Ингрид НОЛЛЬ
МЕРТВЫЙ ПЕТУХ

 
Бабье лето
Сентябрь — это золото осени ранней,
Сентябрь — вино молодое.
Иметь я хотела бы сердце из камня,
Но сердце мое — золотое. 
 
 
Октябрь — цвет алый, яркий и зрелый.
На зайцев охотиться любо!
Любовь — мертва. Бездыханное тело.
И злость утратили губы…
 
 
Ноябрь — это серый туман над крышей,
Мертвым — спокойно, глухо.
Седеют волосы, — я их крашу
В цвет голубой, как старуха…[1]
 

Глава 1

   В школе у меня были две учительницы — типичные старые девы, которые уверяли, что их женихи погибли на войне. Сегодня, как и в те далекие дни, если женщина, как я, не замужем, не вдова, не разведена и не имеет спутника жизни или поклонника, не говоря уже о детях, если она не может похвастаться даже краткими знакомствами с представителями противоположного пола, на нее наклеивают этот жуткий ярлык. Но я не во всем похожа на моих учительниц. Некоторые даже считают, что мне повезло. Замужние коллеги часто завидуют моей независимости, моим путешествиям и карьерному росту. Они подозревают, что отпуск у меня не обходится без романтических приключений, и я многозначительно улыбаюсь в ответ на их вопросы.
   Я хорошо зарабатываю, слежу за собой и в свои пятьдесят два года выгляжу лучше, чем в молодости. Господи, мне даже страшно смотреть на свои старые фотографии! Лишних килограммов десять, нелепые очки, дурацкие ботинки на шнурках и кошмарная широкая юбка. В то время мне больше всего подходило выражение «рубаха-парень». На женщину я действительно была мало похожа. Ума не приложу, почему мне тогда никто не сказал, что можно жить по-другому! Косметику я презирала, но при этом моя естественность ни на кого впечатления не производила. У меня была куча комплексов. Теперь я подтянута и ухожена, покупаю дорогие духи, одежду и обувь. Но какой от этого толк?
   Да, когда-то я носила широкую юбку с оборками и училась на юридическом факультете… Почему именно там? Возможно, потому, что у меня не было особого таланта к изучению иностранных языков, да и ко всему остальному тоже. Я наивно полагала, что хорошо устроилась, поступив на этот нейтральный факультет. Много лет я дружила с Хартмутом. Мы познакомились еще на первом курсе. Это нельзя было назвать пламенной страстью — с утра до ночи мы вместе зубрили, и однажды засиделись так, что было слишком поздно возвращаться домой. Мы начали встречаться, и все шло к свадьбе, рождению двоих детей и открытию совместной юридической практики. Незадолго до выпускных экзаменов, когда в голове у меня были только статьи и параграфы, Хартмут написал, что скоро женится. За крахом моей личной жизни последовал провал на экзаменах. Хартмут экзамены выдержал и вскоре после этого стал отцом. Время от времени я могла наблюдать, как он с женой и коляской гуляет по нашему парку.
   Тогда мне было очень плохо, я резко прибавила в весе, а потом опять похудела. Я ни за что не хотела пересдавать экзамены. В то время умерла мать, а отца уже давно не было в живых. Братьев и сестер у меня нет, и я была очень одинока.
   На каникулах я часто подрабатывала в одной страховой компании — там мне предложили место делопроизводителя. Не могу сказать, чтобы работа была потрясающе интересной, да и платили мало. Но все-таки я согласилась, потому что пора было, наконец, самой зарабатывать деньги, хотя от матери и досталось небольшое наследство. Так обстояли мои дела двадцать семь лет назад.
   Я прожила в Берлине восемь лет и даже сделала карьеру в своей страховой компании; я трудилась, как пчелка, мое честолюбие не уступало честолюбию людей с законченным высшим образованием, но кроме работы, в моей жизни ничего не было. Карьерный рост пошел мне на пользу, я даже похорошела, стала более уверенной в себе, начала посещать парикмахера и косметолога, покупать дорогие английские костюмы. В последние годы жизни в Берлине один из начальников обратил на меня внимание и помог моему продвижению.
   После пятилетнего перерыва у меня появился второй мужчина. Возможно, я даже немного влюбилась, но главным было то, что он признался мне в любви. Этот человек находил меня умной, элегантной, милой и даже хорошенькой, и я по-настоящему расцвела. Меня совершенно не волновал тот факт, что он был женат. Когда через два года все, включая самого последнего курьера в офисе, уже знали о наших отношениях, слухи наконец-то дошли и до его жены. Этот роман уже начинал сходить на нет, когда разразилась буря. По ночам я вскакивала от телефонных звонков, а днем находила в почтовом ящике анонимные письма с угрозами и соскребала с машины прилипшую жвачку. А однажды она выдавила в замочные скважины в дверях моей машины целый тюбик универсального клея. В том, что это сделала она, не было никаких сомнений. У меня он больше не ночевал, и я не могла понять одного — как она ухитрялась тайком от мужа звонить из дома в четыре часа утра? Но вскоре все стало ясно: он уже завел себе новую любовницу, у которой и оставался на ночь. Жене, которая лежала в постели в полном одиночестве, хотелось помешать ему хотя бы звонками. Она ведь была уверена, что он спит со мной.
   В те дни я искала работу одновременно в нескольких страховых фирмах в разных городах, но устроиться удалось только через год. Мне было безразлично куда ехать, лишь бы оказаться подальше от Берлина и начать все заново.
   В тридцать с небольшим я переехала в Мангейм. Я не знала ни города, ни людей. Правда, через полгода мне пришло в голову, что моя школьная подруга Беата должна жить где-то поблизости, в маленьком городке в Бергштрассе[2]. С тех пор как я окончила школу и переехала в Берлин, мы больше не общались и только однажды виделись на встрече одноклассников.
   Когда мы учились в школе в Касселе, Беата жила в конце моей улицы. Трудно сказать, стали бы мы подругами, живи она где-нибудь еще. Дорога в школу пролегала мимо ее дома. Там я останавливалась и свистела. Я всегда была очень пунктуальна, чего нельзя было сказать о Беате. Иногда мне казалось, что я будила ее своим свистом. Приходилось долго ждать, прежде чем она наконец появлялась, и нередко я из-за нее опаздывала. Но я никогда не уходила одна и терпеливо стояла перед ее домом. У Беаты была одна близкая подруга, другая просто хорошая, а еще — много приятельниц, к числу которых я и принадлежала. У меня же с трудом нашлась бы парочка приятельниц, а близких подруг не было вовсе.
   Беата вышла замуж за архитектора, больше о ее судьбе я ничего не знала. Связавшись с ней по телефону, я получила приглашение зайти через несколько дней. Я пришла и увидела настоящую семейную идиллию: трое прелестных детей, красивый, обаятельный муж, чудесный дом и счастливая Беата, которая приготовила превосходный ужин. Все как на картинке. Даже противно стало от такой слащавости. Я уехала от них в отвратительном настроении, самая черная зависть обуревала меня. Но несмотря ни на что, я тоже пригласила Беату к себе в гости. Когда она приезжала в Мангейм за покупками, то время от времени заходила ко мне вечером, после закрытия магазинов. Впрочем, это случалось нечасто.
   Наши не особенно близкие отношения неожиданно обрели иную форму после того, как десять лет спустя счастливый мирок Беаты рухнул. Прелестные дети стали непослушными и упрямыми. Они оставались на второй год, курили гашиш, воровали и не появлялись дома. Обаятельный муж стал встречаться с сотрудницей, которая была намного моложе его. Как и тогда, в моем давнишнем романе, девушка в конце концов забеременела. Супруг Беаты завел новую семью. Моя подруга впала в депрессию и неделями плакалась мне по телефону и при встрече. Она чувствовала, что ее понимают, а мне вдруг понравилось утешать и помогать. Вот тогда мы по-настоящему и сблизились.
   Но Беата не долго оставалась такой тряпкой, это было не в ее природе. Она не озлобилась и не отвернулась от окружающих, а продолжала бороться. Когда дети уехали получать высшее образование, ей пришлось продать дом. Бывший муж купил ей трехкомнатную квартиру и платил хорошие алименты. Но она хотела зарабатывать сама и в сорок четыре года впервые в жизни пошла работать. Конечно, до этого она тоже не сидела сложа руки, ведь для того, чтобы справляться с большим хозяйством, домашней бухгалтерией и вечно занятым мужем, нужно иметь работоспособность и организаторский талант. Впрочем, с мужем ей справиться все-таки не удалось. Беата устроилась на неполный день секретарем в народную высшую школу[3]. Вначале ее вызывали, только когда требовалась ее помощь, но через два года она полностью освоилась и с головой ушла в новую работу. Беата увлеклась всевозможными курсами, где можно было заниматься бесплатно. Она начала с гончарного дела и росписи по шелку, затем на смену им пришли танец живота и трансцендентальная медитация, она стала учить итальянский и участвовать в дискуссиях о социальном положении женщины.
   Кроме Беаты, ко мне почти никто не ходил. К тому же в квартире было слишком мало места и я не могла приглашать много гостей. Иногда Беата заходила без предупреждения, но я ничего против этого не имела. Другим исключением была моя пожилая коллега госпожа Ремер. Ей совсем немного оставалось до пенсии, и казалось, что она работает у нас уже целую вечность. Госпожа Ремер знала всех и вся и пользовалась различными привилегиями: ей предоставили собственный уютный кабинет, чего в общем-то не требовал характер работы, и разрешили привозить на работу ее старую собаку. Несколько лет назад, когда дочь госпожи Ремер вышла замуж и уехала, у нее в первый и единственный раз случился настоящий нервный срыв, потому что оказалось, что собака, за которой раньше ухаживала дочь, не может целый день оставаться одна.
   Теперь ей придется избавиться от пса, причитала она, потому что она живет слишком далеко и не может днем ходить домой (машины у нее не было) и выгуливать его. В результате дело дошло до того, что все сотрудники по очереди стали ходить к шефу и изводить его собакой госпожи Ремер. Начальство решило дать согласие и посмотреть, что из этого выйдет. Собака была старая, толстая и ленивая, она лежала под письменным столом хозяйки и не подавала голоса. И все же шеф настоятельно просил всех учесть, что этот случай не должен стать прецедентом.
   Госпожа Ремер отличалась от многих других тем, что у нее была внебрачная дочь. Раньше проступок с такими последствиями считался катастрофой, и она рассказывала мне, что отец от нее отрекся. Только после его смерти мать осмелилась с ней общаться. Об отце своей дочери госпожа Ремер никогда не рассказывала. Если на вечеринке в офисе, когда позволяла обстановка, кто-нибудь из коллег спрашивал о нем, она отвечала только, что это длинная история и ей не хотелось бы говорить об этом. Даже мне она ничего не рассказывала, хотя со временем мы близко познакомились и почти подружились. Как-то у нее в очередной раз возникли проблемы с собакой. Я сразу же предложила ей при необходимости оставлять пса у меня. Вообще-то я не люблю животных и даже боюсь собак, но с этим стариком я была отлично знакома по работе и подумала, что смогу провести выходные в его компании. Госпожа Ремер была на седьмом небе от счастья. Теперь каждые четыре недели она уезжала одна, а толстый спаниель водворялся у меня под кроватью. Со временем мы даже стали симпатизировать друг другу, и порой я ловила себя на том, что самым отвратительным образом с ним сюсюкаю.
   Я почти восхищалась госпожой Ремер, которая в те далекие времена родила внебрачного ребенка. В молодости я постоянно жила в страхе забеременеть, ведь о противозачаточных таблетках тогда никто и не слышал. Теперь же я больше не могу иметь детей и очень сожалею об этом. Я бы даже согласилась перенести аборт или выкидыш — через это проходят многие женщины. Тогда я хотя бы узнала, что такое беременность.
   Что же касается романов, то они тоже не были безоблачными. Воспоминания о Хартмуте болезненны и сейчас. В истории с моим берлинским начальником было мало приятного, я чувствовала себя униженной. После него я больше никогда не встречалась с коллегами, потому что не хотела становиться предметом сплетен. На работе я пользуюсь безупречной репутацией, уважением и даже доверием коллег. Раньше я часто знакомилась с мужчинами в отпуске, но последний раз, лет пять назад, такое приключение окончилось горьким разочарованием. А теперь я, должно быть, стала уже слишком стара для любви и под моей личной жизнью оставалось подвести жирную черту.
   Итак, госпожа Ремер и Беата были моими единственными гостями. Квартирка у меня небольшая, аккуратная и несколько безликая. Я совсем не творческая натура и, к сожалению, совершенно не разбираюсь в музыке, театре, живописи и тому подобных вещах. Что касается чтения, то экономические газеты, научно-популярные книги или детективы интересуют меня больше, чем так называемая настоящая литература. Иногда Беата пытается вмешиваться в мою жизнь: ей кажется, что у меня слишком неинтересная одежда, скучная мебель и заурядный вкус. При этом вопросы вкуса играют в моей жизни далеко не последнюю роль, просто у меня исключительные предпочтения, а мои желания сложно претворить в жизнь.
   В доме у Беаты все совсем по-другому — там царит хаос. Засушенные букеты, какие-то поделки, кричащие плакаты на стенах — у себя в квартире я бы такого не потерпела. Кроме того, я считаю, что Беата слишком молодится. По-моему, одежда должна соответствовать возрасту. Но мы остаемся хорошими подругами, несмотря на то что я ношу костюм-двойку, серую твидовую юбку, блузку цвета слоновой кости и нитку жемчуга на шее (Беата говорит, что я похожа на Грейс Келли), а она предпочитает экстравагантные брюки для верховой езды и пестрые жилеты. Моя качественная, по-японски строгая черно-белая мебель рассчитана на долгое время. У Беаты дома обстановка все время меняется: она может купить в «Иксе» мебель из некрашеного дерева, а потом сама разрисовать ее золотой и фиолетовой красками. Подруга пытается приобщить меня к своему образу жизни. Она везде таскает меня с собой, приглашает на вечеринки и предлагает записаться на какие-нибудь курсы в ее любимую народную школу. Она взяла с меня обещание иногда вместе с ней ходить туда на лекции.
   Как-то после длительного перерыва мы решили послушать лекцию о поэзии времен освободительных войн. Она начиналась в восемь вечера, и ровно в полвосьмого я зашла к Беате. Еще на лестнице я услышала звуки расстроенного пианино, на котором когда-то играл кто-то из ее детей. Мне открыла Беата.
   — Хайди, Хайди, твой мир — это горы[4], — неслось из комнаты.
   Оказалось, что домой на каникулы приехала младшая дочь моей подруги, довольно инфантильная двадцатилетняя особа. Я заметила, что у Беаты было какое-то странное выражение лица.
   — Представляешь, я стану бабушкой, — сообщила она.
   Войдя, я увидела Ленору, которая сидела за пианино и пела. Я вопросительно посмотрела на Беату, и та кивнула:
   — Да, Лесси беременна.
   — Но ведь еще можно что-то сделать! — вырвалось у меня.
   Лесси вскочила, и они с матерью в один голос воскликнули:
   — Что ты сказала?
   Они не только не допускали мысли об аборте, но даже, казалось, были вполне счастливы. При этом жизнь Лесси была совершенно не устроена: замуж она не собиралась, только начинала учиться на преподавателя физкультуры и была еще совсем девчонка. Меня раздражала их беспечность, но в глубине души я испытывала зависть к этим наивным созданиям.
   — Не сердись, — сказала Беата, — я сама узнала эту новость десять минут назад. Я не могу сейчас уйти. Сделай одолжение, сходи одна, а завтра расскажешь, как все прошло.
   Я поспешила убраться восвояси. Больше всего мне хотелось поехать домой. Я ведь только ради Беаты и собиралась слушать этот литературный бред. Если бы я тогда сразу же вернулась к себе, судьбы некоторых людей сложились бы по-другому.
   Но я все же поехала туда, хоть и была выбита из колеи. Теперь мне было уже все равно, как провести вечер. Маленький зал был полон. Как только вошел лектор, раздались аплодисменты. Он хорошо выглядел: густая каштановая шевелюра с проседью, темно-синие глаза. Одет с некоторой небрежностью, но в то же время очень продуманно. Среднего роста, изящно сложен. Беата и Лесси сразу же вылетели у меня из головы, настолько он был красив. А когда он начал говорить, я вообще забыла обо всем на свете. Я уже почти не помню, что он там рассказывал об Эрнсте Морисе Арндте, Теодоре Кернере и Фридрихе Рюкерте[5]. От его голоса у меня кружилась голова, колотилось сердце и сосало под ложечкой. Это не было знаменитой любовью с первого взгляда. Это была любовь с первого звука. Его теплый голос оказал на меня такое волшебно-эротическое действие, что полтора часа я витала где-то в облаках, и в совершенно одурманенном состоянии поехала домой.
   И это произошло со мной, старой каргой, которая свято верила в то, что у нее выработался иммунитет на красивых мужчин и их возбуждающие голоса! И на старуху бывает проруха…
   На следующий день я позвонила Беате в обеденный перерыв. Какое-то время я вынуждена была слушать ее болтовню о беременной дочери. Наконец она осведомилась, как прошла вчерашняя лекция, и я воспользовалась этим, чтобы спросить, что ей известно об ораторе.
   — Я знаю почти всех преподавателей, но этот бывает у нас редко, читает лекции примерно раз в семестр. Больше мне о нем ничего не известно.
   Я не тот человек, который может выложить все свои переживания даже самой близкой подруге. Я очень боялась выставить себя на посмешище и тщательно подбирала слова, чтобы выведать у Беаты побольше.
   — Я могла бы навести о нем справки, — предложила подруга, — наверняка его кто-нибудь знает. Может, он написал пару книг.
   На следующий день, в субботу, я наведалась в один книжный магазин в Мангейме, из осторожности выбрав тот, в котором никогда не бываю. Я сказала, что интересуюсь писателем по имени Райнер Энгштерн. Продавщица долго листала толстый каталог и наконец ответила, что такой автор действительно существует, он написал небольшое исследование о живописи четырнадцатого века. Она предложила мне заказать книгу. Я с радостью согласилась и смогла получить ее уже в следующий вторник.
   Мне казалось, что я помолодела или даже более того — вернулась в период полового созревания. Только тогда я так часто фантазировала и мечтала о невозможном. Я испугалась, что впадаю в детство.
   В выходные я была рассеянна, все время улыбалась, что-то мурлыкала себе под нос и крутилась перед зеркалом. Может, я действительно одеваюсь как старуха? Я решила купить что-нибудь сногсшибательное, например воздушное летнее платье с широкой летящей юбкой. Надоело носить одни только прямые юбки, строгие костюмы и брюки, пора сделать ставку на романтическую беззаботность! А не отрастить ли мне волосы, ведь я уже тридцать лет ношу стрижку под мальчика? Хотя зачем? Я совсем не знала этого человека, а он меня — тем более. Наверняка он был женат и имел детей. У нас не могло быть общих знакомых. Но это сумасшедшее чувство влюбленности было ценно само по себе, ведь я привыкла искренне считать, что не способна испытывать нечто подобное.
   Я забрала из магазина заказанную книгу. Да, он был разносторонний человек. В той лекции он говорил о литературе периода романтизма, а в книжке речь шла об отражении реальности в живописи четырнадцатого столетия. Или он был склонен разбрасываться в своих интересах? На обложке была информация об авторе и фотография. Что за мужчина! Он был на три года моложе меня, женат, жил недалеко от Гейдельберга и занимался преподаванием. В университете изучал германистику, историю искусств и французский язык.
   Я прочитала книжку дважды. Она была опубликована неизвестным издательством маленьким тиражом. Писал он толково, но, на мой взгляд, тексту недоставало наукообразия. Как я уже говорила, я не разбираюсь в искусстве, но на репродукции с изображением тапочек, светильников, драпировок и архитектурных сооружений было приятно посмотреть, да и рассказ о культурно-историческом фоне той эпохи я прочитала с интересом. Сразу видно, прекрасный преподаватель!
   Известия от госпожи Ремер заставили меня вернуться в реальность. Она прошла профилактический медицинский осмотр и уже через неделю легла в больницу с подозрением на рак груди. Она держалась молодцом и сохраняла самообладание. Я без слов поняла ее умоляющий взгляд: это была просьба присмотреть за собакой. Нужно быть законченной эгоисткой, чтобы отказаться приютить у себя четвероногое создание, пока его хозяйка лежит в больнице. Я даже соврала и сказала, что буду рада, если пес поможет мне скоротать часы одиночества. Как потом выяснилось, все могло бы сложиться по-другому, если бы я не взяла к себе спаниеля госпожи Ремер.
   Обычно я никуда не хожу после работы — принимаю ванну, надеваю халат, стираю или глажу что-нибудь и усаживаюсь с бутербродом перед телевизором. Ничего особенного, большинство людей поступают точно так же. Но пса такой вариант не устраивал. Конечно, ему тоже хотелось оказаться дома, чтобы поесть и попить, — в конце концов, он тоже целый день сидел в офисе, — но он помнил и о своем праве на вечернюю прогулку. Раньше, когда старый спаниель сидел у меня только по выходным, я выгуливала его в парке днем, но ленилась делать это по вечерам. Теперь же мне в голову пришла безумная мысль.
   Я повертела в руках телефонную книгу. Ну-ка, где живет мой Райнер Витольд Энгштерн? Нет, буду называть его просто Витольд. Вначале поиск не давал результатов, но наконец мне повезло. «Р. Энгштерн, Ладенбург» — то, что нужно. Господи, да сейчас, когда нет пробок, туда можно добраться за четверть часа! Я даже отыскала каргу Ладенбурга, а на ней нужную улицу — чуть в стороне от старой части города. Собака вопросительно смотрела на меня. Я чувствовала себя совсем юной, готовой к приключениям. Когда-то я отдыхала на курорте Бад-Зассбах и купила там спортивный костюм, который с тех пор не надевала. Как раз сегодня он и пригодится! Итак, собаку на поводок, бегом вниз по лестнице, в машину — и вперед!
   С замиранием сердца я увидела двойные башни ладенбургской церкви Святого Галла. Свернув на Вейнгеймерштрассе, я припарковалась на Траянштрассе, квартала за три от его дома, вышла из машины и выпустила спаниеля, который сразу же принялся обнюхивать что-то на обочине. Все выглядело как безобидная прогулка с собакой. Витольд жил в очень живописной местности: домики в сельском стиле были в меру ухожены, но не казались вылизанными, как в старой части города. На нужной мне улице были в основном новые здания. Дом номер двадцать девять, увитый диким виноградом, оказался ближе к концу улицы. Но я не собиралась просто так стоять и смотреть. Было еще светло; я шла по противоположной стороне улицы и рассматривала дом. Он выглядел немного заброшенным, нигде не горел свет, но перед дверью стояла машина. Сердце продолжало бешено колотиться, как будто я готовилась совершить какой-то отчаянный поступок. Пройдя еще немного до конца улицы, я повернула обратно. С другой стороны улицы — его стороны! — дом был виден гораздо лучше. Наперстянки и мальвы в палисаднике, за домом — несколько одичавший фруктовый сад. Соседний участок не был обработан. Я спустила собаку с поводка и разрешила ей порыться в зарослях крапивы и золотарника. Это дало мне возможность немного постоять на месте.
   Но собаке надоело копаться в зарослях, и мы отправились назад.
   Волнение все еще давало о себе знать. Нам нужно было перейти улицу. Местность была тихая, люди отдыхали после рабочего дня, и я не особенно внимательно посмотрела по сторонам перед тем, как перейти дорогу. Вдруг резкий звонок вывел меня из задумчивости.
   У меня перехватило дыхание. Витольд! Я чуть не попала под его велосипед. Он затормозил, взглянул на меня и улыбнулся. Я смущенно улыбнулась в ответ; в ушах зашумело. По-моему, он сказал: «Осторожно!» — или что-то вроде того, и уехал. И он посмотрел на меня! Улыбнулся! Я была на седьмом небе. На обратном пути я что-то напевала, а дома обняла собаку, поцеловала ее, улеглась в кровать и еще долго не могла уснуть. Всю ночь у меня перед глазами был Витольд: он ехал на велосипеде в джинсах и красном свитере.
   На следующий вечер, в то же время, я принарядилась и отправилась по вчерашнему маршруту. На этот раз окна на втором этаже его дома были открыты, и оттуда доносились приглушенные звуки радио. Ну что же, я буду терпелива, пусть даже мне придется каждый день начинать все сначала — ради одного взгляда, ради одной лишь улыбки! Впрочем, всякое может случиться. Вдруг собака сейчас забежит к нему в сад? Тогда мне придется ее ловить, и, конечно, я столкнусь с Витольдом, подрезающим душистые розовые кусты. Он посмотрит мне прямо в глаза, улыбнется, и, может быть, мы даже немного поболтаем. Что только не лезло мне в голову!
   Прошел еще день. Я обещала госпоже Ремер навестить ее в больнице. Ей удалили правую грудь, и я очень за нее переживала. Дела нужно было закончить пораньше. Все эти дни я работала в кабинете госпожи Ремер, потому что у нее под столом собаке было спокойнее, да и шеф уже привык к тому, что спаниель сидит именно там. Помню, как много лет назад он появился здесь впервые и поначалу вел себя тише воды, ниже травы. Однажды начальник зашел к госпоже Ремер и приветливо осведомился, как поживает ее питомец. Тогда у пса была еще самая заурядная кличка, кажется, Мики. Когда он увидел шефа, стоявшего рядом с письменным столом, то вдруг принялся выть низким глухим голосом.