Нетребо Леонид. Мидии не родят жемчуг

превознемогая боль в груди, перевернулся на спину, ладонь оставалась в пасти
у налима. Мы еще какое-то время полежали так: я - навзничь, руки в стороны,
одна ладонь в пасти мертвого налима; налим - на боку, безжизненно глядящий
одним глазом на того, чья ладонь застряла в его онемевшем рту. Вот оно,
возвращение в природу...

...Мокрая земля, через мокрую одежду, вытянет из меня тепло. Я умру.
Быть может, пока не поздно, собраться с силами и сползти в воду, до нее -
метр, и уплыть, и умереть там, умереть туда. Откуда явился, взялся,
материализовался, - чтобы бесполезно, бесцветно жить, чтобы бесплодно
умереть. Меня бы, застрявшего под корягой, съели налимы, братья и сестры
того, которого я только что, неизвестно зачем, убил: была бы польза, пища
речным санитарам, на несколько ночей, наверное...
...Агу-у! Э-эй!.. Почему ты лежишь такой - непохожий на себя. Что с
тобой стало? - ты кусаешь мою ладонь... Перестань, мне больно. И страшно. Ты
должен держать в своих ладошках, теплых и мягких, всего лишь один мой палец.
Ты должен причмокивать и улыбаться во сне. Помнишь? - где-то рядом должна
тихо, чтобы не разбудить нас, плескаться мыльная вода, в пластмассовом
корыте... А я не должен плакать. Как плакала... она, когда, после переезда в
новую квартиру (мы не могли оставаться в прежней), не смогла найти медальона
с пучком твоих... Она странно смотрела на меня, а я отводил глаза и делал
вид, что ищу... М-ммм!... Это я от боли, отдай мою руку, я положу ее на свою
грудь. У меня там невыносимо болит. Ты что-то сломал, разбил там, может быть
сердце... Такой маленький - а разбил...
Чу!... Ты такой большой и темный. И холодный, как земля. Бр-р-р! Нет,
предыдущее не про тебя. То я, можешь считать, выдумал. "Не было" или "нету"
- какая разница? - никакой! Но первое - легче. Я выбираю то, что легче.
Извини, старик, отвлекся, давай о тебе. Ты, кажется, действительно - старик,
- вон какой большой. Возможно, тебе столько же лет, сколько и мне. Знаешь, я
тоже из реки. Мы с тобой, - как это по-нашему, по речному? - не земляки,
а... Ну, как сказать? - "изрекИ"... Ты, наверное, хотел бы спросить, зачем я
тебя поймал? Точного ответа не знаю, некогда было об этом подумать, как ты
помнишь. А зачем ты позарился на странную насадку, пищу, которая не водится
в твоей реке? Ведь неизвестное всегда опасно. Это было твоей ошибкой.
Наверное, так: я человек, ты - дичь. Действительно, я найду тебе применение
(и оправдание себе). Я выну из тебя печень, это деликатес. Из твоего
массивного тела я сделаю фарш. Но... Но приедет моя жена и скажет печально:
разве нам нечего есть?... Она у меня хорошая, только часто плачет, ей тебя
будет жалко. А коллега сообщит брезгливо: фу, налимы едят падаль. Не
обижайся, "изрЕк", на нас, на людей. По мне, в чем-то ты благородней нас:
иной раз ты поужинаешь живой лягушкой - мы же питаемся только мертвечиной.

...Перед самым рассветом луна зашла за тучу, стало опять темно, когда я
отделился от налима, это стоило немалых усилий. Пора возвращаться. Я понес
его осторожно, как мертвого ребенка, в лес, прихрамывая и жмурясь от боли. Я
не мог его оставить на берегу. Стараясь запомнить место, уложил уже не такое
скользкое, подсохшее тело в траву, наверное, решив удивлять рыбаков своим
уловом утром, на их свежие головы. Подойдя к "вигваму", обнаружил там спящих
вповалку рыбаков и в их числе моего коллегу по работе. В ближайшем рюкзаке
нашел аптечку, кое-как перевязал руку. Разжег костер, благо угли еще тлели и
готовых дров было много, стал подставлять бока к гудящему пламени для
просушки одежды и согрева остуженного и ушибленного тела. Боль немного
утихла, и вскоре я забылся, прислонившийся к дереву.
Утро всеобщего пробуждения было поздним. У меня, оказывается, поднялась
температура, что быстро определил мой коллега, который, наконец, вспомнил о
том, которого он сюда, "на природу", сагитировал. Сильно не интересуясь
причиной моего хвора, наверняка полагая, что я заурядно простудился, мне
дали немного водки и приказали собираться. Осторожно, стараясь не бередить
грудной ушиб, я пошел искать налима и не нашел его. Искать дольше было уже
некогда - звали к лодке. Может быть, по причине общего недомогания и легкого
опьянения, я отнесся к этому спокойно, если не сказать равнодушно. Даже
рассказывать не стал о ночном приключении. Да и без налима - кто поверит?
Было - предъяви! А без доказательств тебе самому расскажут подобных историй
- сколько угодно.

Это была моя последняя рыбалка, так я окончательно решил. Как мудро
сказала моя жена, вернувшаяся из санатория: от рыбалок - одни потери.
Действительно, несколько недель у меня срасталось сломанное ребро, трудно
заживали раны на руке, остались шрамы, не говоря о простуде. Ключ от гаража,
конечно, пропал на том самом берегу реки. Пришлось пилить замок. Впрочем,
это уже мелочи. Да и дело, конечно, не в потерях - в конце концов, все
зажило...
Коллега по работе активно продолжал поездки с рыбаками. Стал даже
участвовать в новом для него виде "романтического, но мужественного
развлечения", как он говорил, сопряженного, действительно, с немалым риском,
- сплавлялся по реке на обыкновенной весельной лодке. Река более чем
спокойная. Но все же это несколько суток непростого пути с остановками в
сторожках. Он стал походить на скандинавского туриста-походника: загрубела
кожа на конечностях и лице, вместо челки - ершик, кучерявые бакенбарды
срослись с овальной выгоревшей бородой, глаза стали просто небесны (голубые
контактные линзы заменили очки). Сейчас, когда он действительно возмужал и,
по его выражению, встал на ноги (это, видимо, означало больше, чем
материальное благополучие), он обрел, вполне эволюционно, следующую мечту -
правильно жениться. Правильность заключалась в том, чтобы жениться на
романтической, бродяжьей душе ("...в хорошем смысле этого слова"). Чтобы
бродить по тундре, жить в палатках, встречать рассветы на берегу рек, есть
дичь и запивать ее березовым соком.
Однажды, через год после того случая - нашей с ним рыбалки, коллега,
как обычно после очередной поездки, славословил. Его рассказы, признаться, я
давно уже пропускал мимо ушей, лишь из вежливости кивая головой. Но на этот
раз ему удалось привлечь мое внимание.
- ...Все-таки зря ты завязал. Помнишь тот полуостров, который назывался
брусничным? Там, как я уже говорил, тьма рыбы, глухари, лоси, ондатры... А
еще, знаешь, никогда бы не поверил. Оказывается, налимы иногда выползают в
траву из озера, там, где воды чуть-чуть. А потом вода сходит - и налим на
суше остается. И я недавно одного такого нашел! Да-да! Скелет, правда... Вот
тттако-ой! Просто удивительно, как он туда дополз! Далековато от озера,
почти у реки. Что, не веришь? Действительно, вот такой!
Я, наверное, грустно покачал головой, и у меня вырвалось невольно:
- Убавь немножко...
- Ты мне не веришь? Мне? Ну тогда - бери недельный отпуск, поехали в
субботу, мы опять нынче будем сплавляться, туда обязательно заглянем... Он
там, скелет... И я даже расписался на черепушке.
- Он мой.
- В смысле того, чтобы я тебе его подарил? Извини, старик, уже не могу.
Мы его заскобили в переднем углу вигвама, смеемся, - вместо распятия.
Решили, что он будет талисманом тех мест. Полуостров "Налим" - так теперь
все это называется. Для нашей бригады, разумеется. Мнение остальных нам
безразлично, мало ли кто там останавливается. Но уже замечено всеобщее
почитание, мужики вчера рассказали: скелет кто-то уже клеем и лаком
обработал. Вокруг на стене - автографов!.. Язычество!.. Божество!..
Возвращение к корням!..

С тех пор прошло еще несколько лет. Я, наконец, домучил диссертацию.
Нужно защищать, и писать что-нибудь еще... Во всяком случае, так говорит
жена.
Бывший мой целеустремленный коллега воплотил очередную мечту -женился
на романтической душе, с которой познакомился у одного студенческого костра.
"Душа", совершив с ним несколько перелетов из города на озеро и обратно,
после загса "несколько" изменила его романтические взгляды на бытие, и
вскоре молодая чета навсегда отбыла от северных просторов - вить гнездышко:
не в райском шалаше, но в столичной квартире.
Рыбаков, с которыми ездил на полуостров "Налим", я никогда больше не
встречал, лиц не помню. Где расположена та сторожка, в которой висит скелет
моего налима, уже не найду (да и там ли он?). Много островков и полуостровов
на реке, и, соответственно, - сторожек, "вигвамов". Честно сказать, искать и
не собираюсь, на рыбалку совсем не тянет. Недавно вдруг впервые подумалось:
а не приврал ли тогда мой коллега про скелет налима? Вполне может быть (не
со зла - просто так). Вот так и рождаются легенды: один что-то случайно
поймает, другой приврет - и нате вам, жалейте, мечтайте... Отпустил бы я
тогда этого налима - и ничего бы не было. Сейчас почти уверен: окажись он
живым, когда я пришел в себя на берегу, с рукой в его пасти, - отпустил бы.
Но он быстро умер. А мертвого в воду бросать - кто же так делает.

...Если когда-нибудь дорога ваша будет пролегать по северной,
приполярной трассе, где-нибудь мимо газового месторождения "Медвежье", - а
выбор дорог здесь небольшой, вернее, его совсем нет, - вы обязательно будете
проезжать по грунтовому тракту, где несколько десятков километров ваш
автомобиль будет иметь с одной стороны хороший ориентир - старую железную
дорогу... Нет, так вы не найдете.
...Если вам вдруг придется сплавляться по Правой Хетте до Надыма...
Впрочем, это уж совсем маловероятно...
Ну, скажем, если вы случайно будете в наших краях, и местный любитель
рыбной ловли или охотник расскажет вам про полуостров "Налим" или что-то в
этом роде, про сторожку, в которой прибит скелет налима, опрометчиво
выползшего на сушу из озера...
Не верьте, озеро - это чушь. Налимы, хоть и ползают по дну, любят волю,
живут в проточной воде. Чего только не расскажет этот народ - рыбаки!
А я уже давно не рыбак. Поэтому хочу, чтобы вы знали правду: тот налим
- мой... Вернее, мы... были с ним знакомы... Совсем недолго... На суше он
жить не мог, поэтому быстро умер. А жил он - в реке.

ПРОСТРЕЛЕННЫЙ

...Пуля навылет - ему показалось, что он ее увидел, звякнувшую и
покатившуюся по каменному тротуару, побежавшему вниз. И он сам, необычно
напрягшись, как бы покатился без сил, на одном ускользающем разуме, на
понимании того, что нельзя останавливаться, нельзя показывать тем, кто
сейчас смотрит в спину, что его прошило насквозь: пусть думают, что это он
просто так на секунду остановился, оттого, что рядом прожужжало что-то,
щелкнуло по дувалу, чиркнуло по камням. Нельзя показывать кровь, которая,
наверняка, уже залила всю пазуху и спину, и сейчас просочится сквозь
гимнастерку, туго обхваченную ремнем, и закапает на камни. Они увидят это в
бинокль и сейчас же пойдут следом. А так... дырку в спине, в гимнастерке,
издалека вряд ли видно: гимнастерка нова и к тому же великовата, с воздухом,
он не успел ее ушить, спина в складках, да и так прохладнее, чем в обтяжку.
Пусть думают, что он, завернув за угол, быстро ушел с этого места, спеша по
своим делам. Нужно еще сделать какой-нибудь жест, разочаровывающий их
напряженное внимание (нет подранка, уходит здоровый зверь, промах, поэтому
уйдет, бесполезно догонять, торопиться по следу). Он демонстративно
поднимает над головой левую руку, отводит вывернутую ладонь в сторону:
"...ах, да, сколько там времени?" Не слишком ли картинно? Удивился, что "как
в кино", не чувствует боли, только жжение под правым плечом, а рука
безжизненной плетью застряла в кармане брюк, может быть, кстати, - невольная
маскировка под непотревоженную беспечность. Что ж, нате еще, последнее:
поворачивая за угол, быстро и как бы небрежно, вытянув губы в трубочку,
имитирующую простодушный посвист, который наблюдатели просто не могут
слышать, как бы машинально оглядывается. Оказалось, двойная польза:
убедился, - крови на тротуаре нет.
Вот и спасительный поворот. Дувал - надежная преграда от взглядов тех,
кто за ним только что внимательно наблюдал. Все. Все ли? Он опустил голову,
изображение резко поплыло, прикрыл один глаз, - предметы нехотя приняли
привычный вид. Так и есть - темная, мокрая, тяжелая полоса вдоль пояса,
кровь... Сейчас она где-нибудь найдет выход, даже через плотную ткань
гимнастерки или под тугим поясом, и предательски закапает, прольется на
землю гибельным следом. Через несколько минут они обязательно пройдут здесь,
не догоняя, прогуляются, - почему нет? - оставив винтовку с глушителем в
укрытии, вдвоем или втроем, чтобы осмотреть место, куда так неудачно
положили выстрел, чтобы покачать головами, поцокать языками, весело
поупрекать друг друга: вах, какой был шурави, наверное, офицер, вай, как
жалко, вроде хорошо прицелился, должен был попасть, э-эах, мазила, как не
попал? - вот если бы с оптическим прицелом! - жалко, цок-цок-цок... И,
завершая неудачную охоту, полоскаясь от быстрого шага длинными одеждами,
растворяться в знойном мареве городской окраины, пустынном полуденном
царстве узких глинобитных улочек. Но если увидят кровь, то обязательно
начнут искать, заходить во дворы, спрашивать жителей...
Силы покидают. А вот и теплая влага щекотливо и быстро побежала по
ногам. Он толкает первую попавшуюся калитку и проваливается во двор,
оказавшийся ниже уровня тротуара, от неожиданности падает, подламывая ногу,
и ударяется головой об утрамбованную, утоптанную, твердую как асфальт землю.
Хотя, он и так бы уже упал, пора, силы на исходе. Он знает, видел - все
простреленные в это время уже падают, сколько можно... Он лежит на боку и,
не пытаясь поднимать голову от земли, прищурив один глаз и, может быть,
постанывая, осматривает двор. Словно потерянный собутыльниками пьяница, не
удосуживающийся вынуть руку из кармана брюк, под которыми проступает темная
лужа. Подходит седой старик с огромным кетменем наперевес и гневно,
удивленно спрашивает по-узбекски (это узбекский район в Кабуле): "Сен
каердан кельдынг, урус?" - Ты откуда пришел (появился, приперся),
русский?..." Ему знаком этот язык, он немного жил в Ташкенте. Впрочем, нет,
здесь язык не такой, как в Ташкенте, даже он это чувствует, здесь чужой
язык. Старик не смотрит ему в лицо, он смотрит на лужу. Нижняя челюсть,
наверняка беззубая, прикрывающая десна завернутой вовнутрь губой, трясется
вместе с острой редкой бородой...

...Павел проснулся, потрогал живот - мокрый, хлюпающая складка, это от
пота. Шевельнул плечом, нащупал шрам, привычный плотный узелок над правым
соском груди. Все на месте... Эти сны страшны ожиданием того, что где-нибудь
пойдет не по верному - незнакомому, неожиданному, смертельному пути. Хотя, и
"верное" ужасно само по себе, если даже без неожиданностей, - годы не
притупляют страха. Да, на этот раз все было почти так, как было. Правда,
сейчас, в только что минувшем сновидении, он больше, чем на самом деле,
думал, анализировал, с дыркой в теле убегая от "духов"... В действительности
же... (Впрочем, что значит "в действительности"? - то, что физически
произошло или то, от чего страдаешь?) Многозначность слова определяет панику
души... Значит, выход в том, что нужно возвращаться к определенности,
однозначности. Итак: если быть точным, то это он потом, много позже,
присочинил себе, что сосредоточенно размышлял - тогда. И теперь каждый
следующий, один из избитых, с небольшими вариациями, снов прибавляет мыслей
тому лейтенанту, пробитому пулей, и плотность ужаса на секунду сна все
возрастает. А на самом деле (долой, долой второй смысл!), на самом деле, о
чем мог думать простреленный человек?... Ну, вот, уже лучше.
Почти полдень. Нельзя так долго спать. А что делать, если заснул только
под утро.
...Потный, чумной после позднего сна, он вывалился наружу, присел в
пустом открытом кафе. Здесь можно сидеть просто так. Если хочется. Если
неспроста, то изящный, высокий официант, весь в белом, с черной бабочкой,
поэтому безликий, тривиальный, наблюдающий откуда-то изнутри стеклянной
веранды с затемненными стеклами, неуловимо поймет это и выйдет наружу: чем я
могу?...
Посетителей мало - поздняя осень. Еще тепло, но уже падают листья - в
бассейн с рыбками, окруженный столиками открытого кафе, в котором мало
посетителей, в основном обитатели дома отдыха. Рыбки плавают под чашей
спокойного фонтана, создающей тень. В тени они все серые. На самом деле, на
свету, они желтые, красные, огненные. Это самые настоящие золотые рыбки с
выпученными глазами и вуалевыми раздвоенными хвостами, которых на лето
выпускают из аквариума в бассейн. Здесь они, как в природе, инстинктивно
начинают бояться людей, поэтому плавают в тени. В прошлую осень,
рассказывают, один "новый" велел выловить их и зажарить. Заплатил большие
деньги. Но есть, говорят, не стал, побрезговал, что ли, только поковырялся
вилкой. Рядом с бассейном, ближе к веранде с кухней, небольшой водоемчик,
метр на полтора: тут плавают, вернее, ползают по мелкому дну, стандартные, с
ладонь, усталые форели, их можно потрогать за темные спинки, выбрать. Рыбину
тут же ловко извлекут удобным пластмассовым сачком, на глазах посетителя
(если угодно) почистят от чешуи, вскроют брюшко, выпотрошат и кинут на
сковородку. Подадут на стол с охапкой зелени: милости прошу, пожалуйста,
господин, госпожа, форель-с!...
Днем тут, как правило, тихо: обитатели пансионата разбредаются по
городу, многие на процедурах. Да и вообще, коридоры дома отдыха полупустые,
в любое время суток, - бархатный сезон если и рай, довольно многолюдный, то
на море. А здесь, в сотне километров от края земли, в это время царит тишина
(хотя, может статься, на оптимистичный взгляд, тоже бархатная... ) Даже не
видно гор, которые могли бы являться, по меньшей мере, зрительным
шумом-гулом, их закрывают дремучие кроны вековых деревьев. Горы лишь
угадываются в звуках ближней трассы, доносящихся непременно сверху. Но и
шорох шин, усиленный акустикой каменного царства, да изредка нетерпеливые
стоны клаксонов, идущих на обгон авто, только подчеркивают отдаленность от
цивильного гомона, спутника суеты.
И все же вечером кафе оживает. Выползает из своих келий обитатели дома
отдыха, подъезжают такси, подвозя местное население, предпочитающее активный
вечерний отдых. До полуночи звучат шлягеры, публика вполне достойно
отдыхает, забирая последнее перед надвигающейся зимой, которая на четыре
слякотных месяца умертвит курортную бесшабашность южного города.
Напрасно он выбрал это место для отдыха. Горы. На море было бы лучше,
хотя и там горы. Прибавилось снов, он совсем перестал высыпаться.
...Вчера опять снился издыхающий ишак, кричащий, весь в крови.
... Душман (скорее всего крестьянин в длинных рубищах, при нем не
оказалось оружия, только кетмень и садовый нож) лежит рядом, сраженный
первой очередью. Ишак страшно кричит, ерзая в пыли, размазывая черную кровь
по дороге. Из засады в него стреляют, вокруг фонтанчики из пыли от пуль.
Чтобы заглох. Из засады орут, матерятся, силясь заглушить этот трубный крик.
Фонтанчики, пузырится одежда на крестьянине. Потом они покидают засаду и
двигаются в сторону кишлака. Разведгруппа из пяти человек. Он, которому это
снится, старший. Их только что забросили сюда на вертолете. Небо в той
стороне, куда они двигаются, омрачено черным дымом... Он то и дело
оглядывается по сторонам, удивляясь: сзади день, впереди ночь, кругом
горы...
Кафе - это всего лишь часть территории дома отдыха, вернее, доля
внутреннего парка, более или менее открытая небу. Выходящий из спального
корпуса, если только он не держит направления к центральным воротам, за
которыми - автобусная остановка, обязательно пересекает мозаичную дорожку и
оказывается в кафе. Навязчивый сервис. Или, скорее, если учесть неназойливое
поведение обслуги, ласковый намек. Видно, что кафе вселилось в центр
исторической композиции парка недавно - современное, граненое,
сине-желто-красное исполнение, красиво нарушающее архитектурную гармонию
старины (овалы, гребни, шары, цилиндры, - все белое), и даже претендующее на
модерновую часть гармонии новой. Единственная заградительная конструкция
кафе, если не считать веранду с кухней, - полупрозрачный купол со
светоотражательным покрытием, над всей полезной площадью, висящий на цепных
растяжках, через который ночью хорошо просматривается звездное небо, между
тем как днем это надежная защита от солнца. Фонтан - под куполом. Он так и
остался, согласно замыслу новых строителей, началом дорог и дорожек, которые
разбегаются в разные стороны прямо от пластмассовых столиков. Вокруг,
уходящие лучами, - кажущиеся фрагментами лилипутового королевства, узкие и
низкие от разбухших вековых деревьев, аллеи; архаичные, с вековым слоем
облупившейся краски скамейки и "девушки с веслами", частью без рук и без
весел, - все провинциальное, старое, вросшее в землю.
Павел пошарил по карманам, ища сигареты. Как будто нажал какую-то
сервисную кнопку, - официант с готовностью показал свою услужливую фигуру в
широком створе кухонной веранды. Сигареты нашлись, официант опять исчез, как
будто затаился, как снайпер, за темными ветровыми стеклами.
День только начинался, а Павел уже чувствовал себя утомленным. Сейчас
он докурит сигарету и сделает свой обычный заказ, немного взбодрится,
вернее, слегка утолит хроническую усталость. Дома он по большей части
обходился без этого - дела, дела, дела... Изо дня в день. Спасительный
круговорот.
Среди теней и солнечных пятен, рядом с кафе, гуляют молодая женщина и
ребенок, туда и обратно, то исчезая в сумраке аллей, то появляясь вновь.
Павел поймал себя на мысли, что от этой семейной идиллии веет прохладой. Это
счастливая поимка. Нужно развить тему. "Это семейная идиллия... От них веет
прохладой... Красивый ребенок, гладкая кожа, светлые кудри - ангел... Она -
смуглая богиня, величавая, недоступная, прекрасная... Отличный предмет
искреннего, платонического обожания... Приют для утомленной души, охваченной
неутолимым жаром... От нее веет прохладой... Так веяло..." Ах, черт!..
...Так веяло от афганской узбечки, внучки старика, у которого он
пролежал простреленный трое суток. Ему повезло: внучка какое-то время
работала в аминовском госпитале и кое-что умела. Она оказала первую помощь,
которая определила его надежду на выживание. На третью ночь старик, чтобы не
видели соседи, забросав тело старыми мешками, вывез раненного "шурави" на
арбе к советскому госпиталю... Эта женщина чем-то напоминает ту узбечку:
такая же скромно, но достойно молчаливая, и даже - восточные черты, едва,
впрочем, уловимые. Однако та молчаливость была покорностью, покладистостью.
А эта?.. Так, так, нужно найти разницу и уйти в сторону...
- Куда только мужчины смотрят!... Добрый день.
Это старушка. Рядом, за соседним столиком. Он едва не зашиб ее вчера,
невидяще идя по коридору. Долго извинялся. Она, закусив губу и прижав
морщинистую ладошку к груди, только кивала. Она тоже похожа - на сиделку в
госпитале. Такие же пепельные кудри и губы в яркой розовой помаде. Не
слишком ли много похожестей. Еще немного и придется констатировать
окончательное схождение с ума. Пора уезжать отсюда?..
Он приветствовал старушку глубоким кивком головы. Затем, подумав, что
вчерашнее их "знакомство" не дает ему право на формальный молчаливый кивок,
встал из-за своего столика и присел с ее разрешения рядом с ней. Старушка
улыбалась умными глазами и всеми морщинками, венчиками расходившимися от
уголков этих глаз, и редкими крошечными глотками пила остывший,
подернувшийся сланцевой пленкой кофе. Видимо, давно наблюдала за своим
соседом по кафе. Интересно, что он делал не так в последние минуты, в чем
был, вполне возможно, смешон? Павел огляделся, ища официанта, который
немедленно возник как будто из-за спины.
- Коньяк? - спросил, заранее уверенный в ответе, приветливо, как
завсегдатая, но без фамильярности, соблюдая дистанцию.
Уже несколько дней Павел, помимо воли, наблюдает за этим гарсоном.
Навязчивое ожидание вот-вот поймать в ясных глазах под аккуратным "ежиком"
искорку превосходства, присущую, как раньше казалось, всей этой ресторанной
шушере по отношению к таким как Павел простым людям. Поймать - и проучить!..
Хотя бы как-нибудь. Например, заказать нечто невыполнимое и, услышав
отказ... Наивное и, скорее всего, напрасное желание - порочной искорки не
обнаруживалось. Иное время - иные нравы.
В годы молодости Павла это была особая каста. Тогда официант мог быть
как просто холуем, шестеркой (злобной, заискивающий перед сильными и люто
презирающий слабых - безденежных горожан и вполне обеспеченных
провинциальных толстосумов, лохов), - так и даже главарем мафиозной группы,
значимым человеком. Его величество дефицит делал свое дело, - из ряда
социальных извращений. Сейчас для того, чтобы быть "мафиозой" (тоже
извращение, но бессмертное), совсем не обязательно прикидываться пролетарием
или инвалидом.
Отрицательные воспоминания, навеянные безадресным и бесплотным,
каким-то классовым, кастовым мщением, сменялись вполне доброжелательной
констатацией нынешнего положения вещей. Бывали мгновения, когда хотелось
даже пригласить официанта за столик, угостить коньяком, поговорить
по-мужски. На вид парень гораздо моложе, но, наверное, тоже где-то служил.
Возможно, в горячей точке. Наверняка у него многое было по-другому. Как?