Страница:
В одной комнате собрался цвет Японии – каждый присутствующий был полновластным правителем в своей провинции, абсолютным повелителем десятка тысяч своих вассалов-самураев, миллиона серфов – крестьян – и бессчётного количества недочеловеков-ита. И тем не менее каждое ухо, а порой и каждая голова были направлены к двум маленьким фигуркам. Они сидели рядом в правом углу огромной подковы, образованной тьмой маленьких лакированных столиков, улыбаясь собравшимся гостям, иногда поворачиваясь друг к другу, чтобы переброситься несколькими ничего не значащими фразами. Принц хотел, чтобы это был весёлый бал, где каждый получил бы удовольствие от жизни, от хорошей закуски и доброго вина, посмеялся бы шуткам, поломал голову над хитроумными загадками и полюбовался искусством развлекавших их гейш. Принц выглядел, а может, и сам считал себя отцом всех присутствующих великих людей, а не просто их признанным лидером. Потому что если каждый присутствующий следовал за флагом рода Токугавы, то никто из этих присутствующих не сомневался, за кем следует этот род.
Никто – пожалуй, за исключением юноши, сидевшего рядом с ним. Тоетоми но-Хидсери было уже восемнадцать – крошечная фигурка, до странности напоминающая своего отца. По крайней мере, тем, кто, как сам Иеясу, ещё помнил Хидееси в молодости. Он мало ел, чуть пригубливая вино, едва обращал внимание на девушек – гейш. В течение всего пира он не разговаривал с Токугавой, пока к нему не обращались с прямым вопросом. Взор его то и дело, словно ища поддержки, обращался на людей, прибывших с ним из Осаки, – Исиду Норихазу и Оно Чаруфузу.
Но уже подали чай, и конец был не за горами. Иеясу отхлебнул глоток и посмотрел на юношу поверх края своего красного лакированного бокала.
– Это самая памятная ночь в моей жизни, Тоетоми но-Хидеери. Я уже было думал, что так и сойду в могилу, не повидав больше сына моего самого старого и лучшего друга. Но моё счастье было бы полным, если бы твоя очаровательная мать сочла возможным приехать к Киото вместе с тобой.
– Я могу лишь ещё раз передать извинения моей матери, мой господин Иеясу, – ответил Хидеери.
– Конечно. И всё же в значительной мере её отказ вызван недоверием ко мне.
– Мой господин…
– И поэтому я хочу, чтобы ты передал ей, Тоетоми но-Хидеери, что её страхи беспочвенны. Разве тебе не были оказаны здесь величайшие почести, разве у тебя есть хоть малейший повод для подозрений?
– Вы обращаетесь со мной и моими людьми с величайшим уважением, мой господин Иеясу.
– Разве я не обожествляю твоего отца? Разве памятник ему – не прекраснейший во всей Японии?
– Я благодарен вам, мой господин Иеясу. Я хочу, чтобы вы знали это. Может быть, моя мать чувствует себя слишком старой для подобного путешествия.
– Какого путешествия? От Осакского замка до Киото едва ли будет тридцать миль. И стара? Принцесса Асаи Едогими стара? Ну, уж этому я просто не могу поверить.
Хидеери улыбнулся:
– И будете правы, мой господин. Моя мать вечна, как и её красота.
– Да, это верно. – Иеясу вздохнул. – Но её настраивают против меня португальские священники.
– Мой господин?
– Эх, Хидеери, я ведь знаю, что священники считают Осаку даже более надёжным прибежищем, чем Нагасаки.
– Действительно, им там всегда рады, мой господин. Не только потому, что они видят столько несправедливостей к себе, столько преследований по всей империи с тех пор, как вы им перестали покровительствовать. Но дело ещё в том, что я хочу узнать науки и культуру Запада – они ведь столько могут рассказать нам: о литературе и искусстве, политике и, конечно, религии.
– И ещё об искусстве войны и владении огнестрельным оружием, – заметил Иеясу.
Хидеери утвердительно наклонил голову.
– И этому тоже, мой господин Иеясу. Искусство войны и умение владеть оружием – это ведь только другая сторона политики, не так ли?
Иеясу бросил взгляд на юношу:
– Ты хотел бы сохранить торговлю с Португалией?
– Я хотел бы сохранить торговлю с Португалией, мой господин, к нашей общей выгоде. Так же, как вы хотели бы торговать с Голландией.
Снова быстрый взгляд:
– Ты информирован не хуже меня, Тоетоми но-Хидеери. Я собирался выбрать Голландию в качестве торгового партнёра лишь потому, что, несмотря на заключённое твоим отцом соглашение с Португалией, ни один корабль из Лиссабона не появлялся у наших берегов вот уже пять лет.
– У них возникли свои внутренние проблемы, мой господин. Так говорят священники. Но разве Голландия проявляет больше интереса к торговле с Японией? Уже пять лет пошло с тех пор, как вы отправили в Сиам голландцев Квакернека и За-ндвоорта.
Иеясу кивнул:
– И Зандвоорт вернулся с заверениями своих правителей. Хидеери позволил себе ещё одну улыбку:
– Но без кораблей. И без пушек, мой господин Иеясу. Европейцы очень беспечны в том, что касается обещаний. Но у нас нет причин расстраиваться по этому поводу. Священники сообщают мне, что величайшая из европейских наций начинает действовать и у наших берегов. Во всяком случае, они недалеко к югу.
Иеясу нахмурился:
– Я ничего об этом не знаю.
– И всё же это так, мой господин. Священники очень подробно рассказали мне об этом. Похоже, что Испания и Португалия обе снаряжали ещё столетие назад экспедиции для поисков новых рынков. И, опасаясь встречи и военных столкновений своих флотов, эти страны обратились к микадо всей Европы, которого они называют «Папа», чтобы он рассудил их в этом деле. Папа принял следующее решение: испанцам отдал место, именуемое Америкой, а португальцам – нации, которые они именуют Востоком, то есть Китай, Острова пряностей и Японию.
– Как самоуверенны эти народы и их Папа, – заметил Иеясу.
– Действительно, мой господин. Но практичны.
– А теперь, ты говоришь, испанцы проникают в эти места? Как это может быть?
– Новый Папа отменил указание своего предшественника. Как вы знаете, они, во всяком случае, уже давно обосновались на Разбойничьих островах. Испанцев боятся все, мой господин. Даже, я бы сказал, ваш англичанин. Это китайцы Европы. – Он улыбнулся, заметив нахмуренные брови Иеясу. – Они богаче всех, мой господин. И лучше всех вооружены.
Иеясу кивнул:– Очевидно, нам нужно быть осторожными с испанцами, Тоетоми но-Хидеери. Возможно, они захотят высадиться на наши берега завоевателями, а не просителями.
– Но разве мы не сможем отбросить их обратно в море, как сделали когда-то с монголами?
– Без сомнения, – согласился Иеясу. – И всё же будет лучше для всех нас, если мы позабудем о наших противоречиях и объединимся для отпора внешней угрозе. Я долго размышлял над этим, Тоетоми но-Хидеери. Я любил твоего отца, как родного брата. Его сестра была моей женой большую часть моей жизни. И я всегда любил тебя, как сына. Разве не твоя сестра – супруга сегуна? Наши семьи должны быть союзниками, Тоетоми но-Хидеери, а не противниками.
– Ваши слова для меня – как первые цветы на весенней вишне, мой господин.
– Я рад, что ты так думаешь. Между нами есть только одна преграда – недоверие, испытываемое твоей матерью ко мне.
– Мой господин, я уверяю вас…
– Заверения ничего не стоят, принц Хидеери, если за ними не следуют дела. К счастью, я нашёл путь, который положит конец нашим разногласиям. Навсегда.
Хидеери ждал с вежливым вниманием.
– Моя дорогая жена, – продолжал Иеясу, – твоя родная тётушка, столько лет делившая со мной брачное ложе, ушла из нашего мира.
– Я слышал об этом, мой господин, и очень опечален. – Но глаза юноши оставались настороже.
– И теперь я старый, одинокий человек, принц Хидеери. На мне – груз проблем целой империи, неизбежные интриги и ненависть, окружающие тех, кто стоит у руля. И из этих проблем самая серьёзная – противоречие между нашими семействами. Если бы их устранить, если бы принцесса Едогими согласилась бы занять место в моей постели…
– Мой господин?…
– В качестве жены, Хидеери. Я бы оказал ей величайшие почести, которые только возможны в этом мире.
– Вы хотите, чтобы моя мать вышла за вас замуж, принц Иеясу?
Иеясу поднял голову:
– Тебе это кажется смешным? Молодой человек улыбнулся:– Мой господин, я нахожу смешной мысль о реакции моей матери на ваше предложение. Асаи Едогими замужем за Токугавой но-Иеясу? Извините меня, мой господин. – Он рассмеялся.
В комнате вдруг стало так тихо, что даже визгливый, немного нервный смех юноши вскоре оборвался. Глаза всех присутствующих были обращены на Иеясу.
Принц улыбнулся:
– Как ты говоришь, принц Хидеери, смешное предложение. Но, по крайней мере, пока мы вместе смеёмся, драться мы не будем. Я должен подумать о других, лучших способах оставаться в хорошем настроении.
Два мальчика медленно и осторожно раздевали принца. На них самих оставались лишь кимоно с уже развязанными поясами. Это был их долг – быть готовыми ко всему, что пожелает от них господин. Но сегодня он был задумчив, сам завернулся в ночное кимоно и завязал пояс. Он жестом отослал юношей, и в комнату вошли Хидетада и Косукэ но-Сукэ.
– Удачный вечер, отец мой, – заметил сегун, садясь на возвышении.
– И всё же мой господин не выглядит довольным, – возразил Сукэ, садясь на коленях ступенькой ниже.
Иеясу хлопнул в ладоши, и мальчики внесли зелёный чай.
– Все эти годы мне представляли мальчишку недоумком. А он не глупей меня.
– Но он всё ещё мальчишка, – отозвался Хидетада.
– И это беспокоит меня больше всего. Ему сейчас восемнадцать. В его возрасте я сражался вместе с Одой Нобунагой и Тоетоми Хидееси у Окехадзамы. И никто из нас не сомневался, что мы доберёмся до Киото. Но они боялись меня уже тогда именно потому, что мне было восемнадцать, а им – лет на десять больше. У меня была молодость, энергия… И у меня было время.
– Значит, мой господин… – начал Сукэ.
Иеясу взмахом руки отослал мальчиков из комнаты.
– Только война, другого выхода нет. И это твоя война, Хидетада. Судьба твоя и твоих детей зависит от тебя.
– Я знаю, отец мой. Если бы нам удалось выманить Тоетоми из их крепости…– Этого мы никогда не сделаем, не давая заверений в их безопасности.
– Но осаждать Осаку, мой господин, – покачал головой Сукэ. – Это огромное дело.
– К которому мы должны приготовиться. И даже больше чем к этому. Мы должны подготовить предлог, и такой, что, даже если осада затянется на месяцы или годы, поддерживающие нас даймио не потеряли бы веры в правое дело. Тоетоми должны быть не правы.
– Да, мой господин, – отозвался, нахмурившись, Сукэ.
– И мы должны быть вооружены не хуже их. Они ищут пушки.
– Португальцы ничего им не дадут, – презрительно бросил Хидетада.
– Не будь чересчур самоуверенным, сын мой. Священники хорошо знают о твоей ненависти к ним и предпочтут Хидеери в качестве правителя Японии. Во всяком случае, голова мальчишки занята сейчас другим. Мы должны опередить его в отношении испанцев. Сукэ, я хочу, чтобы ты отправился к Андзину Миуре.
– Мой господин?…
– Он уже достаточно долго пробыл в опале. Ему можно доверять, и он знает этих европейцев.
– И он так же горд, как все европейцы. Кимура докладывает мне, что тот проводит много времени в размышлениях и улыбается только своим детям.
– Он злится, ведь ему кажется, что я лишил его своей благосклонности. Напомни ему: то, что он до сих пор живёт и процветает, – тоже проявление моего доброго отношения. И передай, что у него есть возможность снова оказаться в зените. Ему нужно будет отправиться на Разбойничьи острова, чтобы встретиться там с испанцами.
– Вы отпускаете Андзина Миуру из Японии, мой господин?
– Он вернётся, – ответил Иеясу. – Он улыбается своей жене и детям, как говорит Кимура. А они ведь останутся здесь. Кроме того, на Западе его никто и ничто не ждёт.
– Вы доверите ему дипломатическую миссию? – спросил Хидетада. – Человеку, который уже однажды подвёл вас своей вспыльчивостью и романтическими устремлениями? Такие качества не для дипломата. А теперь под вопросом даже его храбрость. – Только не для меня, мой сын. И сейчас он стал старше, умнее. Кто знает, может быть, ему удастся убедить и голландцев прибыть сюда.
– Голландцы, – бросил зло Хидетада. – Испанцы. Португальцы. Меня огорчает, отец мой, что вы собираетесь отдать Японию в такую зависимость от этих варваров-иностранцев, от их коварных вероучений и заносчивых замашек. Лучше выкинуть их всех прочь. Уничтожить всё заморское влияние здесь, в Японии. Казнить всех священников. Давайте повернёмся к Западу спиной. Осака не так уж неприступна, Ода Нобунага ведь взял её.
– Сорок лет назад Осака была всего лишь монастырём, – сказал Иеясу. – Исида Норихаза и братья Оно – не монахи, они профессиональные воины. И не забывай, что Хидееси укрепил оборону замка, превратив его в сильнейшую крепость империи. А когда мы выведем наших союзников на поле боя, мы не сможем позволить себе проиграть. Сукэ, ты отправишься в Миуру на рассвете.
Часть IV. СЕГУН
Глава 1.
Никто – пожалуй, за исключением юноши, сидевшего рядом с ним. Тоетоми но-Хидсери было уже восемнадцать – крошечная фигурка, до странности напоминающая своего отца. По крайней мере, тем, кто, как сам Иеясу, ещё помнил Хидееси в молодости. Он мало ел, чуть пригубливая вино, едва обращал внимание на девушек – гейш. В течение всего пира он не разговаривал с Токугавой, пока к нему не обращались с прямым вопросом. Взор его то и дело, словно ища поддержки, обращался на людей, прибывших с ним из Осаки, – Исиду Норихазу и Оно Чаруфузу.
Но уже подали чай, и конец был не за горами. Иеясу отхлебнул глоток и посмотрел на юношу поверх края своего красного лакированного бокала.
– Это самая памятная ночь в моей жизни, Тоетоми но-Хидеери. Я уже было думал, что так и сойду в могилу, не повидав больше сына моего самого старого и лучшего друга. Но моё счастье было бы полным, если бы твоя очаровательная мать сочла возможным приехать к Киото вместе с тобой.
– Я могу лишь ещё раз передать извинения моей матери, мой господин Иеясу, – ответил Хидеери.
– Конечно. И всё же в значительной мере её отказ вызван недоверием ко мне.
– Мой господин…
– И поэтому я хочу, чтобы ты передал ей, Тоетоми но-Хидеери, что её страхи беспочвенны. Разве тебе не были оказаны здесь величайшие почести, разве у тебя есть хоть малейший повод для подозрений?
– Вы обращаетесь со мной и моими людьми с величайшим уважением, мой господин Иеясу.
– Разве я не обожествляю твоего отца? Разве памятник ему – не прекраснейший во всей Японии?
– Я благодарен вам, мой господин Иеясу. Я хочу, чтобы вы знали это. Может быть, моя мать чувствует себя слишком старой для подобного путешествия.
– Какого путешествия? От Осакского замка до Киото едва ли будет тридцать миль. И стара? Принцесса Асаи Едогими стара? Ну, уж этому я просто не могу поверить.
Хидеери улыбнулся:
– И будете правы, мой господин. Моя мать вечна, как и её красота.
– Да, это верно. – Иеясу вздохнул. – Но её настраивают против меня португальские священники.
– Мой господин?
– Эх, Хидеери, я ведь знаю, что священники считают Осаку даже более надёжным прибежищем, чем Нагасаки.
– Действительно, им там всегда рады, мой господин. Не только потому, что они видят столько несправедливостей к себе, столько преследований по всей империи с тех пор, как вы им перестали покровительствовать. Но дело ещё в том, что я хочу узнать науки и культуру Запада – они ведь столько могут рассказать нам: о литературе и искусстве, политике и, конечно, религии.
– И ещё об искусстве войны и владении огнестрельным оружием, – заметил Иеясу.
Хидеери утвердительно наклонил голову.
– И этому тоже, мой господин Иеясу. Искусство войны и умение владеть оружием – это ведь только другая сторона политики, не так ли?
Иеясу бросил взгляд на юношу:
– Ты хотел бы сохранить торговлю с Португалией?
– Я хотел бы сохранить торговлю с Португалией, мой господин, к нашей общей выгоде. Так же, как вы хотели бы торговать с Голландией.
Снова быстрый взгляд:
– Ты информирован не хуже меня, Тоетоми но-Хидеери. Я собирался выбрать Голландию в качестве торгового партнёра лишь потому, что, несмотря на заключённое твоим отцом соглашение с Португалией, ни один корабль из Лиссабона не появлялся у наших берегов вот уже пять лет.
– У них возникли свои внутренние проблемы, мой господин. Так говорят священники. Но разве Голландия проявляет больше интереса к торговле с Японией? Уже пять лет пошло с тех пор, как вы отправили в Сиам голландцев Квакернека и За-ндвоорта.
Иеясу кивнул:
– И Зандвоорт вернулся с заверениями своих правителей. Хидеери позволил себе ещё одну улыбку:
– Но без кораблей. И без пушек, мой господин Иеясу. Европейцы очень беспечны в том, что касается обещаний. Но у нас нет причин расстраиваться по этому поводу. Священники сообщают мне, что величайшая из европейских наций начинает действовать и у наших берегов. Во всяком случае, они недалеко к югу.
Иеясу нахмурился:
– Я ничего об этом не знаю.
– И всё же это так, мой господин. Священники очень подробно рассказали мне об этом. Похоже, что Испания и Португалия обе снаряжали ещё столетие назад экспедиции для поисков новых рынков. И, опасаясь встречи и военных столкновений своих флотов, эти страны обратились к микадо всей Европы, которого они называют «Папа», чтобы он рассудил их в этом деле. Папа принял следующее решение: испанцам отдал место, именуемое Америкой, а португальцам – нации, которые они именуют Востоком, то есть Китай, Острова пряностей и Японию.
– Как самоуверенны эти народы и их Папа, – заметил Иеясу.
– Действительно, мой господин. Но практичны.
– А теперь, ты говоришь, испанцы проникают в эти места? Как это может быть?
– Новый Папа отменил указание своего предшественника. Как вы знаете, они, во всяком случае, уже давно обосновались на Разбойничьих островах. Испанцев боятся все, мой господин. Даже, я бы сказал, ваш англичанин. Это китайцы Европы. – Он улыбнулся, заметив нахмуренные брови Иеясу. – Они богаче всех, мой господин. И лучше всех вооружены.
Иеясу кивнул:– Очевидно, нам нужно быть осторожными с испанцами, Тоетоми но-Хидеери. Возможно, они захотят высадиться на наши берега завоевателями, а не просителями.
– Но разве мы не сможем отбросить их обратно в море, как сделали когда-то с монголами?
– Без сомнения, – согласился Иеясу. – И всё же будет лучше для всех нас, если мы позабудем о наших противоречиях и объединимся для отпора внешней угрозе. Я долго размышлял над этим, Тоетоми но-Хидеери. Я любил твоего отца, как родного брата. Его сестра была моей женой большую часть моей жизни. И я всегда любил тебя, как сына. Разве не твоя сестра – супруга сегуна? Наши семьи должны быть союзниками, Тоетоми но-Хидеери, а не противниками.
– Ваши слова для меня – как первые цветы на весенней вишне, мой господин.
– Я рад, что ты так думаешь. Между нами есть только одна преграда – недоверие, испытываемое твоей матерью ко мне.
– Мой господин, я уверяю вас…
– Заверения ничего не стоят, принц Хидеери, если за ними не следуют дела. К счастью, я нашёл путь, который положит конец нашим разногласиям. Навсегда.
Хидеери ждал с вежливым вниманием.
– Моя дорогая жена, – продолжал Иеясу, – твоя родная тётушка, столько лет делившая со мной брачное ложе, ушла из нашего мира.
– Я слышал об этом, мой господин, и очень опечален. – Но глаза юноши оставались настороже.
– И теперь я старый, одинокий человек, принц Хидеери. На мне – груз проблем целой империи, неизбежные интриги и ненависть, окружающие тех, кто стоит у руля. И из этих проблем самая серьёзная – противоречие между нашими семействами. Если бы их устранить, если бы принцесса Едогими согласилась бы занять место в моей постели…
– Мой господин?…
– В качестве жены, Хидеери. Я бы оказал ей величайшие почести, которые только возможны в этом мире.
– Вы хотите, чтобы моя мать вышла за вас замуж, принц Иеясу?
Иеясу поднял голову:
– Тебе это кажется смешным? Молодой человек улыбнулся:– Мой господин, я нахожу смешной мысль о реакции моей матери на ваше предложение. Асаи Едогими замужем за Токугавой но-Иеясу? Извините меня, мой господин. – Он рассмеялся.
В комнате вдруг стало так тихо, что даже визгливый, немного нервный смех юноши вскоре оборвался. Глаза всех присутствующих были обращены на Иеясу.
Принц улыбнулся:
– Как ты говоришь, принц Хидеери, смешное предложение. Но, по крайней мере, пока мы вместе смеёмся, драться мы не будем. Я должен подумать о других, лучших способах оставаться в хорошем настроении.
Два мальчика медленно и осторожно раздевали принца. На них самих оставались лишь кимоно с уже развязанными поясами. Это был их долг – быть готовыми ко всему, что пожелает от них господин. Но сегодня он был задумчив, сам завернулся в ночное кимоно и завязал пояс. Он жестом отослал юношей, и в комнату вошли Хидетада и Косукэ но-Сукэ.
– Удачный вечер, отец мой, – заметил сегун, садясь на возвышении.
– И всё же мой господин не выглядит довольным, – возразил Сукэ, садясь на коленях ступенькой ниже.
Иеясу хлопнул в ладоши, и мальчики внесли зелёный чай.
– Все эти годы мне представляли мальчишку недоумком. А он не глупей меня.
– Но он всё ещё мальчишка, – отозвался Хидетада.
– И это беспокоит меня больше всего. Ему сейчас восемнадцать. В его возрасте я сражался вместе с Одой Нобунагой и Тоетоми Хидееси у Окехадзамы. И никто из нас не сомневался, что мы доберёмся до Киото. Но они боялись меня уже тогда именно потому, что мне было восемнадцать, а им – лет на десять больше. У меня была молодость, энергия… И у меня было время.
– Значит, мой господин… – начал Сукэ.
Иеясу взмахом руки отослал мальчиков из комнаты.
– Только война, другого выхода нет. И это твоя война, Хидетада. Судьба твоя и твоих детей зависит от тебя.
– Я знаю, отец мой. Если бы нам удалось выманить Тоетоми из их крепости…– Этого мы никогда не сделаем, не давая заверений в их безопасности.
– Но осаждать Осаку, мой господин, – покачал головой Сукэ. – Это огромное дело.
– К которому мы должны приготовиться. И даже больше чем к этому. Мы должны подготовить предлог, и такой, что, даже если осада затянется на месяцы или годы, поддерживающие нас даймио не потеряли бы веры в правое дело. Тоетоми должны быть не правы.
– Да, мой господин, – отозвался, нахмурившись, Сукэ.
– И мы должны быть вооружены не хуже их. Они ищут пушки.
– Португальцы ничего им не дадут, – презрительно бросил Хидетада.
– Не будь чересчур самоуверенным, сын мой. Священники хорошо знают о твоей ненависти к ним и предпочтут Хидеери в качестве правителя Японии. Во всяком случае, голова мальчишки занята сейчас другим. Мы должны опередить его в отношении испанцев. Сукэ, я хочу, чтобы ты отправился к Андзину Миуре.
– Мой господин?…
– Он уже достаточно долго пробыл в опале. Ему можно доверять, и он знает этих европейцев.
– И он так же горд, как все европейцы. Кимура докладывает мне, что тот проводит много времени в размышлениях и улыбается только своим детям.
– Он злится, ведь ему кажется, что я лишил его своей благосклонности. Напомни ему: то, что он до сих пор живёт и процветает, – тоже проявление моего доброго отношения. И передай, что у него есть возможность снова оказаться в зените. Ему нужно будет отправиться на Разбойничьи острова, чтобы встретиться там с испанцами.
– Вы отпускаете Андзина Миуру из Японии, мой господин?
– Он вернётся, – ответил Иеясу. – Он улыбается своей жене и детям, как говорит Кимура. А они ведь останутся здесь. Кроме того, на Западе его никто и ничто не ждёт.
– Вы доверите ему дипломатическую миссию? – спросил Хидетада. – Человеку, который уже однажды подвёл вас своей вспыльчивостью и романтическими устремлениями? Такие качества не для дипломата. А теперь под вопросом даже его храбрость. – Только не для меня, мой сын. И сейчас он стал старше, умнее. Кто знает, может быть, ему удастся убедить и голландцев прибыть сюда.
– Голландцы, – бросил зло Хидетада. – Испанцы. Португальцы. Меня огорчает, отец мой, что вы собираетесь отдать Японию в такую зависимость от этих варваров-иностранцев, от их коварных вероучений и заносчивых замашек. Лучше выкинуть их всех прочь. Уничтожить всё заморское влияние здесь, в Японии. Казнить всех священников. Давайте повернёмся к Западу спиной. Осака не так уж неприступна, Ода Нобунага ведь взял её.
– Сорок лет назад Осака была всего лишь монастырём, – сказал Иеясу. – Исида Норихаза и братья Оно – не монахи, они профессиональные воины. И не забывай, что Хидееси укрепил оборону замка, превратив его в сильнейшую крепость империи. А когда мы выведем наших союзников на поле боя, мы не сможем позволить себе проиграть. Сукэ, ты отправишься в Миуру на рассвете.
Часть IV. СЕГУН
Глава 1.
Солнце, медленно поднимающееся на востоке, первым делом залило светом забор стоящего на мысе дома, потом хлынуло во двор, взобралось на крыльцо и просочилось сквозь ставни. Оно наполнило спальни, заблестело на циновках, коснулось маленького, бледного лица. Солнце было долгожданным гостем после недели дождей и бурь, наделавших достаточно бед. Но теперь небо очистилось, и солнце спокойно освещало землю. И Сикибу-великолепную.
Уилл сел. Сердце его гулко стучало в груди, но сегодня даже солнце волновало. Потому что сегодня будет очень важный день. Самый важный день за долгие годы. Важнее даже того дня, когда два года назад у ворот его дома появился Сукэ. Это было свидетельством того, что его проступки прощены. Почти. При условии, что он остался в глазах принца тем же человеком, каким ступил на эту землю. Человеком-талисманом. Тот день тоже был достаточно волнительным. Пять долгих лет он перебирался в галере на другую сторону залива, чтобы руководить постройкой двух кораблей, ставших его подарком Японии. Нежеланным подарком, потому что и сам он стал нежеланным. Корабли покачивались на якорях недалеко от берега и ни на что больше не годились. И не пригодятся, думал он. До того момента, как ему приказали набрать команду и отправиться в Манилу. В тот день он снова стал живым человеком, и Сикибу заплакала.
Он отбросил простыни, встал, вышел на порог. Горы вокруг, казалось, тянутся бесконечной цепью, касаясь белых облаков зеленью своих склонов. День был таким ясным, что ему даже показалось – вдали виднеется гора Асо. В утробе Асо постоянно что-то ворчало, и никто не мог сказать, когда будет новое извержение. Как никто не мог сказать, когда земля вновь начнёт трястись и разверзнутся под ногами улицы городов. Это Япония, образ жизни и постоянное соседство со смертью, пропитавшее все слои общества и, возможно, явившееся причиной как агрессивности самурая, так и пассивности ита. Способ жизни в шаге от могилы, что придавало особый смысл самой жизни и делало размышления о жизни загробной бессмысленными и бесполезными. Образ жизни, достойный восхищения. По крайней мере, для Андзина Миури.
Образ жизни, символом которого служил безупречный конус Фудзиямы, хранительницы всей страны, вздымающейся позади его дома, над холмами Хаконе. Горы, означавшей для него не меньше, чем для любого японца, ведь именно её он видел прежде всего, возвращаясь домой. Его гора. Как всё это странно. Он уже дважды путешествовал к югу – в Манилу и Сиам, к Островам пряностей. В любом из этих путешествий он спокойно мог сменить японскую команду матросов на матросов-европейцев и продолжить плавание – через Индийский океан, вокруг мыса Бурь. В первом путешествии эта возможность ещё соблазняла его. Пока он плыл к югу. Но лишь до Сиама, где он встретил разочарованного Мельхиора, голландцев, трещавших без умолку о своих политических и религиозных проблемах, где узнал, что даже Якоб так и не вернулся в Европу, поступив на службу в Вест-Индии и погибнув год спустя, сражаясь с испанцами на Разбойничьих островах. Какая бесцельная потеря времени! Какая бесцельная потеря людей! Такие вещи не для Уилла Адамса. Больше семи лет назад он написалв Англию письма, а Мельхиор заверил его, что, во всяком случае, он отправил их из Сиама дальше. Но никакого ответа от своих родных он так и не получил. Итак, Уилл Адамс умер.
Из тех пятисот человек европейцем не остался никто. Даже Мельхиор вернулся в Японию, взял в жёны прелестную девушку из Эдо, а Уилл выхлопотал ему пенсион от принца. Однако японское имя Мельхиор принять отказался.
Так что же привело парня обратно? Уж, конечно, не погоня за сокровищами. Но в этой стране было некое мистическое величие, точнее, отсутствие мелочности, и именно это затрагивало какие-то струны в человеческом сердце. Когда природа в Японии была в плохом расположении духа, она уничтожала всё. Полностью. Когда мужчины в Японии воевали, лишь смерть прекращала битву. А когда женщины в Японии любили, они отдавали себя этому чувству до конца, до последней мысли, до последней клеточки тела. Он не мог больше считать это место раем из-за внутренней дикости, лежащей под самой поверхностью. Он не мог считать это место адом из-за радостного возбуждения от принадлежности к такому обществу. Чистилище? Но чистилище – это серое, безрадостное место. Япония была уникальна. Что сказал ему тогда Тадатуне, в тот первый день в Бунго? «С мечом в руке и умением владеть им нет ничего под солнцем, чего не мог бы достичь мужчина».
Тогда он совершил ошибку, улыбнувшись про себя такой нехристианской мысли. Ошибку. Мир лежал у его ног, и он вознамерился поднять его – без меча в руке. Даже в тот страшный день землетрясения – умей он владеть мечом и убей тогда Норихазу, и ему бы все простилось. Он в этом больше не сомневался. Для самурая его неповиновение приказу принца – ничто по сравнению с тем, что принц был вынужден лично спасать его от опасности, как спасают женщину или ребёнка. В этом заключалась истинная причина его удаления от двора. И что толку говорить потом, что вот сейчас ты сможешь сразиться с этим человеком и даже надеяться на победу? Теперь, когда искусству владения мечом тебя обучил величайший дуэлянт Японии. К чему? Норихаза снова надёжно укрылся за стенами Осакского замка, а Андзина Миуру сослали в его усадьбу и в Сагами Ван. Кровная месть осталась неудовлетворённой, но мёртв-то был Кейко, а не один из слуг Норихазы.
А Магдалина? Она спасла ему жизнь ценой собственной чести и даже, возможно, рискуя собственной жизнью. Было ли это любовью? Он никогда не узнает этого. Он стал японцем и, значит, выбросил её из головы. Единственный способ. Одно чересчур бурное утро она принадлежала ему, стала для него воплощением красоты. Он поклонялся этой красоте, боготворил её. Но любил ли он её? Да и что такое любовь? Чисто физическое влечение, извержение его чресел? Нет, здесь что-то большее. Он женился на Мэри Хайн, чтобы удовлетворить свою похоть. Он угробил свою карьеру, чтобы утолить потребность своего тела в Магдалине. Но любви там не было. Любовь спала на циновке за его спиной. Всё такая же девочка – маленькая, аккуратная, бесконечно прекрасная, бесконечно преданная, бесконечно самоотверженная. Девочка, хотя уже дважды ставшая матерью. Любовь исходила ещё и от Джозефа с Сюзанной. Как он может оставить их? Любовь была не только в его семье, она исходила и от Мельхиора с его женой, от Кимуры и Асоки, от всех жителей Миуры.
Но эта любовь влекла за собой ответственность. Это значило не только не предать их ни при каких условиях, но и отомстить за смерть Кейко. Это было единственным облаком на его горизонте. Пока он там остаётся, спокойной жизни для Андзина Миуры не будет и теперь, когда его вызывают в Сидзюоку, когда выполнение его долга становится реальней и ближе. Но во что это выльется? Он не думал, что возможная встреча с Магдалиной как-нибудь повлияет на него. Его собственная гибель?
Его собственная гибель. Вот в чём загвоздка. Так, значит, он трус? Он так не думал. Он был просто мирным человеком. Впрочем, в Японии эти два слова являлись синонимами. Это говорил в нём христианин. Он снова был счастлив, оказавшись опять в море, на мостике корабля, которым он не просто командовал, но который он и построил собственными руками. Он чувствовал, как его корпус скользит по волнам, повинуясь каждому его желанию. По его приказу выставлялись паруса, он лично прокладывал курс, которым им следовало идти. А теперь на другой стороне океана, у Акапулько или дальше, плывёт второй его корабль. Что за странное это было дело – во всех отношениях. Странно, что Уилл Адамс, корабельщик из Джиллингема, графство Кент, отправляется с миссией мира на Разбойничьи острова, к испанцам. Странно, что они приняли его, вместо того чтобы сразу отправить в лапы инквизиции. Впрочем, они приняли его не как Уилла Адамса, а как Андзина Миуру, хатамото на службе великого принца Токугавы Минамото но-Иеясу.
Приняли, но практически проигнорировали. Вежливые слова, вежливый интерес к Японии. Тогда. Он подумал в ту пору, что звезда Уилла Адамса начинает закатываться. Что та удачливость, которая так интриговала Иеясу, испарилась, оставив его всего лишь обычным человеком, но тогда ему было всё равно. У него была Миура, куда он мог возвратиться. У него были свои деловые интересы, когда он получил доступ к богатым рынкам Юга.
Но он ошибся. Испанцев тогда действительно не интересовала Япония, но потом подвернулось это дело с галеоном, шедшим из Акапулько, – его снесло штормом и разбило о камни у берегов Бунго. Человек тридцать утонули, но больше трёхсот спасли, и среди них – наместника испанского короля, направлявшегося в Мадрид, дона Родриго Виверо-и-Веласко.
Какая удача! Пришлось ему тогда посуетиться – сначала съездить на юг, чтобы возобновить знакомство с наместником, потом сопровождать его в Эдо для встречи с сегуном. Это вылилось в нечто, напоминавшее дружбу, когда испанец обнаружил в Японии то очарование, которое в своё время околдовало англичанина. А в результате? Пообещали послов и взяли взаймы больший из двух построенных Андзином Миурой кораблей, переименовав его по этому случаю в «Санта Буэнавентура». Где-то он сейчас?
Но даже тогда Иеясу не принял его. Принц сохранял своё внешнее недовольство, и с Уиллом обращались как с обычным высокопоставленным дворянином. Но удача, так нужная Иеясу и снова повернувшаяся на мгновение к нему лицом, превратилась прямо-таки в сплошную полосу везения. Ещё год, и голландский корабль, такой долгожданный, бросил якорь в Нагасакской бухте. Товар голландцы привезли откровенно дрянной, но они пришли и придут снова. В знак своей заинтересованности они оставили посольство, вручили принцу письма своего правителя и пообещали устроить регулярные визиты торгового корабля, хотя и не привезли ничего для Уилла Адамса.
В Англии он позабыт. Но не в Японии, потому что его ожидание закончилось… Вчера его вызвали в Сидзюоку. Значит, он снова может ухватить судьбу за хвост. Какое ему дело до кровной вражды? Зачем отнимать у кого-то жизнь? Сикибу открыла глаза, нащупала рукой пустоту откинутых простыней. Он опустился рядом на колени.
– Я не хотел тебя будить.
– Я почти и не спала уже, – ответила она. – Я просто лежала, чувствуя ваше тепло рядом, зная, что вы здесь, мой господин. В последний раз.
– Ты думаешь, я не вернусь? – Как грустны её глаза. Кажется, что они уходят в бесконечность её разума. Вневременного разума, размеров которого он даже не осознавал, уже не говоря об обладании им. Может быть, он никогда особо и не старался. Может быть, этот момент настал сейчас.
– Предположим, кто-нибудь приручит орла, – сказала она. – Хотя нет, приручить орла невозможно. Тогда предположим, что раненый и нуждающийся в защите орёл сам прилетит к кому-то. Он красив, силён, может летать в синеве неба. Но наступает момент, мой господин, когда орёл снова здоров и его нужно выпустить на волю.
– Я не орёл, Сикибу. – Его пальцы скользнули по её спине – такой изящной и в то же время сильной. Она была не слабее Пинто Магдалины и доказывала это не раз, удовлетворяя его желания.
Его желания. Как глупо предаваться мечтам, когда здесь, под рукой, воплощение всего того, что может пожелать мужчина: вся та страстность и вся та молчаливая уступчивость, все то унижение и вся та гордость, все подчинение и вся власть. И никакой опасности. Вот в чём суть.
– Но вы снова уйдёте в море, мой господин, – настаивала она. – Теперь, снова обретя благосклонность принца, вы получите новые поручения. Вас снова подолгу не будет дома.
– Не знаю, Сикибу. Не знаю. Я даже не знаю, обрёл ли я прежнее расположение принца. – Его ладони легли на ягодицы жены, притягивая её. Этой ночью они любили друг друга до изнеможения, но он снова хотел её. Она уже прижималась к нему, её рот приоткрылся в затаённом желании, которое он так хорошо узнал. Но дверь-ширма в углу комнаты в этот момент отъехала в сторону.
Уилл сел, Сикибу откатилась в сторону:
– Я побью их и отошлю прочь, мой господин.
– Нет. Их я тоже вижу слишком мало.
Дверь открылась, и в проёме возникли двое ребятишек. Джозефу исполнилось семь – вылитый европеец, с проблеском рыжины в волосах, как у Магдалины, и в то же время чистой воды японец хрупкостью своего сложения. Сюзанне скоро пять, но в ней уже видна грациозность матери. И бесконечная миловидность черт тоже. Сикибу сама давала имена обоим. Сторонница синтоизма, она тем не менее прислушалась к священникам и нарекла детей европейскими именами – она думала, что это должно понравиться её господину. И оказалась права. Джозеф и Сюзанна. Волосы Джозефу уже остригли, ведь он тоже станет самураем. Для этой церемонии Тадатуне снова приезжал в Миуру, хотя Сукэ на этот раз не было. Но Сукэ прежде всего был человеком принца. Симадзу но-Тадатуне принадлежал к роду Сацума, а те всегда славились непокорностью. И Тадатуне был другом теперь и всегда. Таким, каким, пожалуй, не был даже Мельхиор.
Уилл сел. Сердце его гулко стучало в груди, но сегодня даже солнце волновало. Потому что сегодня будет очень важный день. Самый важный день за долгие годы. Важнее даже того дня, когда два года назад у ворот его дома появился Сукэ. Это было свидетельством того, что его проступки прощены. Почти. При условии, что он остался в глазах принца тем же человеком, каким ступил на эту землю. Человеком-талисманом. Тот день тоже был достаточно волнительным. Пять долгих лет он перебирался в галере на другую сторону залива, чтобы руководить постройкой двух кораблей, ставших его подарком Японии. Нежеланным подарком, потому что и сам он стал нежеланным. Корабли покачивались на якорях недалеко от берега и ни на что больше не годились. И не пригодятся, думал он. До того момента, как ему приказали набрать команду и отправиться в Манилу. В тот день он снова стал живым человеком, и Сикибу заплакала.
Он отбросил простыни, встал, вышел на порог. Горы вокруг, казалось, тянутся бесконечной цепью, касаясь белых облаков зеленью своих склонов. День был таким ясным, что ему даже показалось – вдали виднеется гора Асо. В утробе Асо постоянно что-то ворчало, и никто не мог сказать, когда будет новое извержение. Как никто не мог сказать, когда земля вновь начнёт трястись и разверзнутся под ногами улицы городов. Это Япония, образ жизни и постоянное соседство со смертью, пропитавшее все слои общества и, возможно, явившееся причиной как агрессивности самурая, так и пассивности ита. Способ жизни в шаге от могилы, что придавало особый смысл самой жизни и делало размышления о жизни загробной бессмысленными и бесполезными. Образ жизни, достойный восхищения. По крайней мере, для Андзина Миури.
Образ жизни, символом которого служил безупречный конус Фудзиямы, хранительницы всей страны, вздымающейся позади его дома, над холмами Хаконе. Горы, означавшей для него не меньше, чем для любого японца, ведь именно её он видел прежде всего, возвращаясь домой. Его гора. Как всё это странно. Он уже дважды путешествовал к югу – в Манилу и Сиам, к Островам пряностей. В любом из этих путешествий он спокойно мог сменить японскую команду матросов на матросов-европейцев и продолжить плавание – через Индийский океан, вокруг мыса Бурь. В первом путешествии эта возможность ещё соблазняла его. Пока он плыл к югу. Но лишь до Сиама, где он встретил разочарованного Мельхиора, голландцев, трещавших без умолку о своих политических и религиозных проблемах, где узнал, что даже Якоб так и не вернулся в Европу, поступив на службу в Вест-Индии и погибнув год спустя, сражаясь с испанцами на Разбойничьих островах. Какая бесцельная потеря времени! Какая бесцельная потеря людей! Такие вещи не для Уилла Адамса. Больше семи лет назад он написалв Англию письма, а Мельхиор заверил его, что, во всяком случае, он отправил их из Сиама дальше. Но никакого ответа от своих родных он так и не получил. Итак, Уилл Адамс умер.
Из тех пятисот человек европейцем не остался никто. Даже Мельхиор вернулся в Японию, взял в жёны прелестную девушку из Эдо, а Уилл выхлопотал ему пенсион от принца. Однако японское имя Мельхиор принять отказался.
Так что же привело парня обратно? Уж, конечно, не погоня за сокровищами. Но в этой стране было некое мистическое величие, точнее, отсутствие мелочности, и именно это затрагивало какие-то струны в человеческом сердце. Когда природа в Японии была в плохом расположении духа, она уничтожала всё. Полностью. Когда мужчины в Японии воевали, лишь смерть прекращала битву. А когда женщины в Японии любили, они отдавали себя этому чувству до конца, до последней мысли, до последней клеточки тела. Он не мог больше считать это место раем из-за внутренней дикости, лежащей под самой поверхностью. Он не мог считать это место адом из-за радостного возбуждения от принадлежности к такому обществу. Чистилище? Но чистилище – это серое, безрадостное место. Япония была уникальна. Что сказал ему тогда Тадатуне, в тот первый день в Бунго? «С мечом в руке и умением владеть им нет ничего под солнцем, чего не мог бы достичь мужчина».
Тогда он совершил ошибку, улыбнувшись про себя такой нехристианской мысли. Ошибку. Мир лежал у его ног, и он вознамерился поднять его – без меча в руке. Даже в тот страшный день землетрясения – умей он владеть мечом и убей тогда Норихазу, и ему бы все простилось. Он в этом больше не сомневался. Для самурая его неповиновение приказу принца – ничто по сравнению с тем, что принц был вынужден лично спасать его от опасности, как спасают женщину или ребёнка. В этом заключалась истинная причина его удаления от двора. И что толку говорить потом, что вот сейчас ты сможешь сразиться с этим человеком и даже надеяться на победу? Теперь, когда искусству владения мечом тебя обучил величайший дуэлянт Японии. К чему? Норихаза снова надёжно укрылся за стенами Осакского замка, а Андзина Миуру сослали в его усадьбу и в Сагами Ван. Кровная месть осталась неудовлетворённой, но мёртв-то был Кейко, а не один из слуг Норихазы.
А Магдалина? Она спасла ему жизнь ценой собственной чести и даже, возможно, рискуя собственной жизнью. Было ли это любовью? Он никогда не узнает этого. Он стал японцем и, значит, выбросил её из головы. Единственный способ. Одно чересчур бурное утро она принадлежала ему, стала для него воплощением красоты. Он поклонялся этой красоте, боготворил её. Но любил ли он её? Да и что такое любовь? Чисто физическое влечение, извержение его чресел? Нет, здесь что-то большее. Он женился на Мэри Хайн, чтобы удовлетворить свою похоть. Он угробил свою карьеру, чтобы утолить потребность своего тела в Магдалине. Но любви там не было. Любовь спала на циновке за его спиной. Всё такая же девочка – маленькая, аккуратная, бесконечно прекрасная, бесконечно преданная, бесконечно самоотверженная. Девочка, хотя уже дважды ставшая матерью. Любовь исходила ещё и от Джозефа с Сюзанной. Как он может оставить их? Любовь была не только в его семье, она исходила и от Мельхиора с его женой, от Кимуры и Асоки, от всех жителей Миуры.
Но эта любовь влекла за собой ответственность. Это значило не только не предать их ни при каких условиях, но и отомстить за смерть Кейко. Это было единственным облаком на его горизонте. Пока он там остаётся, спокойной жизни для Андзина Миуры не будет и теперь, когда его вызывают в Сидзюоку, когда выполнение его долга становится реальней и ближе. Но во что это выльется? Он не думал, что возможная встреча с Магдалиной как-нибудь повлияет на него. Его собственная гибель?
Его собственная гибель. Вот в чём загвоздка. Так, значит, он трус? Он так не думал. Он был просто мирным человеком. Впрочем, в Японии эти два слова являлись синонимами. Это говорил в нём христианин. Он снова был счастлив, оказавшись опять в море, на мостике корабля, которым он не просто командовал, но который он и построил собственными руками. Он чувствовал, как его корпус скользит по волнам, повинуясь каждому его желанию. По его приказу выставлялись паруса, он лично прокладывал курс, которым им следовало идти. А теперь на другой стороне океана, у Акапулько или дальше, плывёт второй его корабль. Что за странное это было дело – во всех отношениях. Странно, что Уилл Адамс, корабельщик из Джиллингема, графство Кент, отправляется с миссией мира на Разбойничьи острова, к испанцам. Странно, что они приняли его, вместо того чтобы сразу отправить в лапы инквизиции. Впрочем, они приняли его не как Уилла Адамса, а как Андзина Миуру, хатамото на службе великого принца Токугавы Минамото но-Иеясу.
Приняли, но практически проигнорировали. Вежливые слова, вежливый интерес к Японии. Тогда. Он подумал в ту пору, что звезда Уилла Адамса начинает закатываться. Что та удачливость, которая так интриговала Иеясу, испарилась, оставив его всего лишь обычным человеком, но тогда ему было всё равно. У него была Миура, куда он мог возвратиться. У него были свои деловые интересы, когда он получил доступ к богатым рынкам Юга.
Но он ошибся. Испанцев тогда действительно не интересовала Япония, но потом подвернулось это дело с галеоном, шедшим из Акапулько, – его снесло штормом и разбило о камни у берегов Бунго. Человек тридцать утонули, но больше трёхсот спасли, и среди них – наместника испанского короля, направлявшегося в Мадрид, дона Родриго Виверо-и-Веласко.
Какая удача! Пришлось ему тогда посуетиться – сначала съездить на юг, чтобы возобновить знакомство с наместником, потом сопровождать его в Эдо для встречи с сегуном. Это вылилось в нечто, напоминавшее дружбу, когда испанец обнаружил в Японии то очарование, которое в своё время околдовало англичанина. А в результате? Пообещали послов и взяли взаймы больший из двух построенных Андзином Миурой кораблей, переименовав его по этому случаю в «Санта Буэнавентура». Где-то он сейчас?
Но даже тогда Иеясу не принял его. Принц сохранял своё внешнее недовольство, и с Уиллом обращались как с обычным высокопоставленным дворянином. Но удача, так нужная Иеясу и снова повернувшаяся на мгновение к нему лицом, превратилась прямо-таки в сплошную полосу везения. Ещё год, и голландский корабль, такой долгожданный, бросил якорь в Нагасакской бухте. Товар голландцы привезли откровенно дрянной, но они пришли и придут снова. В знак своей заинтересованности они оставили посольство, вручили принцу письма своего правителя и пообещали устроить регулярные визиты торгового корабля, хотя и не привезли ничего для Уилла Адамса.
В Англии он позабыт. Но не в Японии, потому что его ожидание закончилось… Вчера его вызвали в Сидзюоку. Значит, он снова может ухватить судьбу за хвост. Какое ему дело до кровной вражды? Зачем отнимать у кого-то жизнь? Сикибу открыла глаза, нащупала рукой пустоту откинутых простыней. Он опустился рядом на колени.
– Я не хотел тебя будить.
– Я почти и не спала уже, – ответила она. – Я просто лежала, чувствуя ваше тепло рядом, зная, что вы здесь, мой господин. В последний раз.
– Ты думаешь, я не вернусь? – Как грустны её глаза. Кажется, что они уходят в бесконечность её разума. Вневременного разума, размеров которого он даже не осознавал, уже не говоря об обладании им. Может быть, он никогда особо и не старался. Может быть, этот момент настал сейчас.
– Предположим, кто-нибудь приручит орла, – сказала она. – Хотя нет, приручить орла невозможно. Тогда предположим, что раненый и нуждающийся в защите орёл сам прилетит к кому-то. Он красив, силён, может летать в синеве неба. Но наступает момент, мой господин, когда орёл снова здоров и его нужно выпустить на волю.
– Я не орёл, Сикибу. – Его пальцы скользнули по её спине – такой изящной и в то же время сильной. Она была не слабее Пинто Магдалины и доказывала это не раз, удовлетворяя его желания.
Его желания. Как глупо предаваться мечтам, когда здесь, под рукой, воплощение всего того, что может пожелать мужчина: вся та страстность и вся та молчаливая уступчивость, все то унижение и вся та гордость, все подчинение и вся власть. И никакой опасности. Вот в чём суть.
– Но вы снова уйдёте в море, мой господин, – настаивала она. – Теперь, снова обретя благосклонность принца, вы получите новые поручения. Вас снова подолгу не будет дома.
– Не знаю, Сикибу. Не знаю. Я даже не знаю, обрёл ли я прежнее расположение принца. – Его ладони легли на ягодицы жены, притягивая её. Этой ночью они любили друг друга до изнеможения, но он снова хотел её. Она уже прижималась к нему, её рот приоткрылся в затаённом желании, которое он так хорошо узнал. Но дверь-ширма в углу комнаты в этот момент отъехала в сторону.
Уилл сел, Сикибу откатилась в сторону:
– Я побью их и отошлю прочь, мой господин.
– Нет. Их я тоже вижу слишком мало.
Дверь открылась, и в проёме возникли двое ребятишек. Джозефу исполнилось семь – вылитый европеец, с проблеском рыжины в волосах, как у Магдалины, и в то же время чистой воды японец хрупкостью своего сложения. Сюзанне скоро пять, но в ней уже видна грациозность матери. И бесконечная миловидность черт тоже. Сикибу сама давала имена обоим. Сторонница синтоизма, она тем не менее прислушалась к священникам и нарекла детей европейскими именами – она думала, что это должно понравиться её господину. И оказалась права. Джозеф и Сюзанна. Волосы Джозефу уже остригли, ведь он тоже станет самураем. Для этой церемонии Тадатуне снова приезжал в Миуру, хотя Сукэ на этот раз не было. Но Сукэ прежде всего был человеком принца. Симадзу но-Тадатуне принадлежал к роду Сацума, а те всегда славились непокорностью. И Тадатуне был другом теперь и всегда. Таким, каким, пожалуй, не был даже Мельхиор.