Николь Кристофер. Рыцарь золотого веера

   – Но оно, наверное, обошлось тебе в копеечку?
   – Это подарок принца.
   На полу лежал круглый толстый щит, стальной шлем на кожаной подкладке, с металлической сеткой, прикрывающей шею и плечи. Забрало было сделано из тонкой, покрытой лаком стали, со съёмными пластинками, защищающими нос и рот. Глаза прикрывались выступающей передней частью шлема. Для устрашения противника на лицевой части были нарисованы усы, а в середине центральной пластины мастер с большой тщательностью выгравировал изображение пушки. Герб Анд-зина Миуры. Эта мысль наполнила его гордостью. Сам шлем был очень большим, не менее трёх футов высотой. На верхушке виднелась дыра, украшенная орнаментом в виде груши.
   – Сюда будут целиться твои враги, замахиваясь мечом.
   – Да? – отозвался задумчиво Уилл. Но сами доспехи были достаточно прочными. Нагрудный панцирь состоял из тонких металлических пластин, поверх которых надевалась кольчуга. Руки, ноги, живот и бедра прикрывали пластины покрупнее, соединённые витыми цепочками, на плечах – огромные свободные наплечники. Были ещё и поножи, ниже которых вполне можно было носить обычные сандалии – очевидно, самураи считали ниже своего достоинства наносить противнику удары по ногам. Все доспехи, выкрашенные в светло-зелёный цвет, соединялись воедино железными застёжками и шёлковыми верёвочками и были украшены позолоченными кисточками и блестящими знаками – в основном золотым веером Иеясу, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно повелителя этого воина.
   – Действительно, живописное снаряжение, – заметил Уилл.
   – А это всегда носи с собой во время боя, – велел Сукэ и подал ему котомку, в которой лежало несколько слоёв толстой бумаги с клейкой стороной – каждый слой нужно было отклеивать от предыдущего.
   – Чтобы перевязать рану в случае нужды, – объяснил Тадатуне. – У каждого самурая есть такая сумка. Накладываешь на рану, и бумага тут же приклеивается. Остатком оборачиваешь руку или ногу. Если понадобится смочить рану, воду можно капнуть поверх бумаги, не снимая её, – вода просочится вовнутрь.
   – А бумага не засорит рану?
   – Наоборот, – сказал Сукэ. – Она даже помогает ей затянуться.
   – Дальше, – продолжал Тадатуне. – Вот твой лук.
   Уилл взял оружие в руки. Оно было сделано из дуба самого высокого качества. Оба конца вставлялись в полуцилиндры из бамбука, опалённые для крепости в огне. Все три части скреплялись воедино ивовыми прутьями, образуя оружие замечательной лёгкости и ещё более замечательной гибкости. Уилл начал понимать, как удавалось японцам пускать стрелы на такое же расстояние и с такой же точностью, как и из старого доброго английского лука – хотя японский был намного меньше. Тетива на нём оказалась пеньковой.
   – И стрелы. – Сукэ подал колчан. – Мы выбрали тебе самые смертоносные. У каждой – собственное имя. Вот эта, например, зовётся «луковица» из-за своей формы.
   – Сомневаюсь, что она сможет пробить доспехи, – заметил Уилл.
   – А она для этого и не предназначена, – ответил Тадатуне. – Её задача – громко жужжать в воздухе. Залп такими стрелами сильно деморализует противника, предупреждая о том, что за этим последует. Думаю, вот эта понравится тебе больше.
   Он показал Уиллу тяжёлую стрелу с острыми краями, но почти тупым носом. – Её называют «ивовый лист» и используют для того, чтобы выбить противника из седла.
   – А эта, – сказал Суке, подавая похожую по форме стрелу, но с ершистым наконечником, – называется «сотрясатель кишок».
   – Очень удачное название, – согласился Уилл. – А вот эта? – Он достал из колчана самую простенькую на вид стрелу.
   – Бронебойная, – объяснил Тадатуне. – Эта пронзит твой нагрудник, Уилл, если правильно прицелиться.
   Уилл осмотрел стрелу. Наконечник был сделан из стали, а сама стрела – из пустотелого бамбука. Эти стрелы лежали в специальном кожаном колчане, тоже украшенном золотым веером Токугавы.
   – Признаться, друзья, я рад познакомиться с этими ужасающими орудиями после того, как кампания закончилась.
   – Может быть, ты и прав, Андзин Миура, – согласился Тадатуне. – И если тебе не повезёт, у тебя может и не оказаться шанса выпустить хотя бы одну из них. Но вот меч тебе пригодится всегда.
   – Его тоже дарит тебе принц Иеясу, – сказал Сукэ и с великим уважением положил оружие на левую руку Уилла, рукоятью к нему. Меч был очень похож на оружие Тадатуне, которое он впервые увидел в Бунго, но здесь он мог уже и потрогать его. Он вынул клинок до половины из белых ножен. Как всегда, длинное обоюдоострое лезвие, большая рукоятка – ладони в четыре. И рукоять, и ножны украшены рисунками золотого веера и пушки. А у самой рукоятки на лезвии выбито имя – «Масамуне».
   – Имя мастера, – объяснил Тадатуне. – Лучший в Японии.
   – В мире, – уточнил уважительно Сукэ.
   Чем ближе разглядывал оружие Уилл, тем больше склонялся к тому, чтобы поверить этому утверждению.
   – Будет лучше, если ты дашь мечу имя, – заметил Тадатуне.
   – Мой зовётся «Брадобрей» – он столь остр, что срежет бороду врага, прежде чем вонзится ему в горло.
   – Тогда мой лучше назвать «Рассекатель воздуха», – предложил Уилл. – Вряд ли он когда-либо наткнётся на что-нибудь более существенное.
   – Не рассчитывай на это, – предупредил Сукэ. – Это оружие – хранитель всего, что мужчина должен считать святым для себя. Масамуне потребовалось шестьдесят дней труда и молитв, чтобы создать его.
   – И молитв?
   – Он должен был просить богов направить его руку на каждом дюйме клинка, на каждом рисунке эфеса. Это не просто оружие, Андзин Миура. С этого момента – это твоя душа.
   – Разве не говорят, – добавил Тадатуне, – что судьба человека – в руках богов, но искусный воин не встретится со смертью?
   – И ещё, – заметил Сукэ, – что в последние дни твой меч – это благополучие твоих потомков.
   В их лицах не было и намёка на шутку. Это, понял Уилл, настоящая религия.
   – Однако нужно сначала научиться обращаться с мечом, а не просто владеть им, – сказал Тадатуне. – Например, ты всегда должен оставлять большой меч слуге у ворот, прежде чем войти в дом друга, – как это сделали мы с Сукэ. Если слуги нет, меч нужно положить на циновку в прихожей, позже слуги обернут его куском чистого полотна и поместят в шкаф, где хранится оружие хозяина. Если ты в доме человека ниже тебя по положению либо незнакомца, меч не отдаётся, а кладётся рядом на пол, когда ты садишься.
   – Как ты сделал в гостинице в Бунго, – вспомнил Уилл.
   – Совершенно верно, короткий меч не снимается с пояса никогда – за исключением долгих визитов к другу. Его нужно носить на поясе рядом с кокотаной.
   Он подал Уиллу Короткий меч с лезвием длиной около фута и маленький нож – очевидно, для сугубо личного пользования. На ножнах и клинках того и другого были выгравированы те же рисунки, что и на большом мече. Уилл сунул их за пояс рядом с ним, нечаянно звякнув при этом ножнами.
   – Осторожней, – предупредил Сукэ. – Это смертельное оскорбление. Если бы мы не были твоими друзьями, мы расценили бы стук твоих мечей друг о друга как вызов.
   – Повернуть ножны на поясе так, как будто намереваешься вытащить меч, – тоже вызов, – подхватил Тадатуне. – А ещё – положить меч на пол и пнуть его так, чтобы он повернулся крестовиной к другому мечу, или просто коснуться другого меча.
   – И ты никогда не должен обнажать клинок, не попросив заранее извинения, – добавил Сукэ. – Ты не должен даже просить посмотреть чужой меч. – Но если ты всё же сделаешь это, то держать его нужно на шёлковой салфетке, как я показывал тебе в Бунго, – напомнил Тадатуне. – Ты всегда должен иметь при себе такую салфетку.
   – Вам придётся быть терпеливыми со мной, друзья, – улыбнулся Уилл. – А короткий меч? Кинжал?
   – Это только для выполнения сеппуку, – ответил Тадатуне.
   – Им ни в коем случае нельзя пользоваться в бою.
   – Я хотел бы узнать поподробнее о сеппуку, – попросил Уилл.
   – Это очень серьёзный вопрос, – ответил Сукэ. – В самых общих чертах он заключается в следующем. Если ты сражаешься с другим самураем и он вынудит тебя сдаться, или, что ещё хуже, если ты совершишь преступление и суд признает тебя виновным, в обоих случаях твоя жизнь, твоя собственность, а также жизнь и собственность твоей семьи и всех твоих крепостных принадлежат в первом случае победителю, а во втором – даймио, осудившему тебя, У простого человека выбора, конечно, нет. Но у самурая имеется эта особая привилегия – совершить сеппуку. Расплачиваясь таким образом своей жизнью, он ограничивает наказание только собой. Его собственность, его жена, семья и слуги никакому преследованию больше не подвергаются, и, следовательно, его старший сын наследник его права и его состояния.
   – Строго говоря, – сказал Тадатуне, – сеппуку нужно выполнять в храме, но чаще это происходит на поле битвы.
   – В случае с даймио, – добавил Сукэ, – это может происходить в саду его дома либо в специальной отдельной комнате.
   – А, к примеру, не захочет ли победитель на поле боя помешать церемонии, чтобы заполучить земли и собственность побеждённого? – спросил Уилл.
   – Никогда, – ответил Тадатуне. – Это было бы верхом позора. Когда человек готовится совершить сеппуку, его личность неприкосновенна, пока он сам не подаст сигнала. Как ты, наверное, видел сам, у Секигахары было совершено несколько тысяч сеппуку.
   – Но Симадзу, конечно, исключение, – заметил Сукэ, – потому что они отвоевали свои права с оружием в руках.
   – Сеппуку – следствие сдачи в плен, – ответил Уилл. – Но мне не совсем понятно, о каком сигнале говорил сейчас Тадатуне. Вы хотите сказать, что человек на самом деле себя не убивает?
   – Конечно же, убивает, Андзин Миура. Но, как тебе известно, не в наших обычаях продлевать мучения умирающего. Предположим, что за какое-нибудь преступление мой господин Сацума приговорит меня к смерти. Он пришлёт в мой дом двух самых своих доверенных секретарей, которые придут в церемониальных одеждах – вроде тех, что сейчас на нас с Сукэ. Они торжественно зачитают мне приговор, после чего мне разрешается проститься с женой, семьёй и друзьями, пока готовится специальная комната. Если это будет происходить в саду, то вокруг циновки необходимо расставить ширмы для ограждения от праздных взоров. После того, как всё подготовлено, секретари и другие свидетели занимают свои места вместе с человеком, которого я назначу своим помощником.
   – Роль помощника исключительно почётна, – заметил Сукэ. – В сущности, честь помощника так же ставится на карту, как и честь приговорённого.
   – Получив сигнал о том, что всё готово, – продолжал Тадатуне, – я вхожу и сажусь на циновку напротив обоих свидетелей. Мой помощник с обнажённым и проверенными заранее мечом становится за моим правым плечом. Если я захочу, я могу совершить последнюю молитву. После этого я развязываю пояс так, что кимоно падает с моих плеч, и я обнажаюсь до пояса. Затем я беру в правую руку свой короткий меч, вонзаю в живот слева – вот так и веду его вправо. Достигнув правой стороны живота, я поворачиваю лезвие книзу под прямым углом.
   – И у тебя хватит духа проделать это? – изумился Уилл.
   – В противном случае, Андзин Миура, я не достоин звания истинного самурая и, следовательно, буду обесчещен.
   – А когда наступает черёд помощника?
   – В момент, когда я начинаю вести лезвие книзу. Как только клинок поворачивается вниз, я выбрасываю в сторону левую руку, и по этому сигналу помощник должен отрубить мне голову.
   – Бывали люди, – сухо заметил Сукэ, – которые выбрасывали левую руку сразу после того, как вонзят меч. В этом случае позор не ложится на помощника, потому что он должен не раздумывать повиноваться приказу.
   – А это тоже позор?
   – Этот вопрос все ещё дебатируется, – ответил Тадатуне. – Дело в том, что не существует письменного кодекса бусидо. Он развивался на протяжении веков. Великим даймио пора бы закрепить его письменно и разъяснить раз и навсегда, что правильно, а что нет. Сейчас это целиком зависит от отношения двух официальных свидетелей.
 

 
   – Но что касается помощника, – добавил Сукэ, – то здесь всё ясно. По сигналу он должен обезглавить осуждённого, и сделать это нужно одним ударом. В противном случае позор ложится на него.
   – Но Бунго мне говорили, что ни один самурай не может отнять жизнь человека кроме как в бою, – заметил Уилл.
   – Сеппуку – совсем другое дело, – пояснил Тадатуне. – Для побеждённого это почётный вид смерти. Единственно почётный, кроме гибели в бою.
   – Но после церемонии помощник обязательно должен пойти в храм и пройти обряд очищения, – добавил Сукэ. – Кроме того, я думаю, ты не совсем понял сказанное Тадатуне. Самурай не может убить другого самурая, кроме как в битве или на почве кровной мести. Но в случае необходимости он может лишить жизнь простолюдина и потом обосновать свой поступок перед своим господином.
   – А что это за кровная месть?
   – О, это просто личный конфликт между двумя самураями по поводу какого-нибудь происшествия, затрагивающая закон или честь, – объяснил Тадатуне. – Суд признает такой конфликт законным. Но так как самурай несёт личную ответственность за свою жену, своих детей и своих слуг, то месть распространяется и на них и может фактически закончиться лишь после полного уничтожения одной из сторон либо после совершения сеппуку одним из самураев.
   – Началом кровной вражды обычно является убийство одного из слуг самурая – обидчика, – сказал Сукэ. – Потом его голову отрезают и оставляют у дома его хозяина. Причём свою кокотану убийца оставляет вонзённой в ухо жертвы, чтобы не было никаких заблуждений на этот счёт.
   Уилл вытащил короткий меч из ножен и попробовал лезвие пальцем. Тоже острое, как бритва… И теперь он – самурай. Теперь это уже вопрос не выбора, а долга.
   – Всё, что мне остаётся теперь, – объявил Тадатуне, – это обучить тебя владеть большим мечом, потому что без этого ты слишком уязвим для оскорбителей.
   – И лучшего учителя, чем Тадатуне, тебе не найти, – заверил Сукэ. – Он один из самых знаменитых бойцов в Японии.
   Уилл покачал головой:
   – Времени для этого предостаточно, Тадатуне, если принц снова не сочтёт нужным начать войну. Я мирный человек, как бы часто ни заносила меня судьба в пекло битвы. Не думаю, что мне когда-либо придётся прибегнуть к помощи моего большого меча. Кроме того, я спешу посетить Ито и посмотреть, что можно сделать для закладки корабля.
 
   Человек задыхался, его полуголое тело блестело от пота. Он рухнул у ног Уилла, даже не взглянув на гигантскую тайну, поднимающуюся за спиной белого человека.
   – Принц едет, – выдохнул он. – Сюда, в Ито.
   Несколько плотников, прислушиваясь, опустили инструменты. Постепенно звуки работы в огромной мастерской стихли, и стали слышны лишь слабые вздохи ветерка, долетавшего с северной стороны ангара, где беспокойные волны залива Сагами Ван омывали судоподъёмный эллинг. Городской шум, доносившийся снаружи, тоже утих – словно в яркий полдень на Ито вдруг опустилась глубокая ночь. В течение нескольких секунд звуков, кроме шелеста ветра, не было вообще. А потом они услышали могучий шорох ног нескольких сотен марширующих воинов, и больше ничего. Токугава, но на этот раз с миром.
   Уилл выбежал на улицу, Кимура – за ним. Он посмотрел вверх по улице, забитой зеваками, прохожими, мастеровыми и торговцами, забывшими дела ради такой оказии, и даже нищие оставили на время свои мольбы о милостыне. Все попадали на колени у дороги, наклоняя головы по мере приближения процессии. Царила абсолютная тишина, нарушаемая лишь шагами солдат.
   Кимура взглянул на Уилла и тоже упал на колени, как и все рабочие. Только Уилл остался стоять в дверях мастерской, не сводя глаз с дороги.
   Он увидел во главе процессии пять великолепных чёрных коней. Всадников на них не было, каждого вели под уздцы два грума – по одному с каждой стороны, а сзади шагали ещё двое слуг, нёсших знамя с изображением золотого веера. Они поравнялись с мастерской и миновали её, остановившись дальше по дороге. Следом двигались шестеро носильщиков, каждый одет в замечательное кимоно поверх набедренной повязки. Идя гуськом, они несли на плечах лакированные сундуки, ящики и корзины – самое необходимое из вещей принца. За носильщиками шли десять солдат, тоже двигавшихся цепочкой. Помимо своего обычного оружия, они были нагружены целым арсеналом – разнообразными мечами, пиками, аркебузами, луками, стрелами в колчанах – все разукрашено самыми дорогими и экзотичными рисунками. Даже придавленные таким грузом, воины шли церемониальным маршем, как подобает войскам, входящим в город: одну ногу закидывали назад, почти касаясь ею спины, противоположную руку выбрасывали вперёд, словно собираясь плыть по воздуху. Потом нога опускалась и выбрасывалась вперёд, а рука убиралась назад, и вся выматывающая процедура повторялась с другой парой конечностей. Так они маршировали всю дорогу от Эдо, отдыхая только тогда, когда это решал сделать их господин.
   За солдатами маршировала ещё одна вереница носильщиков и ещё шесть лошадей в поводу, на этот раз белых. Следом – ещё трое солдат, у каждого в руках – пики с государственным штандартом принца. Концы пик, высоко поднятых над головой, были украшены связками петушиных перьев. Дальше шагал самурай в сопровождении двух лакеев. На специальной подушечке под покрывалом из чёрного бархата он нёс шляпу принца.
   Снова шестеро с сундуками – на этот раз одинаковыми, изготовленными из лакированной кожи и украшенными крестом рода Токугава. Их тоже сопровождали по двое лакеев. Затем опять самурай и два лакея – эти несли не виданный доселе Уиллом инструмент – толстую палку в чехле из водонепроницаемой ткани. Когда принц передвигался пешком, этот инструмент, раскрываясь, защищал его от дождя или от солнца. Инструмент тоже был прикрыт чёрным бархатом.
   Теперь на дороге показался сам принц со своей свитой. Перед ним следовали шестнадцать самураев – каждый в сопровождении пажа, каждый богато разодет: целый калейдоскоп красных и зелёных, чёрных и серебряных, золотых и голубых цветов, проплывающих по пыльным, пропечённым солнцем улицам. За самураями виднелся норимоно Токугавы, занавешенный яркими золотыми тканями с эмблемой золотого веера. Его несли восемь человек, одетых в блистающие зелёные ливреи. За ними шли ещё шестнадцать, ожидающие своей очереди нести своего господина. Следом – четыре самурая, задачей которых было помогать Иеясу входить и выходить из паланкина, за ними – три чёрных скакуна чистейших кровей, на одном из которых принц поедет в случае необходимости. Их седла прикрыты все тем же чёрным бархатом, каждого ведут под уздцы по два грума.
   Вслед за норимоно процессия двигалась, казалось, бесконечным потоком – носильщики с двенадцатью пустыми корзинами, символизирующими право принца взимать дань, остальные придворные его свиты, а за ними – сонм менее важной знати, домашние слуги, пажи. Эту группу возглавил Косукэ но-Сукэ.
   Норимоно остановился у входа в мастерскую, и придворные ринулись вперёд, спеша раздвинуть занавески. Теперь и Уилл упал на колени, положив ладони на землю и опустив к ним голову.
   – Встань, Андзин Миура, – приказал Иеясу своим обычным негромким голосом. – Коутоу не идёт такому гиганту.
   Уилл поднялся, не сводя глаз с маленькой фигурки во всём зелёном и улыбающегося лица. Это, наверное, суеверие? Или было что-то большее, придававшее такое величие этому невзрачному на вид человеку? Физический интерес Иеясу к нему оставался пугающе явным на протяжении всей зимы, когда Уилл каждый вечер обучал принца математике и астрономии, навигации и орудийному делу. Тем не менее Иеясу сдержал обещание, данное накануне Секигахары, – не принуждать его в этом отношении. Значит, он ожидал с присущим ему замечательным терпением, когда Уилл сам сделает первый шаг? Или же, что пугало ещё больше, он знал, что в конце концов англичанина всё равно придётся заставить силой, и поэтому ждал, пока тот больше не будет ему нужен?
   – Мы слышали, что вы едете к нам, мой господин принц, – произнёс Уилл.
   Иеясу похлопал его веером по плечу:
   – И тем не менее ты не приготовился?
   – Я посчитал, что должен трудиться ещё упорней, оставив церемонии на потом.
   Несколько секунд Иеясу не сводил глаз с его лица.
   – Ты всегда поражаешь меня Уилл. Скажи, все ли англичане столь же прямолинейны и самонадеянны и в то же время неизменно правы, как и ты?
   – Мой господин принц льстит мне, – отозвался Уилл. – А как он сам однажды сказал, для мужчины это не подходит. – В один прекрасный день, – сказал Иеясу, – в один прекрасный день ты выведешь-таки из терпения. Идём посмотрим, что ты уже успел сделать.
   Уилл сгрёб в сторону ринувшихся вперёд придворных и сам открыл дверь в приспособленный под верфь бывший склад. Принц шагнул внутрь.
   – Закрой дверь и никого больше не впускай, – приказал он. Уилл повиновался. Сердце его билось, словно у молоденькой девушки. Каждый раз, оставаясь с принцем наедине, он чувствовал себя девственницей перед брачным ложем. В каком-то смысле он ею и был. До этого он раздумывал только над чисто физическими отношениями между ними, всё остальное лежало вне его опыта. Но разве не могло быть так, что принц в самом деле любил его? Потому что теперь, после шести месяцев разлуки, принц провёл пальцем по плечу Уилла, по его руке, коснулся его бицепса – как он мог бы коснуться женской груди. И тут же отвернулся к кораблю.
   – Он напоминает мне кита. Мёртвого кита, выброшенного на берег.
   Судно имело в киле почти семьдесят футов, с огромного деревянного основания поднимались первые из рёбер с уже присоединёнными стрингерами и даже частью обшивки.
   – Когда он будет готов?
   – В скором времени мне придётся разобрать крышу этого здания, мой господин, чтобы начать работы на верхних палубах.
   – А мачты?
   – Мачты будут установлены после спуска его на воду, мой господин.
   – Сколько мачт?
   – Три, мой господин.
   – И, конечно, пушки?
   – Если мы сможем купить их, мой господин принц.
   Иеясу шагнул мимо него, подошёл к открытой стороне здания и несколько минут смотрел на красные лучи заходящего солнца, сверкающие на поверхности залива.
   – Мы купим их, Уилл, – проговорил он наконец. – Так много ещё нужно сделать. Так много!… Ты виделся уже со своими друзьями – голландцами?
   – Нет, мой господин принц. Я пригласил их в гости, но пока их не было. – Они осаждают Сукэ просьбами отпустить их обратно, в Европу, – сказал Иеясу, не поворачивая головы. – Я говорю о Квакернеке и Зандвоорте. Остальные превратились в заурядных нахлебников, живущих моей милостыней. Это заставляет меня изумляться ещё больше, Уилл, что ты таков, каков ты есть.
   Уилл встал рядом.
   – И вы дадите им такое разрешение, мой господин принц?
   – Когда мы встретились впервые, Уилл, – уже два года назад? Тогда ты сказал мне, что цель твоего появления в Японии открыть торговлю между вашими странами – Англией и Голландией – и моей. Я размышлял над этим вопросом и теперь решил, что согласен. Причина моих столь долгих раздумий в том, что это наверняка приведёт к обострению отношений с Португалией, если не сказать больше. А я хотел сначала выяснить побольше об этих людях, хвастающихся могуществом своей страны, прежде чем рисковать навлечь на Японию их гнев. Однако теперь я узнал из твоих рассказов, что это всего лишь один из народов твоей Европы, и более того – что они были биты твоей страной. А она, опять же по твоим рассказам, не так богата людьми, как Япония. Так что теперь я готов пойти на этот риск. Португальцы не хотят давать то, что нам нужно. Они торгуют побрякушками и безделицами, словно мы какие-нибудь дикари. Мне нужны пушки, Уилл. И аркебузы. Твоя страна пришлёт их?
   – Я не могу ответить на ваш вопрос, мой господин принц. Они вполне могут отнестись к этому с большой неохотой. Лучше бы… – Он осёкся.
   Иеясу, нахмурясь, взглянул на него:
   – Что ты хотел сказать?
   – Боюсь обидеть вас, мой господин принц.
   – Ты, Уилл? Я никогда и ни за что не обижусь на тебя. Даю тебе слово.
   – Вы сказали, что позволите «Лифде» покинуть Эдо, когда он будет готов к плаванию. А кто поплывёт на нём?
   – Не «Лифде», Уилл. Я пошлю японский корабль, но я разрешу Квакернеку и Зандвоорту доплыть на нём до Сиама. Мне сообщали, что там есть голландская торговая фактория. Оттуда твои друзья смогут добраться в Голландию. Я дам им письма к их правителям и, может быть, к твоей королеве. Ты поможешь мне с этим, Уилл. – Я принёс бы больше пользы, мой господин принц, если бы вы разрешили мне сопровождать их.
   Иеясу, смотревший на волны, медленно обернулся.
   – Я вернусь, мой господин принц, – сказал Уилл. – Клянусь.
   – Ты рассказывал, Уилл, что по дороге сюда из пятисот человек осталось двадцать четыре. Мне не понравится такое соотношение, если то же самое случится во время твоего возвращения. В самом лучшем случае тебя не будет здесь три года.
   – Краткий промежуток, мой господин, в сравнении с жизнью человека.
   – Для меня это долгий срок, Уилл, потому что моя жизнь уже походит к концу. Мои сторонники хотят, чтобы я принял ранг и титул «сей-и-тай сегун». Ты слышал об этом?
   – Нет, мой господин. Но вам он подходит больше всех.
   – Согласен. Я достоин его – как по знатности, так и за мои военные подвиги. Это будет великое событие, Уилл. В Японии целое поколение не было сегуна. Даже дольше. Киото снова оживёт на несколько месяцев. Я хочу, чтобы ты тоже был там. – Он улыбнулся. – Я хочу многое показать тебе. Мой дворец Нидзе почти завершён. Я тоже поработал там плотником. Уилл. Не раз я рассказывал тебе о нашей извечной проблеме с тонкими стенами – дверями-ширмами, – шпионы подслушивают всё, что происходит в любом большом доме. Я решил эту проблему, Уилл. Я приказал выстроить галереи, окружающие комнаты в Нидзе, из деревянных досок со встроенными пружинами. В местах соединения этих досок с лагами пола имеются железные гвозди, едва касающиеся балок. Малейшее движение пола, то есть самый лёгкий шажок по нему, заставит доски прогибаться – совсем чуть-чуть, но этого хватит, чтобы железный гвоздь прошёлся по пружине и заскрипел. Пол поёт, Уилл, и ни один человек не сможет заставить его замолчать, шагнув по нему. Я называю его своим «соловьиным полом».