Читаем немного дальше:
   "11 часов. Дирижабль стал немного легче. До сих пор продолжают работать все три двигателя..."
   Мы шли в хорошем темпе благодаря сильному северо-восточному ветру. Но погода быстро менялась. Не зная того, мы двигались к центру области пониженного атмосферного давления, которая охватила весь Берингов пролив. В 12 часов 50 минут мы были в пятидесяти километрах от мыса Лисберн. Здесь начался туман, берег скрылся из виду. Когда он рассеялся, оказалось, что мы летим над твердой землей, но не знаем, где именно. Решили продолжать полет в направлении запад - юго-запад, пока не показалась замерзшая река, вероятно Кикрик. Местность была очень пересеченной, впереди по курсу возвышались горы, высота которых достигала тысячи метров. Решили следовать вдоль реки, чтобы снова выйти к морскому берегу. Но в 13 часов 15 минут мы неожиданно опять вошли в полосу тумана.
   "Туман очень густой. Сбавил скорость и поднялся на высоту 1200 метров. Один двигатель запустил на тысячу оборотов, два других оставил на минимальном режиме. Видимость плохая. Некоторое время спустя приглушил также и первый двигатель..."
   На этом мои путевые заметки внезапно обрываются. Не помню, что именно заставило меня прервать начатую фразу. Но несомненно, у меня уже не оставалось ни минуты времени и покоя, чтобы продолжать записи.
   Перипетии последних суток полета измучили людей, особенно рулевого высоты и мотористов, и без того утомленных бессменной вахтой в течение двух предыдущих дней. Сам я за последние семьдесят шесть часов полета имел для отдыха всего лишь час или чуть больше. Туман, ледяные снаряды и разрушения, причиненные ими, делали эту вахту еще более трудной.
   Теперь, когда опасности, казалось, остались позади, нервное напряжение спало. Я думал, конечно, о возможных неприятных сюрпризах при посадке. По моим расчетам, она должна была произойти не раньше, чем через двенадцать часов. У меня оставалось, таким образом, немного времени для отдыха. Однако как раз эти двенадцать часов, которые последовали за многими другими, оказались самыми тяжелыми, особенно для меня.
   7.18. Над Беринговым проливом
   Этот рассказ дополнит те сведения, о которых я сообщил сразу по прибытии в Теллер, когда воспоминания о полете были еще свежи. Очень пригодились и немногие пометки, сделанные на навигационных картах, а также основанные на показаниях альтиметра [90] диаграммы высоты с их резкими, внезапными скачками; яснее слов они рассказывали о том, как проходил этот волнующий полет.
   Записи в журнале были прерваны, вероятно, около 14 часов 30 минут, когда неожиданно сгустился туман, полностью окутав дирижабль. Я тут же снизил скорость до минимума и поднялся так высоко, как только было возможно. Но вывести дирижабль из полосы тумана не удалось. Высота, на которой мы оказались, была, вероятно, больше высоты окружающих гор, но с уверенностью утверждать это я не могу.
   Чтобы убедиться в этом, я должен был бы подняться еще выше, открыв клапаны и сбросив газ [91], но не стал этого делать из опасения, что лед, образовавшийся на клапанах, помешает потом закрыть их.
   Поглощенные туманом, мы продолжали очень медленно, вслепую лететь к берегу, и мне показалось, что мы летим так очень долго. Потом туман опустился на несколько сот метров, чтобы вновь подняться немного позже. В этот раз, однако, удалось оставить его внизу, набрав высоту 1300 метров. В 16 часов 40 минут туман стал рассеиваться, и мы снизились. Когда до земли оставалось 200 метров, показалось ледовое море. Было 18 часов 30 минут.
   Итак, мы находились над морем, но не знали, где именно. Сомнений относительно курса быть не могло: нужно возвращаться к берегу, а для этого достаточно было повернуть на восток. Затем мы должны были взять курс на юг, к Ному. Я приказал Вистингу, который был рулевым высоты, держаться пониже, чтобы не потерять из виду скованное льдом море.
   Но управлять дирижаблем стало очень трудно. Порывистый северо-восточный ветер таранил корабль, провоцируя внезапные скачки высоты на пятьдесят метров и больше. Я был вынужден сам стать к рулю высоты и оставался там почти все время. Полет к берегу продолжался в нервозной обстановке под пеленой белесого тумана и казался бесконечным.
   Полчаса спустя кончился лед и показалось свободное море: большое, пенящееся, бурное. В сочетании с неутихающим сильным ветром штормовое море навело на размышления. Если выйдут из строя двигатели и мы будем предоставлены воле ветра, нас отнесет в открытый океан - к Алеутским островам или, может быть, еще дальше. Только что пройденное нами ледовое море предупреждало, что мы находимся на пороге Тихого океана, за много тысяч километров от Италии, и должен признаться, что, несмотря на тяжесть забот, я был переполнен радостью от одной мысли, что маленький воздушный корабль, построенный и управляемый итальянцами, выдержал такое трудное испытание.
   Примерно через полтора часа в море снова появился толстый лед, указывающий на то, что берег недалеко, и полет, все более изматывающий, продолжался над ослепительно белой равниной. Наконец в 21 час 30 минут мы достигли берега, на котором находилось маленькое селение: несколько хижин, рядом с которыми виднелись фигуры людей и собак. Собаки были возбуждены; те, что были привязаны, в ярости крутились на месте. Амундсену показалось, что он узнал Кивалину, и Рисер-Ларсен предложил приземлиться здесь, но я отклонил это предложение: с попутным северо-восточным ветром, который благоприятствовал полету, следуя вдоль берега, мы без особого труда достигли бы Нома, где нас ждали.
   Однако начинался самый ответственный этап пути. Рисер-Ларсен спросил меня, можем ли мы подняться выше облаков, чтобы определить местонахождение по высоте солнца и узнать, действительно ли то была Кивалина. Конечно, это было возможно, но не имело никакого смысла. Даже если селение, которое мы пролетали, не было Кивалиной, ясно, что мы находились на западном берегу Аляски. Продолжая двигаться на юг, мы обязательно должны попасть в Ном; эта простая мысль, однако, не пришла мне в голову в тот момент. Я уступил просьбе Рисер-Ларсена и совершил тяжкую ошибку.
   Поставив двигатели на минимальный режим, я приказал рулевому высоты подниматься. Дирижабль был легким и быстро устремился ввысь сквозь туман, который понемногу рассеивался, становясь все более прозрачным. Показалось солнце, и Рисер-Ларсен измерил его высоту. Но под его яркими лучами водород начал быстро расширяться. Я открыл клапаны, однако подъем затормозить не удалось. Не оставалось ничего другого, как прибавить скорость и тотчас же снижаться в движении. Я дал команду, но, так как корабль сильно осел на корму, в первые секунды он должен был подниматься еще быстрее, даже если рулевое колесо до предела повернуто на снижение. Чтобы избежать этого, необходимо было опустить нос дирижабля, переместив на него груз. Готтвальдт и еще один человек были в тот момент свободны. Я крикнул им по-английски, чтобы они шли в носовую часть, указав на маленькую лестницу, которая соединяла рубку управления с внутренней частью дирижабля. Готтвальдт стал подниматься, но потом остановился, не совсем поняв приказ, вернее, слова-то ему были ясны, но для чего надо было идти на нос дирижабля, он не понял. Раньше никто не слышал от меня подобной команды. Он в замешательстве глядел на меня, не двигаясь с места. А мой взгляд был прикован к красным столбикам манометров, которые показывали, что давление газа быстро растет: 50, 60, 70 миллиметров.
   Это был тревожный момент. Во что бы то ни стало надо было заставить корабль снижаться, но он продолжал набирать высоту! Еще несколько минут - и может прорваться оболочка, а это в лучшем случае грозит катастрофической потерей водорода.
   - Быстро на нос! - крикнул я теперь уже по-итальянски, подкрепляя приказ жестами еще более выразительными, чем слова. Те двое поняли наконец и выполнили команду. Корабль клюнул носом и начал снижаться, давление уменьшилось. Я вздохнул с облегчением.
   За несколько минут мы поднялись на высоту 1800 метров. Теперь мы спускались в тумане, двигаясь в сторону моря, чтобы избежать риска удариться о вершины холмов. На высоте 200 метров показалась земля, но Кивалины уже не было видно. Часы показывали 22 часа 30 минут, 13 мая.
   Теперь мы взяли курс на запад; держались на малой высоте, стараясь не терять землю из виду.
   Миновало четыре часа изматывающего полета. Местность была гористой, а лететь приходилось на очень малой высоте, ниже тумана, который был довольно густым. Я оказался вынужден снова сесть к рулю высоты, потому что никто из норвежцев не имел достаточно опыта, чтобы справиться с управлением в таких сложных условиях.
   Это было суровое испытание, требовавшее напряжения нервов и максимального внимания. Надо было маневрировать, управляя рулем вручную, и в то же время смотреть в окно, чтобы вовремя заметить изменения рельефа, холмы, внезапно возникающие из тумана. Иногда мы проходили в нескольких десятках метров от земли, так что радиоантенна, дважды ударившись о нее, разбилась.
   Я чувствовал себя очень уставшим. С начала полета не было ни минуты, чтобы спокойно присесть и отдохнуть. Порой мне казалось, что я не могу больше держаться на ногах, но усилием воли заставлял себя оставаться на посту.
   Чтобы побороть немного свою усталость и иметь возможность быстрее маневрировать рулем, я приказал Рисер-Ларсену высунуться в окно и смотреть вперед, предупреждая меня о неровностях рельефа, которые могут неожиданно появиться. Если он увидит холм, возвышающийся в тумане, то должен крикнуть "Вверх!", а если опасность представлялась более значительной и неизбежной, то этот возглас должен сопровождаться взмахом руки.
   Наконец через три с половиной часа мы увидели извилистую замерзшую реку. Посмотрели на карту: найти ее оказалось нетрудно, течение подсказало название реки - Серпентине, т.е. Змеиная. Было два часа ночи, 14 мая. Полчаса спустя мы миновали бухту Шишмарева, оставив слева маленький остров Сарычева [92]. Наконец-то мы снова нашли путь к Ному. Теперь уже не возникало трудностей.
   Следуя вдоль берега и придерживаясь постоянной высоты, мы должны были прибыть в Ном. Ошибки быть не могло, нужно только продолжать маневрировать рулем высоты. Я доверил это Рисер-Ларсену и Вистингу, предупредив Алессандрини, чтобы он позвал меня в случае необходимости, и, обессиленный, опустился в кресло Амундсена, который проснулся несколько часов назад.
   Я был на исходе своих сил. Мои записи в журнале были прерваны 13 числа около двух часов дня, с тех пор прошло двенадцать часов, потребовавших неослабного внимания, невыносимо трудных часов, наступивших после четырех дней и трех ночей бессменной вахты. Усталость сделала меня более чувствительным к холоду. Я укутал ноги в спальный мешок, в котором трое суток почти беспрерывно спала Титина.
   В 3 часа 30 минут дирижабль обогнул мыс Принца Галлеса, пройдя при сильном попутном ветре 115 километров, отделявшие нас от мыса Шишмарева, за пятьдесят пять минут.
   7.19. Конец полета
   После тревожного полусна, во время которого я не переставал ждать каких-нибудь происшествий, я наконец забылся на несколько минут, но тут Рисер-Ларсен окликнул меня:
   - Мы уже близко! Через полчаса будем в Номе!
   Было 4 часа 30 минут. При этой новости я поднялся с кресла, испытывая недомогание и усталость - отдых оказался слишком коротким. Было холодно. Я прошел в переднюю часть рубки управления, чтобы взглянуть на приборы и определить местонахождение дирижабля. Затем высунулся из окна и посмотрел вокруг. Мы пролетали над мрачным неспокойным вспененным морем. Свинцово-серое небо полосами прорезали черные тучи, которые шли с севера. Время от времени налетали снежные шквалы. Корабль, исхлестанный порывами ветра, испытывал килевую и бортовую качку.
   Я велел Алессандрини достать швартовочные канаты и приготовить гайдропы. Пока он выполнял распоряжение, я думал о трудностях, которые могут возникнуть при посадке. В Номе нас ждали. Я сам телеграфировал из Кингсбея, чтобы люди были готовы встретить нас. Однако при сильном ветре и с плохо подготовленным персоналом приземление становилось, конечно, небезопасным. Надо было дать четкие и ясные инструкции. Я подозвал Рисер-Ларсена и продиктовал ему записку, которую просил сбросить на землю при нашем прибытии.
   Между тем мы приближались к берегу. Открытое море кончилось, под нами снова был лед. Теперь мы огибали пустынное сероватое побережье с унылыми холмами. Появилась небольшая, скованная льдом речка. Немного впереди виднелись темные пятна, похожие на деревенские хижины. Безрадостный пейзаж дополняло небольшое трехмачтовое судно, поваленное на борт и выброшенное на лед. Летим дальше. Мне показалось странным, что нигде не видно большого скопления домов, как, по моим представлениям, должно было быть в Номе.
   - Где же поселок? - спросил я.
   - Там, внизу, - ответил Рисер-Ларсен, сделав неопределенный жест в направлении реки.
   Мы повернули назад. Я попробовал было пройти над обледеневшей лагуной, узкой полоской земли отделенной от моря, но атмосферные условия были столь неблагоприятны, что лететь вдоль реки среди холмов оказалось рискованно. Погода ухудшалась. Небо почернело. Когда мы пересекали побережье, началась сильная килевая качка, которая наклонила нос корабля градусов на тридцать. Продолжать полет в таких условиях с нашими мотористами, четыре дня работавшими без отдыха, было бы безумием.
   Я решил не лететь в Ном, который, очевидно, был еще далеко, и совершить посадку здесь, около берега, на скованном льдом море, как можно ближе к крохотному селению, которое смутно различалось внизу. Ровный и твердый лед простирался на несколько километров. Здесь можно было совершить посадку без особого риска. На земле люди один за другим покинут дирижабль, по мере того как из оболочки будет выходить газ. Когда на борту никого не останется, газ будет выпущен полностью.
   Я сообщил о своем решении Рисер-Ларсену, который, напротив, предложил мне такой план: снять ткань, покрывающую рубку управления, весь экипаж собрать на внешней стороне рубки и в тот момент, когда дирижабль коснется земли, приказать всем одновременно прыгать, бросив летящий корабль на произвол судьбы. Такой маневр был бы крайне опасен для людей. Впрочем, меня не удивило, что Рисер-Ларсен не понимал этого. Помимо неопытности в таких делах здесь также сказывалась и его усталость.
   Позднее в книге, опубликованной Амундсеном и Элсуортом, Рисер-Ларсен признается, что в момент посадки дирижабля он был практически не способен активно действовать. "Я так устал, что у меня начались галлюцинации", говорил Рисер-Ларсен. И в самом деле, он с радостью объявил Амундсену:
   - На земле мы получим любую необходимую помощь. Ведь на берегу расположился целый кавалерийский корпус.
   И уточнил, что он "ясно" видел множество людей в форме и лошадей.
   Конечно, я совершенно не принял в расчет экстравагантные высказывания Рисер-Ларсена, вызванные, вероятно, переутомлением, и решил, как уже говорилось, совершить посадку на льду рядом с эскимосской деревушкой, используя специальные приспособления, приготовленные еще в Риме для такого случая. Рисер-Ларсен позвал Чечони и приказал сложить в мешок тяжелые предметы, имевшиеся на борту, включая консервы из пеммикана, которые уже были не нужны. Тем временем я сбавил скорость до минимума, чтобы проверить дирижабль в статическом состоянии: он был несколько тяжеловат и медленно опускался. Неожиданно мы вошли в полосу густого тумана. Я прибавил скорость, чтобы подняться над ней, но немного погодя туман рассеялся и перед нами опять появилась деревня: ряд деревянных домов. В тот же момент непогода кончилась, словно по волшебству.
   Наконец мешок с тяжелыми вещами был готов. Я приказал Чечони вытащить его из рубки и потихоньку на канате опускать вниз. Но он оказался слишком тяжел. Чечони не смог его удержать: мешок камнем полетел на землю. Тотчас же закачался висящий на носу дирижабля швартовочный крюк.
   Мы вновь стали снижаться. Я вел корабль против ветра над скованным льдом морем в нескольких километрах от деревни. Скорость была минимальной, и дирижабль медленно опускался. Я приказал сбросить мешок с балластом, служивший якорем, и он полетел вниз, повиснув в воздухе на расстоянии 30-40 метров от дирижабля. Я увидел на льду трех или четырех человек, спешивших нам навстречу, а впереди и немного правее была еще одна группа - из семи-восьми человек. Прибавив скорость, я направился к ним. Мешок коснулся земли и заскользил по льду, люди натянули веревку. Я скомандовал:
   - Выпустить газ!
   И дирижабль пошел вниз со скоростью один метр в секунду или чуть меньшей. Новая команда:
   - Приготовиться к удару!
   Но, самортизированный пневматическим устройством под рубкой управления, удар оказался легким: едва коснувшись земли, дирижабль отскочил рикошетом и подпрыгнул на несколько метров.
   - Еще газ! - крикнул я.
   Несколько мгновений спустя мы снова были на льду, теперь уже окончательно.
   Я подумал о той опасности, какой подверглись бы люди, если бы, желая как можно скорее ступить на твердую землю, они слишком поспешно покинули дирижабль. Внезапно облегченный на семьсот - восемьсот килограммов, корабль вырвался бы из рук немногочисленных и не имевших специальной подготовки людей, которые удерживали причальные концы.
   - Никому не двигаться! - крикнул я со всей силой, на какую были способны мои легкие. Во избежание неожиданностей я загородил собой выход из рубки.
   Я приказал Чечони покинуть корабль, чтобы помочь встречавшим нас людям выполнить причальный маневр, и одновременно продолжал выпускать газ. Затем разрешил сойти с корабля одному за другим Рисер-Ларсену, Амундсену, Элсуорту и всем стальным. Было 14 мая 7 часов 30 минут по Гринвичу, или 13 мая 20 часов 30 минут по местному времени. Наше великое путешествие окончилось.
   Я посмотрел вокруг. Около меня стояли Чечони, Ардуино, Каратти, Помелла и Алессандрини. Усталые, измученные, но с радостью в глазах. Амундсен, Элсуорт и с ними кто-то еще шли по направлению к деревне. Немного погодя наши тоже отправились искать место для ночлега, где можно было наконец выспаться после трех утомительных, тревожных дней.
   Они ушли, а я вместе с Алессандрини остался на время около дирижабля. Все мы были целы и невредимы, а наш воздушный корабль безжизненно лежал посредине белого снежного поля. Он нес нас к цели сквозь тысячи километров, всегда повинуясь приказам, не зная усталости, словно сознательно выполняя нелегкую миссию, которую мы на него возложили. И вот теперь он покорно оставался привязанным к верхушке столба. Он, который так любил свободу неба и смело шел навстречу бурям во Франции, в России, в Беринговом проливе, где без его гибкого и мощного тела нам пришлось бы отступить. Он встречал лицом к лицу ветер, снег, обледенение, дождь и туман. И вот теперь он лежал на боку, поверженный моими собственными руками!
   7.20. После высадки
   Я не смог уйти с места нашей посадки. На душе было неспокойно. Теперь мои мысли обратились к Италии, к родным местам, откуда мы вылетели более месяца назад, к близким, которые с волнением и тревогой ждали нас.
   - Где мы? - спросил я.
   - В Теллере, в ста милях от Нома, - ответил кто-то.
   Потом пришел Готтвальдт и сказал:
   - В деревне есть радиотелеграфная станция, но нет радиста.
   Значит, мы можем оповестить мир о счастливом завершении нашей экспедиции, телеграфировать в Италию, что наше необычайное приключение окончилось и все мы целы и невредимы.
   Вихрь мыслей обуревал меня. Не осталось и следа от смертельной усталости, которая владела мной в последние часы полета.
   А природа вокруг, словно для контраста, оставалась спокойной и безмятежной. Торжественная тишина царила в крошечной деревушке. Эскимосы, слегка удивленные, но проявлявшие спокойствие, взирали на нас, на летающее чудовище, которое лежало теперь на льду лагуны. Они не выказали никаких признаков волнения при нашем внезапном появлении с неба.
   Холодная ночь и беспросветное серое небо несколько омрачали нашу радость.
   Все пережитое осело где-то в дальних уголках души. От Кингсбея мы находились неблизко и по расстоянию и по времени. Путешествие к полюсу над бескрайней ледяной равниной, церемония сбрасывания флагов, бесконечный густой туман - все ушло в прошлое. Эти три дня были прожиты так интенсивно, так богаты впечатлениями, что казалось, словно прошло три года.
   И все куда-то отодвинулось, стало далеким, будто та удивительная жизнь, вместившаяся в трое суток, проведенных без сна и отдыха, была нереальной. Она казалась теперь далеким сном.
   Но остались слова, которые немного позже я написал почти автоматически, отправляя жене короткую телеграмму о нашем прибытии на Аляску. Потом я присоединился к моим товарищам, которые собрались за импровизированным столом с горячей, впервые за трое суток, пищей. Радость переполняла сердце каждого. Сев рядом со мной, Амундсен и Элсуорт выразили мне свою искреннюю благодарность. Элсуорт был особенно взволнован, свое дружеское расположение ко мне он подкрепил такими сердечными словами:
   - Мой дом в Нью-Йорке - ваш дом, моя вилла во Флоренции тоже.
   Так победно закончилась наша экспедиция. На маленьком дирижабле, предназначенном для полетов над Тирренским морем, мы совершили перелет из Рима через Северный полюс к Берингову морю, продолжавшийся сто семьдесят часов [93]. Мы преодолели тринадцать тысяч километров, встретившись лицом к лицу с бесчисленными опасностями, с неизвестностью, которую таил в себе неисследованный район, простиравшийся между полюсом и Американским континентом.
   Благодаря Амундсену, инициатору экспедиции, и итальянцам, взявшим на себя ответственность за полет, луч света длиной две тысячи километров и шириной восемьдесят километров прорезал громадное белое пятно, которое на картах полярного арктического бассейна указывалось ранее как район, недоступный для человека. Мы доказали, что в этом районе нет никакого континента, а только покрытое льдами Полярное море, и мы были первыми, кто пересек его. Географическая задача, столько времени не имевшая ответа, была наконец решена. Следуя нашим путем в обратном направлении, позднее стало возможно достичь полюса на подводной лодке [94].
   Решающий вклад итальянцев в успех экспедиции был признан Амундсеном и Элсуортом в статье, опубликованной вскоре после нашего прибытия в Теллер газетой "Нью-Йорк Таймс". Статья заканчивалась такими словами:
   "Какое это было великолепное ощущение - почувствовать под ногами твердый и прочный лед! Мы тут же выразили свою благодарность Нобиле, который вывел нас целыми и невредимыми из такого опасного приключения".
   И позже Амундсен и Элсуорт писали в своей книге "The First Crossing of the Polar Sea" [95]:
   "Спуск был одним из тех событий, которые никогда не изгладятся в памяти. Он был проведен блестяще, и мы в знак уважения обнажаем головы перед капитаном нашего корабля за то спокойствие и красоту, с которыми все было выполнено".
   7.21. В Теллере
   Когда я отошел от места нашей посадки, какой-то белый человек отделился от группы эскимосов и, приблизившись ко мне, сказал:
   - Командир, вам необходимо отдохнуть. Если вы освободились, пойдемте в мой дом, это там, внизу. У меня есть для вас хорошая комната.
   С такими словами обратился ко мне человек небольшого роста, крепкий, с решительным, энергичным лицом и серыми глазами, брызжущими лукавством. Немного позже я узнал его имя: Петерсен, капитан Петерсен. В теплое время года, когда море освобождалось от льда, он снимался с якоря и шел вдоль берега на каком-нибудь из своих судов, перевозя грузы и людей.
   Я обернулся и увидел деревянный домик, на который он мне указывал. Огромная вывеска "General Marchandise" [96] говорила о том, что это была лавка. И вывеска, и пышная надпись на ней свидетельствовали о былом расцвете Теллера, когда во времена gold ruch, т.е. золотой лихорадки, в летние месяцы там собиралось до десяти тысяч старателей. Теперь число жителей сократилось до пятидесяти пяти человек. Из них только десять были белые, остальные - эскимосы.
   Мы провели в Теллере восемнадцать дней - время, необходимое для того, чтобы закончить разборку дирижабля и упаковать его части так, чтобы доставить их в Европу с возможно меньшими повреждениями. Эта остановка в маленькой эскимосской деревушке, погруженной в глубочайшую тишину, нарушаемую время от времени лишь лаем собак, сидящих на привязи, да свистом ветра, была как раз тем, в чем мы нуждались после перенесенных волнений.
   7.22. В Номе
   Я покинул Теллер с моими товарищами - итальянцами 31 мая. Чтобы проследить за подготовкой саней, я встал пораньше. Собаки, как всегда перед дальней дорогой, с яростным лаем метались на привязи. Все они хотели поскорее отправиться в путь и дрожали от нетерпения. Подготовив сани, мы тронулись в путь.
   Этот бег по ледовому морю был упоителен.
   Воздух холодный и колкий. Собаки быстро бегут. Время от времени раздается крик проводника, и собака, шедшая впереди, поняв его слова, выполняет команду: "направо", "налево", "осторожно", "прямо". Это чарующее зрелище. Особенно трогательным было выражение прекрасных глаз собаки, шедшей во главе упряжки, когда время от времени она оборачивалась, чтобы взглянуть на каюра, словно безмолвно спрашивая, все ли идет как надо.