Страница:
– Когда Нбунага умер, я встал перед выбором, Андзин Миура. А Асаи Едогими – моя племянница.
– Я знаю это, мой господин. – Но сердце его забилось чаще. Может быть, у него всё-таки есть друг в этом замке?
– Эти люди, – продолжал Юраку, – они ничтожества. Простолюдины. А я происхожу из величайшей семьи страны.
– Столь же великой, как Минамото, мой господин? – спросил Уилл.
Юраку взглянул на него и повернулся к двери.
– Я хочу поправить своё прежнее пренебрежение к вам, Андзин Миура. Вы поужинаете со мной?
– Охотно, мой господин Юраку. Если вы позволите мне принять ванну и переодеться.
Юраку поклонился, и полчаса спустя Уилл шагал за ним по широкому, отделанному деревянными панелями коридору, вверх по бесконечно изукрашенным лестницам, по затянутым гобеленами каминным залам, снова вверх по лестницам. В этом замкнутом пространстве он терял чувство направления. Но сейчас они наверняка где-то высоко, почти под крышей башни. Направляясь куда? На встречу с кем? Пот градом лил с него. И как рукоять короткого меча вонзилась ему под рёбра! Но самыми неожиданными были те слова Юраку.
Ширмы скользнули в стороны. Это уж наверняка не тюрьма. Юраку вошёл в комнату величиной татами в тридцать, где их ждали около полдюжины вельмож. Здесь были братья Оно, Санада и Исида Норихаза, но они оставались на полу. Потому что на возвышении виднелась маленькая, лёгкая фигурка юноши лет двадцати, в небесно-голубом кимоно.
– Коутоу, Андзин Миура, – шепнул Юраку и сам поспешно опустился на колени. Уилл последовал его примеру, а Хидеери положил руки на бёдра по освещённой веками традиции, прежде чем подозвать их ближе.
– Андзин Миура, мой господин принц, – объявил Юраку. Уилл опустился на колени рядом с возвышением.
– Человек с пушками, – произнёс Хидеери. – Я много слышал о тебе, Андзин Миура. Твои ядра чуть не убили мою мать.
– За это я хотел бы искренне извиниться перед самой принцессой, мой господин, – ответил Уилл.
Хидеери внимательно посмотрел на него.
– У тебя, без сомнения, будет такая возможность, – заметил он. – А теперь поедим, мой господин Харунага.
Даймио поклонился и хлопнул в ладоши. Ширмы скользнули в стороны, и служанки поспешили в комнату с маленькими лакированными столиками и пылающими жаровнями. У Уилла появилась наконец возможность осмотреться. Богато убранная комната, свежайшие циновки на полу, по углам огромные вазы, полные цветов, на стенах – драпировки. А что за драпировками? Ведь в воздухе чувствовался слабый аромат. Аромат, какого он не ощущал пятнадцать лет. Тогда он был в этой башне, он уверен в этом. Требования этикета запрещали даже принцессе Едогими обедать с мужчинами, но наверняка она где-то поблизости. И её горничные?
Подали рис. Хидеери мелкими глотками отпивал чай, разглядывая Уилла поверх чашки, – как странно напоминает Иеясу, в которого, возможно, он и перенял эту привычку.
– Тебе понравилось пребывание в Осакском замке, Андзин Миура?
– Было очень интересно, мой господин. – Мы не предполагали, что ты пробудешь здесь так долго, – сказал Хидеери. – Ты ведь видел, как солдаты Токугавы засыпают ров?
– Как и было предусмотрено договором с принцессой Едогими, мой господин.
– Внешний ров засыпан несколько дней назад, – заметил Ода Юраку. – Но работы всё не прекращаются.
Уилл посмотрел на старика.
– Мне ничего об этом не известно, мой господин. Из моего окна плохо видно, а выходить на крепостные стены мне не позволяют.
Хидеери кивнул:
– Тем не менее это так. Впрочем, мы все сейчас узнаем.
– Он идёт, мой господин принц, – сказал Сенада. Девушка, стоявшая на коленях рядом с Уиллом и подкладывавшая ему на тарелку тонкие ломтики жареной курятины, украдкой улыбнулась ему. Ширмы вновь раздвинулись, пропуская на этот раз самурая в полном боевом облачении, за исключением шлема. Он медленно опустился в поклоне на пол, но Хидеери тут же жестом приказал ему подняться.
– Сегун был занят другими делами, мой господин принц, – ответил самурай. – Меня принял господин Хонда Масадзуми.
– Ты передал ему наш протест?
– Да, мой господин принц.
– И что ответил господин Масадзуми?
– Он был нездоров, мой господин принц, и потому не покидал своего дома. Таким образом, он не мог лично наблюдать за ходом работ. Но он был разгневан, услышав, что его солдаты вышли за рамки инструкций. Он пообещал послать человека к господину Итакуре в Киото, чтобы установить истину в этом деле.
– Истину? – воскликнул Норихаза. – Разве не сам сегун контролирует ход работ? Кто ещё может отдать приказ прекратить их?
– Похоже, мой господин Норихаза, что этими работами руководил сам принц Иеясу. Даже сегун не осмеливается идти против приказов принца.
– А принц в Киото?
– Нет, мой господин. Полагают, что он сейчас в Сидзюоке. Но это только предположение. Господин Масадзуми считает, что приказы принц передаёт через своего представителя в Киото, господина Итакуру. Поэтому он и послал туда гонца, чтобы выяснить, что всё-таки нужно делать.
– Самая настоящая ложь, мой господин принц, – заметил Санада.
Хидеери, нахмурившись, посмотрел на генерала, противоречивые чувства обуревали его.
– А работы тем временем продолжаются, мой господин принц, – сказал Норихаза. – Внешний ров засыпан, наружная стена снесена. Теперь они начинают засыпать второй ров. Так что же, мой господин, вы будете ждать, пока они начнут разбирать вторую стену? Это трюк Токугавы, мой господин принц. Иеясу добивается своих целей обманом.
– Чего вы от меня хотите, – пробормотал Хидеери. – Может быть, он не замышляет ничего плохого. Может быть…
– Может быть, – ответил Норихаза. – Может быть, мой господин принц. Хорошо известно, что Токугаве нужно только одно – уничтожить Тоетоми. Хорошо известно, мой господин принц, что армии Мори, Асано и Сацумы не вернулись в свои провинции, а стоят лагерем на соседних холмах, окружив город, и ожидают удобного момента. Мой господин, дни вашей власти, вашей свободы, вашей жизни ускользают от вас с каждой лопатой песка, высыпанного во второй ров.
– Но, мой господин… – Хидеери повернулся к Оно Харунаге. – Мой господин Харунага, ваши сыновья…
– Они самураи, мой господин принц, – ответил Харунага. Но его голос был печален, и, говоря, он смотрел на Уилла. – Они готовы умереть за Тоетоми.
– Что скажете вы, мой господин Санада? – спросил Хидеери. – Как мы можем ответить на такое вероломство?
– Ничем, мой господин принц, кроме как начав стрелять по работающим. И это будет означать конец перемирия.
– А потом ринуться в атаку и разгромить сегуна, – подхватил Норихаза. – Да. Это будет великая победа.
– Но недостаточная, мой господин Норихаза, – заметил Санада. – Хидетада – ничто, пока жив его отец. Принцев Токугава слишком много. Не сомневайтесь, что если Токугава планируют засыпать второй ров и снести вторую стену, то это лишь первая часть их замысла. Вторая – это взятие крепости штурмом. Поэтому они наверняка снова соберут сюда все свои войска и сделают это в тот момент, когда мы нарушим перемирие. Я бы на их месте ждал именно этого момента, мой господин. А пока что разорвите перемирие, призовите обратно тех своих военачальников, которые могли покинуть замок, закупайте где только можно военные припасы и отгоните рабочие отряды. Это заставит Токугаву вернуться. И когда вы увидите золотой веер над лагерем противника, вот тогда мы должны атаковать всеми силами, до последнего солдата, и положить этому конец за один день. Если мы сможем совершить вылазку и поразить сердце Токугавы, его армия растает, как снег под ярким солнцем, и победа ваша, мой господин принц. Как и Империя.
Боже мой, подумал Уилл, этот человек знает, что говорит. И так вот, походя, они решают и его судьбу. Девушка у его локтя нахмурилась. Кусочек мяса, который она должна была положить ему в рот, совсем остыл. Но сейчас он не смог бы прожевать его, как не смог бы даже сплюнуть. Рот его пересох.
– Но разорвать перемирие, – произнёс Хидеери негромко, – значит, обречь моих сводных братьев на смерть.
– И себя тоже, мой господин, – отозвался Юраку, – если удача будет не на нашей стороне. Иеясу наплюёт на все соглашение, если вы обстреляете его людей.
– Разрывая перемирие сейчас, мой господин, – сказал Норихаза, – мы получим Андзина Миуру. Разве не говорят о нём, что он талисман Токугавы? Разве мы не добились убедительной победы, пока его не было? Разве не обрушилось пушечное ядро на эту башню, как только он вернулся?
– Неужели вы верите в эту чепуху, мой господин Норихаза? – спросил Ода Юраку.
– Я – нет, мой господин Юраку, но простые солдаты, несомненно, в это верят. Больше того – поговаривают, что сам Токугава в это верит. Он старый человек, мой господин принц, и, очевидно, не подвержен предрассудкам.
Взгляд Хидеери вернулся к Уиллу. Пора, подумал тот. Англичанин в нём жаждал вскочить и сражаться за свою жизнь. Выхвати, по крайней мере, свой короткий меч, может, тебе удастся захватить большой, и умри сейчас. Не дожидаясь, пока они сами прирежут тебя.
Но японец в нём требовал: сиди, как сидел, смотри на них с презрением. Если не можешь выиграть битву против столь многочисленных врагов, то подчинись неизбежному с холодным безразличием.
– Я не могу, – сказал Хидеери. – Я не могу принять такое решение. – Вы не можете принять никакого решения, мой господин принц, – негромко произнесла Асаи Едогими. – Это ваш самый большой недостаток как правителя.
Она стояла за спиной Уилла, и он чувствовал, как становятся дыбом волоски на его шее. Он поспешно последовал примеру даймио, служанок, самураев у входа и упал на пол в коутоу. Принцесса. Как аромат её духов наполнил комнату! Пятнадцать лет. Интересно, она одна?
– О, поднимитесь, поднимитесь, – произнесла она презрительно. – Сядьте, господа. Почему вы склоняетесь перед простой женщиной?
Они медленно выпрямились. Боже мой, подумал он, я чувствую её взгляд своей кожей.
– Позволю себе напомнить госпоже матери, – произнёс Хидеери, – что это она решила вступить в переговоры с Токугавой.
– Я решила, – подтвердила Едогими. – Я испугалась. Я всего лишь женщина, и когда ядро пробило крышу и чуть-чуть не попало в мою постель, я испугалась. И я поняла в тот момент, кто послал это ядро. Никто, кроме него, не мог бы послать это ядро. Человек этот – сам дьявол, господа. Но больше я не боюсь. Моя женственность отброшена за ненадобностью. Если вы не хотите быть мужчинами, то вместо вас мужчиной стану я. Мой господин Санада, я назначаю вас командующим войсками Тоетоми, и подчиняться вы будету только мне.
– Моя госпожа принцесса, – Санада поклонился. – Не сомневайтесь, что я выполню свой долг, защищая ваше имя.
– Надеюсь, – заметила Едогими.
– А мои братья, госпожа мать? – воскликнул Хидеери. – Ваши сыновья?
– Они увидели свет лишь для того, чтобы служить вам, мой господин принц. Только для этого. Мне доставляло удовольствие вынашивать их, растить их для этой цели. Я надеялась, я молилась, чтобы мы заключили перемирие с Токугавой на этот сезон. Принц не может жить вечно. Даже принц. Я надеялась дождаться этого и потом иметь дело только с его сыном. Но если так не получается, мы будем сражаться, как и предлагает господин Санада. Изо всех сил. У нас здесь в заложниках сам дьявол, злой дух, постоянно стоящий за плечом принца. Его нужно уничтожить.
Уилл обернулся, ногой отшвырнув столик, его левая рука опрокинула служанку на спину, тарелка со снедью отлетела всторону. Всё-таки англичанин взял верх. Но он замер, оставаясь на коленях, не в силах оторвать взгляд от четырёх женщин. Четырёх женщин. Асаи Едогими в белом кимоно, ничуть не изменившаяся за пятнадцать лет. По правую руку от неё – Асаи Дзекоин, гнев на её лице виднелся даже сквозь маску белой краски, прятавшей эмоции её сестры. Слева от неё стояла незнакомая ему женщина. А позади них – высокая фигура Пинто Магдалины.
О Боже, подумал он. О Боже. Но его глаза застлало пеленой. Её лицо скрывалось под толстым слоем краски, и он не мог разобрать выражение её глаз. Но это была мать его сына.
А стражники были уже у его плеча. Попытайся он подняться, и его рассекут пополам.
– Андзин Миура, – самурай, моя госпожа принцесса, – напомнил Санада. – У него есть право на сеппуку.
– Нет. – Едогими не сводила глаз с Уилла, глаза её превратились в крошечные озерки бездонной черноты, дыхание столь глубоко, что кимоно на груди ходило ходуном. – Нет. У этого человека нет никаких прав. Он потерял свои права пятнадцать лет назад, накануне Секигахары. Я убью его, господа. Своими собственными руками.
Стражники шагнули вперёд, схватили Уилла за руки. Он мог бы стряхнуть их одним движением плеч. И всё же он не поднимался с колен, пригвождённый её взглядом.
– Но не сейчас, – сказала Едогими, самообладание вновь вернулось к ней. – Пока он жив, его считают талисманом Токугавы. Пусть так оно и останется – до тех пор, пока принц снова не займёт своё место в той долине, перед крепостью. В то утро, когда вы, мой господин Санада, поведёте в бой свою армию, – в то утро Андзин Миура умрёт, и голова его, насаженная на копьё, будет красоваться над нашими укреплениями, подбадривая наших воинов и приводя в ужас Токугаву. Они хотели сражаться с нами с помощью этого дьявола. Мы швырнём этого дьявола им в лицо.
Стражник сунул руку за пояс Уиллу, выдернул короткий меч и швырнул его на пол.
– А до тех пор, моя госпожа принцесса? – спросил Норихаза. Губы Асаи Едогими дрогнули. Не было никакого сомнения
– Она улыбалась.
– А до тех пор, – ответила она, – мы покажем ему, что значит предать Тоетоми. Пусть его вопли поразвлекут нас. О чём ты мечтаешь, когда твоё тело поглощено болью, твой разум – страхом, а твоё сердце – гневом? Когда сама жизнь стала непереносимой, а завтрашний день – немыслимым. Тебе хочется дать волю своим мечтам об отмщении.
Ведро ледяной воды водопадом обрушилось на его лицо, и он шевельнулся. Какая глупость! Стальные бритвы вонзились ему в запястья, и он, наверное, застонал. Или заплакал. Ведь разве не исполнялись все желания принцессы Едогими? Если она приказала, чтобы человек кричал, как грудной младенец, то так тому и быть.
А здесь, на его кистях, были даже не бритвы. Просто верёвки. Но он уже висит на них так долго. Только стоя он мог дать какой-то отдых рукам, а чтобы стоять сейчас, нужно было собрать в кулак всю свою волю – ведь, встав, он позволит крови хлынуть по рукам к пальцам, а это была агония. Это была агония.
Стоять было проблемой ещё и из-за коленей, которые совсем ослабли. Ослабли от страха, от ожидания, от ненависти?
Он видел, как стражник запалил факелы и тёмная комната озарилась прыгающими языками пламени, рваные тени заплясали вверх и вниз по стенам. Теперь он стоял, и руки его расслабились. Бритвы теперь были не снаружи, а внутри рук. Он поднял глаза к низкому каменному потолку, к кольцам, ввинченным в потолок. Потому что иногда, забываясь в полусне, он думал о Самсоне. Он был большим, сильным мужчиной, а это всего лишь железные кольца, закреплённые в камне. Собрать все силы, потянуть посильней, и они, возможно, вырвутся. А что потом? Эта камера – в основании башни Асаи. И разве не может случиться такого, что он потрясёт это основание и все здание развалится на куски, а Асаи Едогими, Асаи Дзекоин и Пинто Магдалина вылетят из своих постелей и рухнут сюда, к нему, в эту камеру? Какой крик радости вырвется из груди Токугавы, если башня Асаи рухнет!
Но кольца все так же прочно держались сейчас, как и тогда, когда его привели сюда. Бог свидетель, он пытался вырвать их, и не один раз. Как и тогда, когда они подставили стол под его живот, приподняв его с пола, для удобства молодых стражников. Даже в тот день кольца не дрогнули, хотя сердце его едва не разорвалось от стыда и злости. Значит, он всё-таки не Самсон. Потому что Самсон получил свою силу от Бога. А Уилл Адамс отказался верить в то, что Господь вмешивается в деяния людей. Уилл Адамс остался один.
О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий что-то про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство – посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый.
Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно – Едогими отделяло от них настолько этажей.
Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями.
Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались.
В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева?
Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять.
Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу.
Кокс упорно называл её «миссис Адамс». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы.
Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться.
Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда.
Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу.
В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить – до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тоетоми нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур.
Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём – уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины.
Погибнут все. Магдалина? Филипп? Впрочем, может быть, для Филиппа смерть будет избавлением. А Едогими? Едогими привяжут к псу. О Боже, как стало вдруг душно.
Двери распахнулись, на лестнице послышался шорох шагов. И шёлковых кимоно. Комната наполнилась ароматом свежевымытых к надушённых тел. Сколько сегодня? Шестеро, и трое мужчин.
Асаи Едогими, любовница Хидееси, мать Хидеери, женщина из семьи Тоетоми. На ней было розовое кимоно, украшенное, как и все кимоно сегодня, как и все в замке, розовыми тыковками Тоетоми. Хидееси взял тыкву в качестве символа. Сначала они делались из дерева, и он добавлял по одной после каждой победы. Потом их стали изготавливать из золота и вышивать золотом повсюду. Бесчисленное множество золотых тыкв, означающее бесчисленное множество побед, одержанных величайшим воином, величайшим человеком Японии. Чейрод заканчивался теперь на этой разрывавшейся от ненависти женщине и на этом женственном юноше.
Потому что сегодня Хидеери был на её стороне. Хидеери, облачённый в полное боевое снаряжение, выглядел более смущённым, чем всегда. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Вот твой враг, – негромко произнесла Едогими. Она пересекла подземелье, шурша кимоно, помахивая веером – то перед лицом, то роняя его к поясу. Он никогда не поймёт этого языка вееров, даже если проживёт до ста лет. Если он проживёт до ста лет.
Едогими остановилась перед ним, совсем близко. Он вдохнул аромат её духов. Самый прекрасный аромат, который он когда-нибудь вдыхал. Он не мог оторвать глаз от её лица, хотя за её спиной стояла целая толпа, среди которой, конечно, новая партия мучителей, спешащих начать истязать его, возбуждать его и унижать его, показывая его мужскую мощь и бессилие в одно и то же время, чтобы доставить этим удовольствие принцессе, которая ничего не забывала.
– Твой конец пришёл, Андзин Миура, – тихо сказала она. – Золотой веер реет над лагерем Токугавы. Очень красивый вид, Андзин Миура. Все эти белые ножны мечей, эти развевающиеся знамёна, эти доспехи. Там собралось много людей, Андзин Миура. И они призывают отомстить. Отомстить за смерть их англичанина, их талисмана. Они кричат во всё горло, Андзин Миура, они боятся, что ты уже мёртв. Но сегодня они закричат ещё громче, потому что сегодня они увидят, как из твоей срубленной головы будет капать кровь, Андзин Миура.
Его голова дёрнулась. Сегодня? Едогими улыбнулась.
– Ты не хочешь умирать, Андзин Миура? Прожив так долго и так хорошо? Смерть приходит ко всем нам, Андзин Миура. Даже я однажды умру. И я не боюсь этого. А чего бояться тебе? Ты умрёшь хорошей смертью. – Снова улыбка. – Разве твоя смерть будет не хороша? Только не говори нам, что нам придётся тащить тебя, кричащего, на верёвке. Священники рассказывают, что многие европейцы умирают именно так. У них нет мужества, у твоих соотечественников. Но о тебе я была лучшего мнения.
– Моя смерть – ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугава привяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней.
Асаи Едогими больше не улыбалась.
– Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты.
– Нет, моя госпожа мать, – вмешался Хидеери. – Он пришёл как заложник, и мы уже нарушили условия. Он предал нас, предал вас лично, но он уже пострадал за это. Сегодня он умрёт. Так пусть он умрёт с честью. Это закон самураев.
– Я не дам ему права на сеппуку, – произнесла Едогими, губы её были гневно поджаты.
Хидеери поклонился:
– Быть по сему, мой госпожа мать. Так оно и должно быть, ведь Иеясу обезглавил Исиду Мицунари. Но пусть он умрёт как мужчина, а не как животное, с почестями, надлежащими самураю. Мой господин Юраку, позаботьтесь об этом. Моя госпожа мать, проводите меня в усыпальницу моего отца, где мы вместе помолимся.
– Я знаю это, мой господин. – Но сердце его забилось чаще. Может быть, у него всё-таки есть друг в этом замке?
– Эти люди, – продолжал Юраку, – они ничтожества. Простолюдины. А я происхожу из величайшей семьи страны.
– Столь же великой, как Минамото, мой господин? – спросил Уилл.
Юраку взглянул на него и повернулся к двери.
– Я хочу поправить своё прежнее пренебрежение к вам, Андзин Миура. Вы поужинаете со мной?
– Охотно, мой господин Юраку. Если вы позволите мне принять ванну и переодеться.
Юраку поклонился, и полчаса спустя Уилл шагал за ним по широкому, отделанному деревянными панелями коридору, вверх по бесконечно изукрашенным лестницам, по затянутым гобеленами каминным залам, снова вверх по лестницам. В этом замкнутом пространстве он терял чувство направления. Но сейчас они наверняка где-то высоко, почти под крышей башни. Направляясь куда? На встречу с кем? Пот градом лил с него. И как рукоять короткого меча вонзилась ему под рёбра! Но самыми неожиданными были те слова Юраку.
Ширмы скользнули в стороны. Это уж наверняка не тюрьма. Юраку вошёл в комнату величиной татами в тридцать, где их ждали около полдюжины вельмож. Здесь были братья Оно, Санада и Исида Норихаза, но они оставались на полу. Потому что на возвышении виднелась маленькая, лёгкая фигурка юноши лет двадцати, в небесно-голубом кимоно.
– Коутоу, Андзин Миура, – шепнул Юраку и сам поспешно опустился на колени. Уилл последовал его примеру, а Хидеери положил руки на бёдра по освещённой веками традиции, прежде чем подозвать их ближе.
– Андзин Миура, мой господин принц, – объявил Юраку. Уилл опустился на колени рядом с возвышением.
– Человек с пушками, – произнёс Хидеери. – Я много слышал о тебе, Андзин Миура. Твои ядра чуть не убили мою мать.
– За это я хотел бы искренне извиниться перед самой принцессой, мой господин, – ответил Уилл.
Хидеери внимательно посмотрел на него.
– У тебя, без сомнения, будет такая возможность, – заметил он. – А теперь поедим, мой господин Харунага.
Даймио поклонился и хлопнул в ладоши. Ширмы скользнули в стороны, и служанки поспешили в комнату с маленькими лакированными столиками и пылающими жаровнями. У Уилла появилась наконец возможность осмотреться. Богато убранная комната, свежайшие циновки на полу, по углам огромные вазы, полные цветов, на стенах – драпировки. А что за драпировками? Ведь в воздухе чувствовался слабый аромат. Аромат, какого он не ощущал пятнадцать лет. Тогда он был в этой башне, он уверен в этом. Требования этикета запрещали даже принцессе Едогими обедать с мужчинами, но наверняка она где-то поблизости. И её горничные?
Подали рис. Хидеери мелкими глотками отпивал чай, разглядывая Уилла поверх чашки, – как странно напоминает Иеясу, в которого, возможно, он и перенял эту привычку.
– Тебе понравилось пребывание в Осакском замке, Андзин Миура?
– Было очень интересно, мой господин. – Мы не предполагали, что ты пробудешь здесь так долго, – сказал Хидеери. – Ты ведь видел, как солдаты Токугавы засыпают ров?
– Как и было предусмотрено договором с принцессой Едогими, мой господин.
– Внешний ров засыпан несколько дней назад, – заметил Ода Юраку. – Но работы всё не прекращаются.
Уилл посмотрел на старика.
– Мне ничего об этом не известно, мой господин. Из моего окна плохо видно, а выходить на крепостные стены мне не позволяют.
Хидеери кивнул:
– Тем не менее это так. Впрочем, мы все сейчас узнаем.
– Он идёт, мой господин принц, – сказал Сенада. Девушка, стоявшая на коленях рядом с Уиллом и подкладывавшая ему на тарелку тонкие ломтики жареной курятины, украдкой улыбнулась ему. Ширмы вновь раздвинулись, пропуская на этот раз самурая в полном боевом облачении, за исключением шлема. Он медленно опустился в поклоне на пол, но Хидеери тут же жестом приказал ему подняться.
– Сегун был занят другими делами, мой господин принц, – ответил самурай. – Меня принял господин Хонда Масадзуми.
– Ты передал ему наш протест?
– Да, мой господин принц.
– И что ответил господин Масадзуми?
– Он был нездоров, мой господин принц, и потому не покидал своего дома. Таким образом, он не мог лично наблюдать за ходом работ. Но он был разгневан, услышав, что его солдаты вышли за рамки инструкций. Он пообещал послать человека к господину Итакуре в Киото, чтобы установить истину в этом деле.
– Истину? – воскликнул Норихаза. – Разве не сам сегун контролирует ход работ? Кто ещё может отдать приказ прекратить их?
– Похоже, мой господин Норихаза, что этими работами руководил сам принц Иеясу. Даже сегун не осмеливается идти против приказов принца.
– А принц в Киото?
– Нет, мой господин. Полагают, что он сейчас в Сидзюоке. Но это только предположение. Господин Масадзуми считает, что приказы принц передаёт через своего представителя в Киото, господина Итакуру. Поэтому он и послал туда гонца, чтобы выяснить, что всё-таки нужно делать.
– Самая настоящая ложь, мой господин принц, – заметил Санада.
Хидеери, нахмурившись, посмотрел на генерала, противоречивые чувства обуревали его.
– А работы тем временем продолжаются, мой господин принц, – сказал Норихаза. – Внешний ров засыпан, наружная стена снесена. Теперь они начинают засыпать второй ров. Так что же, мой господин, вы будете ждать, пока они начнут разбирать вторую стену? Это трюк Токугавы, мой господин принц. Иеясу добивается своих целей обманом.
– Чего вы от меня хотите, – пробормотал Хидеери. – Может быть, он не замышляет ничего плохого. Может быть…
– Может быть, – ответил Норихаза. – Может быть, мой господин принц. Хорошо известно, что Токугаве нужно только одно – уничтожить Тоетоми. Хорошо известно, мой господин принц, что армии Мори, Асано и Сацумы не вернулись в свои провинции, а стоят лагерем на соседних холмах, окружив город, и ожидают удобного момента. Мой господин, дни вашей власти, вашей свободы, вашей жизни ускользают от вас с каждой лопатой песка, высыпанного во второй ров.
– Но, мой господин… – Хидеери повернулся к Оно Харунаге. – Мой господин Харунага, ваши сыновья…
– Они самураи, мой господин принц, – ответил Харунага. Но его голос был печален, и, говоря, он смотрел на Уилла. – Они готовы умереть за Тоетоми.
– Что скажете вы, мой господин Санада? – спросил Хидеери. – Как мы можем ответить на такое вероломство?
– Ничем, мой господин принц, кроме как начав стрелять по работающим. И это будет означать конец перемирия.
– А потом ринуться в атаку и разгромить сегуна, – подхватил Норихаза. – Да. Это будет великая победа.
– Но недостаточная, мой господин Норихаза, – заметил Санада. – Хидетада – ничто, пока жив его отец. Принцев Токугава слишком много. Не сомневайтесь, что если Токугава планируют засыпать второй ров и снести вторую стену, то это лишь первая часть их замысла. Вторая – это взятие крепости штурмом. Поэтому они наверняка снова соберут сюда все свои войска и сделают это в тот момент, когда мы нарушим перемирие. Я бы на их месте ждал именно этого момента, мой господин. А пока что разорвите перемирие, призовите обратно тех своих военачальников, которые могли покинуть замок, закупайте где только можно военные припасы и отгоните рабочие отряды. Это заставит Токугаву вернуться. И когда вы увидите золотой веер над лагерем противника, вот тогда мы должны атаковать всеми силами, до последнего солдата, и положить этому конец за один день. Если мы сможем совершить вылазку и поразить сердце Токугавы, его армия растает, как снег под ярким солнцем, и победа ваша, мой господин принц. Как и Империя.
Боже мой, подумал Уилл, этот человек знает, что говорит. И так вот, походя, они решают и его судьбу. Девушка у его локтя нахмурилась. Кусочек мяса, который она должна была положить ему в рот, совсем остыл. Но сейчас он не смог бы прожевать его, как не смог бы даже сплюнуть. Рот его пересох.
– Но разорвать перемирие, – произнёс Хидеери негромко, – значит, обречь моих сводных братьев на смерть.
– И себя тоже, мой господин, – отозвался Юраку, – если удача будет не на нашей стороне. Иеясу наплюёт на все соглашение, если вы обстреляете его людей.
– Разрывая перемирие сейчас, мой господин, – сказал Норихаза, – мы получим Андзина Миуру. Разве не говорят о нём, что он талисман Токугавы? Разве мы не добились убедительной победы, пока его не было? Разве не обрушилось пушечное ядро на эту башню, как только он вернулся?
– Неужели вы верите в эту чепуху, мой господин Норихаза? – спросил Ода Юраку.
– Я – нет, мой господин Юраку, но простые солдаты, несомненно, в это верят. Больше того – поговаривают, что сам Токугава в это верит. Он старый человек, мой господин принц, и, очевидно, не подвержен предрассудкам.
Взгляд Хидеери вернулся к Уиллу. Пора, подумал тот. Англичанин в нём жаждал вскочить и сражаться за свою жизнь. Выхвати, по крайней мере, свой короткий меч, может, тебе удастся захватить большой, и умри сейчас. Не дожидаясь, пока они сами прирежут тебя.
Но японец в нём требовал: сиди, как сидел, смотри на них с презрением. Если не можешь выиграть битву против столь многочисленных врагов, то подчинись неизбежному с холодным безразличием.
– Я не могу, – сказал Хидеери. – Я не могу принять такое решение. – Вы не можете принять никакого решения, мой господин принц, – негромко произнесла Асаи Едогими. – Это ваш самый большой недостаток как правителя.
Она стояла за спиной Уилла, и он чувствовал, как становятся дыбом волоски на его шее. Он поспешно последовал примеру даймио, служанок, самураев у входа и упал на пол в коутоу. Принцесса. Как аромат её духов наполнил комнату! Пятнадцать лет. Интересно, она одна?
– О, поднимитесь, поднимитесь, – произнесла она презрительно. – Сядьте, господа. Почему вы склоняетесь перед простой женщиной?
Они медленно выпрямились. Боже мой, подумал он, я чувствую её взгляд своей кожей.
– Позволю себе напомнить госпоже матери, – произнёс Хидеери, – что это она решила вступить в переговоры с Токугавой.
– Я решила, – подтвердила Едогими. – Я испугалась. Я всего лишь женщина, и когда ядро пробило крышу и чуть-чуть не попало в мою постель, я испугалась. И я поняла в тот момент, кто послал это ядро. Никто, кроме него, не мог бы послать это ядро. Человек этот – сам дьявол, господа. Но больше я не боюсь. Моя женственность отброшена за ненадобностью. Если вы не хотите быть мужчинами, то вместо вас мужчиной стану я. Мой господин Санада, я назначаю вас командующим войсками Тоетоми, и подчиняться вы будету только мне.
– Моя госпожа принцесса, – Санада поклонился. – Не сомневайтесь, что я выполню свой долг, защищая ваше имя.
– Надеюсь, – заметила Едогими.
– А мои братья, госпожа мать? – воскликнул Хидеери. – Ваши сыновья?
– Они увидели свет лишь для того, чтобы служить вам, мой господин принц. Только для этого. Мне доставляло удовольствие вынашивать их, растить их для этой цели. Я надеялась, я молилась, чтобы мы заключили перемирие с Токугавой на этот сезон. Принц не может жить вечно. Даже принц. Я надеялась дождаться этого и потом иметь дело только с его сыном. Но если так не получается, мы будем сражаться, как и предлагает господин Санада. Изо всех сил. У нас здесь в заложниках сам дьявол, злой дух, постоянно стоящий за плечом принца. Его нужно уничтожить.
Уилл обернулся, ногой отшвырнув столик, его левая рука опрокинула служанку на спину, тарелка со снедью отлетела всторону. Всё-таки англичанин взял верх. Но он замер, оставаясь на коленях, не в силах оторвать взгляд от четырёх женщин. Четырёх женщин. Асаи Едогими в белом кимоно, ничуть не изменившаяся за пятнадцать лет. По правую руку от неё – Асаи Дзекоин, гнев на её лице виднелся даже сквозь маску белой краски, прятавшей эмоции её сестры. Слева от неё стояла незнакомая ему женщина. А позади них – высокая фигура Пинто Магдалины.
О Боже, подумал он. О Боже. Но его глаза застлало пеленой. Её лицо скрывалось под толстым слоем краски, и он не мог разобрать выражение её глаз. Но это была мать его сына.
А стражники были уже у его плеча. Попытайся он подняться, и его рассекут пополам.
– Андзин Миура, – самурай, моя госпожа принцесса, – напомнил Санада. – У него есть право на сеппуку.
– Нет. – Едогими не сводила глаз с Уилла, глаза её превратились в крошечные озерки бездонной черноты, дыхание столь глубоко, что кимоно на груди ходило ходуном. – Нет. У этого человека нет никаких прав. Он потерял свои права пятнадцать лет назад, накануне Секигахары. Я убью его, господа. Своими собственными руками.
Стражники шагнули вперёд, схватили Уилла за руки. Он мог бы стряхнуть их одним движением плеч. И всё же он не поднимался с колен, пригвождённый её взглядом.
– Но не сейчас, – сказала Едогими, самообладание вновь вернулось к ней. – Пока он жив, его считают талисманом Токугавы. Пусть так оно и останется – до тех пор, пока принц снова не займёт своё место в той долине, перед крепостью. В то утро, когда вы, мой господин Санада, поведёте в бой свою армию, – в то утро Андзин Миура умрёт, и голова его, насаженная на копьё, будет красоваться над нашими укреплениями, подбадривая наших воинов и приводя в ужас Токугаву. Они хотели сражаться с нами с помощью этого дьявола. Мы швырнём этого дьявола им в лицо.
Стражник сунул руку за пояс Уиллу, выдернул короткий меч и швырнул его на пол.
– А до тех пор, моя госпожа принцесса? – спросил Норихаза. Губы Асаи Едогими дрогнули. Не было никакого сомнения
– Она улыбалась.
– А до тех пор, – ответила она, – мы покажем ему, что значит предать Тоетоми. Пусть его вопли поразвлекут нас. О чём ты мечтаешь, когда твоё тело поглощено болью, твой разум – страхом, а твоё сердце – гневом? Когда сама жизнь стала непереносимой, а завтрашний день – немыслимым. Тебе хочется дать волю своим мечтам об отмщении.
Ведро ледяной воды водопадом обрушилось на его лицо, и он шевельнулся. Какая глупость! Стальные бритвы вонзились ему в запястья, и он, наверное, застонал. Или заплакал. Ведь разве не исполнялись все желания принцессы Едогими? Если она приказала, чтобы человек кричал, как грудной младенец, то так тому и быть.
А здесь, на его кистях, были даже не бритвы. Просто верёвки. Но он уже висит на них так долго. Только стоя он мог дать какой-то отдых рукам, а чтобы стоять сейчас, нужно было собрать в кулак всю свою волю – ведь, встав, он позволит крови хлынуть по рукам к пальцам, а это была агония. Это была агония.
Стоять было проблемой ещё и из-за коленей, которые совсем ослабли. Ослабли от страха, от ожидания, от ненависти?
Он видел, как стражник запалил факелы и тёмная комната озарилась прыгающими языками пламени, рваные тени заплясали вверх и вниз по стенам. Теперь он стоял, и руки его расслабились. Бритвы теперь были не снаружи, а внутри рук. Он поднял глаза к низкому каменному потолку, к кольцам, ввинченным в потолок. Потому что иногда, забываясь в полусне, он думал о Самсоне. Он был большим, сильным мужчиной, а это всего лишь железные кольца, закреплённые в камне. Собрать все силы, потянуть посильней, и они, возможно, вырвутся. А что потом? Эта камера – в основании башни Асаи. И разве не может случиться такого, что он потрясёт это основание и все здание развалится на куски, а Асаи Едогими, Асаи Дзекоин и Пинто Магдалина вылетят из своих постелей и рухнут сюда, к нему, в эту камеру? Какой крик радости вырвется из груди Токугавы, если башня Асаи рухнет!
Но кольца все так же прочно держались сейчас, как и тогда, когда его привели сюда. Бог свидетель, он пытался вырвать их, и не один раз. Как и тогда, когда они подставили стол под его живот, приподняв его с пола, для удобства молодых стражников. Даже в тот день кольца не дрогнули, хотя сердце его едва не разорвалось от стыда и злости. Значит, он всё-таки не Самсон. Потому что Самсон получил свою силу от Бога. А Уилл Адамс отказался верить в то, что Господь вмешивается в деяния людей. Уилл Адамс остался один.
О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий что-то про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство – посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый.
Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно – Едогими отделяло от них настолько этажей.
Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями.
Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались.
В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева?
Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять.
Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу.
Кокс упорно называл её «миссис Адамс». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы.
Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться.
Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда.
Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу.
В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить – до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тоетоми нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур.
Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём – уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины.
Погибнут все. Магдалина? Филипп? Впрочем, может быть, для Филиппа смерть будет избавлением. А Едогими? Едогими привяжут к псу. О Боже, как стало вдруг душно.
Двери распахнулись, на лестнице послышался шорох шагов. И шёлковых кимоно. Комната наполнилась ароматом свежевымытых к надушённых тел. Сколько сегодня? Шестеро, и трое мужчин.
Асаи Едогими, любовница Хидееси, мать Хидеери, женщина из семьи Тоетоми. На ней было розовое кимоно, украшенное, как и все кимоно сегодня, как и все в замке, розовыми тыковками Тоетоми. Хидееси взял тыкву в качестве символа. Сначала они делались из дерева, и он добавлял по одной после каждой победы. Потом их стали изготавливать из золота и вышивать золотом повсюду. Бесчисленное множество золотых тыкв, означающее бесчисленное множество побед, одержанных величайшим воином, величайшим человеком Японии. Чейрод заканчивался теперь на этой разрывавшейся от ненависти женщине и на этом женственном юноше.
Потому что сегодня Хидеери был на её стороне. Хидеери, облачённый в полное боевое снаряжение, выглядел более смущённым, чем всегда. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Вот твой враг, – негромко произнесла Едогими. Она пересекла подземелье, шурша кимоно, помахивая веером – то перед лицом, то роняя его к поясу. Он никогда не поймёт этого языка вееров, даже если проживёт до ста лет. Если он проживёт до ста лет.
Едогими остановилась перед ним, совсем близко. Он вдохнул аромат её духов. Самый прекрасный аромат, который он когда-нибудь вдыхал. Он не мог оторвать глаз от её лица, хотя за её спиной стояла целая толпа, среди которой, конечно, новая партия мучителей, спешащих начать истязать его, возбуждать его и унижать его, показывая его мужскую мощь и бессилие в одно и то же время, чтобы доставить этим удовольствие принцессе, которая ничего не забывала.
– Твой конец пришёл, Андзин Миура, – тихо сказала она. – Золотой веер реет над лагерем Токугавы. Очень красивый вид, Андзин Миура. Все эти белые ножны мечей, эти развевающиеся знамёна, эти доспехи. Там собралось много людей, Андзин Миура. И они призывают отомстить. Отомстить за смерть их англичанина, их талисмана. Они кричат во всё горло, Андзин Миура, они боятся, что ты уже мёртв. Но сегодня они закричат ещё громче, потому что сегодня они увидят, как из твоей срубленной головы будет капать кровь, Андзин Миура.
Его голова дёрнулась. Сегодня? Едогими улыбнулась.
– Ты не хочешь умирать, Андзин Миура? Прожив так долго и так хорошо? Смерть приходит ко всем нам, Андзин Миура. Даже я однажды умру. И я не боюсь этого. А чего бояться тебе? Ты умрёшь хорошей смертью. – Снова улыбка. – Разве твоя смерть будет не хороша? Только не говори нам, что нам придётся тащить тебя, кричащего, на верёвке. Священники рассказывают, что многие европейцы умирают именно так. У них нет мужества, у твоих соотечественников. Но о тебе я была лучшего мнения.
– Моя смерть – ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугава привяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней.
Асаи Едогими больше не улыбалась.
– Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты.
– Нет, моя госпожа мать, – вмешался Хидеери. – Он пришёл как заложник, и мы уже нарушили условия. Он предал нас, предал вас лично, но он уже пострадал за это. Сегодня он умрёт. Так пусть он умрёт с честью. Это закон самураев.
– Я не дам ему права на сеппуку, – произнесла Едогими, губы её были гневно поджаты.
Хидеери поклонился:
– Быть по сему, мой госпожа мать. Так оно и должно быть, ведь Иеясу обезглавил Исиду Мицунари. Но пусть он умрёт как мужчина, а не как животное, с почестями, надлежащими самураю. Мой господин Юраку, позаботьтесь об этом. Моя госпожа мать, проводите меня в усыпальницу моего отца, где мы вместе помолимся.