прошел мимо, я не разглядела... Иди на кухню, Барби. Разбирай покупки. Я
сейчас, только посмотрю почту. Я сейчас..."
Вышла на площадку. Несколько минут тишины.
Мимо сверху по ступенькам прошла женщина - Андерсон углом глаза увидел
полные ноги в резиновых сапожках. Послышался ее нарочито громкий голос
внизу:
- Здравствуйте, Варенька. У вас запоры крепкие? Смотрите, не открывайте
кому попало. А то ходят разные, дедами Морозами прикидываются. В март-то
месяц. Потом вещи пропадают... Аферисты проклятые. - И, удаляясь, совсем
громко: - В наш подъезд, между прочим, сегодня участковый собирался
заглянуть!... А у меня зрительная память о-о-очень хорошая!...
Андерсон знает как Барби сейчас стоит: прислонившись спиной к стене,
запрокинув голову, пальцы-балеринки трут крашеную панель... Одна из ее
обычных поз. Но в настоящий момент он вспомнил конкретное - так она стояла
однажды, получив раздраженный ответ: "Нет!..." - на ее очередное навязчивое
предложение завести ребенка. Через секунду последовали его обычные шутки,
веселые отговорки: "Рано... Вот подзаработаем, уедем с Севера на "Землю"...
и т.д....", примиряющие объятия... Но это мгновение - было: глаза,
наполненные сиротливой тоской, смуглые пальчики, отчаянно растирающие
стенку... Если она сейчас произнесет слово, у него прострелит сердце...
Дверь закрылась медленно. С ровным скрипом. С шорохом трущейся об косяк
дерматиновой обивки. С последним хрустом.
Через долгую минуту щелкнул замок. Потом еще.
Дверь балка оказалась открытой. Светлана, вся белая от муки и
разметавшихся волос, испуганно застыла около самодельной электрической
плитки. На столе лежал противень с сырыми пельменями. Из форточки залетал и
таял парной морозный воздух, пахло духами и тестом.
Андерсон медленно разделся и сел на стул у входа, оглядел чистую
комнату.
- Не узнаю своей норы. Я туда ли попал?
- Туда, Андрюша. Это я вот... У меня был Варин ключ, ты не знал? Она
когда уезжала, занесла мне - вон я на гвоздик повесила. Я знала, что ты
сегодня вернешься. Завтра ведь на вахту. Я ставлю воду, будем варить
пельмешки?
Она отвернулась, примостила кастрюлю на плитку, вставила вилку в
розетку. Долго стояла спиной к Андерсону, приподнимала и возвращала на место
большую, не по размеру кастрюли, эмалированную крышку. Он отметил: его
старая верная подруга, его "одуванчик", в последнее время перестала
краситься - русые волосы, начиная от корней, медленно вытесняли хлопковый
цвет. Впрочем, от этого она не становилась менее красивой.
Светлана, не оборачиваясь, заговорила:
- Георгий Иванович ушел от жены, совсем. Пришел ко мне, с чемоданом. Я
как была, ключ схватила, пальто накинула, и сюда. У тебя ночевала... Что
делать?
Она повернулась. Они встретились глазами.
Он опустил голову.
Она вздохнула. Медленно сняла фартук.
- Пойду, темно уже. Завтра на работу. Не провожай, ты с дороги, устал.
- Останься, рано еще...
- Нет, Андрюша. Не рано и не поздно. Просто пора.
Задребезжала крышка.
Он подошел, наклонил голову, прикоснулся щекой к упругим душистым
волосам, прижался лбом к плечу и, цепляя губами пуговицы на мягком домашнем
платье, опустился на колени.
- Я даже цветов тебе не привез, что ли... Прости...
Обнял, сцепил ладони за ее спиной, глубоко уткнулся сморщившимся лицом
в мягкий живот, со стоном потянул в себя воздух и - загудел, забухал,
затрясся в мокрых рыданиях.
"Андерсон, Андерсон, - гладя по свалявшимся волосам. - Андрей, Андрюша?
Какой же ты Андерсон? Прости меня. А я - тебя..."
Потомок царского офицера, сгинувшего от нежелания менять высокий
природный образ ради нового, придуманного кем-то, бытия, - Андрей, не
справившийся с имиджем, изобретенным ради необычной жизни, - стоя на
коленях, уже почти успокоившись и лишь изредка вздыхая и всхлипывая, еще
долго не отпускал Светлану.
Пока на его лице не стянула кожу горькая сухая соль...
Пока ее горячее тело не высушило тонкую фланель...
Пока не перестала дребезжать крышка....
Пока не застреляла раскаленной эмалью притихшая было кастрюля.
И отпустил.
- Бабу - жарить надо!.. Из всех орудий! - очередной раз уверенно
восклицает Богдан и боковым зрением наблюдает за моей реакцией. Он очень
хочет, чтобы моя реакция выражала восторг и восхищение. Тогда это его
наблюдение за мной возвелось бы в ранг любования собой. Пока результат далек
от ожидания, однако Богдан не унывает.
Моя реакция, как мне кажется, самая уместная, какую может изобразить
посторонний тактичный человек, вынужденно внимающий разговору двух почти
родных, волей обстоятельств, людей (шутовские откровения старого волка и
наивные оправдывания начинающего жить). Я лежу на скрипучей кровати и делаю
вид, что читаю, с преувеличенным средоточением впериваясь в потрепанную, без
обложки, книгу, щерюсь улыбкой Монны Лизы - толи застывшее восхищение
изысканным остроумием одного из беседующих, толи умиление содержанием
бессюжетного, тягучего дамского романа. Редкий скрип моего "койко-места",
когда я меняю положение тела, - самое, пожалуй, активное участие в разговоре
(в это время собеседники, как по команде, взглядывают на меня).
Это происходит у черта на куличках - в северном трассовом поселке, куда
"наладочный" зигзаг судьбы забросил меня своей командировочной небрежной
дланью. Нужно менять работу - эта романтика не по мне. Я не писатель и не
художник, коллекционирующий в дороге типажи, краски, образы.... Всего лишь
слегка образованный, к тому же ленивый, обыватель, который ценит
предсказуемость следующего дня и страдающий от необходимости искать и
перестраиваться. Особенно если это относится к таким, казалось бы,
совершенно не заслуживающим внимания вещам: где умыться, что поесть, как
поспать... Эрзац-гигиена, эрзац-еда, эрзац... - и так далее. Эрзац-беседа.
Эрзац-житие.
От стен вагончика, где мне доводится провести несколько бесполезных
вечеров, исходит постоянный гул. Недалеко, в нескольких метрах "в сторону
природы", как говорит один из моих временных сожителей, содрогается
дизельная электростанция, снабжающая ненадежной, плавающей, мигающей
энергией буровую установку и все, что к ней примыкает - походную столовую и
небольшой хозблок. Жилая часть хозблока - несколько вагончиков на санях, в
которых коротают тусклые вахтовые вечера буровики, покорители тундровых
недр. Говорят, летом здесь рай: белые ночи, рыбалка, охота. Грибы, ягоды. Но
сейчас осень, начало зимы, безлиственная пустошь, ожидание холодов, и мне
хочется домой, в ремонтно-наладочное управление, где три месяца назад
опрометчиво оказалась моя трудовая книжка. Я закрываю глаза и улыбаюсь, -
вижу себя в отделе кадров, пишущим простое, но заветное: "Прошу уволить меня
по собственному желанию". Это будет единственное, по сути, предложение,
хотя, я бы с удовольствием прописал и причину: мол, не желаю более носиться
по вашим северам, степям и прочим опушкам цивилизации, пусть даже богатым
географической экзотикой и геологической аномалией.
Наверное, сейчас Богдан опять поглядывает на меня и относит улыбку
постояльца в счет своего остроумия.
В этом производственном вагончике постоянно проживают два человека -
пожилой электрик Богдан и молодой дизелист Вася. Они не имеют жилья в
базовом приполярном городе, поэтому живут там, где в данный момент находится
буровая. Я их окрестил: "цыгане-северяне". Я у них временно квартирую -
гостиниц в тундре, увы, еще не понастроили. "Лишние" кровати в подобного
рода вагончиках - для таких же залетных, как я, наладчиков и ремонтников,
которые эпизодически посещают объекты буровых работ, подлечивая работающее
на износ оборудование.
- Семейная Жизнь, Вася, если отбросить шелуху, стоит на трех китах:
быт, теща, секс!...
Последнего "кита" Богдан произносит с придыханием, через "э": сэкс, -
как старый стиляга, вкладывающий в некогда оригинальное слово целую гамму
воспоминаний о "твистовой", "саксофоновой" молодости.
- Три кита, - все на первый взгляд просто. Но только на первый, Вася,
взгляд!...
В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал.
Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи - региональный говор,
своеобразный акцент, не замечаемый самим "регионалом". Но произношение у
Богдана, несмотря на донецкое происхождение, "правильное", чуть ли не
московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем
понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в
объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана - явно выработанная
(сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной
насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а так же,
порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и
рядом, - неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов - с
умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки
эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение.
Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала
второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что
речевые выкрутасы Богдана - для смеха, при понимании им того, что слушатели
"юмора" - достаточно развитые люди.
- Вася, ты вот посчитай, да скажи-ка мне, сколько месяцев ты уже свою
жену не... ну, мучаешь?
- Да уж, считай, полгода, как сюда приехал... Что значит, мучаю? -
опомнился Вася. - Я же говорил, начальник который месяц обещает вагончик или
комнату в общаге: вот-вот да вот-вот. Вот-то да вот-вот. А то думаешь, я без
твоих подковырок не устал ждать? Только об этом и думаю.
- Эх, Вася, бабу ведь жарить надо! Жарить!... Как без этого! Э, нет.
Пожил, - знаю. Ничего себе - полгода! Кто этот аспект супружества будет за
тебя прорабатывать? Пушкин?
...По всему видно и слышно, что в основе своей это одни и те же
вопросы, одни и те же ответы. И только небольшими вкраплениями, в виде не
обозначенных ранее подробностей, незначительной сменой акцентов, да слегка
обновленной интонацией для того или иного фрагмента Богдан окрашивает
следующий вопрос и очередную поучительную историю из своей жизни,
наковыривает изюминки из этого, как мне кажется, уже зачерствевшего и
невкусного пирога. Изюминки предназначаются в том числе для меня,
подневольного зрителя этой тундровой комедии.
Мне жаль Васю. Он не умеет воспринимать чужое слово, будь оно даже лишь
элементом старческого словоблудия, иначе как серьезно.
Типичная картина: Богдан, в застиранной майке и трусах, габаритами и
телосложением похожий на великовозрастного карлика, восседает по-турецки на
койке. В "трапезных" случаях койка служит и стационарным стулом - рядом
стоит самодельный металлический столик, оклеенный черной полимерной лентой,
которой газовики изолируют магистральные трубы. Вася курит, сидя на своей
кровати, расположенной напротив аналогичного Богданового ложа, уложив ноги
под стол, нависая над крохотной столешницей покорным богатырем,
великовозрастным детиной, для которого малы даже взрослые вещи.
- Вот Вася, ты мне ответь на такой простой вопрос. Ты жене -
помогаешь?... - преувеличенно громко вопрошает Богдан, невинно вскидывая
вверх юркие червячки - подвижные черные бровки на маленьком лице.
Вася знает, что вопрос, как всегда, с подвохом. Мало того, он уже сто
раз отвечал на него. Но хитрить Вася, в отличие от своего "прокурора" и
"проповедника", не может. Поэтому отвечает по-прежнему, - как всегда,
честно, как есть. Единственно, что он может себе позволить - отвечать
лаконично, без излишних подробностей. При ответах он как-то странно
подхохатывает, не улыбаясь. Впечатление, что бурные эмоции ему неведомы, что
он никогда не засмеется и не заплачет.
- А как же, - Вася вздыхает. - Когда "тяжелая" была, как не помочь.
Опять, когда пацанка родилась.... Одной воды сколько нужно. Из колодца-то.
Опять, греть.... Это ж не в городе.
Кажется, что серьезным, с позитивной моралью, ответом на каверзный
вопрос Василий пытается унять настроенного на словесное глумление Богдана.
Напрасно.
- Вот-вот! Вот он, первый кит! Быт! Иди сюда на гарпун! - радостно
восклицает Богдан. - Именно вот здесь, Вася, в этих благородных бытовых
мелочах и кроются эти самые вредные корешки, вытягивающие все питательные
соки из нашей, Вася, мужской, гусарской доброты. Потом эти корешки мощнеют,
мощнеют... - Богдан, выпучив глаза, показывает, как "мощнеют" корешки,
топыря и раздвигая перед лицом игрушечные ладошки. - Потом они, как змейки,
целенаправленно переплетаются, - Богдан сводит ладошки в замок, - образуют
крепчайший корень. - (Пытается вырвать ладошки из замка, якобы ничего не
получается.) - На котором потом вырастает такая, знаешь, махровая проблема,
непреодолимая анаконда, змеища, знаешь, толстозадая и непререкаемая. И ты,
Вася, тогда против нее, какой бы крупный не был, - становишься....
Становишься - ну, прям как я ростом.
На этом самокритичность, которой Богдан, для убедительного контраста,
жертвенно сдобрил страшную картину, заканчивается. Он быстро уточняет,
выставив вперед указательный палец:
- Но я не про физический рост, Вася, я не про рост. Ты на мой рост не
смотри. Лучше - слова слушай!.. Слова-то, признаем без ложной скромности,
высокие!
Весь диалог, в котором ведущая роль принадлежит, разумеется, Богдану, и
поэтому больше походящему на активный (в смысле живого контакта со зрителем)
монолог, построен, с небольшими вариациями, по классической схеме: вопрос,
предварительная мораль, пример, окончательная мораль. Оратор-моралист, по
большому счету, творит речи для себя, наслаждаясь собственной
проницательностью и, что немаловажно, покорностью зрителя, порожденной,
естественно, убийственной простотой аргументов. Ибо все великое - просто.
Часть этого самонаслаждения имеет возвышенно-бескорыстный окрас: рядом лежит
незнакомый безмолвный истукан (это - я ), который в скором времени,
непременно напитаясь мудростью непризнанного метафизика-самоучки, уедет в
неведомые теплые края и будет, если преодолеет жадность и лень, делиться
этой мудростью с миром, который, увы, никогда не узнает имени того человека,
который...
Который продолжает:
- Помню, жена меня попросила.... Это буквально в первый месяц нашей
совместной жизни. Тоже, знаешь, такая "тяжелая" была. Не в смысле, там,
будущего потомства (нет, рановато еще было), а в смысле - ме-е-едленная,
то-о-омная, - Богдан вытягивает губы, прикрывает глаза, двигает плечами,
изображая павлинью походку. - Говорит мне, Богдя, я пошла, дескать, в
магазин или, там, на рынок, а ты, милый, полы, будь добр, помой в нашем
гнездышке. Ага. Еще, помню, шутливо так, подмигнула, за щечку меня, вот так
вот, потрепала и стервозно эдак пропела, как оперная певица: "Разделение
труда-а-а!.." Вроде как шуточка с намекательным, понимаешь, аккомпанементом.
Я уже тогда подсек, что из этих тонких намеков могут получиться толстые, как
известно, обстоятельства.
Богдан делает внушительную паузу. Сердитыми, резкими ударами взбивает
подушку. Все это для того, чтобы слушатели осознали серьезность момента,
основанную на природном женском коварстве. Коварстве часто завуалированном,
поэтому особенно опасном. Якобы справившись с благородным гневом, прочистив
горло искусственным кашлем, он продолжает прежним, невинным тоном:
- Ладно, говорю, и улыбаюсь, ручкой ей в окошко машу: даси-даси, ходи
по магазинам спокойно, Людмила Русланова. А сам думаю, сейчас я тебе спою
арию маленьких лебедей. Так спою, что ты, солистка с погорелого театра, на
всю жизнь поймешь, кто в доме истинный капельмейстер. Поймешь, что у тебя
голоса нет, что тебе медведь на ухо наступил. А я, со своей генеральной
стороны, по всем нотам разложу. Да. Отрегулирую. Весь труд сейчас разделю и
распределю на всю нашу оставшуюся совместную биографию, кому хор петь, кому
по балетам скакать!...
Здесь Богдан меняет пафосный тон на ремарочный:
- Но, разумеется, Вася, я слов подобных жене никогда не говорил - они,
живучая половина человечества, к подобному красноречию быстро адаптируются и
в дальнейшем пропускают его мимо своих пушистых ушей. Лучше эффективные дела
делать.
Богдан закурил. Невероятно устойчиво примостил чумазую банку из-под
консервов на свою воробьиную коленку, обтянутую потертым трико, как припаял.
Несколько раз обстоятельно затянулся, стряхнул первый пепел.
- А жили мы тогда не в своем благородном доме, как сейчас, а в бараке
коммунальном. Родители наши, сваты, значит, друг дружке, организовали нам
сообща комнатку в этом рассаднике тараканов и дружбы различных слоев народа.
Что-то там обменяли-поменяли. Какое-то шило на это мыло. Кстати, Вася,
знаешь первейшую заповедь коммунального курятника? Не греши, где живешь, -
не живи, где грешишь. Ну, ладно, отвлеклись. Как свадебный подарок, стало
быть, организовали нам эту комнатку. Отремонтировали, мелом побелили,
подкрасили. Ничего не скажу, спасибо, папочки-мамочки, царствие небесное, не
прогневитесь, что вспомнил.
Про тещу, Вася, чтобы пейзаж не смазывать, отдельный разговор, -
суверенная, можно сказать, сугубо трагическая тема. Отдельный кит. О нем
позже.
Это я к чему? А хочу сказать, что в гнездышке-то после ремонта -
белизна и чистота. Набрал я два ведра воды, ага... Поставил на стол. В
центре комнаты. И сам туда же полез, стервец. Ох, решительный был!...
Посвистываю так, залезая. Как на гору Голгофу. Знаю, на что иду. На святое
дело. Только что не перекрестился, комсомольцем был. Лампочка, помню, с
потолка, как знамение, затылок маленько так пригревала... Покурил, дождался,
пока она, гулена магазинная, в окне обратным путем нарисуется. Взял ведро в
крепки рученьки, прицелился. Да поближе к стене-то белым белой вдарил всем
объемом воды из этой народной емкости. Брызги - до потолка. Сам представишь:
пол-то у моей певуньи на тот момент... не очень так чтобы чистый был.
Брызги, соответственно, грязные. Да плюс мел со стен поплыл. Я, значит,
зрительно зафиксировал достижение нужного результата, повернулся на сто
восемьдесят градусов. И другое ведро - та же судьба. На полу - картина
Айвазовского "Девятый вал". Тут и она заходит - чуть не в обморок. А я-то ее
вверх задницей встречаю, на карачках, с тряпкой в руках - полы, дескать,
мою, аж язык вывалил от усердия, честно.
Концовка у Богдана несколько усталая, но от этой физической
утомленности торжественность концовки приобретает особенный драматизм:
- ...Генеральная философия в адрес супруги, за вычетом деталей, - как
умею, так и мою. Тут, главное, не уступить: только так умею, и точка!
Следующий раз попросишь, - непременно помою. Еще лучше постараюсь, потому
как исполнительный и любящий муж. Ясный взгляд, выдающий чистоту помыслов.
Никаких ультиматумов! Ни-ни!...
Мораль, Вася, в красноречивом итоге: это была моя - веришь-нет? -
последняя помывка половых, понимаешь, площадей. Отказ мне по этой теореме на
всю оставшуюся жизнь. Что и требовалось доказать.
Повисает торжественная пауза, заглушающая все посторонние
производственные шумы за стенами вагончика. Лампочка под потолком, слегка
покачиваясь, сияет необыкновенно ярко.
- Брешешь, небось, - громко говорит Василий, без всякой маскировки
глядя на меня. Это обращение к Богдану: не ври при человеке-то. И ко мне:
врет компаньон, не обращайте внимания.
Богдан заметно смущается. Ища в памяти убедительную аргументацию, для
начала прибавляет громкости, которая вкупе с грустной интонацией выдает
цель: эта фраза больше не для Васи, а для постороннего слушателя, то есть
для меня:
- Я, Вася, уже давно не вру. И, вообще, не допускаю аналогичных
противоправных действий. - Казалось, Богдан начал издалека, чтобы опять
рассказать что-то веское, которое напрочь развеет все сомнения относительно
его порядочности:
- Во время войны, Вася, немцы у нас в городе стояли. В нашей квартире
тоже один кратковременно присутствовал. Герр Ганс, как сейчас помню. Хер
Ханс, как он сам говорил. Мы с матерью на кухне жили. Этот самый что ни на
есть фашист, Вася, меня, знаешь чего?
- Чего?
- Отучил воровать, вот чего. А воровство, как известно, основано на
лжи.
- А ты воровал, что ли?
- А я у него папироски, как истинный патриот своей родины, лямзил. В
коробках, россыпью, хвать жменьку из кучки, где побольше, и побежал. Таким
образом, насколько мог, подрывал могущество немецкой военной машины. На
яблоках попался...
Богдан заерзал на кровати, нервно зачесал оголенные руки и давно
немытую голову.
- Он, нацистская курва, поставил вазу с яблоками на подоконник, а
сам-то спящим притворился. На живца, вроде как, охотился. Видно, давно
"Бохтана", куряку малолетнего, заподозрил в партизанской деятельности. Ну и
огрел меня, фриц гитлеровский, сапожищем кованным, каблук с подковой.
Выхватил из-под кровати за голенище и каблуком с подковой хрясть по голове.
Я отползаю в коридор, на карачках, хвост поджал, а он идет рядом в кальсонах
и что-то лопочет. А меня в глазах радуга. Такая, знаешь, не полукружьем, как
в природе, а прям замкнутой сферой, мерцает. Я думал, конец, если еще раз
врежет. "Хайль Гитлер", - уважительно так говорю и дальше отползаю, вроде
как степенно.
Богдан глубоко вздохнул:
- Больше, правда, не тронул, за что я ему благодарен. Только думаю, и
думы эти весьма небеспочвенны, что через тот нокаут с тех пор я расти
перестал. Почти. После войны сантиметров на несколько вытянулся, и все.
Остальное в корень пошло. В смысле жизненной обстоятельности. После войны -
ФЗУ, детство, прямо скажем, несытное. Однако, по дачам или, там, по вагонам
не лазал, и прочая, и прочая, как мои, так сказать, сверстники-современники
из училища, - нет, ничем таким незаконным не промышлял. Иной раз -
веришь-нет? - по рынку иду, взгляд если упадет на кучу какого-нибудь фрукта,
апорта какого-нибудь, - а продавец забалакался, отвернулся, бери не хочу, -
так я аж зажмуриваюсь и озираюсь кругом: нет ли кого рядом с сапогом
кованным!.. Комплекс, Вася, комплекс. Последствие войны.
Богдан трагически замолчал.
- Да, кому война, а кому мать родна, - неопределенно отреагировал
Василий.
Видимо фраза не вязалась с тем, что ожидал Богдан. А ожидал он, судя по
всему, более определенного сочувствия. Возникла пауза. Наконец, кашлянув
Богдан спросил:
- Вот, Вася, это ты к чему сказал? Я вот твою фразу - и так, и эдак
прикладываю, - никуда не пришивается.
- Все пришивается. Побольше б таких комплексов. А если б - по языку
какой-нибудь подковой?
- Эзоп ты, Вася, Эзоп. В крайности впадаешь: иногда, вроде, простой, а
иногда - Эзоп. Даже я тебя не всегда понимаю.
- Сам ты Эзоп старый, - без всяких эмоций заключил Василий.
- Ты на возраст с отрицательной точки зрения не смотри, - опять
предостерегающе выставил вперед палец Богдаг. - Старый конь борозды не
портит!... У старых коней еще поучиться нужно! - Богдан зевнул.
Переход на общие фразы обычно сулил скорое окончание беседы и отход ко
сну.
Как зритель, я достаточно много узнал о моих героях. Кое-что они
поведали мне лично. Это случалось, когда один из них временно отсутствовал в
вагончике. В такие минуты мне доводилось видеть буквально раздавленного
своей печалью Васю и почти серьезного Богдана. Оказавшись вместе, они
переворачивались, по терминологии Богдана, до неузнаваемости. Богдан
становился великовозрастным полугородским ерой, а Василий - бесстрастным
деревенским детиной.
Однажды Богдан принес мертвого зайца с жуткими глазами, похожими на
черные перламутровые пуговицы. Бросил тело у порога. Заговорил рассержено:
- На, обдирай сам. Вася, я больше петли ставить не буду. Сначала
ставишь, как дурак. Потом придешь, а он живой, зараза! Нет чтобы головой
влезть куда полагается, так все норовит то лапой пойматься, то всем
туловищем. А начнешь душить - орет, как ребенок!... Тьфу ты!
Вася послушно взял зайца и понес в тамбур, бурча под нос:
- Петлю надо ставить правильно, Апполон! - Вася, видимо, иногда
использовал лексику Богдана. - Чтобы раз и навсегда. Все игрушки играешь, -
а кто-то мучается.
- Нет, все! - не слушал Богдан. - Завязал. А то еще в столовую
принесешь от чистого сердца, а повара носы воротят: ты его сначала обдери,
ты его то, ты его се!... Ага! Фиг вам, сами тогда обдерем и без посторонней
помощи употребим.
Уже ближе к полночи мы ели тушеную с картошкой зайчатину. Признаться, я
за всю жизнь так и не понял вкус дичи. Предпочитаю что-нибудь попрозаичнее.
Кролика, например.
Богдан, весь в коричневом соке от темного заячьего мяса, сетовал на
отсутствие в тундре "какого-нибудь" захудалого гастрономишки и нахваливал
Васин "шулюм". Он то и дело косил по сторонам, явно его мучили какие-то
сомнения. Наконец он отложил ложку в сторону и виновато моргая пожаловался
мне:
- Язва. На Севере обострилась. На "земле"-то я ее спиртом прижигал.
Доставал медицинский чистячок - и вовнутрь. Помогало. А здесь вот, за
неимением... Нет, иногда, конечно, в город гонца посылаем. Но быстро
кончается, во-первых. Во-вторых, начальство не приветствует - трасса!...
Василий его ободряюще прервал:
- Да ладно, чего уж там, все свои, не стесняйся, язвенник. Прими
нарезного.
Богдан проворно заскочил на кровать, которая, как всегда, служила ему
стулом, умело прошел, как цирковой лилипут по батуту, к противоположной
сейчас, только посмотрю почту. Я сейчас..."
Вышла на площадку. Несколько минут тишины.
Мимо сверху по ступенькам прошла женщина - Андерсон углом глаза увидел
полные ноги в резиновых сапожках. Послышался ее нарочито громкий голос
внизу:
- Здравствуйте, Варенька. У вас запоры крепкие? Смотрите, не открывайте
кому попало. А то ходят разные, дедами Морозами прикидываются. В март-то
месяц. Потом вещи пропадают... Аферисты проклятые. - И, удаляясь, совсем
громко: - В наш подъезд, между прочим, сегодня участковый собирался
заглянуть!... А у меня зрительная память о-о-очень хорошая!...
Андерсон знает как Барби сейчас стоит: прислонившись спиной к стене,
запрокинув голову, пальцы-балеринки трут крашеную панель... Одна из ее
обычных поз. Но в настоящий момент он вспомнил конкретное - так она стояла
однажды, получив раздраженный ответ: "Нет!..." - на ее очередное навязчивое
предложение завести ребенка. Через секунду последовали его обычные шутки,
веселые отговорки: "Рано... Вот подзаработаем, уедем с Севера на "Землю"...
и т.д....", примиряющие объятия... Но это мгновение - было: глаза,
наполненные сиротливой тоской, смуглые пальчики, отчаянно растирающие
стенку... Если она сейчас произнесет слово, у него прострелит сердце...
Дверь закрылась медленно. С ровным скрипом. С шорохом трущейся об косяк
дерматиновой обивки. С последним хрустом.
Через долгую минуту щелкнул замок. Потом еще.
Дверь балка оказалась открытой. Светлана, вся белая от муки и
разметавшихся волос, испуганно застыла около самодельной электрической
плитки. На столе лежал противень с сырыми пельменями. Из форточки залетал и
таял парной морозный воздух, пахло духами и тестом.
Андерсон медленно разделся и сел на стул у входа, оглядел чистую
комнату.
- Не узнаю своей норы. Я туда ли попал?
- Туда, Андрюша. Это я вот... У меня был Варин ключ, ты не знал? Она
когда уезжала, занесла мне - вон я на гвоздик повесила. Я знала, что ты
сегодня вернешься. Завтра ведь на вахту. Я ставлю воду, будем варить
пельмешки?
Она отвернулась, примостила кастрюлю на плитку, вставила вилку в
розетку. Долго стояла спиной к Андерсону, приподнимала и возвращала на место
большую, не по размеру кастрюли, эмалированную крышку. Он отметил: его
старая верная подруга, его "одуванчик", в последнее время перестала
краситься - русые волосы, начиная от корней, медленно вытесняли хлопковый
цвет. Впрочем, от этого она не становилась менее красивой.
Светлана, не оборачиваясь, заговорила:
- Георгий Иванович ушел от жены, совсем. Пришел ко мне, с чемоданом. Я
как была, ключ схватила, пальто накинула, и сюда. У тебя ночевала... Что
делать?
Она повернулась. Они встретились глазами.
Он опустил голову.
Она вздохнула. Медленно сняла фартук.
- Пойду, темно уже. Завтра на работу. Не провожай, ты с дороги, устал.
- Останься, рано еще...
- Нет, Андрюша. Не рано и не поздно. Просто пора.
Задребезжала крышка.
Он подошел, наклонил голову, прикоснулся щекой к упругим душистым
волосам, прижался лбом к плечу и, цепляя губами пуговицы на мягком домашнем
платье, опустился на колени.
- Я даже цветов тебе не привез, что ли... Прости...
Обнял, сцепил ладони за ее спиной, глубоко уткнулся сморщившимся лицом
в мягкий живот, со стоном потянул в себя воздух и - загудел, забухал,
затрясся в мокрых рыданиях.
"Андерсон, Андерсон, - гладя по свалявшимся волосам. - Андрей, Андрюша?
Какой же ты Андерсон? Прости меня. А я - тебя..."
Потомок царского офицера, сгинувшего от нежелания менять высокий
природный образ ради нового, придуманного кем-то, бытия, - Андрей, не
справившийся с имиджем, изобретенным ради необычной жизни, - стоя на
коленях, уже почти успокоившись и лишь изредка вздыхая и всхлипывая, еще
долго не отпускал Светлану.
Пока на его лице не стянула кожу горькая сухая соль...
Пока ее горячее тело не высушило тонкую фланель...
Пока не перестала дребезжать крышка....
Пока не застреляла раскаленной эмалью притихшая было кастрюля.
И отпустил.
- Бабу - жарить надо!.. Из всех орудий! - очередной раз уверенно
восклицает Богдан и боковым зрением наблюдает за моей реакцией. Он очень
хочет, чтобы моя реакция выражала восторг и восхищение. Тогда это его
наблюдение за мной возвелось бы в ранг любования собой. Пока результат далек
от ожидания, однако Богдан не унывает.
Моя реакция, как мне кажется, самая уместная, какую может изобразить
посторонний тактичный человек, вынужденно внимающий разговору двух почти
родных, волей обстоятельств, людей (шутовские откровения старого волка и
наивные оправдывания начинающего жить). Я лежу на скрипучей кровати и делаю
вид, что читаю, с преувеличенным средоточением впериваясь в потрепанную, без
обложки, книгу, щерюсь улыбкой Монны Лизы - толи застывшее восхищение
изысканным остроумием одного из беседующих, толи умиление содержанием
бессюжетного, тягучего дамского романа. Редкий скрип моего "койко-места",
когда я меняю положение тела, - самое, пожалуй, активное участие в разговоре
(в это время собеседники, как по команде, взглядывают на меня).
Это происходит у черта на куличках - в северном трассовом поселке, куда
"наладочный" зигзаг судьбы забросил меня своей командировочной небрежной
дланью. Нужно менять работу - эта романтика не по мне. Я не писатель и не
художник, коллекционирующий в дороге типажи, краски, образы.... Всего лишь
слегка образованный, к тому же ленивый, обыватель, который ценит
предсказуемость следующего дня и страдающий от необходимости искать и
перестраиваться. Особенно если это относится к таким, казалось бы,
совершенно не заслуживающим внимания вещам: где умыться, что поесть, как
поспать... Эрзац-гигиена, эрзац-еда, эрзац... - и так далее. Эрзац-беседа.
Эрзац-житие.
От стен вагончика, где мне доводится провести несколько бесполезных
вечеров, исходит постоянный гул. Недалеко, в нескольких метрах "в сторону
природы", как говорит один из моих временных сожителей, содрогается
дизельная электростанция, снабжающая ненадежной, плавающей, мигающей
энергией буровую установку и все, что к ней примыкает - походную столовую и
небольшой хозблок. Жилая часть хозблока - несколько вагончиков на санях, в
которых коротают тусклые вахтовые вечера буровики, покорители тундровых
недр. Говорят, летом здесь рай: белые ночи, рыбалка, охота. Грибы, ягоды. Но
сейчас осень, начало зимы, безлиственная пустошь, ожидание холодов, и мне
хочется домой, в ремонтно-наладочное управление, где три месяца назад
опрометчиво оказалась моя трудовая книжка. Я закрываю глаза и улыбаюсь, -
вижу себя в отделе кадров, пишущим простое, но заветное: "Прошу уволить меня
по собственному желанию". Это будет единственное, по сути, предложение,
хотя, я бы с удовольствием прописал и причину: мол, не желаю более носиться
по вашим северам, степям и прочим опушкам цивилизации, пусть даже богатым
географической экзотикой и геологической аномалией.
Наверное, сейчас Богдан опять поглядывает на меня и относит улыбку
постояльца в счет своего остроумия.
В этом производственном вагончике постоянно проживают два человека -
пожилой электрик Богдан и молодой дизелист Вася. Они не имеют жилья в
базовом приполярном городе, поэтому живут там, где в данный момент находится
буровая. Я их окрестил: "цыгане-северяне". Я у них временно квартирую -
гостиниц в тундре, увы, еще не понастроили. "Лишние" кровати в подобного
рода вагончиках - для таких же залетных, как я, наладчиков и ремонтников,
которые эпизодически посещают объекты буровых работ, подлечивая работающее
на износ оборудование.
- Семейная Жизнь, Вася, если отбросить шелуху, стоит на трех китах:
быт, теща, секс!...
Последнего "кита" Богдан произносит с придыханием, через "э": сэкс, -
как старый стиляга, вкладывающий в некогда оригинальное слово целую гамму
воспоминаний о "твистовой", "саксофоновой" молодости.
- Три кита, - все на первый взгляд просто. Но только на первый, Вася,
взгляд!...
В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал.
Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи - региональный говор,
своеобразный акцент, не замечаемый самим "регионалом". Но произношение у
Богдана, несмотря на донецкое происхождение, "правильное", чуть ли не
московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем
понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в
объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана - явно выработанная
(сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной
насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а так же,
порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и
рядом, - неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов - с
умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки
эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение.
Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала
второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что
речевые выкрутасы Богдана - для смеха, при понимании им того, что слушатели
"юмора" - достаточно развитые люди.
- Вася, ты вот посчитай, да скажи-ка мне, сколько месяцев ты уже свою
жену не... ну, мучаешь?
- Да уж, считай, полгода, как сюда приехал... Что значит, мучаю? -
опомнился Вася. - Я же говорил, начальник который месяц обещает вагончик или
комнату в общаге: вот-вот да вот-вот. Вот-то да вот-вот. А то думаешь, я без
твоих подковырок не устал ждать? Только об этом и думаю.
- Эх, Вася, бабу ведь жарить надо! Жарить!... Как без этого! Э, нет.
Пожил, - знаю. Ничего себе - полгода! Кто этот аспект супружества будет за
тебя прорабатывать? Пушкин?
...По всему видно и слышно, что в основе своей это одни и те же
вопросы, одни и те же ответы. И только небольшими вкраплениями, в виде не
обозначенных ранее подробностей, незначительной сменой акцентов, да слегка
обновленной интонацией для того или иного фрагмента Богдан окрашивает
следующий вопрос и очередную поучительную историю из своей жизни,
наковыривает изюминки из этого, как мне кажется, уже зачерствевшего и
невкусного пирога. Изюминки предназначаются в том числе для меня,
подневольного зрителя этой тундровой комедии.
Мне жаль Васю. Он не умеет воспринимать чужое слово, будь оно даже лишь
элементом старческого словоблудия, иначе как серьезно.
Типичная картина: Богдан, в застиранной майке и трусах, габаритами и
телосложением похожий на великовозрастного карлика, восседает по-турецки на
койке. В "трапезных" случаях койка служит и стационарным стулом - рядом
стоит самодельный металлический столик, оклеенный черной полимерной лентой,
которой газовики изолируют магистральные трубы. Вася курит, сидя на своей
кровати, расположенной напротив аналогичного Богданового ложа, уложив ноги
под стол, нависая над крохотной столешницей покорным богатырем,
великовозрастным детиной, для которого малы даже взрослые вещи.
- Вот Вася, ты мне ответь на такой простой вопрос. Ты жене -
помогаешь?... - преувеличенно громко вопрошает Богдан, невинно вскидывая
вверх юркие червячки - подвижные черные бровки на маленьком лице.
Вася знает, что вопрос, как всегда, с подвохом. Мало того, он уже сто
раз отвечал на него. Но хитрить Вася, в отличие от своего "прокурора" и
"проповедника", не может. Поэтому отвечает по-прежнему, - как всегда,
честно, как есть. Единственно, что он может себе позволить - отвечать
лаконично, без излишних подробностей. При ответах он как-то странно
подхохатывает, не улыбаясь. Впечатление, что бурные эмоции ему неведомы, что
он никогда не засмеется и не заплачет.
- А как же, - Вася вздыхает. - Когда "тяжелая" была, как не помочь.
Опять, когда пацанка родилась.... Одной воды сколько нужно. Из колодца-то.
Опять, греть.... Это ж не в городе.
Кажется, что серьезным, с позитивной моралью, ответом на каверзный
вопрос Василий пытается унять настроенного на словесное глумление Богдана.
Напрасно.
- Вот-вот! Вот он, первый кит! Быт! Иди сюда на гарпун! - радостно
восклицает Богдан. - Именно вот здесь, Вася, в этих благородных бытовых
мелочах и кроются эти самые вредные корешки, вытягивающие все питательные
соки из нашей, Вася, мужской, гусарской доброты. Потом эти корешки мощнеют,
мощнеют... - Богдан, выпучив глаза, показывает, как "мощнеют" корешки,
топыря и раздвигая перед лицом игрушечные ладошки. - Потом они, как змейки,
целенаправленно переплетаются, - Богдан сводит ладошки в замок, - образуют
крепчайший корень. - (Пытается вырвать ладошки из замка, якобы ничего не
получается.) - На котором потом вырастает такая, знаешь, махровая проблема,
непреодолимая анаконда, змеища, знаешь, толстозадая и непререкаемая. И ты,
Вася, тогда против нее, какой бы крупный не был, - становишься....
Становишься - ну, прям как я ростом.
На этом самокритичность, которой Богдан, для убедительного контраста,
жертвенно сдобрил страшную картину, заканчивается. Он быстро уточняет,
выставив вперед указательный палец:
- Но я не про физический рост, Вася, я не про рост. Ты на мой рост не
смотри. Лучше - слова слушай!.. Слова-то, признаем без ложной скромности,
высокие!
Весь диалог, в котором ведущая роль принадлежит, разумеется, Богдану, и
поэтому больше походящему на активный (в смысле живого контакта со зрителем)
монолог, построен, с небольшими вариациями, по классической схеме: вопрос,
предварительная мораль, пример, окончательная мораль. Оратор-моралист, по
большому счету, творит речи для себя, наслаждаясь собственной
проницательностью и, что немаловажно, покорностью зрителя, порожденной,
естественно, убийственной простотой аргументов. Ибо все великое - просто.
Часть этого самонаслаждения имеет возвышенно-бескорыстный окрас: рядом лежит
незнакомый безмолвный истукан (это - я ), который в скором времени,
непременно напитаясь мудростью непризнанного метафизика-самоучки, уедет в
неведомые теплые края и будет, если преодолеет жадность и лень, делиться
этой мудростью с миром, который, увы, никогда не узнает имени того человека,
который...
Который продолжает:
- Помню, жена меня попросила.... Это буквально в первый месяц нашей
совместной жизни. Тоже, знаешь, такая "тяжелая" была. Не в смысле, там,
будущего потомства (нет, рановато еще было), а в смысле - ме-е-едленная,
то-о-омная, - Богдан вытягивает губы, прикрывает глаза, двигает плечами,
изображая павлинью походку. - Говорит мне, Богдя, я пошла, дескать, в
магазин или, там, на рынок, а ты, милый, полы, будь добр, помой в нашем
гнездышке. Ага. Еще, помню, шутливо так, подмигнула, за щечку меня, вот так
вот, потрепала и стервозно эдак пропела, как оперная певица: "Разделение
труда-а-а!.." Вроде как шуточка с намекательным, понимаешь, аккомпанементом.
Я уже тогда подсек, что из этих тонких намеков могут получиться толстые, как
известно, обстоятельства.
Богдан делает внушительную паузу. Сердитыми, резкими ударами взбивает
подушку. Все это для того, чтобы слушатели осознали серьезность момента,
основанную на природном женском коварстве. Коварстве часто завуалированном,
поэтому особенно опасном. Якобы справившись с благородным гневом, прочистив
горло искусственным кашлем, он продолжает прежним, невинным тоном:
- Ладно, говорю, и улыбаюсь, ручкой ей в окошко машу: даси-даси, ходи
по магазинам спокойно, Людмила Русланова. А сам думаю, сейчас я тебе спою
арию маленьких лебедей. Так спою, что ты, солистка с погорелого театра, на
всю жизнь поймешь, кто в доме истинный капельмейстер. Поймешь, что у тебя
голоса нет, что тебе медведь на ухо наступил. А я, со своей генеральной
стороны, по всем нотам разложу. Да. Отрегулирую. Весь труд сейчас разделю и
распределю на всю нашу оставшуюся совместную биографию, кому хор петь, кому
по балетам скакать!...
Здесь Богдан меняет пафосный тон на ремарочный:
- Но, разумеется, Вася, я слов подобных жене никогда не говорил - они,
живучая половина человечества, к подобному красноречию быстро адаптируются и
в дальнейшем пропускают его мимо своих пушистых ушей. Лучше эффективные дела
делать.
Богдан закурил. Невероятно устойчиво примостил чумазую банку из-под
консервов на свою воробьиную коленку, обтянутую потертым трико, как припаял.
Несколько раз обстоятельно затянулся, стряхнул первый пепел.
- А жили мы тогда не в своем благородном доме, как сейчас, а в бараке
коммунальном. Родители наши, сваты, значит, друг дружке, организовали нам
сообща комнатку в этом рассаднике тараканов и дружбы различных слоев народа.
Что-то там обменяли-поменяли. Какое-то шило на это мыло. Кстати, Вася,
знаешь первейшую заповедь коммунального курятника? Не греши, где живешь, -
не живи, где грешишь. Ну, ладно, отвлеклись. Как свадебный подарок, стало
быть, организовали нам эту комнатку. Отремонтировали, мелом побелили,
подкрасили. Ничего не скажу, спасибо, папочки-мамочки, царствие небесное, не
прогневитесь, что вспомнил.
Про тещу, Вася, чтобы пейзаж не смазывать, отдельный разговор, -
суверенная, можно сказать, сугубо трагическая тема. Отдельный кит. О нем
позже.
Это я к чему? А хочу сказать, что в гнездышке-то после ремонта -
белизна и чистота. Набрал я два ведра воды, ага... Поставил на стол. В
центре комнаты. И сам туда же полез, стервец. Ох, решительный был!...
Посвистываю так, залезая. Как на гору Голгофу. Знаю, на что иду. На святое
дело. Только что не перекрестился, комсомольцем был. Лампочка, помню, с
потолка, как знамение, затылок маленько так пригревала... Покурил, дождался,
пока она, гулена магазинная, в окне обратным путем нарисуется. Взял ведро в
крепки рученьки, прицелился. Да поближе к стене-то белым белой вдарил всем
объемом воды из этой народной емкости. Брызги - до потолка. Сам представишь:
пол-то у моей певуньи на тот момент... не очень так чтобы чистый был.
Брызги, соответственно, грязные. Да плюс мел со стен поплыл. Я, значит,
зрительно зафиксировал достижение нужного результата, повернулся на сто
восемьдесят градусов. И другое ведро - та же судьба. На полу - картина
Айвазовского "Девятый вал". Тут и она заходит - чуть не в обморок. А я-то ее
вверх задницей встречаю, на карачках, с тряпкой в руках - полы, дескать,
мою, аж язык вывалил от усердия, честно.
Концовка у Богдана несколько усталая, но от этой физической
утомленности торжественность концовки приобретает особенный драматизм:
- ...Генеральная философия в адрес супруги, за вычетом деталей, - как
умею, так и мою. Тут, главное, не уступить: только так умею, и точка!
Следующий раз попросишь, - непременно помою. Еще лучше постараюсь, потому
как исполнительный и любящий муж. Ясный взгляд, выдающий чистоту помыслов.
Никаких ультиматумов! Ни-ни!...
Мораль, Вася, в красноречивом итоге: это была моя - веришь-нет? -
последняя помывка половых, понимаешь, площадей. Отказ мне по этой теореме на
всю оставшуюся жизнь. Что и требовалось доказать.
Повисает торжественная пауза, заглушающая все посторонние
производственные шумы за стенами вагончика. Лампочка под потолком, слегка
покачиваясь, сияет необыкновенно ярко.
- Брешешь, небось, - громко говорит Василий, без всякой маскировки
глядя на меня. Это обращение к Богдану: не ври при человеке-то. И ко мне:
врет компаньон, не обращайте внимания.
Богдан заметно смущается. Ища в памяти убедительную аргументацию, для
начала прибавляет громкости, которая вкупе с грустной интонацией выдает
цель: эта фраза больше не для Васи, а для постороннего слушателя, то есть
для меня:
- Я, Вася, уже давно не вру. И, вообще, не допускаю аналогичных
противоправных действий. - Казалось, Богдан начал издалека, чтобы опять
рассказать что-то веское, которое напрочь развеет все сомнения относительно
его порядочности:
- Во время войны, Вася, немцы у нас в городе стояли. В нашей квартире
тоже один кратковременно присутствовал. Герр Ганс, как сейчас помню. Хер
Ханс, как он сам говорил. Мы с матерью на кухне жили. Этот самый что ни на
есть фашист, Вася, меня, знаешь чего?
- Чего?
- Отучил воровать, вот чего. А воровство, как известно, основано на
лжи.
- А ты воровал, что ли?
- А я у него папироски, как истинный патриот своей родины, лямзил. В
коробках, россыпью, хвать жменьку из кучки, где побольше, и побежал. Таким
образом, насколько мог, подрывал могущество немецкой военной машины. На
яблоках попался...
Богдан заерзал на кровати, нервно зачесал оголенные руки и давно
немытую голову.
- Он, нацистская курва, поставил вазу с яблоками на подоконник, а
сам-то спящим притворился. На живца, вроде как, охотился. Видно, давно
"Бохтана", куряку малолетнего, заподозрил в партизанской деятельности. Ну и
огрел меня, фриц гитлеровский, сапожищем кованным, каблук с подковой.
Выхватил из-под кровати за голенище и каблуком с подковой хрясть по голове.
Я отползаю в коридор, на карачках, хвост поджал, а он идет рядом в кальсонах
и что-то лопочет. А меня в глазах радуга. Такая, знаешь, не полукружьем, как
в природе, а прям замкнутой сферой, мерцает. Я думал, конец, если еще раз
врежет. "Хайль Гитлер", - уважительно так говорю и дальше отползаю, вроде
как степенно.
Богдан глубоко вздохнул:
- Больше, правда, не тронул, за что я ему благодарен. Только думаю, и
думы эти весьма небеспочвенны, что через тот нокаут с тех пор я расти
перестал. Почти. После войны сантиметров на несколько вытянулся, и все.
Остальное в корень пошло. В смысле жизненной обстоятельности. После войны -
ФЗУ, детство, прямо скажем, несытное. Однако, по дачам или, там, по вагонам
не лазал, и прочая, и прочая, как мои, так сказать, сверстники-современники
из училища, - нет, ничем таким незаконным не промышлял. Иной раз -
веришь-нет? - по рынку иду, взгляд если упадет на кучу какого-нибудь фрукта,
апорта какого-нибудь, - а продавец забалакался, отвернулся, бери не хочу, -
так я аж зажмуриваюсь и озираюсь кругом: нет ли кого рядом с сапогом
кованным!.. Комплекс, Вася, комплекс. Последствие войны.
Богдан трагически замолчал.
- Да, кому война, а кому мать родна, - неопределенно отреагировал
Василий.
Видимо фраза не вязалась с тем, что ожидал Богдан. А ожидал он, судя по
всему, более определенного сочувствия. Возникла пауза. Наконец, кашлянув
Богдан спросил:
- Вот, Вася, это ты к чему сказал? Я вот твою фразу - и так, и эдак
прикладываю, - никуда не пришивается.
- Все пришивается. Побольше б таких комплексов. А если б - по языку
какой-нибудь подковой?
- Эзоп ты, Вася, Эзоп. В крайности впадаешь: иногда, вроде, простой, а
иногда - Эзоп. Даже я тебя не всегда понимаю.
- Сам ты Эзоп старый, - без всяких эмоций заключил Василий.
- Ты на возраст с отрицательной точки зрения не смотри, - опять
предостерегающе выставил вперед палец Богдаг. - Старый конь борозды не
портит!... У старых коней еще поучиться нужно! - Богдан зевнул.
Переход на общие фразы обычно сулил скорое окончание беседы и отход ко
сну.
Как зритель, я достаточно много узнал о моих героях. Кое-что они
поведали мне лично. Это случалось, когда один из них временно отсутствовал в
вагончике. В такие минуты мне доводилось видеть буквально раздавленного
своей печалью Васю и почти серьезного Богдана. Оказавшись вместе, они
переворачивались, по терминологии Богдана, до неузнаваемости. Богдан
становился великовозрастным полугородским ерой, а Василий - бесстрастным
деревенским детиной.
Однажды Богдан принес мертвого зайца с жуткими глазами, похожими на
черные перламутровые пуговицы. Бросил тело у порога. Заговорил рассержено:
- На, обдирай сам. Вася, я больше петли ставить не буду. Сначала
ставишь, как дурак. Потом придешь, а он живой, зараза! Нет чтобы головой
влезть куда полагается, так все норовит то лапой пойматься, то всем
туловищем. А начнешь душить - орет, как ребенок!... Тьфу ты!
Вася послушно взял зайца и понес в тамбур, бурча под нос:
- Петлю надо ставить правильно, Апполон! - Вася, видимо, иногда
использовал лексику Богдана. - Чтобы раз и навсегда. Все игрушки играешь, -
а кто-то мучается.
- Нет, все! - не слушал Богдан. - Завязал. А то еще в столовую
принесешь от чистого сердца, а повара носы воротят: ты его сначала обдери,
ты его то, ты его се!... Ага! Фиг вам, сами тогда обдерем и без посторонней
помощи употребим.
Уже ближе к полночи мы ели тушеную с картошкой зайчатину. Признаться, я
за всю жизнь так и не понял вкус дичи. Предпочитаю что-нибудь попрозаичнее.
Кролика, например.
Богдан, весь в коричневом соке от темного заячьего мяса, сетовал на
отсутствие в тундре "какого-нибудь" захудалого гастрономишки и нахваливал
Васин "шулюм". Он то и дело косил по сторонам, явно его мучили какие-то
сомнения. Наконец он отложил ложку в сторону и виновато моргая пожаловался
мне:
- Язва. На Севере обострилась. На "земле"-то я ее спиртом прижигал.
Доставал медицинский чистячок - и вовнутрь. Помогало. А здесь вот, за
неимением... Нет, иногда, конечно, в город гонца посылаем. Но быстро
кончается, во-первых. Во-вторых, начальство не приветствует - трасса!...
Василий его ободряюще прервал:
- Да ладно, чего уж там, все свои, не стесняйся, язвенник. Прими
нарезного.
Богдан проворно заскочил на кровать, которая, как всегда, служила ему
стулом, умело прошел, как цирковой лилипут по батуту, к противоположной