бездетности, в воспоминаниях о сыновьях, причина его нежности ко мне, -
объяснил я его сегодняшнее суетливое поведение. Проходя мимо Пашкиного дома,
мы покивали, приветствуя, вышедшему за ворота семейству "Кучеравого". Глава
семьи снисходительно прижал тупой подбородок с невыбритой ямочкой к узкой
высокой груди, обернулся к своему выводку, кивнул на нас, все засмеялись. Я
знал, что "Кучеравый" вполголоса сказал своим "ку" - что обычно: "Иж,
фашист-то, вырядился!..." Это он об Освальде Генриховиче, с нелогичным
расположением "мундирных" знаков: почти на "солнечном сплетении" алела
шелковая ленточка, сделанная из пионерского галстука, длинным концом для
аккуратности приколотая к нагрудному карману, напоминая аксельбант с картины
о декабристах, а три значка - "ВОИР", "Почетный донор", "Фидель Кастро" и
"Пахтакор", - грудились у левого плеча, издали смахивая на единый
карикатурный орден.
Мы пошли по направлению к центру города, где в близлежащих переулках
выстраивались, готовясь к маршу, школьные колонны. Из узбекских домов
выходили группы школьников: темные брюки и юбки, белые рубашки, красные
галстуки. В некоторых дворах детей было так много, что семейства, каждые в
отдельности, представляли из себя маленькие демонстрации. Усиливались звуки
городского праздника: музыка, речевки, команды... Нарастала шумовая лавина,
пропитывая густеющие людские потоки - красное на белом. В одном месте, где
маленький духовой оркестр "продувал" небольшие маршевые фрагменты, Освальд
Генрихович поднял свой кулак с моей взмокшей ладошкой, ткнул этой тяжелой
связкой в сторону низкой зеленой калитки: "А здесь живет Алексей Иванович,
наш с тобой парикмахер. Он сейчас дома, да". Мы продолжали поход, и Освальд
Генрихович говорил, не глядя на меня, как будто сам с собой. Привычная,
несколько виноватая улыбка, которая обычно близоруко, светлыми тенями
блуждала по его лицу - то поднимая бровь, то щуря глаз, то растягивая губы,
- сменялась непривычной решительной серьезностью.
- Их привезли сюда раньше, чем меня, чем, тем более, крымских татар...
В тридцать девятом, с Дальнего Востока. Сосед наш, Володя - дядя Володя - до
сих пор зовет их "самураями", "собакоедами", "косоглазыми". Отца твоего, я
слышал, нынче "белочехом" прозвал. Никчемный он человек, дядя Володя, да,
честно тебе скажу. Нехорошо, конечно, так про взрослых... А вот среди них
много умных людей, не чета некоторым... Многие пошли учителями. Физика,
химия, математика. Точные предметы, аналитика - это их. А Алексей Иванович,
ты знаешь, - доктор технических наук, между нами, конечно... А тоже ведь,
как скотину... Ему предлагали потом, из Ташкента приезжали, из Академии
Узэсэсэр... Отказался. Даже в наш кабэ не пошел. Обида. Гордыня. Я, ты
знаешь, - заяц, а он!... Уважаю, честное слово. Хоть кому скажу - уважаю!...
Чесслово... Вот и школа твоя...
Выпроставший ладошку из влажного плена, в школьной колонне я сразу же
был взят в иной оборот: мне предназначалось определенное место, в передних
шеренгах, и один из флагов союзных республик, которые, я знал - пятнадцать,
незначительно отличались друг от друга: расположением и цветом вторичных
(неглавных: зеленых, голубых, синих) полос на красном поле с особенной, но
жидкой орнаментной (национальное отличие) оторочкой.
Необычайно тронутый гранями разнообразия мира, которое вдруг больно
царапнуло меня некоторое время назад, на минуту выпрыгнув из взволнованной
речи Освальда Генриховича, - на самом деле промежуточный результат,
очередной финал постепенного набора жизненной информации одиннадцати лет, -
я оказался захваченным навязчивой идеей: сейчас же, немедленно увидеть
объект моего теперь уже почти объяснимого интереса - Парикмахера, как
воплощение жизненной реальности, парадоксально фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
Затеряться - отдаться на задворки переминающихся шеренг, с переходом на
суетливый многолюдный тротуар, ничего не стоило. Оставалось избавиться от
флага. Я решил действовать общеизвестным, знакомым по предыдущим
демонстрациям методом. "Подержи, я сейчас", - обратился к первокласснику.
"Ты не обманешь?" - спросил первоклассник, беззащитно поднимая розовые
бровки и выворачивая пухлую губешку. Я вспомнил где-то услышанное: когда
говоришь неправду, нужно верить в то, что говоришь. Я попробовал: честно
глядя в глаза, торжественно сказал "нет" и протянул крашенное древко к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький человек смотрит мне в спину. "За
все нужно платить, иногда - совестью: это очень быстро, но...", -
вспомнилась папина фраза.
Я остановился возле зеленой калитки. Оставалось преодолеть еще один
нравственный барьер - вторгнуться в чужой мир: незвано открыть калитку или
тайно заглянуть через дувал. Но я устал: день, еще по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
"Процесс познания родил науки: совершенно не обязательно трогать,
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
"Ура!... Да здравствует!... Хурматли уртоклар! - дорогие товарищи!...
Претворим в жизнь исторические решения!..." В центре города началась
демонстрация. Мимо проходили колонны и, блок за блоком, исчезали в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение от осознанного владения знанием -
результатом подстановки в знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став пронумерованной единицей масштабного действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента, которому предстояло подтвердить или опровергнуть
формулу-догадку, еще непорочную, в которую я еще ни разу не подставлял
цифры. Закрыл глаза, выждал время, пока не угас красный цвет... Что
возникнет сейчас - это и есть моя "субъективная реальность" (в противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло
наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности
выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных
внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности
заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и
цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да
здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из
соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров -
сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и
телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или
тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд
наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я,
папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день
праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода,
я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает -
вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я
имел в виду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все
это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным
методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но
поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек
одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка
подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере
предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в
глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так
показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели
так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны:
нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он
спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске
"Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую
правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, -
отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Ожидания, как водится, не сошлись с реальностью. Разочарование постигло
Сергея, едва он, оттолкнувшись от шаткого трапа, согбенно, как бы
демонстрируя покорность перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком
широким шагом, ступил в ярко освещенный тамбур пассажирского лайнера,
оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного
аэропорта.
Сергей имел все основания надеяться на лучшие впечатления от встречи со
стюардессой. Во-первых, эта встреча являла собой первый, знаковый пункт
долгожданной отпускной оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной -
Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке
вертелись одни и те же слова старой песни: "Здравствуй, здравствуй,
здравствуй, стюардесса, мой чудесный друг! Мы с тобою повстречались там, где
солнца круг!..."
- Проходим на места согласно билетам! - бесстрастно, с поставленной
цикличностью, проговаривала бортпроводница, окрашивая сухие слова инструкции
служебной улыбкой, замершей на невероятно красных губах. Самолет еще не
взлетел, а она - внешне безупречная, одетая с иголочки, хрустящая, - была
уже вся что называется "секондхэнд" - какая-то неуютная, навевающая эпитеты
казенной простыни, стеленной гостиничному клиенту хмурой горничной: чистая,
отбеленная, но с выхолощенной домашностью. Можно понять: лайнер южного
базирования, трансконтинентальный перелет, северный порт - пасмурная хмарь,
ночлег в казенном доме, дневная маета и снова полет. Впрочем, заметно:
времени, чтобы заняться своим внешним видом, было предостаточно и оно
использовано именно по этому назначению. На умытом, разглаженном, тщательно
отретушированном лице - вымученная радость (которую наивные пассажиры
ошибочно относили на свой адрес): еще немного и я дома... Что поделаешь: в
подобных случаях, когда встречается бодрый пассажир и уставший стюард,
зачастую сходятся две отрады - начало и конец дорог.
С утра, собирая чемодан, Сергей раз вспомнил свой давний романчик со
стюардессой, которым в студенческую бытность очень гордился. Казалось, все
вещи в комнате подруги имели отношения к Аэрофлоту: посуда, салфетки,
занавески - удобно, миниатюрно, изящно. Многие из этих предметов
действительно имели, как украшение, характерную надпись: "Аэрофлот".
Аэро-барышня угощала его экзотическими продуктами в аэрофлотовской упаковке.
Вся "эар-экзотика" была знаком принадлежности к одной из высших каст
тогдашнего общества, к которой, в определенной степени, причислялся и Сергей
через общение с юной длинноногой стюардессой. Впрочем, это была не настоящая
стюардесса - однокурсница, которая летом подрабатывала на авиалиниях. К тому
же, она его быстро бросила: "Сережа, ты хороший, но какой-то уж больно
приземленный. Несмелый, нерисковый... Понимаешь, риск - это воплощение
поиска, творчества, полета. А я уже рискую - летаю. И буду всю жизнь летать!
Прости". Поэтичная натура! Даже напоследок не могла сказать что-нибудь
попроще, хотя бы необидное. Нет же: прежде чем упорхнуть, вознести свое
синее блестящее тело в голубые небеса, аккуратно втоптала в землю ладными
бройлерными ножками. Позже Сергей нашел менее саркастическую метафору,
частично характеризующую уровень своего житейского везения: та юная, еще
непорочная стюардесса была синей птицей удачи, которая, пожалуй,
единственный раз в жизни коснулась его своим прохладным крылом.
Сейчас даже это утреннее воспоминание, щемящее, но и располагавшее к
воодушевлению, показалось не в руку. Действительно: место в хвостовой части,
запах туалета, автоматическая вежливость хозяйки лайнера и ее усталая
радость, адресованная не Сергею. Суета...
Пассажиры, как всегда, умудрялись заблудится в двух салонах, создавая
сутолоку в узком проходе между рядами кресел. Сергей нашел свое кресло, с
облегчением уронил тело в мягкую ячейку, став недосягаемым сумбурных
потоков.
Среднее кресло оставалось свободным, а на третье, к иллюминатору,
протиснулась высокая, вся какая-то невероятно белая девушка, мягко и
волнующе задев Сергея. Обожгло коленки, захватило дух от близости
разгоряченного тела с упруго вздрогнувшими формами. Сергей на минуту забыл
обоих стюардесс, прошлую и нынешнюю.
Взлетели. Девушку поташнивало. Она сидела с закрытыми глазами
вытянувшись, плотно прижав плечи к спинке кресла, запрокинув голову в
хлопковых кудрях. Голые ноги, вынырнувшие из-под короткой, узкой белой юбки,
прижались гладким коленками одна к другой и прислонились к обшивке салона.
Веки чуть вздрагивали, губы приоткрылись. Внутреннее напряжение выдавали две
продольно натянутые мышцы изящной длинной шеи. Оглядывая девушку, Сергей
внимательно обследовал ее пальцы и с облегчением обнаружил, что "явно
обручального" кольца нет - набор желтых колечек: одно с камешком, второе
плетеное, крошечным венком, и третье - тончайший тисненый ободок вокруг
белой кожи. Когда набрали высоту, девушке стало легче. Она открыла глаза.
С этого момента Сергей уже боялся долго задерживать взгляд на соседке.
Поэтому изредка скользил по ее лицу и фигуре быстрым взором, начиная
откуда-нибудь сбоку или сверху, на секунду задерживал глаза на девушке и
затем, вытянув шею, озабоченно или с интересом вперивался в иллюминатор, за
толстым стеклом которого, при желании, если бы оно действительно имело
место, можно было увидеть только далекие, беспорядочные россыпи звезд. Таким
образом Сергей запоминал изменившиеся за несколько минут позу и мимику, -
откидывался, закрывал глаза и осмысливал новый образ уже по памяти. Белая,
белая... Профиль - камея на снежном мраморе. Ровный греческий нос, чуть
выступающая вперед четко очерченная верхняя губа. Вообще, губы - яркий
красный узор на белом...
Самолет совершил посадку в промежуточном аэропорту. Это было уже
преддверием юга, стюардесса объявила температуру за бортом - плюс двадцать
девять. Засушливый год. Теплая ночь. Пассажиры сняли с себя лишнюю одежду,
остались в блузках, безрукавках.
Прежде чем встать и направится к выходу, Сергей спросил:
- Извините... Вам знаком этот город? Нет? И мне - нет...
Эти банальные слова были началом знакомства. Ее звали Ольга. Они вышли
вместе.
Незнакомый ночной город едва уловимо давал о себе знать в этой
пустынной, если не смотреть на пылающее граненым фонарем здание вокзала,
окраине, где расположился типовой, средних размеров аэропорт. Город дышал
далекими, еле уловимыми шумами. Он двигался исчезающей в зигзагах дальних
поворотов вереницей парных светящихся точек под чередой высоких желтых
фонарей, за которыми угадывались поля и перелески. Сергей вспомнил, что
ранее, в студенчестве, когда часто приходилось летать, ночные аэропорты
непременно внушали ему какую-то трудно передаваемую романтическую
уверенность. Наверное, это чувство возникало из необычности состояния полета
(неважно: ты только что сошел с неба или через минуты собираешься взлететь -
а может и то и другое) и территориальной отстраненности от города, который с
высоты в это время суток кажется гигантским огненным фантастически мерцающим
посевом. Ты - над; жизнь необычна; тревоги ничтожны; все еще впереди...
И сейчас, прогуливаясь с Ольгой по привокзальной площади, Сергей опять
почувствовал себя у порога долгожданного счастья. Неизвестно, чем закончится
это знакомство, а то, что оно должно как-то закончится, вытекало из логики
предыдущего - минувшего дня, месяца, года, а может и жизни, в которой ему,
как он полагал, далеко не всегда везло. Ведь не может эта хроническая полоса
невезения продолжаться вечно. Кто ждет эту девушку в аэропорту назначения:
друг, жених, муж? Сергей уже ревновал ее к тому неизвестному, если он
действительно есть, которому, видимо, всегда везет больше, чем Сергею, и
который вряд ли ценит те подарки, которые регулярно, полными пригоршнями
дарит судьба, - он пресыщен, он воспринимает дары как законную дань...
Почему одним все, а другим только кое-что и то изредка?
Да, Сергею везло редко. Чего уж там, правильнее сказать - не везло с
самого детства. Вернее, со школы, где он начал осознавать себя мыслящим
существом.
Школа... Наверное, все происходило сложнее, но сейчас, если не засорять
воспоминания подробностями, можно было констатировать главное: у них был
класс с раз и навсегда сложившимися, как будто заданными извне, традициями.
Даже учителя удивлялись: проходил год за годом, а в отношениях между детьми
практически ничего не менялось в качественном плане. Пацаны превращались в
юношей, девчонки - в девушек, а иерархия отношений оставалась прежней. Как
будто разбухала жесткая кристаллическая решетка неизвестного странного
материала: увеличивались атомы, удлинялись линии связи, но прежними
оставались пропорции и качества. Именно так вспоминалась Сергею классная
жизнь: без ярких подробностей, где он - элемент решетки, не в силах и,
впрочем, без желания что-либо менять. Только одно событие, как и положено,
периодическое в поступательном мелькании лет, всплывало почему-то довольно
ярко с обидными подробностями: двадцать третье февраля, "мужской" день.
В день этот, начиная с утра, на партах во время перемен появлялись
открытки: девчонки поздравляли ребят. Причем, это были частные поздравления:
от конкретной девчонки конкретному парню. За день накапливалось у кого пять,
у кого десять, у кого - по количеству девчонок в классе. Последнее было
редкостью - это был самый высокий показатель мужского успеха. В конце дня
каждый "мужчина" подводил итоги, которые в результате становились достоянием
всего класса. Результат Сергея всегда оказывался гораздо ниже среднего:
пять, от силы семь "единиц".
Этот его отнюдь невысокий рейтинг поддерживали несколько "стабильных"
одноклассниц из так называемого среднего звена: не отличницы, не красавицы.
(В этом почему-то не было природной справедливости, присущей другим классам,
а именно: отличницы в классе Сергея были - нетипично - и красавицами.)
Далее, Восьмого Марта, все развивалось традиционно и зеркально - благодарные
парни дарили открытки именно тем девчонкам, от которых ранее удостаивались
поздравлений. Сергей однажды попытался выйти из рамок этой традиции, и
поздравил всех одноклассниц. Во-первых, потому что считал именно такое
поведение естественным. Во-вторых, - с тайной надеждой таким образом
существенно повысить свою популярность в будущем году. Но из этого ничего не
вышло, и на следующий "мужской день" он получил все ту же свою "пятерку",
которая тянула на "удовлетворительно".
Правда, после школы, не блистая "теоретическими" результатами в
аттестате зрелости, в результате прикладном Сергей превзошел всех своих
бывших одноклассников - закончил институт, переехал в республиканский город,
устроился на хорошую работу. Но он знал наверняка: для всех своих бывших
одноклассников, в их памяти, он, "Серый", остался таким, каким и был:
середнячком, рядовым атомом в жесткой кристаллической решетке, который затем
выпал из общей связки и потому, по логике провинциальной когорты, бесславно
затерялся в безвестности.
...Они прогуливались по привокзальной площади, наполовину заполненной
легковыми автомобилями - встречи и проводы... Сейчас романтическая
уверенность, порожденная ночным аэровокзалом, усиливалась соседством с
Ольгой - совершенным белым существом, плывущим над задумчивым "цоком" белых
босоножек, которыми уверенно, без напряжения, управляли высокие, крепкие
ровные ноги. Сергей боялся опустить глаза - подобие страха высоты. Он что-то
говорил и говорил, извлекая из памяти все энциклопедические знания об этом
городе, подбадриваемый вежливыми поворотами хлопковой головы и случайными
касаниями локтей.
Необычно воодушевленный, он все же не выказывал суеты, поэтому, когда
объявили посадку, не смел проявить спешку, конечная цель которой поскорее
оказаться вместе с новой знакомой в салоне. А очень хотелось. Сейчас он
обязательно устроится в среднем кресле, рядом с Ольгой, как бы невзначай, на
что имеют право знакомые люди. Наверное, он займет чужое место, не беда -
тот, кто придет позже, с билетом, купленным в этом "промежуточном" городе,
сядет на место Сергея. Они взлетят, и, дав круг над ночным, опутанным
желтыми гирляндами, пылающим мегаполисом, унесутся в солнечную страну, туда,
где...
Но произошло то, чего Сергей и опасался. Его, как это часто бывало,
опередили: когда они с Ольгой подошли к своему ряду кресел, среднее место
уже было занято, на нем сосредоточенно ерзал, усаживаясь поудобнее "согласно
купленному билету" мужичишка лет сорока, небольшой, потрепанный, но довольно
крепкий на вид. Предложить ему пересесть, чтобы спасти уходящую из-под
контроля ситуацию, - на это у Сергея не хватило духа. Он горько
констатировал: очередная случайность, ставшая препятствием. Сколько уже раз
в жизни какой-нибудь пустяк - именно пустяк, мелочь, чепуха - обязательно
мешал свершиться значительному, желанному. Причем, для одоления преграды
всегда достаточно было - всего лишь - пренебречь условностями: нужно было
выбежать из строя, протянуть руку и вытянуть кого-то из толпы, громко
крикнуть поверх голов, выйти вон на виду всего зала... Всего лишь... Но...
Ольга села у окна, Сергей занял свое крайнее от прохода кресло.
- Валерка, - представился девушке мужчина, театрально кивнув в ее
сторону, при этом, не глядя, небрежно сунул ладонь Сергею. В этом
прочитывалось уверенное панибратство, против которого очень трудно бороться:
приходится либо принимать предложенные правила игры, либо сразу отвергать
всякий контакт. Но для такого "отторжения" нужна решительность и смелость. К
тому же, не принимая легкости отношений, которые, в общем-то, ни к чему не
обязывают случайных попутчиков, всегда имеется риск выглядеть смешным в
глазах этих самых попутчиков. Да и вообще, Сергей, как и всякий мало-мальски
вежливый человек, такие строгие подходы к случайным знакомствам не применял.
- Валерка, - повторил сосед, поворачиваясь к Сергею, который в это
время покорно пожимал протянутую секундой раньше юркую крепкую ладонь, и
добавил: - Джокер. Фамилия такая. Джокер. Приятно, ей-богу. Вы тоже на море?
объяснил я его сегодняшнее суетливое поведение. Проходя мимо Пашкиного дома,
мы покивали, приветствуя, вышедшему за ворота семейству "Кучеравого". Глава
семьи снисходительно прижал тупой подбородок с невыбритой ямочкой к узкой
высокой груди, обернулся к своему выводку, кивнул на нас, все засмеялись. Я
знал, что "Кучеравый" вполголоса сказал своим "ку" - что обычно: "Иж,
фашист-то, вырядился!..." Это он об Освальде Генриховиче, с нелогичным
расположением "мундирных" знаков: почти на "солнечном сплетении" алела
шелковая ленточка, сделанная из пионерского галстука, длинным концом для
аккуратности приколотая к нагрудному карману, напоминая аксельбант с картины
о декабристах, а три значка - "ВОИР", "Почетный донор", "Фидель Кастро" и
"Пахтакор", - грудились у левого плеча, издали смахивая на единый
карикатурный орден.
Мы пошли по направлению к центру города, где в близлежащих переулках
выстраивались, готовясь к маршу, школьные колонны. Из узбекских домов
выходили группы школьников: темные брюки и юбки, белые рубашки, красные
галстуки. В некоторых дворах детей было так много, что семейства, каждые в
отдельности, представляли из себя маленькие демонстрации. Усиливались звуки
городского праздника: музыка, речевки, команды... Нарастала шумовая лавина,
пропитывая густеющие людские потоки - красное на белом. В одном месте, где
маленький духовой оркестр "продувал" небольшие маршевые фрагменты, Освальд
Генрихович поднял свой кулак с моей взмокшей ладошкой, ткнул этой тяжелой
связкой в сторону низкой зеленой калитки: "А здесь живет Алексей Иванович,
наш с тобой парикмахер. Он сейчас дома, да". Мы продолжали поход, и Освальд
Генрихович говорил, не глядя на меня, как будто сам с собой. Привычная,
несколько виноватая улыбка, которая обычно близоруко, светлыми тенями
блуждала по его лицу - то поднимая бровь, то щуря глаз, то растягивая губы,
- сменялась непривычной решительной серьезностью.
- Их привезли сюда раньше, чем меня, чем, тем более, крымских татар...
В тридцать девятом, с Дальнего Востока. Сосед наш, Володя - дядя Володя - до
сих пор зовет их "самураями", "собакоедами", "косоглазыми". Отца твоего, я
слышал, нынче "белочехом" прозвал. Никчемный он человек, дядя Володя, да,
честно тебе скажу. Нехорошо, конечно, так про взрослых... А вот среди них
много умных людей, не чета некоторым... Многие пошли учителями. Физика,
химия, математика. Точные предметы, аналитика - это их. А Алексей Иванович,
ты знаешь, - доктор технических наук, между нами, конечно... А тоже ведь,
как скотину... Ему предлагали потом, из Ташкента приезжали, из Академии
Узэсэсэр... Отказался. Даже в наш кабэ не пошел. Обида. Гордыня. Я, ты
знаешь, - заяц, а он!... Уважаю, честное слово. Хоть кому скажу - уважаю!...
Чесслово... Вот и школа твоя...
Выпроставший ладошку из влажного плена, в школьной колонне я сразу же
был взят в иной оборот: мне предназначалось определенное место, в передних
шеренгах, и один из флагов союзных республик, которые, я знал - пятнадцать,
незначительно отличались друг от друга: расположением и цветом вторичных
(неглавных: зеленых, голубых, синих) полос на красном поле с особенной, но
жидкой орнаментной (национальное отличие) оторочкой.
Необычайно тронутый гранями разнообразия мира, которое вдруг больно
царапнуло меня некоторое время назад, на минуту выпрыгнув из взволнованной
речи Освальда Генриховича, - на самом деле промежуточный результат,
очередной финал постепенного набора жизненной информации одиннадцати лет, -
я оказался захваченным навязчивой идеей: сейчас же, немедленно увидеть
объект моего теперь уже почти объяснимого интереса - Парикмахера, как
воплощение жизненной реальности, парадоксально фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
Затеряться - отдаться на задворки переминающихся шеренг, с переходом на
суетливый многолюдный тротуар, ничего не стоило. Оставалось избавиться от
флага. Я решил действовать общеизвестным, знакомым по предыдущим
демонстрациям методом. "Подержи, я сейчас", - обратился к первокласснику.
"Ты не обманешь?" - спросил первоклассник, беззащитно поднимая розовые
бровки и выворачивая пухлую губешку. Я вспомнил где-то услышанное: когда
говоришь неправду, нужно верить в то, что говоришь. Я попробовал: честно
глядя в глаза, торжественно сказал "нет" и протянул крашенное древко к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький человек смотрит мне в спину. "За
все нужно платить, иногда - совестью: это очень быстро, но...", -
вспомнилась папина фраза.
Я остановился возле зеленой калитки. Оставалось преодолеть еще один
нравственный барьер - вторгнуться в чужой мир: незвано открыть калитку или
тайно заглянуть через дувал. Но я устал: день, еще по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
"Процесс познания родил науки: совершенно не обязательно трогать,
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
"Ура!... Да здравствует!... Хурматли уртоклар! - дорогие товарищи!...
Претворим в жизнь исторические решения!..." В центре города началась
демонстрация. Мимо проходили колонны и, блок за блоком, исчезали в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение от осознанного владения знанием -
результатом подстановки в знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став пронумерованной единицей масштабного действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента, которому предстояло подтвердить или опровергнуть
формулу-догадку, еще непорочную, в которую я еще ни разу не подставлял
цифры. Закрыл глаза, выждал время, пока не угас красный цвет... Что
возникнет сейчас - это и есть моя "субъективная реальность" (в противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло
наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности
выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных
внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности
заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и
цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да
здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из
соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров -
сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и
телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или
тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд
наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я,
папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день
праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода,
я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает -
вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я
имел в виду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все
это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным
методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но
поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек
одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка
подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере
предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в
глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так
показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели
так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны:
нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он
спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске
"Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую
правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, -
отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Ожидания, как водится, не сошлись с реальностью. Разочарование постигло
Сергея, едва он, оттолкнувшись от шаткого трапа, согбенно, как бы
демонстрируя покорность перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком
широким шагом, ступил в ярко освещенный тамбур пассажирского лайнера,
оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного
аэропорта.
Сергей имел все основания надеяться на лучшие впечатления от встречи со
стюардессой. Во-первых, эта встреча являла собой первый, знаковый пункт
долгожданной отпускной оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной -
Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке
вертелись одни и те же слова старой песни: "Здравствуй, здравствуй,
здравствуй, стюардесса, мой чудесный друг! Мы с тобою повстречались там, где
солнца круг!..."
- Проходим на места согласно билетам! - бесстрастно, с поставленной
цикличностью, проговаривала бортпроводница, окрашивая сухие слова инструкции
служебной улыбкой, замершей на невероятно красных губах. Самолет еще не
взлетел, а она - внешне безупречная, одетая с иголочки, хрустящая, - была
уже вся что называется "секондхэнд" - какая-то неуютная, навевающая эпитеты
казенной простыни, стеленной гостиничному клиенту хмурой горничной: чистая,
отбеленная, но с выхолощенной домашностью. Можно понять: лайнер южного
базирования, трансконтинентальный перелет, северный порт - пасмурная хмарь,
ночлег в казенном доме, дневная маета и снова полет. Впрочем, заметно:
времени, чтобы заняться своим внешним видом, было предостаточно и оно
использовано именно по этому назначению. На умытом, разглаженном, тщательно
отретушированном лице - вымученная радость (которую наивные пассажиры
ошибочно относили на свой адрес): еще немного и я дома... Что поделаешь: в
подобных случаях, когда встречается бодрый пассажир и уставший стюард,
зачастую сходятся две отрады - начало и конец дорог.
С утра, собирая чемодан, Сергей раз вспомнил свой давний романчик со
стюардессой, которым в студенческую бытность очень гордился. Казалось, все
вещи в комнате подруги имели отношения к Аэрофлоту: посуда, салфетки,
занавески - удобно, миниатюрно, изящно. Многие из этих предметов
действительно имели, как украшение, характерную надпись: "Аэрофлот".
Аэро-барышня угощала его экзотическими продуктами в аэрофлотовской упаковке.
Вся "эар-экзотика" была знаком принадлежности к одной из высших каст
тогдашнего общества, к которой, в определенной степени, причислялся и Сергей
через общение с юной длинноногой стюардессой. Впрочем, это была не настоящая
стюардесса - однокурсница, которая летом подрабатывала на авиалиниях. К тому
же, она его быстро бросила: "Сережа, ты хороший, но какой-то уж больно
приземленный. Несмелый, нерисковый... Понимаешь, риск - это воплощение
поиска, творчества, полета. А я уже рискую - летаю. И буду всю жизнь летать!
Прости". Поэтичная натура! Даже напоследок не могла сказать что-нибудь
попроще, хотя бы необидное. Нет же: прежде чем упорхнуть, вознести свое
синее блестящее тело в голубые небеса, аккуратно втоптала в землю ладными
бройлерными ножками. Позже Сергей нашел менее саркастическую метафору,
частично характеризующую уровень своего житейского везения: та юная, еще
непорочная стюардесса была синей птицей удачи, которая, пожалуй,
единственный раз в жизни коснулась его своим прохладным крылом.
Сейчас даже это утреннее воспоминание, щемящее, но и располагавшее к
воодушевлению, показалось не в руку. Действительно: место в хвостовой части,
запах туалета, автоматическая вежливость хозяйки лайнера и ее усталая
радость, адресованная не Сергею. Суета...
Пассажиры, как всегда, умудрялись заблудится в двух салонах, создавая
сутолоку в узком проходе между рядами кресел. Сергей нашел свое кресло, с
облегчением уронил тело в мягкую ячейку, став недосягаемым сумбурных
потоков.
Среднее кресло оставалось свободным, а на третье, к иллюминатору,
протиснулась высокая, вся какая-то невероятно белая девушка, мягко и
волнующе задев Сергея. Обожгло коленки, захватило дух от близости
разгоряченного тела с упруго вздрогнувшими формами. Сергей на минуту забыл
обоих стюардесс, прошлую и нынешнюю.
Взлетели. Девушку поташнивало. Она сидела с закрытыми глазами
вытянувшись, плотно прижав плечи к спинке кресла, запрокинув голову в
хлопковых кудрях. Голые ноги, вынырнувшие из-под короткой, узкой белой юбки,
прижались гладким коленками одна к другой и прислонились к обшивке салона.
Веки чуть вздрагивали, губы приоткрылись. Внутреннее напряжение выдавали две
продольно натянутые мышцы изящной длинной шеи. Оглядывая девушку, Сергей
внимательно обследовал ее пальцы и с облегчением обнаружил, что "явно
обручального" кольца нет - набор желтых колечек: одно с камешком, второе
плетеное, крошечным венком, и третье - тончайший тисненый ободок вокруг
белой кожи. Когда набрали высоту, девушке стало легче. Она открыла глаза.
С этого момента Сергей уже боялся долго задерживать взгляд на соседке.
Поэтому изредка скользил по ее лицу и фигуре быстрым взором, начиная
откуда-нибудь сбоку или сверху, на секунду задерживал глаза на девушке и
затем, вытянув шею, озабоченно или с интересом вперивался в иллюминатор, за
толстым стеклом которого, при желании, если бы оно действительно имело
место, можно было увидеть только далекие, беспорядочные россыпи звезд. Таким
образом Сергей запоминал изменившиеся за несколько минут позу и мимику, -
откидывался, закрывал глаза и осмысливал новый образ уже по памяти. Белая,
белая... Профиль - камея на снежном мраморе. Ровный греческий нос, чуть
выступающая вперед четко очерченная верхняя губа. Вообще, губы - яркий
красный узор на белом...
Самолет совершил посадку в промежуточном аэропорту. Это было уже
преддверием юга, стюардесса объявила температуру за бортом - плюс двадцать
девять. Засушливый год. Теплая ночь. Пассажиры сняли с себя лишнюю одежду,
остались в блузках, безрукавках.
Прежде чем встать и направится к выходу, Сергей спросил:
- Извините... Вам знаком этот город? Нет? И мне - нет...
Эти банальные слова были началом знакомства. Ее звали Ольга. Они вышли
вместе.
Незнакомый ночной город едва уловимо давал о себе знать в этой
пустынной, если не смотреть на пылающее граненым фонарем здание вокзала,
окраине, где расположился типовой, средних размеров аэропорт. Город дышал
далекими, еле уловимыми шумами. Он двигался исчезающей в зигзагах дальних
поворотов вереницей парных светящихся точек под чередой высоких желтых
фонарей, за которыми угадывались поля и перелески. Сергей вспомнил, что
ранее, в студенчестве, когда часто приходилось летать, ночные аэропорты
непременно внушали ему какую-то трудно передаваемую романтическую
уверенность. Наверное, это чувство возникало из необычности состояния полета
(неважно: ты только что сошел с неба или через минуты собираешься взлететь -
а может и то и другое) и территориальной отстраненности от города, который с
высоты в это время суток кажется гигантским огненным фантастически мерцающим
посевом. Ты - над; жизнь необычна; тревоги ничтожны; все еще впереди...
И сейчас, прогуливаясь с Ольгой по привокзальной площади, Сергей опять
почувствовал себя у порога долгожданного счастья. Неизвестно, чем закончится
это знакомство, а то, что оно должно как-то закончится, вытекало из логики
предыдущего - минувшего дня, месяца, года, а может и жизни, в которой ему,
как он полагал, далеко не всегда везло. Ведь не может эта хроническая полоса
невезения продолжаться вечно. Кто ждет эту девушку в аэропорту назначения:
друг, жених, муж? Сергей уже ревновал ее к тому неизвестному, если он
действительно есть, которому, видимо, всегда везет больше, чем Сергею, и
который вряд ли ценит те подарки, которые регулярно, полными пригоршнями
дарит судьба, - он пресыщен, он воспринимает дары как законную дань...
Почему одним все, а другим только кое-что и то изредка?
Да, Сергею везло редко. Чего уж там, правильнее сказать - не везло с
самого детства. Вернее, со школы, где он начал осознавать себя мыслящим
существом.
Школа... Наверное, все происходило сложнее, но сейчас, если не засорять
воспоминания подробностями, можно было констатировать главное: у них был
класс с раз и навсегда сложившимися, как будто заданными извне, традициями.
Даже учителя удивлялись: проходил год за годом, а в отношениях между детьми
практически ничего не менялось в качественном плане. Пацаны превращались в
юношей, девчонки - в девушек, а иерархия отношений оставалась прежней. Как
будто разбухала жесткая кристаллическая решетка неизвестного странного
материала: увеличивались атомы, удлинялись линии связи, но прежними
оставались пропорции и качества. Именно так вспоминалась Сергею классная
жизнь: без ярких подробностей, где он - элемент решетки, не в силах и,
впрочем, без желания что-либо менять. Только одно событие, как и положено,
периодическое в поступательном мелькании лет, всплывало почему-то довольно
ярко с обидными подробностями: двадцать третье февраля, "мужской" день.
В день этот, начиная с утра, на партах во время перемен появлялись
открытки: девчонки поздравляли ребят. Причем, это были частные поздравления:
от конкретной девчонки конкретному парню. За день накапливалось у кого пять,
у кого десять, у кого - по количеству девчонок в классе. Последнее было
редкостью - это был самый высокий показатель мужского успеха. В конце дня
каждый "мужчина" подводил итоги, которые в результате становились достоянием
всего класса. Результат Сергея всегда оказывался гораздо ниже среднего:
пять, от силы семь "единиц".
Этот его отнюдь невысокий рейтинг поддерживали несколько "стабильных"
одноклассниц из так называемого среднего звена: не отличницы, не красавицы.
(В этом почему-то не было природной справедливости, присущей другим классам,
а именно: отличницы в классе Сергея были - нетипично - и красавицами.)
Далее, Восьмого Марта, все развивалось традиционно и зеркально - благодарные
парни дарили открытки именно тем девчонкам, от которых ранее удостаивались
поздравлений. Сергей однажды попытался выйти из рамок этой традиции, и
поздравил всех одноклассниц. Во-первых, потому что считал именно такое
поведение естественным. Во-вторых, - с тайной надеждой таким образом
существенно повысить свою популярность в будущем году. Но из этого ничего не
вышло, и на следующий "мужской день" он получил все ту же свою "пятерку",
которая тянула на "удовлетворительно".
Правда, после школы, не блистая "теоретическими" результатами в
аттестате зрелости, в результате прикладном Сергей превзошел всех своих
бывших одноклассников - закончил институт, переехал в республиканский город,
устроился на хорошую работу. Но он знал наверняка: для всех своих бывших
одноклассников, в их памяти, он, "Серый", остался таким, каким и был:
середнячком, рядовым атомом в жесткой кристаллической решетке, который затем
выпал из общей связки и потому, по логике провинциальной когорты, бесславно
затерялся в безвестности.
...Они прогуливались по привокзальной площади, наполовину заполненной
легковыми автомобилями - встречи и проводы... Сейчас романтическая
уверенность, порожденная ночным аэровокзалом, усиливалась соседством с
Ольгой - совершенным белым существом, плывущим над задумчивым "цоком" белых
босоножек, которыми уверенно, без напряжения, управляли высокие, крепкие
ровные ноги. Сергей боялся опустить глаза - подобие страха высоты. Он что-то
говорил и говорил, извлекая из памяти все энциклопедические знания об этом
городе, подбадриваемый вежливыми поворотами хлопковой головы и случайными
касаниями локтей.
Необычно воодушевленный, он все же не выказывал суеты, поэтому, когда
объявили посадку, не смел проявить спешку, конечная цель которой поскорее
оказаться вместе с новой знакомой в салоне. А очень хотелось. Сейчас он
обязательно устроится в среднем кресле, рядом с Ольгой, как бы невзначай, на
что имеют право знакомые люди. Наверное, он займет чужое место, не беда -
тот, кто придет позже, с билетом, купленным в этом "промежуточном" городе,
сядет на место Сергея. Они взлетят, и, дав круг над ночным, опутанным
желтыми гирляндами, пылающим мегаполисом, унесутся в солнечную страну, туда,
где...
Но произошло то, чего Сергей и опасался. Его, как это часто бывало,
опередили: когда они с Ольгой подошли к своему ряду кресел, среднее место
уже было занято, на нем сосредоточенно ерзал, усаживаясь поудобнее "согласно
купленному билету" мужичишка лет сорока, небольшой, потрепанный, но довольно
крепкий на вид. Предложить ему пересесть, чтобы спасти уходящую из-под
контроля ситуацию, - на это у Сергея не хватило духа. Он горько
констатировал: очередная случайность, ставшая препятствием. Сколько уже раз
в жизни какой-нибудь пустяк - именно пустяк, мелочь, чепуха - обязательно
мешал свершиться значительному, желанному. Причем, для одоления преграды
всегда достаточно было - всего лишь - пренебречь условностями: нужно было
выбежать из строя, протянуть руку и вытянуть кого-то из толпы, громко
крикнуть поверх голов, выйти вон на виду всего зала... Всего лишь... Но...
Ольга села у окна, Сергей занял свое крайнее от прохода кресло.
- Валерка, - представился девушке мужчина, театрально кивнув в ее
сторону, при этом, не глядя, небрежно сунул ладонь Сергею. В этом
прочитывалось уверенное панибратство, против которого очень трудно бороться:
приходится либо принимать предложенные правила игры, либо сразу отвергать
всякий контакт. Но для такого "отторжения" нужна решительность и смелость. К
тому же, не принимая легкости отношений, которые, в общем-то, ни к чему не
обязывают случайных попутчиков, всегда имеется риск выглядеть смешным в
глазах этих самых попутчиков. Да и вообще, Сергей, как и всякий мало-мальски
вежливый человек, такие строгие подходы к случайным знакомствам не применял.
- Валерка, - повторил сосед, поворачиваясь к Сергею, который в это
время покорно пожимал протянутую секундой раньше юркую крепкую ладонь, и
добавил: - Джокер. Фамилия такая. Джокер. Приятно, ей-богу. Вы тоже на море?