— И вы, разумеется, не дали бедняжке умереть с голода и жажды, навещали ее, спрашивали, как ей живется?
— А как же иначе, господин начальник, — лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.
— Но, господин начальник, — снова встрял батюшка, — она же родом из Крман.
— Из Крман? — переспросил начальник.
— Да! — в один голос ответили поп со старостой.
— А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?
— Нет, господин начальник!
— Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово — закон!
— Как же так? — осмелился возразить батюшка. — Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.
— Послушай, поп, — очень серьезно сказал начальник, — смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.
Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.
— Вы думаете, — продолжал начальник, — я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…
И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный-черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.
— И вы думали, — продолжал начальник, — провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.
И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.
Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.
— Впрочем, — продолжал начальник, — я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.
— Ваша правда! — воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. — Мы ничего… мы того… как прикажете!
— Знаю, знаю. Вы хорошие люди!
— Да мы… — ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.
— Вот поэтому, — продолжал начальник, — я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.
— Спасибо, господин начальник! — запели оба и от умиления прослезились.
— А теперь послушайте, что я вам скажу.
— Кого же нам еще слушать, господин начальник! — усердствовал батюшка.
— Значит, так. Вы держите ребенка у себя как дитя общины, как сироту, а подрастет, сами знаете, что делать…
— Золотые слова, господин начальник!
— А ту жалобу, что с собой принесли, порвите. Регистрировать я ее не буду. Лучше, чтоб в архиве и следа не было об этом ребенке.
— Лучше, лучше! — убежденно согласились поп со старостой.
— И не забывайте, — добавил начальник, — что оба вы были у меня в руках, и другой на моем месте такое бы вам устроил, что вы бы вовек не расхлебали. А я вам помог, не забывайте об этом!
— Уж не забудем, господин начальник! — откликнулся староста так умильно и приторно, как умел только он.
— Вот так! А теперь идите! — приказал господин Еротий.
Они еще раз поблагодарили уездного начальника, раз пять поклонились и пошли. Когда они были уже в дверях, начальник еще раз напомнил им:
— И смотрите же, помните, что я спас вас от больших неприятностей, а то бывает, порог переступят и все забудут.
Они обернулись и снова стали убеждать уездного начальника, что никогда, никогда не забудут. Из уездной канцелярии они направились на постоялый двор, где остановились, но по пути ни разу не взглянули друг на друга и не сказали ни слова.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой по некоему городку едва не разнесся слух, что поп родил
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Повесть полицейского Ристы, которую необходимо выслушать из вежливости к представителю власти, хотя по своему содержанию она не имеет никакого отношения к роману
— А как же иначе, господин начальник, — лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.
— Но, господин начальник, — снова встрял батюшка, — она же родом из Крман.
— Из Крман? — переспросил начальник.
— Да! — в один голос ответили поп со старостой.
— А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?
— Нет, господин начальник!
— Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово — закон!
— Как же так? — осмелился возразить батюшка. — Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.
— Послушай, поп, — очень серьезно сказал начальник, — смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.
Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.
— Вы думаете, — продолжал начальник, — я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…
И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный-черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.
— И вы думали, — продолжал начальник, — провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.
И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.
Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.
— Впрочем, — продолжал начальник, — я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.
— Ваша правда! — воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. — Мы ничего… мы того… как прикажете!
— Знаю, знаю. Вы хорошие люди!
— Да мы… — ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.
— Вот поэтому, — продолжал начальник, — я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.
— Спасибо, господин начальник! — запели оба и от умиления прослезились.
— А теперь послушайте, что я вам скажу.
— Кого же нам еще слушать, господин начальник! — усердствовал батюшка.
— Значит, так. Вы держите ребенка у себя как дитя общины, как сироту, а подрастет, сами знаете, что делать…
— Золотые слова, господин начальник!
— А ту жалобу, что с собой принесли, порвите. Регистрировать я ее не буду. Лучше, чтоб в архиве и следа не было об этом ребенке.
— Лучше, лучше! — убежденно согласились поп со старостой.
— И не забывайте, — добавил начальник, — что оба вы были у меня в руках, и другой на моем месте такое бы вам устроил, что вы бы вовек не расхлебали. А я вам помог, не забывайте об этом!
— Уж не забудем, господин начальник! — откликнулся староста так умильно и приторно, как умел только он.
— Вот так! А теперь идите! — приказал господин Еротий.
Они еще раз поблагодарили уездного начальника, раз пять поклонились и пошли. Когда они были уже в дверях, начальник еще раз напомнил им:
— И смотрите же, помните, что я спас вас от больших неприятностей, а то бывает, порог переступят и все забудут.
Они обернулись и снова стали убеждать уездного начальника, что никогда, никогда не забудут. Из уездной канцелярии они направились на постоялый двор, где остановились, но по пути ни разу не взглянули друг на друга и не сказали ни слова.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой по некоему городку едва не разнесся слух, что поп родил
Еще на подходе к некоему городку батюшка, староста и лавочник сделали привал и договорились, как будут действовать. Перво-наперво надо было решить, кому внести в город ребенка. Батюшка отказывался это сделать, староста с лавочником тоже не соглашались. После длительных препирательств порешили, что батюшка пронесет ребенка под рясой.
Потом возник вопрос, как быть с ребенком, когда они пойдут к уездному начальнику. Договорились, что в уездную канцелярию пойдут батюшка со старостой, а лавочник останется на постоялом дворе и будет сидеть с ребенком. По дороге купили бутыль молока и деревянную ложечку, чтобы покормить младенца, если он заплачет.
Еще порешили прятать младенца от всех, а то в городе сраму не оберешься, и поэтому сразу взять отдельный номер, запираться изнутри и не открывать никому.
Договорившись обо всем этом, они спокойно ступили на улицы городка. Единственная неприятность по пути случилась тогда, когда с ними поздоровался поп Илия. В тот же миг ребенок под рясой попа Перы заверещал так, будто его резали. Можно представить себе, как взвился поп Пера, едва не уронивший Милича, а поп Илия шел и все оглядывался и удивлялся, что это случилось с сельским батюшкой, почему вместо того, чтобы ответить на приветствие, он заблеял, как овца.
— Не иначе, как укусила бешеная собака! — решил про себя поп Илия, перекрестился, чтобы его бог миловал от такой беды, и пошел дальше.
Придя на постоялый двор, они тотчас потребовали номер, шмыгнули в него, заперлись, и батюшка свалил свой груз на постель.
Хозяину этого заведения бросилось в глаза, что поп что-то пронес под рясой и что вся троица сразу же закрылась в номере и о чем-то там долго шепталась, но он только пожал плечами, будто хотел сказать: черт с ними, мне какое дело!
Потом батюшка со старостой отправились к начальнику, а лавочник остался сидеть с ребенком и снова заперся в номере. С чем вернулись от начальника батюшка со старостой, мы уже знаем, а каково было лавочнику Йове, когда ему сообщили о результате, можем себе представить. Запершись в номере, они расселись по кроватям и стали тихо договариваться.
— Я его обратно в село ни за что не понесу! — сказал староста.
— Зачем же ты тогда обещал начальнику? — спросил батюшка.
— А разве я?… Как было не пообещать? Если бы он приказал унести всех детей из города, я и это пообещал бы. И не потому, что он строг, а потому, что дело свое знает.
— Еще как знает! — покорно согласился батюшка и добавил вполголоса: — Ничего другого теперь не остается, как взять тебе, староста, ребенка в дом!
— Мне? — вытаращив глаза, сказал староста. — Это ты возьми его к себе! Мало было у меня неприятностей дома из-за этого ребенка? Нельзя мне его к себе…
— Тогда вернемся в село и будем по-прежнему содержать его как дитя общины, — предложил поп.
— Послушайте, люди, — сказал лавочник, впервые в жизни собравшийся дать дельный совет, — а что бы нам поискать здесь, в городе, какую-нибудь бедную женщину… Мы платили бы ей каждый месяц, она смотрела бы за ребенком, и не надо было бы нести его в село.
Все воспряли духом и посмотрели на Йову с таким удивлением, будто перед ними был человек, который изобрел железную дорогу. Йова осмелел и встал с кровати.
— Мое дело предложить, а там как знаете!
— Эх, Йова, благослови тебя бог! — сказал батюшка.
— Умница ты, Йова, — добавил староста.
И они продолжали шептаться. Условились, что в этот вечер в село не вернутся, а останутся в городе, батюшка будет сидеть с ребенком, староста же с Йовой пойдут по городу, найдут какую-нибудь бедную женщину и договорятся с ней.
Перед уходом Йова сбегал еще за молоком, чтобы было чем батюшке покормить ребенка, если заплачет. Потом лавочник со старостой ушли, а батюшка заперся изнутри.
Сидел батюшка так часа два, а когда ребенок заснул, он тихо вышел из номера, запер за собой дверь и отправился размять ноги. На улице он посмотрел направо и налево, не идут ли староста с Йовой, так как ему надоело сидеть взаперти. Уж скоро вечер, а их все нет.
Стоит он перед постоялым двором, и подходит к нему хозяин, низкорослый грязноватый человечек в расстегнутой безрукавке, служившей ему пиджаком.
— Продавать принес, а, батюшка? — спросил хозяин как бы между прочим и вроде бы глядя в небо, а сам одним глазом посматривал на попа, стараясь что-то прочесть по лицу.
— Что продавать?
— А это самое.
— Что это самое?
— Ну, чего ты боишься! То самое, что ты принес под рясой и что вы держите все время в запертом номере, — сказал хозяин и уставился батюшке прямо в глаза.
— Нет, нет, — ответил батюшка. — Это просто так… как тебе сказать… наше частное дело…
— Наверно, так оно и есть, — согласился хозяин, едва не подмигнув. — И дело, должно быть, важное, раз вы все время сидите взаперти и о чем-то договариваетесь.
— Да, да, — сказал поп вроде бы рассеянно, но в тот же миг вздрогнул и прислушался. Ошибки не было он услышал донесшийся из номера писк Милича и как одержимый бросился туда, заперся и стал кормить ребенка молоком.
Хозяина удивили ответы попа, а поведение его и вовсе привело в изумление. Он посмотрел вслед батюшке и сказал себе:
— Ага, тут дело нечистое!
Если бы и он услышал писк младенца, ему все стало бы ясно, но он не слышал. Поэтому он пошел следом, остановился перед дверью номера, прислушался, но оттуда не доносилось ни звука. Хозяин попытался заглянуть в замочную скважину, но тоже ничего не увидел. Он вернулся в трактир и, поскольку уже стемнело, велел половому зажечь лампы, а потом вышел на улицу и задумался, покачивая головой, чем выражал свое сомнение и беспокойство.
Однако вскоре он просиял, заметив вдали полицейского Ристу, который направлялся прямо к его трактиру. В этот час Риста всегда заходил к нему выпить вина, так как не имел обыкновения ужинать — вместо этого он выпивал стакана два красного вина и потом переходил на белое, как бы запивая ужин.
Хозяин отвел его в сторону и рассказал ему шепотом, что и как. Поведал о том, как странно ведут себя поп, староста и лавочник, как они запираются и шепчутся, как они принесли с собой что-то большое под поповской рясой и прячут, как он стал расспрашивать попа об этом и как поп, почувствовав, что его подозревают, сорвался с места как бешеный и заперся в номере.
Полицейский Риста, выслушав хозяина, подумал, подумал и сказал;
— Гм! Гм! Это происшествие!
Полицейский Риста всякое запутанное дело называл «происшествием».
— Несомненно это происшествие! — повторил он и велел хозяину подать ему вино, которое он пил вместо ужина. Ему надо было поразмыслить.
На все его размышления хватило одного стакана вина. Он позвал хозяина и сказал ему, чтобы тот постучал к попу в номер. Сам Риста будет молча стоять рядом с ним, а тот станет предлагать что-нибудь попу — вдруг откроет дверь?…
Так и сделали. К третьему номеру Риста подошел на цыпочках, а хозяин протопал, не таясь, и постучался.
— Кто там? — спросил батюшка.
— Это я, хозяин. Не принести ли вам воды?
— Тут есть вода, — ответил батюшка.
— Откройте, пожалуйста, — продолжал хозяин, — мне надо дать вам полотенце и мыло.
— Не нужно! — отозвался батюшка.
— Пожалуйста, откройте, в номере остались комнатные туфли одного человека, который тут вчера ночевал, и теперь он их требует.
— Не могу, — сказал батюшка. — Я сам поищу туфли и вынесу вам потом.
После этого разговора Риста с хозяином отошли от дверей. Полицейский Риста был не на шутку встревожен.
— Происшествие, это несомненно происшествие! — пробормотал он сквозь зубы и решил принять все меры, чтобы узнать тайну, которая обещала быть чрезвычайно важной.
Он вышел во двор, надеясь заглянуть в окно номера, но поп задернул занавески. Однако занавески закрывали лишь нижнюю часть окна, и, если бы удалось подняться повыше, в номер можно было бы заглянуть. С помощью хозяина полицейский созвал всю прислугу. Пришел половой, вылез из конюшни конюх, который принес с собой вилы, так как привык являться вооруженным, когда его звали на помощь. Пришла повариха, толстая, оплывшая, подпоясанная синим грязным передником, явилась горничная, причесанная и завитая, в чистом белом переднике, белых чулках и бархатных красных домашних туфлях. Пришел, наконец, и чистильщик ламп. Он был опоясан мешковиной вместо передника и так вонял керосином, будто только что вылез из бочки.
Риста приказал всем молчать и коротко объяснил суть дела… Он велел принести лестницу, прислонить ее к стене, и сам полез наверх; заглянув в окно, он отпрянул в изумлении. Поглядев еще раз, он трижды перекрестился и сверху же объявил любопытствующей публике:
— Чудо! Чудо невиданное!
— Что там, скажи, ради бога? — зашумели внизу все, стоявшие задрав головы.
Риста торопливо слез, отозвал всех в сторону, чтобы не шумели под поповским окном, и тихо, но выразительно сказал:
— Батюшка родил ребенка!
Эта весть как гром поразила присутствующих. Сперва они притихли в удивлении, а потом начали рассуждать. Хозяин, не сомневаясь ни на минуту в словах полицейского, тут же вспомнил:
— Я заметил, что у него начались родовые схватки, когда он убежал от меня. Наверное, тогда все и случилось.
Горничная взвизгнула, будто ее кто ущипнул.
— Ах, проклятый! — сказала она. — А ведь он утром еще подмигнул мне, когда проходил мимо. Бесстыдник!
От этого великого чуда чистильщик ламп и сам почувствовал в животе какие-то схватки, а повариха стала бить себя в грудь и объяснять, что с тех пор, как она устроилась поварихой, ее муж начал быстро поправляться. Один конюх, оставив вилы, которыми совершенно нечего было делать при родах, засомневался:
— Но послушайте, люди, разве такое бывает?
Горничная, которая «повидала свет», рассказала, как это бывает. Она знала еще про один такой случай, и чистильщик ламп почувствовал, что схватки усилились.
И пока прислуга спорила, бывает такое или не бывает, полицейский Риста в сопровождении хозяина снова подошел к дверям третьего номера и уже сам постучал в нее.
— Кто там? — отозвался батюшка.
— Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил Риста.
— Какая еще помощь, на что мне помощь? — прокричал батюшка.
— Повивальная бабка, может, или какая-нибудь пожилая женщина?
— Какая еще женщина? — кричал батюшка. — Оставьте меня в покое! Кто это все время не дает мне покоя?
— Полиция! — торжественно провозгласил Риста.
И тут же словно из-под земли у дверей возникли староста и лавочник.
Они переглянулись, не понимая, что происходит у дверей их номера.
— Вы заняли с батюшкой этот номер? — обратился к ним полицейский.
— Мы, — ответили оба.
— А где вы были до сих пор? Искали женщину, которая умеет обращаться с детьми?
Увидев, что полицейскому все известно, они признались:
— Да!
— И нашли?… Впрочем, — продолжал Риста, — уже поздно, батюшка разродился.
Староста и Йова удивились, не зная, то ли рассмеяться, то ли провалиться сквозь землю.
— Отпирайте дверь, поможем человеку.
— Не надо, спасибо, не надо никакой помощи, — пустился уговаривать их Йова, видя, что чем дальше в лес, тем больше дров
Тем временем прибежала горничная, повариха, конюх, чистильщик ламп, и даже половой оставил трактир и пришел посмотреть на чудо.
Батюшка все это слышал и, поняв, что деваться некуда, открыл дверь. Вся толпа ввалились в номер. На кровати лежал голый Милич и орал. Батюшка начал было его перепеленывать, но не успел.
Горничная всплеснула руками.
— Ой, какой красивый малыш!
— И большой какой, ровно двухнедельный! — добавила повариха.
Батюшка, староста и Йова переглядывались, не в силах произнести ни слова. Наконец староста кое-как взял себя в руки и сказал полицейскому:
— Прикажи, пожалуйста, всем выйти, а сам останься, мы тебе объясним, что к чему.
Риста так и сделал. Когда все вышли, он сел, а староста первым делом заказал четыре кофе и потом рассказал все по порядку: с чего все началось, как они были у начальника и что начальник им приказал.
Только теперь Ристе стало ясно, что это никакое не «происшествие». Он подружился с этими хорошими людьми и обещал сводить их утром к одному очень ловкому адвокату, который их научит лучше других, как быть с ребенком.
Оставив батюшку, который так устал от треволнений, что заснул рядом с младенцем, староста, Йова и Риста пошли в трактир выпить.
Разумеется, Риста объяснил всем, что батюшка в действительности никого не рожал и все это дело никакое не «происшествие».
Потом возник вопрос, как быть с ребенком, когда они пойдут к уездному начальнику. Договорились, что в уездную канцелярию пойдут батюшка со старостой, а лавочник останется на постоялом дворе и будет сидеть с ребенком. По дороге купили бутыль молока и деревянную ложечку, чтобы покормить младенца, если он заплачет.
Еще порешили прятать младенца от всех, а то в городе сраму не оберешься, и поэтому сразу взять отдельный номер, запираться изнутри и не открывать никому.
Договорившись обо всем этом, они спокойно ступили на улицы городка. Единственная неприятность по пути случилась тогда, когда с ними поздоровался поп Илия. В тот же миг ребенок под рясой попа Перы заверещал так, будто его резали. Можно представить себе, как взвился поп Пера, едва не уронивший Милича, а поп Илия шел и все оглядывался и удивлялся, что это случилось с сельским батюшкой, почему вместо того, чтобы ответить на приветствие, он заблеял, как овца.
— Не иначе, как укусила бешеная собака! — решил про себя поп Илия, перекрестился, чтобы его бог миловал от такой беды, и пошел дальше.
Придя на постоялый двор, они тотчас потребовали номер, шмыгнули в него, заперлись, и батюшка свалил свой груз на постель.
Хозяину этого заведения бросилось в глаза, что поп что-то пронес под рясой и что вся троица сразу же закрылась в номере и о чем-то там долго шепталась, но он только пожал плечами, будто хотел сказать: черт с ними, мне какое дело!
Потом батюшка со старостой отправились к начальнику, а лавочник остался сидеть с ребенком и снова заперся в номере. С чем вернулись от начальника батюшка со старостой, мы уже знаем, а каково было лавочнику Йове, когда ему сообщили о результате, можем себе представить. Запершись в номере, они расселись по кроватям и стали тихо договариваться.
— Я его обратно в село ни за что не понесу! — сказал староста.
— Зачем же ты тогда обещал начальнику? — спросил батюшка.
— А разве я?… Как было не пообещать? Если бы он приказал унести всех детей из города, я и это пообещал бы. И не потому, что он строг, а потому, что дело свое знает.
— Еще как знает! — покорно согласился батюшка и добавил вполголоса: — Ничего другого теперь не остается, как взять тебе, староста, ребенка в дом!
— Мне? — вытаращив глаза, сказал староста. — Это ты возьми его к себе! Мало было у меня неприятностей дома из-за этого ребенка? Нельзя мне его к себе…
— Тогда вернемся в село и будем по-прежнему содержать его как дитя общины, — предложил поп.
— Послушайте, люди, — сказал лавочник, впервые в жизни собравшийся дать дельный совет, — а что бы нам поискать здесь, в городе, какую-нибудь бедную женщину… Мы платили бы ей каждый месяц, она смотрела бы за ребенком, и не надо было бы нести его в село.
Все воспряли духом и посмотрели на Йову с таким удивлением, будто перед ними был человек, который изобрел железную дорогу. Йова осмелел и встал с кровати.
— Мое дело предложить, а там как знаете!
— Эх, Йова, благослови тебя бог! — сказал батюшка.
— Умница ты, Йова, — добавил староста.
И они продолжали шептаться. Условились, что в этот вечер в село не вернутся, а останутся в городе, батюшка будет сидеть с ребенком, староста же с Йовой пойдут по городу, найдут какую-нибудь бедную женщину и договорятся с ней.
Перед уходом Йова сбегал еще за молоком, чтобы было чем батюшке покормить ребенка, если заплачет. Потом лавочник со старостой ушли, а батюшка заперся изнутри.
Сидел батюшка так часа два, а когда ребенок заснул, он тихо вышел из номера, запер за собой дверь и отправился размять ноги. На улице он посмотрел направо и налево, не идут ли староста с Йовой, так как ему надоело сидеть взаперти. Уж скоро вечер, а их все нет.
Стоит он перед постоялым двором, и подходит к нему хозяин, низкорослый грязноватый человечек в расстегнутой безрукавке, служившей ему пиджаком.
— Продавать принес, а, батюшка? — спросил хозяин как бы между прочим и вроде бы глядя в небо, а сам одним глазом посматривал на попа, стараясь что-то прочесть по лицу.
— Что продавать?
— А это самое.
— Что это самое?
— Ну, чего ты боишься! То самое, что ты принес под рясой и что вы держите все время в запертом номере, — сказал хозяин и уставился батюшке прямо в глаза.
— Нет, нет, — ответил батюшка. — Это просто так… как тебе сказать… наше частное дело…
— Наверно, так оно и есть, — согласился хозяин, едва не подмигнув. — И дело, должно быть, важное, раз вы все время сидите взаперти и о чем-то договариваетесь.
— Да, да, — сказал поп вроде бы рассеянно, но в тот же миг вздрогнул и прислушался. Ошибки не было он услышал донесшийся из номера писк Милича и как одержимый бросился туда, заперся и стал кормить ребенка молоком.
Хозяина удивили ответы попа, а поведение его и вовсе привело в изумление. Он посмотрел вслед батюшке и сказал себе:
— Ага, тут дело нечистое!
Если бы и он услышал писк младенца, ему все стало бы ясно, но он не слышал. Поэтому он пошел следом, остановился перед дверью номера, прислушался, но оттуда не доносилось ни звука. Хозяин попытался заглянуть в замочную скважину, но тоже ничего не увидел. Он вернулся в трактир и, поскольку уже стемнело, велел половому зажечь лампы, а потом вышел на улицу и задумался, покачивая головой, чем выражал свое сомнение и беспокойство.
Однако вскоре он просиял, заметив вдали полицейского Ристу, который направлялся прямо к его трактиру. В этот час Риста всегда заходил к нему выпить вина, так как не имел обыкновения ужинать — вместо этого он выпивал стакана два красного вина и потом переходил на белое, как бы запивая ужин.
Хозяин отвел его в сторону и рассказал ему шепотом, что и как. Поведал о том, как странно ведут себя поп, староста и лавочник, как они запираются и шепчутся, как они принесли с собой что-то большое под поповской рясой и прячут, как он стал расспрашивать попа об этом и как поп, почувствовав, что его подозревают, сорвался с места как бешеный и заперся в номере.
Полицейский Риста, выслушав хозяина, подумал, подумал и сказал;
— Гм! Гм! Это происшествие!
Полицейский Риста всякое запутанное дело называл «происшествием».
— Несомненно это происшествие! — повторил он и велел хозяину подать ему вино, которое он пил вместо ужина. Ему надо было поразмыслить.
На все его размышления хватило одного стакана вина. Он позвал хозяина и сказал ему, чтобы тот постучал к попу в номер. Сам Риста будет молча стоять рядом с ним, а тот станет предлагать что-нибудь попу — вдруг откроет дверь?…
Так и сделали. К третьему номеру Риста подошел на цыпочках, а хозяин протопал, не таясь, и постучался.
— Кто там? — спросил батюшка.
— Это я, хозяин. Не принести ли вам воды?
— Тут есть вода, — ответил батюшка.
— Откройте, пожалуйста, — продолжал хозяин, — мне надо дать вам полотенце и мыло.
— Не нужно! — отозвался батюшка.
— Пожалуйста, откройте, в номере остались комнатные туфли одного человека, который тут вчера ночевал, и теперь он их требует.
— Не могу, — сказал батюшка. — Я сам поищу туфли и вынесу вам потом.
После этого разговора Риста с хозяином отошли от дверей. Полицейский Риста был не на шутку встревожен.
— Происшествие, это несомненно происшествие! — пробормотал он сквозь зубы и решил принять все меры, чтобы узнать тайну, которая обещала быть чрезвычайно важной.
Он вышел во двор, надеясь заглянуть в окно номера, но поп задернул занавески. Однако занавески закрывали лишь нижнюю часть окна, и, если бы удалось подняться повыше, в номер можно было бы заглянуть. С помощью хозяина полицейский созвал всю прислугу. Пришел половой, вылез из конюшни конюх, который принес с собой вилы, так как привык являться вооруженным, когда его звали на помощь. Пришла повариха, толстая, оплывшая, подпоясанная синим грязным передником, явилась горничная, причесанная и завитая, в чистом белом переднике, белых чулках и бархатных красных домашних туфлях. Пришел, наконец, и чистильщик ламп. Он был опоясан мешковиной вместо передника и так вонял керосином, будто только что вылез из бочки.
Риста приказал всем молчать и коротко объяснил суть дела… Он велел принести лестницу, прислонить ее к стене, и сам полез наверх; заглянув в окно, он отпрянул в изумлении. Поглядев еще раз, он трижды перекрестился и сверху же объявил любопытствующей публике:
— Чудо! Чудо невиданное!
— Что там, скажи, ради бога? — зашумели внизу все, стоявшие задрав головы.
Риста торопливо слез, отозвал всех в сторону, чтобы не шумели под поповским окном, и тихо, но выразительно сказал:
— Батюшка родил ребенка!
Эта весть как гром поразила присутствующих. Сперва они притихли в удивлении, а потом начали рассуждать. Хозяин, не сомневаясь ни на минуту в словах полицейского, тут же вспомнил:
— Я заметил, что у него начались родовые схватки, когда он убежал от меня. Наверное, тогда все и случилось.
Горничная взвизгнула, будто ее кто ущипнул.
— Ах, проклятый! — сказала она. — А ведь он утром еще подмигнул мне, когда проходил мимо. Бесстыдник!
От этого великого чуда чистильщик ламп и сам почувствовал в животе какие-то схватки, а повариха стала бить себя в грудь и объяснять, что с тех пор, как она устроилась поварихой, ее муж начал быстро поправляться. Один конюх, оставив вилы, которыми совершенно нечего было делать при родах, засомневался:
— Но послушайте, люди, разве такое бывает?
Горничная, которая «повидала свет», рассказала, как это бывает. Она знала еще про один такой случай, и чистильщик ламп почувствовал, что схватки усилились.
И пока прислуга спорила, бывает такое или не бывает, полицейский Риста в сопровождении хозяина снова подошел к дверям третьего номера и уже сам постучал в нее.
— Кто там? — отозвался батюшка.
— Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил Риста.
— Какая еще помощь, на что мне помощь? — прокричал батюшка.
— Повивальная бабка, может, или какая-нибудь пожилая женщина?
— Какая еще женщина? — кричал батюшка. — Оставьте меня в покое! Кто это все время не дает мне покоя?
— Полиция! — торжественно провозгласил Риста.
И тут же словно из-под земли у дверей возникли староста и лавочник.
Они переглянулись, не понимая, что происходит у дверей их номера.
— Вы заняли с батюшкой этот номер? — обратился к ним полицейский.
— Мы, — ответили оба.
— А где вы были до сих пор? Искали женщину, которая умеет обращаться с детьми?
Увидев, что полицейскому все известно, они признались:
— Да!
— И нашли?… Впрочем, — продолжал Риста, — уже поздно, батюшка разродился.
Староста и Йова удивились, не зная, то ли рассмеяться, то ли провалиться сквозь землю.
— Отпирайте дверь, поможем человеку.
— Не надо, спасибо, не надо никакой помощи, — пустился уговаривать их Йова, видя, что чем дальше в лес, тем больше дров
Тем временем прибежала горничная, повариха, конюх, чистильщик ламп, и даже половой оставил трактир и пришел посмотреть на чудо.
Батюшка все это слышал и, поняв, что деваться некуда, открыл дверь. Вся толпа ввалились в номер. На кровати лежал голый Милич и орал. Батюшка начал было его перепеленывать, но не успел.
Горничная всплеснула руками.
— Ой, какой красивый малыш!
— И большой какой, ровно двухнедельный! — добавила повариха.
Батюшка, староста и Йова переглядывались, не в силах произнести ни слова. Наконец староста кое-как взял себя в руки и сказал полицейскому:
— Прикажи, пожалуйста, всем выйти, а сам останься, мы тебе объясним, что к чему.
Риста так и сделал. Когда все вышли, он сел, а староста первым делом заказал четыре кофе и потом рассказал все по порядку: с чего все началось, как они были у начальника и что начальник им приказал.
Только теперь Ристе стало ясно, что это никакое не «происшествие». Он подружился с этими хорошими людьми и обещал сводить их утром к одному очень ловкому адвокату, который их научит лучше других, как быть с ребенком.
Оставив батюшку, который так устал от треволнений, что заснул рядом с младенцем, староста, Йова и Риста пошли в трактир выпить.
Разумеется, Риста объяснил всем, что батюшка в действительности никого не рожал и все это дело никакое не «происшествие».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Повесть полицейского Ристы, которую необходимо выслушать из вежливости к представителю власти, хотя по своему содержанию она не имеет никакого отношения к роману
Полицейский, староста и лавочник Йова засиделись до глубокой ночи и все удивлялись и крестились — и случается же с человеком такое, что и в голову не придет.
— Да, всякое бывает, — все твердил полицейский Риста. — Вот я вам расскажу, что однажды случилось со мной.
Лавочник Йова тотчас велел принести еще литр вина, полицейский, взяв пачку табаку у старосты, стал крутить новую цигарку. Староста с Йовой придвинулись ближе, приготовившись слушать. Риста осушил стоявший перед ним стакан, лавочник тотчас налил ему снова, и полицейский начал рассказывать:
— Случилось это в Белграде. Я тогда был карманником и жуликом…
Словно по команде, староста и Йова машинально и одновременно сунули руки в карманы, где у них были кошельки, и, вытаращив глаза, отпрянули от Ристы как ошпаренные.
— Не удивляйтесь и не пугайтесь, — спокойно продолжал Риста. — Зато сейчас я лучший полицейский. У нас, как во всех больших державах, в полицейские берут жуликов и карманников, потому что они, дорогие мои, знают всю подноготную о тех, кто еще не стал полицейскими.
— Это ты верно говоришь, — взволнованно проговорили староста с лавочником и снова доверчиво придвинулись поближе к Ристе.
— Хотел бы я посмотреть, — с какой-то гордостью продолжал Риста, — получился бы хороший полицейский из того, кто никогда не был карманником? Иду я, друг мой, по базару и любую птицу насквозь вижу, знаю, о чем его голова думает, чего рука хочет, куда нога ступит.
— Верно, — согласились совсем уже убежденные староста с лавочником.
— Во всяком деле надо что-то знать. Доктор ведь должен учиться, чтобы стать доктором?
— Да, — ответили в один голос староста с лавочником.
— Судья тоже должен сперва выучиться?
— Должен.
— То-то! А полицейский? Думаешь, готовый полицейский, который все знает, с неба падает. Нет, брат, ему сперва надо побывать в жуликах, потом в карманниках, потом в жандармах послужить ровно столько, сколько полагается служить в армии, чтобы выполнить свой долг перед родиной, а уже только тогда идти в полицейские. Оттого-то, брат, я такой бывалый. Покажи мне еще хоть одного такого опытного полицейского, как я, покажи!
— Нет таких! — сказали староста с лавочником, хотя они, кроме Ристы, ни с одним полицейским в жизни не были знакомы.
Довольный собой и тем, что убедил людей в своей образованности, Риста снова взял кисет старосты и начал крутить себе новую цигарку, хотя прежнюю еще не докурил. Помолчав немного, он вспомнил, что начал рассказывать историю из своего воровского прошлого, и продолжил:
— Случилось это, как я уже вам говорил, в Белграде. Гуляю я как-то по Калемегдану, а был я прилично одет да и сам собою был ничего, не то что сейчас… Гуляю, значит, я, а на улице уже темно, народ разошелся по домам, только на одной скамейке сидят двое, мужчина и женщина. Он красивый такой, а она еще красивее. Просто красавица, и сразу видно, барыня, платье на ней красивое. Я сел на другую скамейку, совсем рядом с ними, но повернулся к ним спиной, чтобы они не догадались, что я подслушиваю. Из их разговора я понял, что они муж и жена и что завтра дневным поездом он уезжает в Ниш по какому-то делу.
«Понимаешь, — говорит он ей, — деньги я оставил в ящике своего стола. Я тебе дам ключ, а сам к вечеру уже буду в Нише. Но я не знаю, когда дело сладится, — в тот же вечер или на следующий день. Как только я закончу, я тебе дам телеграмму: „Высылай деньги“. Ты возьмешь деньги и пошлешь мне их телеграфом».
«Хорошо, — говорит она, — а почему бы тебе не взять деньги с собой?»
«Так надо, — отвечает муж, — это мой план. Я хочу притвориться, что у меня нет денег, а если это не поможет, скажу, что попросил взаймы у твоего отца, который прислал мне, сколько мог, а остальное я вышлю, когда возвращусь в Белград».
Так они поговорили еще, а я навострил уши, потому как речь шла о денежках в ящике, которые не худо было бы положить к себе в карман.
Они встали, и я поодаль пошел за ними, чтобы узнать, где они живут. Так и проводил их до дому. На другой день я отправился на вокзал, чтобы убедиться своими глазами, что господин уехал. А потом навел справки и узнал все, что мне было нужно.
Первым делом я установил, что в доме, где они живут, всего две комнаты, одна выходит на улицу, другая — во двор. Комнаты смежные, но в каждой есть дверь и в коридор. Узнал я еще, что спят хозяева в той комнате, которая выходит на улику, и что детей у них нет. Прислуживает в доме одна девушка, которая к вечеру уходит спать к своей матери. Словом, все как полагается, лучше не бывает.
И еще мне стало известно, что господина, который уехал, зовут Младеном Петровичем, а его жену — Ленкой.
Узнав все это, я сел и составил план, как мне денежки к рукам прибрать. Взламывать дверь или окно, врываться в дом и силой отнимать деньги я не хотел, так как это разбой, а я не был разбойником и не собирался им быть. Я хотел заполучить деньги красиво.
Я раздобыл старую телеграмму, взял резинку и стер то, что было написано на ней, а потом сел и написал: «Ленке Петрович, Белград. Как только получишь эту телеграмму, хотя бы ночью, высылай деньги. Младен».
Я думал так: примерно в полночь я постучу в окно комнаты, где спит Ленка; она откроет окно, и я отдам ей телеграмму. Спросонья она не заметит, что на бланке стерта старая телеграмма и написана новая. Потом я ее спрошу, будет ли ответ. Я, мол, разношу телеграммы и буду рад оказать ей услугу. Она либо поверит мне и пригласит в дом, а оказавшись там без всякого насилия, я бы уже сообразил, что делать, — без денег не ушел бы; либо попросит меня подождать, потому что сама захочет пойти на телеграф. Одной ей идти ночью будет страшно, и я бы ее проводил, а уж как бы взял деньги — это мое дело.
Для большей уверенности я пошел вечером на телеграф и представился там слугой Младена Петровича, сказал, что он в Нише и что госпожа послала меня спросить, нет ли для нее телеграммы. Мне хотелось знать, не пришла ли уже телеграмма. На всякий случай я предупредил разносчика: «Если телеграмма придет ночью, не будите хозяйку, я сам приду за телеграммой рано утром».
Вот так все устроив, я стал ждать ночи…
Тут полицейский Риста прервал свой рассказ, а староста с Йовой не шевельнулись даже; затаив дыхание они ждали продолжения, потому что главное было впереди.
Риста заказал кофе, стряхнул пепел с цигарки, зевнул и продолжил:
— Ночь наступила, как по заказу: на небе ни звездочки, темнота, хоть глаз выколи, ветер дул с такой силой, будто ему за это деньги платили. Я пошел в кофейню «Пахарь», выпил несколько чашек кофе, чтобы прогнать сон, а вина не пил, я на дело люблю трезвый ходить.
Допил я третью чашку кофе и посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Пора, думаю, трогаться. А чтобы замести следы, на всякий случай спросил кельнера: «Скажи, как отсюда скорее всего дойти до госпиталя?» Он объяснил мне дорогу, я заплатил за кофе и пошел вниз, к кофейне «Два белых голубя», а оттуда — к дому Младена.
Смотрю направо, налево — никого нет. Перекрестился я сперва, чтобы господь мне помог, и стук, стук, стук в окно.
Подождал немного, чуть дыша. Окно тихонько отворилось, и в нем показалась сама госпожа Ленка, протянула красивую голую руку и дала мне ключ.
Я растерялся, не пойму, к чему бы это, а она шепчет:
— Это ключ от коридора, но смотри, иди на цыпочках, в другой комнате сегодня спит свекровь.
Я взял ключ и только раскрыл рот, чтобы ответить, как она уже закрыла окно. Тогда лишь я сообразил, что случилось чудо. Господи, думаю, чего же лучшего желать: сама дала ключ! Если открою и войду, опять же это получается не разбой.
Вошел я себе спокойно во двор, не спеша отпер дверь в коридор, запер ее изнутри, а потом, уже зная, где спальня, направился на цыпочках прямо туда. Едва я вошел в спальню, как госпожа Ленка с кровати шепчет:
«Не зажигай свечу, свекровь заметит. Раздевайся в темноте и ложись!»
Я было задумался, как быть, а потом решил послушаться — разделся в темноте и лег…
Она обняла меня крепко, поцеловала и стала шептать:
«Подумай только, муж привел сегодня свою мать, чтобы она спала со мной, хотя прежде никогда этого не делал. Наверно, думает, она меня стеречь будет. Уж если он сам меня не устерег, эта старушенция и подавно не устережет!»
— Да, всякое бывает, — все твердил полицейский Риста. — Вот я вам расскажу, что однажды случилось со мной.
Лавочник Йова тотчас велел принести еще литр вина, полицейский, взяв пачку табаку у старосты, стал крутить новую цигарку. Староста с Йовой придвинулись ближе, приготовившись слушать. Риста осушил стоявший перед ним стакан, лавочник тотчас налил ему снова, и полицейский начал рассказывать:
— Случилось это в Белграде. Я тогда был карманником и жуликом…
Словно по команде, староста и Йова машинально и одновременно сунули руки в карманы, где у них были кошельки, и, вытаращив глаза, отпрянули от Ристы как ошпаренные.
— Не удивляйтесь и не пугайтесь, — спокойно продолжал Риста. — Зато сейчас я лучший полицейский. У нас, как во всех больших державах, в полицейские берут жуликов и карманников, потому что они, дорогие мои, знают всю подноготную о тех, кто еще не стал полицейскими.
— Это ты верно говоришь, — взволнованно проговорили староста с лавочником и снова доверчиво придвинулись поближе к Ристе.
— Хотел бы я посмотреть, — с какой-то гордостью продолжал Риста, — получился бы хороший полицейский из того, кто никогда не был карманником? Иду я, друг мой, по базару и любую птицу насквозь вижу, знаю, о чем его голова думает, чего рука хочет, куда нога ступит.
— Верно, — согласились совсем уже убежденные староста с лавочником.
— Во всяком деле надо что-то знать. Доктор ведь должен учиться, чтобы стать доктором?
— Да, — ответили в один голос староста с лавочником.
— Судья тоже должен сперва выучиться?
— Должен.
— То-то! А полицейский? Думаешь, готовый полицейский, который все знает, с неба падает. Нет, брат, ему сперва надо побывать в жуликах, потом в карманниках, потом в жандармах послужить ровно столько, сколько полагается служить в армии, чтобы выполнить свой долг перед родиной, а уже только тогда идти в полицейские. Оттого-то, брат, я такой бывалый. Покажи мне еще хоть одного такого опытного полицейского, как я, покажи!
— Нет таких! — сказали староста с лавочником, хотя они, кроме Ристы, ни с одним полицейским в жизни не были знакомы.
Довольный собой и тем, что убедил людей в своей образованности, Риста снова взял кисет старосты и начал крутить себе новую цигарку, хотя прежнюю еще не докурил. Помолчав немного, он вспомнил, что начал рассказывать историю из своего воровского прошлого, и продолжил:
— Случилось это, как я уже вам говорил, в Белграде. Гуляю я как-то по Калемегдану, а был я прилично одет да и сам собою был ничего, не то что сейчас… Гуляю, значит, я, а на улице уже темно, народ разошелся по домам, только на одной скамейке сидят двое, мужчина и женщина. Он красивый такой, а она еще красивее. Просто красавица, и сразу видно, барыня, платье на ней красивое. Я сел на другую скамейку, совсем рядом с ними, но повернулся к ним спиной, чтобы они не догадались, что я подслушиваю. Из их разговора я понял, что они муж и жена и что завтра дневным поездом он уезжает в Ниш по какому-то делу.
«Понимаешь, — говорит он ей, — деньги я оставил в ящике своего стола. Я тебе дам ключ, а сам к вечеру уже буду в Нише. Но я не знаю, когда дело сладится, — в тот же вечер или на следующий день. Как только я закончу, я тебе дам телеграмму: „Высылай деньги“. Ты возьмешь деньги и пошлешь мне их телеграфом».
«Хорошо, — говорит она, — а почему бы тебе не взять деньги с собой?»
«Так надо, — отвечает муж, — это мой план. Я хочу притвориться, что у меня нет денег, а если это не поможет, скажу, что попросил взаймы у твоего отца, который прислал мне, сколько мог, а остальное я вышлю, когда возвращусь в Белград».
Так они поговорили еще, а я навострил уши, потому как речь шла о денежках в ящике, которые не худо было бы положить к себе в карман.
Они встали, и я поодаль пошел за ними, чтобы узнать, где они живут. Так и проводил их до дому. На другой день я отправился на вокзал, чтобы убедиться своими глазами, что господин уехал. А потом навел справки и узнал все, что мне было нужно.
Первым делом я установил, что в доме, где они живут, всего две комнаты, одна выходит на улицу, другая — во двор. Комнаты смежные, но в каждой есть дверь и в коридор. Узнал я еще, что спят хозяева в той комнате, которая выходит на улику, и что детей у них нет. Прислуживает в доме одна девушка, которая к вечеру уходит спать к своей матери. Словом, все как полагается, лучше не бывает.
И еще мне стало известно, что господина, который уехал, зовут Младеном Петровичем, а его жену — Ленкой.
Узнав все это, я сел и составил план, как мне денежки к рукам прибрать. Взламывать дверь или окно, врываться в дом и силой отнимать деньги я не хотел, так как это разбой, а я не был разбойником и не собирался им быть. Я хотел заполучить деньги красиво.
Я раздобыл старую телеграмму, взял резинку и стер то, что было написано на ней, а потом сел и написал: «Ленке Петрович, Белград. Как только получишь эту телеграмму, хотя бы ночью, высылай деньги. Младен».
Я думал так: примерно в полночь я постучу в окно комнаты, где спит Ленка; она откроет окно, и я отдам ей телеграмму. Спросонья она не заметит, что на бланке стерта старая телеграмма и написана новая. Потом я ее спрошу, будет ли ответ. Я, мол, разношу телеграммы и буду рад оказать ей услугу. Она либо поверит мне и пригласит в дом, а оказавшись там без всякого насилия, я бы уже сообразил, что делать, — без денег не ушел бы; либо попросит меня подождать, потому что сама захочет пойти на телеграф. Одной ей идти ночью будет страшно, и я бы ее проводил, а уж как бы взял деньги — это мое дело.
Для большей уверенности я пошел вечером на телеграф и представился там слугой Младена Петровича, сказал, что он в Нише и что госпожа послала меня спросить, нет ли для нее телеграммы. Мне хотелось знать, не пришла ли уже телеграмма. На всякий случай я предупредил разносчика: «Если телеграмма придет ночью, не будите хозяйку, я сам приду за телеграммой рано утром».
Вот так все устроив, я стал ждать ночи…
Тут полицейский Риста прервал свой рассказ, а староста с Йовой не шевельнулись даже; затаив дыхание они ждали продолжения, потому что главное было впереди.
Риста заказал кофе, стряхнул пепел с цигарки, зевнул и продолжил:
— Ночь наступила, как по заказу: на небе ни звездочки, темнота, хоть глаз выколи, ветер дул с такой силой, будто ему за это деньги платили. Я пошел в кофейню «Пахарь», выпил несколько чашек кофе, чтобы прогнать сон, а вина не пил, я на дело люблю трезвый ходить.
Допил я третью чашку кофе и посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Пора, думаю, трогаться. А чтобы замести следы, на всякий случай спросил кельнера: «Скажи, как отсюда скорее всего дойти до госпиталя?» Он объяснил мне дорогу, я заплатил за кофе и пошел вниз, к кофейне «Два белых голубя», а оттуда — к дому Младена.
Смотрю направо, налево — никого нет. Перекрестился я сперва, чтобы господь мне помог, и стук, стук, стук в окно.
Подождал немного, чуть дыша. Окно тихонько отворилось, и в нем показалась сама госпожа Ленка, протянула красивую голую руку и дала мне ключ.
Я растерялся, не пойму, к чему бы это, а она шепчет:
— Это ключ от коридора, но смотри, иди на цыпочках, в другой комнате сегодня спит свекровь.
Я взял ключ и только раскрыл рот, чтобы ответить, как она уже закрыла окно. Тогда лишь я сообразил, что случилось чудо. Господи, думаю, чего же лучшего желать: сама дала ключ! Если открою и войду, опять же это получается не разбой.
Вошел я себе спокойно во двор, не спеша отпер дверь в коридор, запер ее изнутри, а потом, уже зная, где спальня, направился на цыпочках прямо туда. Едва я вошел в спальню, как госпожа Ленка с кровати шепчет:
«Не зажигай свечу, свекровь заметит. Раздевайся в темноте и ложись!»
Я было задумался, как быть, а потом решил послушаться — разделся в темноте и лег…
Она обняла меня крепко, поцеловала и стала шептать:
«Подумай только, муж привел сегодня свою мать, чтобы она спала со мной, хотя прежде никогда этого не делал. Наверно, думает, она меня стеречь будет. Уж если он сам меня не устерег, эта старушенция и подавно не устережет!»