день встречи с Мулаткой, не сдерживал художественных прогнозов: весовщик был
похож на "римского расстригу", разжалованного католического священника.
Результат разжалования - только, судя по мимике субъекта и репликам в адрес
одиноких женщин, подходивших к нему взвешиваться, его небожеская суть.
Черепной коробки изменения статуса не коснулись: макушка головы, привыкшая к
лысине, так и осталась лысиной, которую окаймляла безобразная шевелюра. Вся
голова издали напоминала паралоновую подушку для втыкания иголок,
отороченную для красоты обрезками жесткого меха экзотического животного.
Кряхтя и устало охая, как будто ему все это порядком надоело, весовщик
подтащил лежак, снял грязный халат, обнажив тело, украшенное огромным
золотым крестом на золотой же цепочке. Тело, которому еще в детстве надоело
южное солнце. Кожа, вся в точках жировиков и каких-то белых рубчиках и
затяжках, вызывала у Николая воспоминание о студенческом напитке - мутной, с
ошметками свернувшегося молока жидкости, которая в меню институтской
столовой шла под называнием "какао".
Николай внимательно наблюдал окончание неторопливого обустройства возле
Мулатки этого пляжного ловеласа и моделировал возможные мысли в "подушечке
для булавок". Итак, немолодой пресыщенный пляжный кот. Года - сплошная
череда лет (именно лет, зимой - спячка) с толпами отдыхающих, которых не
любил и даже презирал за праздность, с изобилием женских тел, в принципе -
доступных... Люди для него - тела. Так и Мулатка - всего лишь смуглое, почти
черное, красивое тело, экзотика - что-то необычное и уже поэтому
вкусненькое.
Еще минута и прозвучит начало атаки: "Девушка!..." Мулатка продолжала
читать и, казалось, не обращала на нового соседа никакого внимания. Но
Николай заметил: его подопечная напряглась, она давно почувствовала, что
превращается в объект откровенной, грубой, наглой охоты. Ее неприступность
может разозлить весовщика, и тогда наверняка прозвучит громкая мстительная
обидная шутка, насмешка. Пляжный кот не привык к такому поведению женщин,
тем более, что он чувствует себя здесь хозяином. И он не простит фиаско на
глазах коллег - работников пляжного сервиса, которые, Николай это заметил,
уже несколько минут наблюдают из-под козырька "Проката" за показательной
атакой "римского расстриги". У Мулатки от тревожного ожидания посуровели
черты лица, налились блестящей влагой глаза.
Николай встал, хрустнул суставами, подошел к весовщику:
- Можно вас на минутку?
Тот ответил со свирепыми черными икринками в водянистых глазах:
- А здесь нельзя?
- Нет.
Весовщик встал и шагнул за Николаем. Затем, будто что-то вспомнив,
вернулся, забрал халат и на ходу напялил его на себя, застегнул на все
пуговицы.
Отойдя на довольно большое расстояние, они остановились, Николай кивнул
в сторону Мулатки:
- Это моя девушка.
Весовщик все понял с самого начала, поэтому, уходя "на минутку", и
забрал халат. Взгляд его был тяжел и насмешлив. Он сказал веско, но устало и
неожиданно печально:
- Это не твоя девушка... Она тебя не знает.
Николай не готовый к такому повороту, стал быстро придумывать новую
версию. Стараясь выглядеть увереннее, он зачем-то посмотрел вдаль, невольно
прищурился:
- Это... Это моя. Я ее...
- Я ее неделю вижу, - бесцеремонно оборвал его весовщик. - А ты
позавчера нарисовался.
- Я!... - в свою очередь оборвал его Николай, несколько возвысив голос.
- Ее!... - он поднял верх указательный палец, внимание: - Я ее охраняю. - Он
натянуто улыбнулся: - Подруга моего шефа. Да, - она меня не знает. - Он
оглянулся и, понизив голос, завершил: - Так надо.
Весовщик засмеялся, покачал опущенной головой. Смех был намеренно
фальшивым и поэтому зловещим. Затем резко перестал выталкивать из себя
воздух, вскинул голову, приложил ладонь козырьком возле лба, как будто,
защищаясь от солнца, хотел как можно лучше рассмотреть лицо соперника.
Из-под тени ладони - гневные точки, но спокойный голос:
- Ты не охранник. Взгляд не собачий. Правда, хребет гнилой. - Он
двинулся к своим весам: - А, между прочим, за такой взгляд отвечать надо. А
хребет-то... - цок-цок-цок!... - пощелкал языком, будучи уже спиной к
Николаю.
- Перед кем отвечать? - бесстрашно и вызывающе, но с откровенным
удивлением спросил вслед Николай.
- Вообще... - не оборачиваясь, бросил весовщик.
Между Николаем и Мулаткой установилась почти ощутимая связь, по
напряженной и уже обоюдоострой, как двухконечная стрела, силовой линии.
Николай чувствовал - Мулатка благодарна ему за такое поведение, возможно,
это стало для нее откровением в ее взрослом и, казалось бы, знакомом мире,
который с раннего детства виделся жестоким сверху и донизу. Он понимал, что
сегодня Мулатка ждала от него чего-то, возможно, самого простого слова. Но
Николай, находясь в состоянии эйфории от удавшегося эксперимента, от победы,
упиваясь властью: над ситуацией, над временем, над суетой, - смаковал минуты
уходящего дня, в котором он был уже вместе - да, да, вместе с этой красивой
смуглой девушкой. Еще немного, и - виктория, он - господин.
Таял день, сегодня Мулатка задержалась на пляже гораздо дольше
обычного. Остался и Николай. Наверняка, она знала, что он остался из-за нее.
Она лежала лицом к закату, на боку. Одна рука - локоть в песке, ладонь
чашеобразным лепестком, - опора для русого снопа. Другая - спокойным крылом
вдоль тела. Спиной к мужчине, который оберегал ее покой.
Сейчас, хозяйским взглядом обводя прибрежный мир: море, отроги бухты,
пляжную арку, горы, начало сквера, - Николай искал признаки того
таинственного круга, пленником которого, как представлялось, он недавно
оказался. Не находя этих признаков, блаженно улыбался. Своим умением,
выдержкой, мудростью он нейтрализовал влияние той замкнутой геометрии,
оставив на память ее сердцевину, подчиненный драгоценный предмет, смуглую
фигурку, концентрат чуда, которым вскоре будет счастливо обладать...
Сейчас он вспомнил своих прежних женщин. Ему всегда было непонятно:
почему союзы были так непрочны? Уходя, они упрекали его - каждая по-разному
- в... В чем только его не упрекали!... Это несправедливо. Действительно, по
большей части женщины доставались ему легко. Да, он не испытывал к ним
долговременного трепета... Но от этого он не относился к ним менее
корректно. С начала союза с ним они непременно становились обладателями
того, что у него на данный момент имелось. Он лез из кожи, чтобы одеть их в
лучшую одежду, посадить в хорошую машину, ввести в престижные дома. Он делал
из них "конфеток" - в глазах посторонних, разумеется. (Справедливости ради -
благодаря этим временным стимулам, он и сам достигал какой-то следующей
ступени не только в обществе, но в творческом осознании собственного "я"...
Однако сей факт, в его внутренних монологах-спорах с оппонентками, имел
статус второстепенных подробностей и поэтому не попадал в разряд
контраргументов.) ...Он получал искреннее наслаждение, когда замечал, что
его подругами восторгаются, особенно если эти восторги исходили от личных
неприятелей. И при этом его никогда не мучила ревность. Это ли не показатель
его принадлежности им!... Однако... Больше всего его поразили слова
последней женщины-подруги: "Николай, от себя не убежишь!..." Как ему
показалось, без всякой связи, бессильное желание уколоть, в результате -
абсурдная фраза. Бред! Никуда он не собирался убегать. Наоборот, если
временами его что-то окрыляло, то это было стремление не от себя, а куда-то,
к чему-то, но - с багажом прежнего: чтобы он старался вероломно избавится от
того, кого выбрал в спутники?!... Нет... Или просто до этого не доходило?
Может быть, но факт - во всех случаях инициаторами разрыва связей были
они...
Пока он думал о прошлом, стемнело. Огляделся: Мулатки рядом не было.
"Завтра придет", - подумал Николай и поймал себя на мысли, что подобная
уверенность всегда имела место в его отношениях с женщинами. Он не
препятствовал уходам, не догонял. И, как потом оказывалось, ошибался, - они
никогда не возвращались. Почему-то уходили, оставляя все, чем владели по его
милости, голыми, как из чумного дома. Как будто за месяцы общения с ним -
становились целомудренными, хоть нимб надевай вместо шляпки. Это было самое
удивительное в его разводных историях. Но ведь случай с Мулаткой - особый.
Она придет завтра. Придет, - он чувствовал, что держит ее крепко.
Мулатка исключение. Она не избалована жизнью, она знает цену вниманию,
она будет обожать его, своего благодетеля. Она уже поняла, что он
неповторим... Даже без всяких атрибутов материального благополучия. Еще есть
время, он дождется, когда она сама обратится к нему. Это будет признанием
победы, равносильно падению в объятья, он великодушно подставит руки...
На следующее утро Мулатка не пришла. Николай весь день ждал, что она
вот-вот появится: сначала разденется, потом повяжется косынкой, словно
зашториваясь от назойливого мира, и станет читать свою книгу... Мало ли что,
ездила в город, развлеклась, сделала покупки, приехала поздно. Так он себя
успокаивал, возвращаясь вечером домой. Подспудно же накатывало мерзкое
ощущение, испытанное однажды в хищном отрочестве, после, казалось бы,
удачной "рыбалки" за городом... Глухой, удавленный взрыв дорогостоящей
толовой шашки - и две дюжины крупных сазанов белобрюхо поднялись со дна,
чтобы стать его добычей... Тогда деревенские мальчишки украли у него весь
мешок с богатым уловом, пока он блаженно купался, отдыхая после рискованных
трудов. Помнится, блестя мокрыми мускулами, толкая рядом велосипед с
проколотыми шинами, он возвращался лунной дорогой, от обиды и бессилия
по-звериному воя. Кляня себя за нерасчетливость, недальновидность, он думал,
что, вернись все обратно, добровольно отдал бы каждому из тех сопливых
пацанов по рыбине, как дань, только бы они не лишали его рыбацкой
гордости... И сейчас, предчувствуя непоправимое, он готов был отказаться от
многого, лишь бы Мулатка осталась еще на пару дней в этом проклятом, вонючем
поселке на краю грязной лужи под названием море!...
Да, она была особой вчера. Он думал, что это показатель ее готовности к
покорению. Но видимо, это было всего лишь прощание или - ожидание чуда. От
кого: от жизни? От него? От неспособного на чудо?... От бесполезной пчелы,
трутня, потребителя медовых чудес?...
Он шел и выбрасывал, как губительный балласт с терпящего крушение
воздушного шара, свои маленькие победы, которые копил все эти дни.
Отказываясь от ведущих ролей - покорителя, приручателя, егеря, астронома...
Он переставал быть дарителем приманки - он просил дара быть великодушным. И
- берущими, торопливыми паучьими движениями пытаясь повторить творение
небесного шелкопряда, он панически заворачивался в кокон недавних
воспоминаний, в тот круг случайностей, начавшийся несколько дней назад на
этом злополучном пляже, силясь вернуться в исходную точку. Он просил
сотворить все сначала - у того, кто беспощадно наказывал его за одни только
мысли, не веря позднему раскаянию, рожденному в страхе.
3. Моллинезия
...Он перестал клясть, клясться и молиться. Он снова гордый. Теперь все
опять в его власти: ему не нужен добрый рок, достаточного худого шанса.
"Олей звали мою негритяночку, Олей. Фамилию не ведаю... Адрес, - зачем
мне? - не узнавала. Я документов-то никогда не спрашиваю... Только город, на
севере где-то... Точно, точно!... Сейчас спрошу у внучки, она помнит..."
Все, что удалось выведать у квартирной хозяйки, - имя Мулатки, название
города на другом краю света, куда летает самолет из эвкалиптового Адлера. И
еще то, что Мулатка полетела не сразу в этот то ли нефтяной, то ли золотой
город, а через столицу, хотела проведать родных... Это уже кое-что, думал
пляжный Шерлок Холмс, трясясь в душном вагоне электрички, членистым червяком
ползущей вдоль каменистого берега, усыпанного голыми телами, как трупами на
бесконечном поле сражения.
Состояние обманутости, наказанности прошло, вернее, переросло в
иступленную решимость. Уткнувшись в заляпанное окно, рядовой художник,
возможно, - с генами всего лишь маляра-оформителя, возомнивший себя
осененным музой ваятелем, сосредоточенно выводил эскиз будущей картины:
вздрагивая вместе с вагоном, стараясь не смотреть на серую гальку
замусоренных пляжей, поеживаясь от мурашек, которые волнами расползались по
спине и щекам, рисовал солнечными красками по зеленым волнам: он женится на
Мулатке...
Как помарка в уголке картины - постоянная ноющая грудная боль... И если
бы в области сердца... Назойливая ремарка, примечание без рифмы, серым,
"простым" карандашом поверх солнечных красок: боль не в области сердца -
где-то под нижними ребрами...
Он уже смутно, как из сна, помнил, что было вчера. Наверняка, потому,
что был сильно пьян в ночном кафе, сотворенном на манер караван-сарая: очаг
в центре земляного двора, саклеобразные, плетеные из камыша кабины, столы -
распиленные вдоль гигантские деревья... Груша ртутной лампы, нелепого
ночного солнца, слепящая, затмевающая космос, превращала видимый мир в
царство теней, которые колыхались в потоках музыки, безображенной низкими
частотами. На подиум, в числе прочих танцующих, выскочила белая девушка в
воздушном платье из розовой вуали, с одуванчиком вместо головы. Поток света
от ночного солнца - и вспыхнул одуванчик, растаяла вуаль. Спелое наливное
яблоко с просвечивающими внутренностями... прожилки, выпуклости, впадинки,
косточки, изюминки-сосочки...
Сразу за этим - встреча на темной аллее парка с пляжным весовщиком.
"Римский расстрига" в белом костюме выглядел на удивление солидно в
окружении таких же друзей, но голос был прежним - зловещим и
устало-печальным:
- Ну что, сторож, проспал чернышку? - Кулак, блеснув перстнем, вынырнул
из-за спины и больно воткнулся в солнечное сплетение. - Ни себе, ни людям,
шакал. Собака на сене... - Еще раз блеснул перстень, еще раз стало больно.
Аэропорт, согласно сезону пик, встретил Николая отказом: билетов нет.
Железнодорожный вокзал обнадежил, усиливая решимость, пообещав билет на
вечерний "северный" поезд. Время отправления - час заката. Это Николай
подметил, присвоив совпадению символ границы между прошлым и будущим. Он
продолжал мечтать.
Он уже не сможет жить, как прежде... Человек, до сих пор не нашедший
себя в профессии, в увлечении, - он превратит свою жизнь со смуглой женщиной
в искусство. Которому будет поклоняться, в котором будет творить...
Он успеет в город Мулатки до ее прилета туда из столицы. Он будет жить
в аэропорту и встречать самолеты... Или, если такой вариант окажется
неудачным, то пускай будет еще романтичней: он поселиться в том полярном
городе, устроится на ночную работу. А днями будет бродить по осенним, в
желтом листе берез и рыжей хвое лиственниц, а потом по заснеженным, улицам,
и вглядываться в лица прохожих... Наконец, зимой он ее встретит, такую
красивую и приметную на белом.
Их бескорыстный и нежный дуэт вылечит ее дикость, его благородная
решимость, презирающая внешнюю суету и кривотолки, оградит ее от памяти
детских страданий. Их броский союз, их заметность, будут стимулировать
творчество отношений... У них вырастут красивые дети, - воспитание в
особенной семье определит в них задатки нечванливого, здорового,
первородного аристократизма...
Он уйдет из дешевого, подонного бизнеса, вновь станет физиком или
лириком, - а может, и тем и другим, в нем этих слагаемых поровну. Защитит
уже практически готовую, заброшенную пять лет назад, диссертацию. Вытащит из
чулана пыльные холсты, примется за новые, докажет жизнеспособность своего
направления, за которое был когда-то ошельмован. Нарисует смуглую звезду, ее
траекторию...
Сверкнули зловеще бамперы, - скрипнул, зашипел, минорно запел горячий
воздух привокзальной площади. Панический поросячий визг тормозов,
переходящий в запретное шипение втирающейся в асфальт резины - "Тщ-щ-щ!...",
жалобный стон черного железа, на секунду прижатого могучей инерцией к земле.
Отрешаясь от выкриков и гримас таксиста, Николай прочел за приспущенным
стеклом укоризненную грусть, исходящую из мрачных глубин заднего сиденья:
отдельно - глаза, затем губы... Глаза и губы, по которым он, как художник,
узнал...
Нет, никого он не узнал, чудес не бывает. И все же, безотчетно,
проводил взглядом рванувшее с места сердитое авто, отметив натуральность
затылка пассажира, не вальяжным хозяином, а сиротливой деталью врисованного
в экран широкого овального окна.
Конечно, бред. Он сам, уже лет десять назад, видел этот развороченный
пулей череп, когда сорвалась с петель, рухнула, разметывая со столов листки,
расшатанная персоналом НИИ дверь. На одном из смятых бланков (обратная
сторона финансовой ведомости) - "последнее слово", которое прыгающими
буквами изобразил разжалованный в инженеры неудавшийся начальник отдела,
прежде чем вставить в рот холодный ствол никелированного "макарова". Это
было обращение к жене и дочке, на чью судьбу он, "никчемный" человек,
покусился и оказался недостойным "и только поломал"... и прочие, типичные
для подобного случая банальности.
Суицидник - бывший институтский однокашник Николая. Отсюда и знание
всей предыстории. Жена бедолаги, ныне вдова, - генеральская дочка, рыжая
гибкая красавица, первая мисс факультета. Отец ее, тогда еще бравый
отставник, чуть не погиб от инфаркта, узнав о выборе своей любимицы, чьей
руки несколько лет безуспешно добивались несколько военных курсантов, а
потом лейтенантов, потомственных офицеров из устойчивых известных военных
династий, с гарантированным продвижением по "звездной" лестнице. Дочери -
презрительная обида. А гнев экс-генерала был сконцентрирован сугубо на
"примаке" (это клеймо, подаренное тестем, зять нестираемо носил всю
оставшуюся жизнь). Держась одной рукой за грудь, другой, отстраняясь от
стакана с каплями, которые пыталась влить в него заплаканная супруга, седой,
обессиленный лев гневно вышептывал: "Знаешь ли ты... Как тебя там. Знаешь
ли, куда ты вошел, в чей дом?!... Сможет ли теперь она, моя девочка,
лелеянная, оберегаемая всем, чего я достиг, - завоевал, наконец... Знаешь ли
ты, что такое карьера, свет, общество!.."
"...Да знаешь ли ты, в конце концов, что такое порода?.." - простонал
теряющий сознание пришедшему за благословением.
Сердце окончательно достало генерала позже, он умер через несколько
лет, как раз когда начала катастрофически, безнадежно рушиться наладившаяся
было карьера зятя, безродного дипломника политехнического, но впоследствии
энергичного, производительного, подававшего надежды инженера. После поминок
домашние так и не нашли в квартире именного оружия - никелированного
пистолета, которому, как стало известно позже, уже тогда, на финал
металлической жизни (вскоре, говорят, он пошел под пресс) взамен антикварной
роли последних лет, предназначалась более достойная, первородная его
функция...
Засигналила следующая машина. Николай попятился, нащупал ступней
бордюр, высоко ограничивающий пешеходную область привокзального пространства
от проезжей части. Нелепо быть задавленным за тысячи километров от дома. Но
шутка не прибавила настроения...
До отправления поезда оставалось несколько часов, и Николай решил
скоротать их на городском пляже. Он хотел оставить свой пластмассовый
чемодан, похожий на сплющенную торпеду, в камере хранения вокзала, но в
последний момент передумал: это был бы залог в пользу ситуации... А он,
оказывается...
Он, оказывается, панически боится подчиненности. Этот вывод явился
открытием, озадачившим его. Суть открытия обнаруживалась не в событийности -
действительно, ведь ничего не произошло такого, доселе неизвестного, что
могло бы "открыть глаза". Чушь - он взрослый человек. Весь набор событий,
который мог влиять на формирование личности, взглядов, уже произошел.
Открытие было в откровенности перед собой, или иначе - в новизне
ответов (опять же, их новизна - всего лишь в отсутствии притворства) на
вопросы, и ранее, зачастую назойливо, всплывавшие в минуты неопределенности.
Ну что ж, подбодрила малолюдная аллея, неспешно ведущая от вокзала к
набережной, у тебя еще уйма времени. Итак...
...Да, он всегда избегал всяких обязательств, связывающих свободу,
которые в той или иной степени могли манипулировать его волей. Он не может
быть марионеткой! Но чтобы любая, даже высокая, даже необходимая, как
промежуточный этап для достижения желанного результата, - чтобы любая
зависимость ассоциировалась с униженностью!...
А, собственно, в чем он не прав? В чем он изменил своим принципам,
основанным не только на личном опыте, но и на знаниях закономерностей,
которые открыты задолго до него, и миллионы раз, в разных вариантах, описаны
в тысячах умных книг. А не стоило ли, прежде чем бросаться в седьмое небо
фантазий, проверить наличие соответствующих крыльев? Попросту - правдиво
ответить на некоторые простые, но трезвые вопросы.
...Возможно ли постоянное лидерство, по сути, - над собой, в себе?
Реальна ли полная безукоризненность будущего поведения - непременное условие
при абсолютной прозрачности для постороннего мира этой будущей "черно-белой"
связи, в силу ее контрастности и обостренности к ней внешнего внимания?
Возможна ли непрерывная борьба, жизнь в режиме сплошной мобилизации, аврала,
надрыва?
Все детские обиды Мулатки, только на взрослом уровне, придется
переживать ему, Николаю. Наверное, многие отвернуться от него. Придет время,
и узнается цена постоянной надсаде, когда он будет напрягаться, а то и
вздрагивать от проклятий ущербных обывателей в адрес "чернокожих" и
"узкоглазых", "иноверцев" и "инородцев", - от того, что раньше
воспринималось как обычная, ни к чему не обязывающая болтовня, чесание
языков, - принимая долю этих проклятий на жену, на себя. Наверняка, среди
нормальных людей, на самом деле жестоких в "незлобивых", как им кажется,
сетованиях на якобы виновников своих бед, найдется какая-нибудь мразь,
которая будет поминать этих "виновников" намеренно, в его присутствии... И
тогда: либо "убой по морде" (на любую, отвлеченную, чтобы не выглядеть
смешным, тему) этой бледнокожей свинорылой твари, возомнившей себя
голубокровым арийцем, - или жизнь униженного экзотической любовью изгоя.
Воистину невероятны метаморфозы логического моделирования. Еще все
только в плане, а он уже кипит, готовый ненавидеть, защищаться, воевать!...
А что будет в реальности? Хватит ли сил?... И - ради чего?
Николай вспомнил про свой "пунктирный" изъян и попытался разумом
окончательно выйти на потерянную линию четкого восприятия. Таким образом, он
приступает к поиску, отталкиваясь от давно проверенного: чтобы унять панику
души, необходимо разгадать причину, лишить себя тревожного секрета, страха
темного угла, опасности незнакомого поворота - и паника сойдет на нет.
Он, наконец, понял, что именно с четких вопросов и следовало начинать
всю эту романтическую историю... Или хотя бы ее динамическую часть - отъезд
с практически насиженного места на приморской улочке. Итак, конечная цель,
разумеется, Мулатка. Но - Мулатка-человек? Или Мулатка-женщина? Которая из
этих двух ипостасей повергла его в состояние аффекта? Без кого ему вдруг
невмоготу стало жить? А может быть, причиной этой суеты последних дней его
вечная погоня за оригинальностью, сверхобладания чем бы то ни было,
болезненная склонность к эпатажу? В конце концов, может быть, он приобрел
какие-то обязательства перед этой женщиной?
А вдруг она замужем? Почему эта мысль ни разу не пришла ему в голову?
Николай не дошел до пляжа. Остановился в прибережном парке, устроился с
чемоданом на скамейке, с которой просматривалась только водяная гладь без
пестрой суеты песчаной косы: водные велосипеды, чайки, корабль на внешнем
рейде... У бордюра ели мороженое и смеялись несколько молодых женщин.
Пожалуй, каждая из этих хохочущих девчонок не отказалась бы
познакомится с ним. Прочь - сослагательное наклонение! Завтра он будет
отдыхать с любой из них, как со старой подругой. Она будет знать, что нужно
ему. Он - что нужно ей. Белая девушка, которую видно насквозь, которая
источает радость, спокойствие, ясность.
Сработала защитная реакция организма, следствие напряжения последних
часов: Николай уснул прямо на скамейке, распластав руки, высоко запрокинув
голову, с открытым ртом.
Когда он проснулся, и обнаружил, что наступил час заката, совсем не
хотелось думать, что где-то совсем рядом лязгнули вагоны и северный поезд
поплыл в сторону тревожной станции с красивым на слух, но непонятным - толи
финно-угорским, толи татарским - названием, отделяя Николая от его тревоги.
...Нелепый со своим огромным чемоданом-торпедой, он спустился на
вечерний, пустеющий пляж. Разделся, уложив влажную от пота одежду прямо на
гальку, и с опущенными плечами побрел в вечернюю, теплую, как парное молоко,
воду.
Шелестело темное море, необычно тревожное и пасмурное. Перед самым
погружением в воду Николай почувствовал, что солнце, оказывается, обманув
внимание рассеянных купальщиков, было еще в небе и находилось всего лишь на
грани захода, - временно спряталось куда-то. В этом заключалась уже никому
на этом пустеющем пляже не нужная информация о том, что соответствующий
пункт вокзального расписания еще не отмечен крестиком в журнале станционного
диспетчера и до отправления поезда остается несколько вполне реальных
минут...
А впечатление состоявшегося заката, оказывается, создавала невесть
откуда взявшаяся небольшая, но плотная, почти черная тучка, на время
вобравшая в себя падающее, беспомощное, усталое голое солнце, став
беременной, похожей на тропическую живородящую рыбу - моллинезию,
проплывающую над горизонтом. Спустя минуты дальняя половина моря вновь
озарилась желтым светом: Моллинезия рожала золотую икринку, огненный шарик -
еще не развернувшийся жемчужный малек. Малек отделился от черного тела, но
лишь шевельнулся, и медленно, вяло, безжизненно, так и не раскрывшись, упал
в Черное море.
Николай не плыл - просто медленно шел по дну, сколько было возможно.
Остановился, задрав подбородок, чтобы не хлебнуть горького. Глубоко вдохнул,
оттолкнулся пальцами ног от песчаного дна, по дельфиньи, стремительным
колесом провернул тело над водой и ушел вниз. Пошарил по дну, нащупал
большой камень, взялся за него, расслабил тело, замер в подвешенном
состоянии. Наверх не хотелось. Здесь было хорошо... Тихо... Прохладно... Не
болела грудь... Совсем не хотелось дышать.
1. Имидж
2. Три кита
3. Полуостров Налим
4. Простреленный
5. Закрывай
6. Полярные совы с диэлектриком
7. Леонтий
8. Хохлы позорные
9. Миссис Смайл
10. Чубчик
11. Джокер
12. Мидии не рожают жемчуг
похож на "римского расстригу", разжалованного католического священника.
Результат разжалования - только, судя по мимике субъекта и репликам в адрес
одиноких женщин, подходивших к нему взвешиваться, его небожеская суть.
Черепной коробки изменения статуса не коснулись: макушка головы, привыкшая к
лысине, так и осталась лысиной, которую окаймляла безобразная шевелюра. Вся
голова издали напоминала паралоновую подушку для втыкания иголок,
отороченную для красоты обрезками жесткого меха экзотического животного.
Кряхтя и устало охая, как будто ему все это порядком надоело, весовщик
подтащил лежак, снял грязный халат, обнажив тело, украшенное огромным
золотым крестом на золотой же цепочке. Тело, которому еще в детстве надоело
южное солнце. Кожа, вся в точках жировиков и каких-то белых рубчиках и
затяжках, вызывала у Николая воспоминание о студенческом напитке - мутной, с
ошметками свернувшегося молока жидкости, которая в меню институтской
столовой шла под называнием "какао".
Николай внимательно наблюдал окончание неторопливого обустройства возле
Мулатки этого пляжного ловеласа и моделировал возможные мысли в "подушечке
для булавок". Итак, немолодой пресыщенный пляжный кот. Года - сплошная
череда лет (именно лет, зимой - спячка) с толпами отдыхающих, которых не
любил и даже презирал за праздность, с изобилием женских тел, в принципе -
доступных... Люди для него - тела. Так и Мулатка - всего лишь смуглое, почти
черное, красивое тело, экзотика - что-то необычное и уже поэтому
вкусненькое.
Еще минута и прозвучит начало атаки: "Девушка!..." Мулатка продолжала
читать и, казалось, не обращала на нового соседа никакого внимания. Но
Николай заметил: его подопечная напряглась, она давно почувствовала, что
превращается в объект откровенной, грубой, наглой охоты. Ее неприступность
может разозлить весовщика, и тогда наверняка прозвучит громкая мстительная
обидная шутка, насмешка. Пляжный кот не привык к такому поведению женщин,
тем более, что он чувствует себя здесь хозяином. И он не простит фиаско на
глазах коллег - работников пляжного сервиса, которые, Николай это заметил,
уже несколько минут наблюдают из-под козырька "Проката" за показательной
атакой "римского расстриги". У Мулатки от тревожного ожидания посуровели
черты лица, налились блестящей влагой глаза.
Николай встал, хрустнул суставами, подошел к весовщику:
- Можно вас на минутку?
Тот ответил со свирепыми черными икринками в водянистых глазах:
- А здесь нельзя?
- Нет.
Весовщик встал и шагнул за Николаем. Затем, будто что-то вспомнив,
вернулся, забрал халат и на ходу напялил его на себя, застегнул на все
пуговицы.
Отойдя на довольно большое расстояние, они остановились, Николай кивнул
в сторону Мулатки:
- Это моя девушка.
Весовщик все понял с самого начала, поэтому, уходя "на минутку", и
забрал халат. Взгляд его был тяжел и насмешлив. Он сказал веско, но устало и
неожиданно печально:
- Это не твоя девушка... Она тебя не знает.
Николай не готовый к такому повороту, стал быстро придумывать новую
версию. Стараясь выглядеть увереннее, он зачем-то посмотрел вдаль, невольно
прищурился:
- Это... Это моя. Я ее...
- Я ее неделю вижу, - бесцеремонно оборвал его весовщик. - А ты
позавчера нарисовался.
- Я!... - в свою очередь оборвал его Николай, несколько возвысив голос.
- Ее!... - он поднял верх указательный палец, внимание: - Я ее охраняю. - Он
натянуто улыбнулся: - Подруга моего шефа. Да, - она меня не знает. - Он
оглянулся и, понизив голос, завершил: - Так надо.
Весовщик засмеялся, покачал опущенной головой. Смех был намеренно
фальшивым и поэтому зловещим. Затем резко перестал выталкивать из себя
воздух, вскинул голову, приложил ладонь козырьком возле лба, как будто,
защищаясь от солнца, хотел как можно лучше рассмотреть лицо соперника.
Из-под тени ладони - гневные точки, но спокойный голос:
- Ты не охранник. Взгляд не собачий. Правда, хребет гнилой. - Он
двинулся к своим весам: - А, между прочим, за такой взгляд отвечать надо. А
хребет-то... - цок-цок-цок!... - пощелкал языком, будучи уже спиной к
Николаю.
- Перед кем отвечать? - бесстрашно и вызывающе, но с откровенным
удивлением спросил вслед Николай.
- Вообще... - не оборачиваясь, бросил весовщик.
Между Николаем и Мулаткой установилась почти ощутимая связь, по
напряженной и уже обоюдоострой, как двухконечная стрела, силовой линии.
Николай чувствовал - Мулатка благодарна ему за такое поведение, возможно,
это стало для нее откровением в ее взрослом и, казалось бы, знакомом мире,
который с раннего детства виделся жестоким сверху и донизу. Он понимал, что
сегодня Мулатка ждала от него чего-то, возможно, самого простого слова. Но
Николай, находясь в состоянии эйфории от удавшегося эксперимента, от победы,
упиваясь властью: над ситуацией, над временем, над суетой, - смаковал минуты
уходящего дня, в котором он был уже вместе - да, да, вместе с этой красивой
смуглой девушкой. Еще немного, и - виктория, он - господин.
Таял день, сегодня Мулатка задержалась на пляже гораздо дольше
обычного. Остался и Николай. Наверняка, она знала, что он остался из-за нее.
Она лежала лицом к закату, на боку. Одна рука - локоть в песке, ладонь
чашеобразным лепестком, - опора для русого снопа. Другая - спокойным крылом
вдоль тела. Спиной к мужчине, который оберегал ее покой.
Сейчас, хозяйским взглядом обводя прибрежный мир: море, отроги бухты,
пляжную арку, горы, начало сквера, - Николай искал признаки того
таинственного круга, пленником которого, как представлялось, он недавно
оказался. Не находя этих признаков, блаженно улыбался. Своим умением,
выдержкой, мудростью он нейтрализовал влияние той замкнутой геометрии,
оставив на память ее сердцевину, подчиненный драгоценный предмет, смуглую
фигурку, концентрат чуда, которым вскоре будет счастливо обладать...
Сейчас он вспомнил своих прежних женщин. Ему всегда было непонятно:
почему союзы были так непрочны? Уходя, они упрекали его - каждая по-разному
- в... В чем только его не упрекали!... Это несправедливо. Действительно, по
большей части женщины доставались ему легко. Да, он не испытывал к ним
долговременного трепета... Но от этого он не относился к ним менее
корректно. С начала союза с ним они непременно становились обладателями
того, что у него на данный момент имелось. Он лез из кожи, чтобы одеть их в
лучшую одежду, посадить в хорошую машину, ввести в престижные дома. Он делал
из них "конфеток" - в глазах посторонних, разумеется. (Справедливости ради -
благодаря этим временным стимулам, он и сам достигал какой-то следующей
ступени не только в обществе, но в творческом осознании собственного "я"...
Однако сей факт, в его внутренних монологах-спорах с оппонентками, имел
статус второстепенных подробностей и поэтому не попадал в разряд
контраргументов.) ...Он получал искреннее наслаждение, когда замечал, что
его подругами восторгаются, особенно если эти восторги исходили от личных
неприятелей. И при этом его никогда не мучила ревность. Это ли не показатель
его принадлежности им!... Однако... Больше всего его поразили слова
последней женщины-подруги: "Николай, от себя не убежишь!..." Как ему
показалось, без всякой связи, бессильное желание уколоть, в результате -
абсурдная фраза. Бред! Никуда он не собирался убегать. Наоборот, если
временами его что-то окрыляло, то это было стремление не от себя, а куда-то,
к чему-то, но - с багажом прежнего: чтобы он старался вероломно избавится от
того, кого выбрал в спутники?!... Нет... Или просто до этого не доходило?
Может быть, но факт - во всех случаях инициаторами разрыва связей были
они...
Пока он думал о прошлом, стемнело. Огляделся: Мулатки рядом не было.
"Завтра придет", - подумал Николай и поймал себя на мысли, что подобная
уверенность всегда имела место в его отношениях с женщинами. Он не
препятствовал уходам, не догонял. И, как потом оказывалось, ошибался, - они
никогда не возвращались. Почему-то уходили, оставляя все, чем владели по его
милости, голыми, как из чумного дома. Как будто за месяцы общения с ним -
становились целомудренными, хоть нимб надевай вместо шляпки. Это было самое
удивительное в его разводных историях. Но ведь случай с Мулаткой - особый.
Она придет завтра. Придет, - он чувствовал, что держит ее крепко.
Мулатка исключение. Она не избалована жизнью, она знает цену вниманию,
она будет обожать его, своего благодетеля. Она уже поняла, что он
неповторим... Даже без всяких атрибутов материального благополучия. Еще есть
время, он дождется, когда она сама обратится к нему. Это будет признанием
победы, равносильно падению в объятья, он великодушно подставит руки...
На следующее утро Мулатка не пришла. Николай весь день ждал, что она
вот-вот появится: сначала разденется, потом повяжется косынкой, словно
зашториваясь от назойливого мира, и станет читать свою книгу... Мало ли что,
ездила в город, развлеклась, сделала покупки, приехала поздно. Так он себя
успокаивал, возвращаясь вечером домой. Подспудно же накатывало мерзкое
ощущение, испытанное однажды в хищном отрочестве, после, казалось бы,
удачной "рыбалки" за городом... Глухой, удавленный взрыв дорогостоящей
толовой шашки - и две дюжины крупных сазанов белобрюхо поднялись со дна,
чтобы стать его добычей... Тогда деревенские мальчишки украли у него весь
мешок с богатым уловом, пока он блаженно купался, отдыхая после рискованных
трудов. Помнится, блестя мокрыми мускулами, толкая рядом велосипед с
проколотыми шинами, он возвращался лунной дорогой, от обиды и бессилия
по-звериному воя. Кляня себя за нерасчетливость, недальновидность, он думал,
что, вернись все обратно, добровольно отдал бы каждому из тех сопливых
пацанов по рыбине, как дань, только бы они не лишали его рыбацкой
гордости... И сейчас, предчувствуя непоправимое, он готов был отказаться от
многого, лишь бы Мулатка осталась еще на пару дней в этом проклятом, вонючем
поселке на краю грязной лужи под названием море!...
Да, она была особой вчера. Он думал, что это показатель ее готовности к
покорению. Но видимо, это было всего лишь прощание или - ожидание чуда. От
кого: от жизни? От него? От неспособного на чудо?... От бесполезной пчелы,
трутня, потребителя медовых чудес?...
Он шел и выбрасывал, как губительный балласт с терпящего крушение
воздушного шара, свои маленькие победы, которые копил все эти дни.
Отказываясь от ведущих ролей - покорителя, приручателя, егеря, астронома...
Он переставал быть дарителем приманки - он просил дара быть великодушным. И
- берущими, торопливыми паучьими движениями пытаясь повторить творение
небесного шелкопряда, он панически заворачивался в кокон недавних
воспоминаний, в тот круг случайностей, начавшийся несколько дней назад на
этом злополучном пляже, силясь вернуться в исходную точку. Он просил
сотворить все сначала - у того, кто беспощадно наказывал его за одни только
мысли, не веря позднему раскаянию, рожденному в страхе.
3. Моллинезия
...Он перестал клясть, клясться и молиться. Он снова гордый. Теперь все
опять в его власти: ему не нужен добрый рок, достаточного худого шанса.
"Олей звали мою негритяночку, Олей. Фамилию не ведаю... Адрес, - зачем
мне? - не узнавала. Я документов-то никогда не спрашиваю... Только город, на
севере где-то... Точно, точно!... Сейчас спрошу у внучки, она помнит..."
Все, что удалось выведать у квартирной хозяйки, - имя Мулатки, название
города на другом краю света, куда летает самолет из эвкалиптового Адлера. И
еще то, что Мулатка полетела не сразу в этот то ли нефтяной, то ли золотой
город, а через столицу, хотела проведать родных... Это уже кое-что, думал
пляжный Шерлок Холмс, трясясь в душном вагоне электрички, членистым червяком
ползущей вдоль каменистого берега, усыпанного голыми телами, как трупами на
бесконечном поле сражения.
Состояние обманутости, наказанности прошло, вернее, переросло в
иступленную решимость. Уткнувшись в заляпанное окно, рядовой художник,
возможно, - с генами всего лишь маляра-оформителя, возомнивший себя
осененным музой ваятелем, сосредоточенно выводил эскиз будущей картины:
вздрагивая вместе с вагоном, стараясь не смотреть на серую гальку
замусоренных пляжей, поеживаясь от мурашек, которые волнами расползались по
спине и щекам, рисовал солнечными красками по зеленым волнам: он женится на
Мулатке...
Как помарка в уголке картины - постоянная ноющая грудная боль... И если
бы в области сердца... Назойливая ремарка, примечание без рифмы, серым,
"простым" карандашом поверх солнечных красок: боль не в области сердца -
где-то под нижними ребрами...
Он уже смутно, как из сна, помнил, что было вчера. Наверняка, потому,
что был сильно пьян в ночном кафе, сотворенном на манер караван-сарая: очаг
в центре земляного двора, саклеобразные, плетеные из камыша кабины, столы -
распиленные вдоль гигантские деревья... Груша ртутной лампы, нелепого
ночного солнца, слепящая, затмевающая космос, превращала видимый мир в
царство теней, которые колыхались в потоках музыки, безображенной низкими
частотами. На подиум, в числе прочих танцующих, выскочила белая девушка в
воздушном платье из розовой вуали, с одуванчиком вместо головы. Поток света
от ночного солнца - и вспыхнул одуванчик, растаяла вуаль. Спелое наливное
яблоко с просвечивающими внутренностями... прожилки, выпуклости, впадинки,
косточки, изюминки-сосочки...
Сразу за этим - встреча на темной аллее парка с пляжным весовщиком.
"Римский расстрига" в белом костюме выглядел на удивление солидно в
окружении таких же друзей, но голос был прежним - зловещим и
устало-печальным:
- Ну что, сторож, проспал чернышку? - Кулак, блеснув перстнем, вынырнул
из-за спины и больно воткнулся в солнечное сплетение. - Ни себе, ни людям,
шакал. Собака на сене... - Еще раз блеснул перстень, еще раз стало больно.
Аэропорт, согласно сезону пик, встретил Николая отказом: билетов нет.
Железнодорожный вокзал обнадежил, усиливая решимость, пообещав билет на
вечерний "северный" поезд. Время отправления - час заката. Это Николай
подметил, присвоив совпадению символ границы между прошлым и будущим. Он
продолжал мечтать.
Он уже не сможет жить, как прежде... Человек, до сих пор не нашедший
себя в профессии, в увлечении, - он превратит свою жизнь со смуглой женщиной
в искусство. Которому будет поклоняться, в котором будет творить...
Он успеет в город Мулатки до ее прилета туда из столицы. Он будет жить
в аэропорту и встречать самолеты... Или, если такой вариант окажется
неудачным, то пускай будет еще романтичней: он поселиться в том полярном
городе, устроится на ночную работу. А днями будет бродить по осенним, в
желтом листе берез и рыжей хвое лиственниц, а потом по заснеженным, улицам,
и вглядываться в лица прохожих... Наконец, зимой он ее встретит, такую
красивую и приметную на белом.
Их бескорыстный и нежный дуэт вылечит ее дикость, его благородная
решимость, презирающая внешнюю суету и кривотолки, оградит ее от памяти
детских страданий. Их броский союз, их заметность, будут стимулировать
творчество отношений... У них вырастут красивые дети, - воспитание в
особенной семье определит в них задатки нечванливого, здорового,
первородного аристократизма...
Он уйдет из дешевого, подонного бизнеса, вновь станет физиком или
лириком, - а может, и тем и другим, в нем этих слагаемых поровну. Защитит
уже практически готовую, заброшенную пять лет назад, диссертацию. Вытащит из
чулана пыльные холсты, примется за новые, докажет жизнеспособность своего
направления, за которое был когда-то ошельмован. Нарисует смуглую звезду, ее
траекторию...
Сверкнули зловеще бамперы, - скрипнул, зашипел, минорно запел горячий
воздух привокзальной площади. Панический поросячий визг тормозов,
переходящий в запретное шипение втирающейся в асфальт резины - "Тщ-щ-щ!...",
жалобный стон черного железа, на секунду прижатого могучей инерцией к земле.
Отрешаясь от выкриков и гримас таксиста, Николай прочел за приспущенным
стеклом укоризненную грусть, исходящую из мрачных глубин заднего сиденья:
отдельно - глаза, затем губы... Глаза и губы, по которым он, как художник,
узнал...
Нет, никого он не узнал, чудес не бывает. И все же, безотчетно,
проводил взглядом рванувшее с места сердитое авто, отметив натуральность
затылка пассажира, не вальяжным хозяином, а сиротливой деталью врисованного
в экран широкого овального окна.
Конечно, бред. Он сам, уже лет десять назад, видел этот развороченный
пулей череп, когда сорвалась с петель, рухнула, разметывая со столов листки,
расшатанная персоналом НИИ дверь. На одном из смятых бланков (обратная
сторона финансовой ведомости) - "последнее слово", которое прыгающими
буквами изобразил разжалованный в инженеры неудавшийся начальник отдела,
прежде чем вставить в рот холодный ствол никелированного "макарова". Это
было обращение к жене и дочке, на чью судьбу он, "никчемный" человек,
покусился и оказался недостойным "и только поломал"... и прочие, типичные
для подобного случая банальности.
Суицидник - бывший институтский однокашник Николая. Отсюда и знание
всей предыстории. Жена бедолаги, ныне вдова, - генеральская дочка, рыжая
гибкая красавица, первая мисс факультета. Отец ее, тогда еще бравый
отставник, чуть не погиб от инфаркта, узнав о выборе своей любимицы, чьей
руки несколько лет безуспешно добивались несколько военных курсантов, а
потом лейтенантов, потомственных офицеров из устойчивых известных военных
династий, с гарантированным продвижением по "звездной" лестнице. Дочери -
презрительная обида. А гнев экс-генерала был сконцентрирован сугубо на
"примаке" (это клеймо, подаренное тестем, зять нестираемо носил всю
оставшуюся жизнь). Держась одной рукой за грудь, другой, отстраняясь от
стакана с каплями, которые пыталась влить в него заплаканная супруга, седой,
обессиленный лев гневно вышептывал: "Знаешь ли ты... Как тебя там. Знаешь
ли, куда ты вошел, в чей дом?!... Сможет ли теперь она, моя девочка,
лелеянная, оберегаемая всем, чего я достиг, - завоевал, наконец... Знаешь ли
ты, что такое карьера, свет, общество!.."
"...Да знаешь ли ты, в конце концов, что такое порода?.." - простонал
теряющий сознание пришедшему за благословением.
Сердце окончательно достало генерала позже, он умер через несколько
лет, как раз когда начала катастрофически, безнадежно рушиться наладившаяся
было карьера зятя, безродного дипломника политехнического, но впоследствии
энергичного, производительного, подававшего надежды инженера. После поминок
домашние так и не нашли в квартире именного оружия - никелированного
пистолета, которому, как стало известно позже, уже тогда, на финал
металлической жизни (вскоре, говорят, он пошел под пресс) взамен антикварной
роли последних лет, предназначалась более достойная, первородная его
функция...
Засигналила следующая машина. Николай попятился, нащупал ступней
бордюр, высоко ограничивающий пешеходную область привокзального пространства
от проезжей части. Нелепо быть задавленным за тысячи километров от дома. Но
шутка не прибавила настроения...
До отправления поезда оставалось несколько часов, и Николай решил
скоротать их на городском пляже. Он хотел оставить свой пластмассовый
чемодан, похожий на сплющенную торпеду, в камере хранения вокзала, но в
последний момент передумал: это был бы залог в пользу ситуации... А он,
оказывается...
Он, оказывается, панически боится подчиненности. Этот вывод явился
открытием, озадачившим его. Суть открытия обнаруживалась не в событийности -
действительно, ведь ничего не произошло такого, доселе неизвестного, что
могло бы "открыть глаза". Чушь - он взрослый человек. Весь набор событий,
который мог влиять на формирование личности, взглядов, уже произошел.
Открытие было в откровенности перед собой, или иначе - в новизне
ответов (опять же, их новизна - всего лишь в отсутствии притворства) на
вопросы, и ранее, зачастую назойливо, всплывавшие в минуты неопределенности.
Ну что ж, подбодрила малолюдная аллея, неспешно ведущая от вокзала к
набережной, у тебя еще уйма времени. Итак...
...Да, он всегда избегал всяких обязательств, связывающих свободу,
которые в той или иной степени могли манипулировать его волей. Он не может
быть марионеткой! Но чтобы любая, даже высокая, даже необходимая, как
промежуточный этап для достижения желанного результата, - чтобы любая
зависимость ассоциировалась с униженностью!...
А, собственно, в чем он не прав? В чем он изменил своим принципам,
основанным не только на личном опыте, но и на знаниях закономерностей,
которые открыты задолго до него, и миллионы раз, в разных вариантах, описаны
в тысячах умных книг. А не стоило ли, прежде чем бросаться в седьмое небо
фантазий, проверить наличие соответствующих крыльев? Попросту - правдиво
ответить на некоторые простые, но трезвые вопросы.
...Возможно ли постоянное лидерство, по сути, - над собой, в себе?
Реальна ли полная безукоризненность будущего поведения - непременное условие
при абсолютной прозрачности для постороннего мира этой будущей "черно-белой"
связи, в силу ее контрастности и обостренности к ней внешнего внимания?
Возможна ли непрерывная борьба, жизнь в режиме сплошной мобилизации, аврала,
надрыва?
Все детские обиды Мулатки, только на взрослом уровне, придется
переживать ему, Николаю. Наверное, многие отвернуться от него. Придет время,
и узнается цена постоянной надсаде, когда он будет напрягаться, а то и
вздрагивать от проклятий ущербных обывателей в адрес "чернокожих" и
"узкоглазых", "иноверцев" и "инородцев", - от того, что раньше
воспринималось как обычная, ни к чему не обязывающая болтовня, чесание
языков, - принимая долю этих проклятий на жену, на себя. Наверняка, среди
нормальных людей, на самом деле жестоких в "незлобивых", как им кажется,
сетованиях на якобы виновников своих бед, найдется какая-нибудь мразь,
которая будет поминать этих "виновников" намеренно, в его присутствии... И
тогда: либо "убой по морде" (на любую, отвлеченную, чтобы не выглядеть
смешным, тему) этой бледнокожей свинорылой твари, возомнившей себя
голубокровым арийцем, - или жизнь униженного экзотической любовью изгоя.
Воистину невероятны метаморфозы логического моделирования. Еще все
только в плане, а он уже кипит, готовый ненавидеть, защищаться, воевать!...
А что будет в реальности? Хватит ли сил?... И - ради чего?
Николай вспомнил про свой "пунктирный" изъян и попытался разумом
окончательно выйти на потерянную линию четкого восприятия. Таким образом, он
приступает к поиску, отталкиваясь от давно проверенного: чтобы унять панику
души, необходимо разгадать причину, лишить себя тревожного секрета, страха
темного угла, опасности незнакомого поворота - и паника сойдет на нет.
Он, наконец, понял, что именно с четких вопросов и следовало начинать
всю эту романтическую историю... Или хотя бы ее динамическую часть - отъезд
с практически насиженного места на приморской улочке. Итак, конечная цель,
разумеется, Мулатка. Но - Мулатка-человек? Или Мулатка-женщина? Которая из
этих двух ипостасей повергла его в состояние аффекта? Без кого ему вдруг
невмоготу стало жить? А может быть, причиной этой суеты последних дней его
вечная погоня за оригинальностью, сверхобладания чем бы то ни было,
болезненная склонность к эпатажу? В конце концов, может быть, он приобрел
какие-то обязательства перед этой женщиной?
А вдруг она замужем? Почему эта мысль ни разу не пришла ему в голову?
Николай не дошел до пляжа. Остановился в прибережном парке, устроился с
чемоданом на скамейке, с которой просматривалась только водяная гладь без
пестрой суеты песчаной косы: водные велосипеды, чайки, корабль на внешнем
рейде... У бордюра ели мороженое и смеялись несколько молодых женщин.
Пожалуй, каждая из этих хохочущих девчонок не отказалась бы
познакомится с ним. Прочь - сослагательное наклонение! Завтра он будет
отдыхать с любой из них, как со старой подругой. Она будет знать, что нужно
ему. Он - что нужно ей. Белая девушка, которую видно насквозь, которая
источает радость, спокойствие, ясность.
Сработала защитная реакция организма, следствие напряжения последних
часов: Николай уснул прямо на скамейке, распластав руки, высоко запрокинув
голову, с открытым ртом.
Когда он проснулся, и обнаружил, что наступил час заката, совсем не
хотелось думать, что где-то совсем рядом лязгнули вагоны и северный поезд
поплыл в сторону тревожной станции с красивым на слух, но непонятным - толи
финно-угорским, толи татарским - названием, отделяя Николая от его тревоги.
...Нелепый со своим огромным чемоданом-торпедой, он спустился на
вечерний, пустеющий пляж. Разделся, уложив влажную от пота одежду прямо на
гальку, и с опущенными плечами побрел в вечернюю, теплую, как парное молоко,
воду.
Шелестело темное море, необычно тревожное и пасмурное. Перед самым
погружением в воду Николай почувствовал, что солнце, оказывается, обманув
внимание рассеянных купальщиков, было еще в небе и находилось всего лишь на
грани захода, - временно спряталось куда-то. В этом заключалась уже никому
на этом пустеющем пляже не нужная информация о том, что соответствующий
пункт вокзального расписания еще не отмечен крестиком в журнале станционного
диспетчера и до отправления поезда остается несколько вполне реальных
минут...
А впечатление состоявшегося заката, оказывается, создавала невесть
откуда взявшаяся небольшая, но плотная, почти черная тучка, на время
вобравшая в себя падающее, беспомощное, усталое голое солнце, став
беременной, похожей на тропическую живородящую рыбу - моллинезию,
проплывающую над горизонтом. Спустя минуты дальняя половина моря вновь
озарилась желтым светом: Моллинезия рожала золотую икринку, огненный шарик -
еще не развернувшийся жемчужный малек. Малек отделился от черного тела, но
лишь шевельнулся, и медленно, вяло, безжизненно, так и не раскрывшись, упал
в Черное море.
Николай не плыл - просто медленно шел по дну, сколько было возможно.
Остановился, задрав подбородок, чтобы не хлебнуть горького. Глубоко вдохнул,
оттолкнулся пальцами ног от песчаного дна, по дельфиньи, стремительным
колесом провернул тело над водой и ушел вниз. Пошарил по дну, нащупал
большой камень, взялся за него, расслабил тело, замер в подвешенном
состоянии. Наверх не хотелось. Здесь было хорошо... Тихо... Прохладно... Не
болела грудь... Совсем не хотелось дышать.
1. Имидж
2. Три кита
3. Полуостров Налим
4. Простреленный
5. Закрывай
6. Полярные совы с диэлектриком
7. Леонтий
8. Хохлы позорные
9. Миссис Смайл
10. Чубчик
11. Джокер
12. Мидии не рожают жемчуг