожидал такой по отношению к себе "агрессии".
- Ты зачем так много материшься? Здесь ведь женщины, в конце концов.
Он отпарировал неожиданно быстро, показывая на тех, с кем пришел:
- Но это ведь мои женщины.
- Не только, - я показал глазами на других.
Мужичок оглядел зал, зафиксировал пару "не своих" женщин, этого
оказалось достаточно для того, чтобы опять решающим в его поведении
оказалась справедливость.
- Действительно, извиняюсь, - он даже кивнул головой в сторону соседки,
обозначая извинительный поклон. Соседка неопределенно хмыкнула.
Повисла не совсем уютная пауза. Признаться, я гораздо комфортнее бы
себя чувствовал без этой блиц-победы, свершившейся на глазах у очень мирной
публики, частью которой являюсь. Видно, и мужичка, при всем его уважении к
справедливости, мало устраивала роль поверженного. Поэтому он старается
зайти с другого фланга, наверняка, с намерением представить дело так, что
это и есть тот фронт, окончательная победа на котором компенсирует временные
неудачи. Наконец, он был с дамами, которые, впрочем, вполголоса
переговариваясь, старательно делали вид, что все, что происходит с их
мужчиной, к ним не имеет ни какого отношения.
- И все-таки! - он обращался ко мне. - Все-таки: хохлы - позорные!
Правильно? - Здесь он обвел зал победным взором, призывая народ в судьи: -
Трудно не согласиться. Ведь проиграли? А сколько людей за них болели!.. Я,
как дурак, полтора часа на них потратил... - Он опять посмотрел на меня
снизу вверх, при этом прищурился и склонил голову набок: - Ну?
Неожиданный вопрос. Очень ответственный, можно сказать, дипломатический
момент. Я ответил, вспоминая выражение лица и голос нашего министра
иностранных дел. Ответил, на мой взгляд, примирительно, хотя, возможно,
несколько многословно (скрывал небольшое волнение):
- Можно и так сказать. Куда денешься, - говорят. Если проиграли. Как и
русские, - про них тоже вполне можно сказать "позорные", когда проигрывают.
Я сам слышал. На стадионе.
- Ну, да, - опять вынужденно согласился мужичишка, морщась, - но... Но
хохлы - вдвойне.
- Почему? - мне стало действительно смешно и я, вместе с несколькими
другими мужчинами, пассивными наблюдателями, рассмеялся.
Мужик махнул рукой на смеявшихся:
- Да потому что они сами по себе "хохлы позорные", а тут еще и
проиграли!
Тут уже облегченно рассмеялся весь переговорный пункт: и русские, и
украинцы, и татары, и азербайджанцы.
К мужичку на выручку спешат его дамы. Выручка заключается в том, что
они, наклонившись к нему, что-то возбужденно шепчут на оба уха, видимо,
пристыживают.
- А, - отмахивается воспитуемый, показывает глазами на телефонные
кабины, - вы там со своей любимой маменькой лучше разберитесь, без меня,
кстати. А я с футболистами как-нибудь сам разберусь! Без вас!
Женщины, демонстрируя достоинство, отошли (видно, обычная ситуация). Но
как раз в эту минуту в помещение обратно вплыл Майкл и, не дожидаясь
команды, равнодушно развалился посреди зала.
Мужик зыркнул глазами по сторонам, кашлянул.
- Майкл! Все-таки ты... - он боролся с желанием покрепче обозвать
бестолкового воспитанника, но совладал с собой. - Позорник ты, Майкл, и,
главное, меня позоришь перед... - его лицо вдруг просветлело, как от удачной
находки, голос возвысился, фразы зазвучали отчетливее, весомее: - Надо было
тебя хохлом назвать. Совести у тебя не-е-т. Кормишь тебя, кормишь!.. А от
тебя... одна аллергия, говорят. - Следующие слова уже совершенно явно
предназначались не для Майкла: - Все мы вот здесь, - он описал перед собой
окружность, - газ наш природный качаем туда за здорово живешь. Уренгой,
понимаешь, Помары-Ужгород. Но, Майкл, запомни, сколько хохла не корми, - он
все в НАТО смотрит!
Его дамы заскочили в кабину, он же, - непонятно: специально или
случайно, - решительным шагом, выбрасывая ноги впереди туловища, покинул зал
ожидания. Пес солидарно, правда, несколько понуро, пошел следом.
"Зрители" переглядываясь, улыбались, безмолвно оценивая только что
завершившуюся сцену. Вышли из кабины женщины с пунцовыми лицами, уходя, они
уже были похожи друг на друга как близняшки.
Подал голос пожилой бородатый мужчина в авиационной куртке и унтах,
кивая на дверь, как бы глуша неуютное эхо, нехарактерное для данного
помещения:
- Переживает как за своих, поэтому и ругает. А представьте, если бы
выиграли. Что бы он тогда тут говорил? Да радовался бы и говорил: ай да
хохлы, сукины дети, надо же - выиграли! Знай наших, англичане позорные!.. -
или как их там.
В дверном проеме показалось уже знакомое всем лицо, - хорошего человека
вспомнить нельзя. Сейчас глаза были широко раскрыты, губы в табачных
крошках. В голосе неподдельная тревога:
- Хохлы! Там машина чья-то горит! Чья машина?
Несколько человек ломятся к выходу, некоторые, в том числе
азербайджанцы, побросав телефонные трубки, выскакивают из кабинок. Остальные
льнут к окну: интересно. Потом все быстро возвращаются, качая головами, но
даже не ругаясь. Все нормально, такая шутка. Мужик, воспользовавшись
сотворенной суматохой, исчез и больше не появлялся. Впрочем, кто его знает:
мне дали мой город, я быстро поговорил и ушел.
Время от времени, помимо воли, я отрываюсь от бессмысленной пестроты
журнальных картинок и взглядываю на нее. В этом - моя непреодолимая
подчиненность чему-то внешнему. А может быть, внутреннему. Поэтому я "делаю
вид": пытаясь обмануться, заставляю себя смотреть на объект моего притяжения
с интересом, будто мне действительно необходимо это созерцание. (Но тайком -
иначе, я знаю, ей мое внимание будет обидно.)
Получается: смотрю чуть дольше, чем определено мне моим
труднообъяснимым страхом. Чтобы внушить себе: я - хозяйка, смотрю куда хочу
и сколько хочу.
Я не люблю зависимости, поэтому друзья считают меня сильной. На самом
деле это выглядит иначе: не люблю, потому что страдаю от всякой, даже малой,
зависимости. Я слабая.
Два дня назад я подошла к этому большому окошку в читальном зале, через
минуту принявшему сходство с амбразурой, с пещерным зевом, и объяснила, что
хочу на несколько дней стать посетителем библиотеки. Я, можно сказать,
проездом в этом городе, в командировке, нужно как-то скоротать время. Заодно
надеюсь поближе познакомиться с вашей тихой и, оказывается, чудесной
провинцией - поэтому меня устроила бы литература по краеведению и вообще
книги местных авторов, если они есть...
Голубоглазая женщина на выдаче встретила меня, как показалось,
преувеличенно радостно. Не как пролетную читательницу-однодневку, а словно
завсегдатая, личную знакомую. Это приятно: улыбчивый сервис - еще не стойкое
явление на наших просторах. Я говорила, глаза блуждали по стеллажам за
спиной женщины, выдающей книги. И вдруг я наткнулась на этот взгляд - и едва
не отшатнулась...
Тело покрылось мурашками, горячая волна, поднявшись от спины, в
мгновение достигла висков, запульсировала в затылке - обычный страх перед
неизведанным, умноженный внезапностью. Наверное, мои губы поползли с лица,
безобразно размазались по щекам, брови сложились в беспомощной пирамидке - я
выдала себя. Ибо все то, что являлось лицом женщины, стало еще ужаснее. Это
был зловещий оскал уставшего улыбаться - злость, уходящая корнями в боль.
Эти глаза, колючие от сухости, были конечным пунктом плача: соленая,
печальная, горючая влага не успевала стать слезами, - она выкипала на
подходе к роговице.
Я отвернулась, прижав к груди книги и журналы, и, как бы открещиваясь
от потрясения, торопливо нарекла улыбающуюся женщину: "миссис Смайл". Даже
губы задвигались в шепотливом причитании: "Миссис Смайл, миссис Смайл..." В
переводе это звучит не так, как есть на самом деле. Звучит бедно. Так надо.
Причина этой необходимости в поиске лингвистической маскировки: английский
"смайл" не равняется русской улыбке. Это вообще. А в данном случае "Смайл" -
сжатое, зашифрованное, закодированное нечто, что в подстрочном переводе
значит улыбка. Можно сказать и конкретнее: "Миссис Смайл" - это надпись на
плотной шторке, прикрывающей замочную скважину. Заглянуть - содрогнуться от
жалости и страха. Я не могу потрафить профессиональной журналистской жажде -
отодвинуть шторку, попытаться расшифровать. Не хватит сил, потому что я уже,
задолго до посещения библиотеки, на пределе. "Миссис Смайл!..."
У миссис Смайл маска. Маска - "Улыбка!!!" Улыбка с тремя
восклицательными знаками. Для того, чтобы понять, что это за улыбка, нужно
представить ситуацию, когда человек - вдруг! - встретил безнадежно
утерянного милейшего друга детства. Или (пример для меркантила) невероятно,
по крупному, выиграл в лотерею - после этого великолепным образом решатся
все материальные проблемы. Словом, ее улыбка - это движения лицевых мышц,
предназначенные для неожиданной великой радости.
На самом деле улыбка миссис Смайл - это обширный спазм нервов,
длительная судорога лицевых мышц.
Миссис Смайл ненавидит свою улыбку. Наверняка, она готова содрать ее с
лица. Вместе с кожей, несмотря на физическую боль. Если бы это помогло,
думаю, она бы так и сделала. Периоды, когда лицо успокаивается, - секунды.
На самом деле это не успокоение, это нервы собираются в мускулистый узел,
змеиную банду, для следующей атаки на миссис Смайл, чтобы который раз с
непреодолимой силой, победно выплеснуть судорожную гримасу на всеобщее