— Простите, в чем дело? — спросил Тома и затрясся так, будто играл роль старца.
— Кто вам дал право подбрасывать детей, как кукушка яйца! — снова заорал капитан. И тут вошел денщик с Неделько на руках.
— Отдай крикуна вон тому господину!
Денщик вручил Неделько несчастному Томе, не знавшему, что сказать и куда девать глаза.
За большим столом снова раздался хохот, к которому присоединился и официант, и слуга из «Золотого льва». Один денщик скромно улыбался, поскольку не получил от капитана разрешения смеяться громко.
Тому бросило в жар, он почувствовал, как у него горят пятки и щеки, и опустил глаза, моля про себя господа бога, чтобы пол разверзся и поглотил его.
Разгневанный капитан повернулся к большому столу, где продолжали громко смеяться, и начал объяснять:
— Подумать только, этот негодяй пробрался в мою комнату и положил ребенка в мою постель!
Снова раздался хохот. Тома не слышал капитана, да и вряд ли бы понял, что оставил Неделько не в Эльзиной комнате, а в чужой.
Капитан продолжал:
— Я пришел с учений усталый, как черт, и растянулся на кровати. Вдруг чувствую, за спиной что-то шевелится. Можете представить, что со мной было. Зажег я поскорее свечу и вижу… Младенец, этот самый младенец! Фу, черт бы его побрал! Я такой тарарам устроил в трактире, чуть не убил и хозяйку, и горничную, и кухарку, и вообще все, что способно рожать. Потом слышу от хозяина, что сегодня в гостиницу приехал какой-то бродяга с ребенком, по всей вероятности намереваясь кому-нибудь его подбросить! И кого же он выбрал?… Меня, меня, чья жена три раза подряд рожала близнецов, близнецов, уважаемые господа! А теперь представьте себе, что в каждой гостинице, где я останавливаюсь на ночлег, я буду находить в своей постели по одному ребенку… Сколько же их тогда бы у меня было!
Снова раздался хохот, но теперь к нему присоединился и сам капитан, и даже денщик. Томе показалось, что пол под ним заколыхался, а столы, стаканы и все люди пошли кувырком. Капитан направился было к двери, но остановился и крикнул:
— Если вы будете еще шнырять возле моего номера, я вам покажу! Впрочем, я уже заявил в полицию!
Он хлопнул за собой дверью и ушел, сопровождаемый денщиком.
У Томы подкосились ноги, он опустился на стул, а Неделько положил на колени. Он ничего не понимал, не слышал, не видел. Он не мог уразуметь, каким образом Неделько оказался у него на коленях, когда он оставил его в номере Эльзы. Откуда взялся капитан-артиллерист? Ему и в голову не приходило, что он мог ошибиться номером и вместо постели Эльзы положил Неделько в постель к капитану-артиллеристу, который вернулся с учений без сил.
Когда капитан ушел, за соседним столом снова завели разговор, полный ядовитых реплик в адрес Томы. Попытка злодея провалилась, и остроты с большого стола сыпались, как искры, опаляя душу, лицо, глаза бедного Томы. Громче всех высказывалась Ленка, и ее ехидные слова глубже всего ранили сердце Томы.
Наконец он немного пришел в себя и понял, что пора поскорее убраться из этого ада, но у него не было сил подняться. Собравшись с последними силами, он подозвал официанта, расплатился, сунул Неделько под мышку и пошел, зная, что его проводят смехом. Ничего, это будет последний смех, больше ни он их, ни они его никогда не увидят. Но не успел он сделать и шага, как в третий раз открылась дверь, и на пороге возник полицейский чиновник в сопровождении жандарма.
Силы снова оставили Тому, он опустился на стул, а лоб его оросил холодный пот.
— Значит, это вы тот самый мужчина с ребенком? — официальным тоном спросил чиновник.
— Я! — ответил Тома, не сомневаясь, что он и впрямь тот самый мужчина с ребенком, которого разыскивает полиция.
— В таком случае пройдемте! — решительно сказал чиновник, и Тома понял, что ему ничего не остается, кроме как подчиниться, хотя за соседним столом, конечно, раздался хохот, к которому теперь уже откровенно присоединился и злодей.
Свежий воздух взбодрил Тому, на душе стало легче. Несмотря на то, что он никогда не имел дела с полицией и ему было тяжко общество полицейского чиновника, который шел рядом с ним, и жандарма, который шел следом, все-таки он чувствовал себя лучше, чем в кофейне под градом насмешек и ругательств.
Допрос в полиции продолжался весьма долго, потому что сперва Тома никак не мог дать вразумительные ответы на три главных вопроса:
а) С какой целью вы всюду носите с собой ребенка, даже и ночью по кофейням?
б) Если вы действительно, как заявляете, приехали, чтобы стать актером, зачем вам ребенок?
в) Почему вы подбросили ребенка в постель к капитану?
Тома еле уговорил чиновника выслушать всю историю по порядку. Он начал со своего порочного сна и белых пикейных брюк, прочел письмо директора, рассказал о своем появлении на сцене… Чиновник весело смеялся, что неожиданно расстроило Тому — хотя бы от властей он ждал сочувствия! Когда рассказ был окончен, чиновник позвонил в колокольчик и приказал жандарму привести женщину, поселившуюся сегодня в комнате № 7 у «Золотого льва».
Жандарм ушел, а чиновник попросил Тому пересказать отдельные эпизоды своей трагедии. Власти снова весело смеялись. Особенно властям понравился сон Томы и та жуткая сцена, когда Ленка воскликнула: «Осел! Разве за кулисами держат детей!»
Наконец открылась дверь, и на пороге в сопровождении жандарма появилась Эльза. Вот теперь разыгралась поистине потрясающая сцена, но не сцена встречи несчастной матери и потерянного ребенка, как ожидают читатели, а сцена встречи Эльзы и полицейского чиновника. Едва Эльза переступила порог, как чиновник внезапно вскочил.
— Ты ли это? — закричал он.
— Конечно, я! — ответила Эльза, и они бросились в объятья друг другу.
Тут выяснилось, что чиновник был тем самым другом, на поиски которого отправилась Эльза, и что именно из-за этого чиновника и посыпались на бедного Тому все его ночные неприятности.
— Где ты был, скажи, ради бога? Ищу тебя целый вечер, два раза сюда приходила.
— Я дежурный, город обходил.
Эльза с чиновником извинились перед Томой, и чиновник даже порвал протокол допроса. Эльза взяла Неделько, и все четверо пошли в гостиницу.
Пожелав Томе спокойной ночи, Эльза с чиновником и Неделько пошли в седьмой номер. У Томы, когда он проходил мимо комнаты № 9, в которой, как уже известно, крепко спал усталый капитан, по спине забегали мурашки.
Войдя в свою комнату, Тома растянулся одетый на постели и натянул одеяло на голову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Семейная тайна, которая не имеет никакого отношения к семейным тайнам, уже рассказанным в романе
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Урок музыки, в котором принимает участие и Неделько, хотя в предыдущих главах утверждалось, что он совершенно не музыкален
— Кто вам дал право подбрасывать детей, как кукушка яйца! — снова заорал капитан. И тут вошел денщик с Неделько на руках.
— Отдай крикуна вон тому господину!
Денщик вручил Неделько несчастному Томе, не знавшему, что сказать и куда девать глаза.
За большим столом снова раздался хохот, к которому присоединился и официант, и слуга из «Золотого льва». Один денщик скромно улыбался, поскольку не получил от капитана разрешения смеяться громко.
Тому бросило в жар, он почувствовал, как у него горят пятки и щеки, и опустил глаза, моля про себя господа бога, чтобы пол разверзся и поглотил его.
Разгневанный капитан повернулся к большому столу, где продолжали громко смеяться, и начал объяснять:
— Подумать только, этот негодяй пробрался в мою комнату и положил ребенка в мою постель!
Снова раздался хохот. Тома не слышал капитана, да и вряд ли бы понял, что оставил Неделько не в Эльзиной комнате, а в чужой.
Капитан продолжал:
— Я пришел с учений усталый, как черт, и растянулся на кровати. Вдруг чувствую, за спиной что-то шевелится. Можете представить, что со мной было. Зажег я поскорее свечу и вижу… Младенец, этот самый младенец! Фу, черт бы его побрал! Я такой тарарам устроил в трактире, чуть не убил и хозяйку, и горничную, и кухарку, и вообще все, что способно рожать. Потом слышу от хозяина, что сегодня в гостиницу приехал какой-то бродяга с ребенком, по всей вероятности намереваясь кому-нибудь его подбросить! И кого же он выбрал?… Меня, меня, чья жена три раза подряд рожала близнецов, близнецов, уважаемые господа! А теперь представьте себе, что в каждой гостинице, где я останавливаюсь на ночлег, я буду находить в своей постели по одному ребенку… Сколько же их тогда бы у меня было!
Снова раздался хохот, но теперь к нему присоединился и сам капитан, и даже денщик. Томе показалось, что пол под ним заколыхался, а столы, стаканы и все люди пошли кувырком. Капитан направился было к двери, но остановился и крикнул:
— Если вы будете еще шнырять возле моего номера, я вам покажу! Впрочем, я уже заявил в полицию!
Он хлопнул за собой дверью и ушел, сопровождаемый денщиком.
У Томы подкосились ноги, он опустился на стул, а Неделько положил на колени. Он ничего не понимал, не слышал, не видел. Он не мог уразуметь, каким образом Неделько оказался у него на коленях, когда он оставил его в номере Эльзы. Откуда взялся капитан-артиллерист? Ему и в голову не приходило, что он мог ошибиться номером и вместо постели Эльзы положил Неделько в постель к капитану-артиллеристу, который вернулся с учений без сил.
Когда капитан ушел, за соседним столом снова завели разговор, полный ядовитых реплик в адрес Томы. Попытка злодея провалилась, и остроты с большого стола сыпались, как искры, опаляя душу, лицо, глаза бедного Томы. Громче всех высказывалась Ленка, и ее ехидные слова глубже всего ранили сердце Томы.
Наконец он немного пришел в себя и понял, что пора поскорее убраться из этого ада, но у него не было сил подняться. Собравшись с последними силами, он подозвал официанта, расплатился, сунул Неделько под мышку и пошел, зная, что его проводят смехом. Ничего, это будет последний смех, больше ни он их, ни они его никогда не увидят. Но не успел он сделать и шага, как в третий раз открылась дверь, и на пороге возник полицейский чиновник в сопровождении жандарма.
Силы снова оставили Тому, он опустился на стул, а лоб его оросил холодный пот.
— Значит, это вы тот самый мужчина с ребенком? — официальным тоном спросил чиновник.
— Я! — ответил Тома, не сомневаясь, что он и впрямь тот самый мужчина с ребенком, которого разыскивает полиция.
— В таком случае пройдемте! — решительно сказал чиновник, и Тома понял, что ему ничего не остается, кроме как подчиниться, хотя за соседним столом, конечно, раздался хохот, к которому теперь уже откровенно присоединился и злодей.
Свежий воздух взбодрил Тому, на душе стало легче. Несмотря на то, что он никогда не имел дела с полицией и ему было тяжко общество полицейского чиновника, который шел рядом с ним, и жандарма, который шел следом, все-таки он чувствовал себя лучше, чем в кофейне под градом насмешек и ругательств.
Допрос в полиции продолжался весьма долго, потому что сперва Тома никак не мог дать вразумительные ответы на три главных вопроса:
а) С какой целью вы всюду носите с собой ребенка, даже и ночью по кофейням?
б) Если вы действительно, как заявляете, приехали, чтобы стать актером, зачем вам ребенок?
в) Почему вы подбросили ребенка в постель к капитану?
Тома еле уговорил чиновника выслушать всю историю по порядку. Он начал со своего порочного сна и белых пикейных брюк, прочел письмо директора, рассказал о своем появлении на сцене… Чиновник весело смеялся, что неожиданно расстроило Тому — хотя бы от властей он ждал сочувствия! Когда рассказ был окончен, чиновник позвонил в колокольчик и приказал жандарму привести женщину, поселившуюся сегодня в комнате № 7 у «Золотого льва».
Жандарм ушел, а чиновник попросил Тому пересказать отдельные эпизоды своей трагедии. Власти снова весело смеялись. Особенно властям понравился сон Томы и та жуткая сцена, когда Ленка воскликнула: «Осел! Разве за кулисами держат детей!»
Наконец открылась дверь, и на пороге в сопровождении жандарма появилась Эльза. Вот теперь разыгралась поистине потрясающая сцена, но не сцена встречи несчастной матери и потерянного ребенка, как ожидают читатели, а сцена встречи Эльзы и полицейского чиновника. Едва Эльза переступила порог, как чиновник внезапно вскочил.
— Ты ли это? — закричал он.
— Конечно, я! — ответила Эльза, и они бросились в объятья друг другу.
Тут выяснилось, что чиновник был тем самым другом, на поиски которого отправилась Эльза, и что именно из-за этого чиновника и посыпались на бедного Тому все его ночные неприятности.
— Где ты был, скажи, ради бога? Ищу тебя целый вечер, два раза сюда приходила.
— Я дежурный, город обходил.
Эльза с чиновником извинились перед Томой, и чиновник даже порвал протокол допроса. Эльза взяла Неделько, и все четверо пошли в гостиницу.
Пожелав Томе спокойной ночи, Эльза с чиновником и Неделько пошли в седьмой номер. У Томы, когда он проходил мимо комнаты № 9, в которой, как уже известно, крепко спал усталый капитан, по спине забегали мурашки.
Войдя в свою комнату, Тома растянулся одетый на постели и натянул одеяло на голову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Семейная тайна, которая не имеет никакого отношения к семейным тайнам, уже рассказанным в романе
А утром почтовый экипаж снова тронулся в путь, увозя Эльзу и Неделько в Белград.
Семинарист Тома свое дело сделал, семинарист Тома сошел со сцены. Он, бедняга, сейчас дует пехом, потому что, слушая трагедию злодея, истратил все свои деньги. Он возвращается, как блудный сын, к матери-семинарии, где собирается покаянно пасть на колени перед ректором и исповедаться в своих страданиях, в своем горьком разочаровании «узким поприщем с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая». И в будущем, когда он станет священником, когда у него будет свой приход, как-нибудь зимним вечером, сидя у теплой печи, он расскажет своей попадье, что жизнь человеческая — это вечная загадка.
Беззаботно сидевшая в экипаже Эльза не думала больше ни о Томе, ни даже о Неделько, который спал на ее коленях с такой спокойной совестью, будто и не он был причиной всех ночных недоразумений.
В экипаже появился новый пассажир. Низкорослый, коренастый господин, с узкими глазами, седыми усами и необычайно болтливый. Он сказал Эльзе, что служит в таможне и едет в Белград. Он слышал, что его хотят перевести в другое место, и решил воспротивиться этому. «Не хочу, — сказал он, — уезжать из того места, с которым свыкся и где обзавелся крепкими семейными и дружескими связями».
— Государству тоже нет расчета то и дело переводить нас с места на место, — пояснил таможенник. — Торговцы привыкли ко мне, а я к ним. Контрабандисты привыкли ко мне, и я привык к ним. Я знаю контрабандиста, а он — меня. Я знаю, что думает он, и он знает, что думаю я. Только все устроишь так, чтобы дело шло как по маслу и без забот, а государство тебя хлоп!… и переведет.
Говорливый спутник не умолкал ни на минуту. Когда Неделько захныкал, таможенник обратил внимание и на него, смерил младенца с головы до пяток и спросил:
— Килограммов десять?
Эльза изумилась, — она еще не знала способности таможенников на глаз прикидывать вес любого свертка.
— Вам не мешает его плач? — спросила Эльза.
— Нет, я люблю, когда дети плачут. У меня даже есть иголка, которую мне дала жена, и как только какая-нибудь женщина переходит границу с ребенком на руках, я кольну его, и ребенок орет как резаный.
— Ой! — вскрикнула Эльза, с удивлением глядя на странного человека, который колет детей.
— Подумаешь! — оправдывался он. — Пусть лучше плачет он, чем государство!
Так как Эльзе непонятно было, почему государство будет плакать, если этот человек не кольнет ребенка иголкой, он тут же объяснил:
— Однажды границу перешли три женщины с младенцами на руках. Я осматриваю их вещи, а они сели себе в уголок, расстегнули блузы и кормят детей. В каждом ребенке самое меньшее кило десять. А после слышу я, никакие это были не младенцы, каждая завернула в пеленки по десять кило табака! Ах так, говорю, и завел иголку. С той поры у меня появилось обыкновение всякого младенца укалывать. Своими глазами вижу: ребенок, не табак, но не плачет. Я подхожу к нему вроде по-отечески, говорю всякие ласковые слова, а сам иголкой его… Нечего ему молчать. Дал бог горло, пусть орет.
А раз зашла речь о детях, спутник заговорил и на эту тему.
— Первенец? — спросил таможенник Эльзу.
— Да, — ответила она.
— И без операции рожали?
Эльза опять удивилась странному вопросу, но таможенник, который не всегда ждал ответов на свои вопросы, продолжал:
— Моя жена всегда рожает с операцией!
Это иностранное слово он произнес с какой-то гордостью, словно операция особая привилегия, которой бог отличает лишь избранных женщин.
Эльза не знала, что ей на это сказать, но он и не нуждался в этом.
— Странно, не живут у меня дети. Только первый, сын, слава богу, жив и здоров, вырос хорошо.
И на это Эльза ничего ему не сказала. Немного погодя он спросил ее:
— Чем занимается ваш муж?
— Я не замужем, — смущенно ответила Эльза.
— Вот как! Кто же тогда отец ребенка?
— Это тайна!
— Тайна? — серьезно переспросил таможенник, задумался и после долгого молчанья сказал как бы про себя: — Действительно странно, почти каждый третий ребенок — тайна.
Эльза не поняла, что он хотел сказать, но, как обычно, он быстро разрешил ее недоумение.
— Видите ли, — продолжал он, — мой ребенок, тот единственный, что выжил, ведь он тоже — тайна. И не простая тайна, а целый роман.
Он помолчал, размышляя, наверно, стоит ли поверять тайну, а потом решился и сказал:
— Я женился немолодым. У меня есть хороший друг, сосед, молодой человек, но уже женатый лет пять или шесть. Он и меня уговорил: «Давай, говорит, я тебя женю! Ты, говорит, ни во что не вмешивайся, я сам подберу тебе молодую!» Я ни во что не вмешивался, он нашел мне невесту, просватал ее и женил меня. На свадьбе у меня был старшим шафером, а жену нашел мне молодую и красивую, на двадцать один год моложе меня.
Мы и раньше дружно жили, — продолжал таможенник, — но с тех пор, как женились, совсем стали как родня, наши семьи так сжились, что нас теперь водой не разольешь. Приду к вечеру домой со службы, а мой сосед и старший шафер уж у меня. Говорит: «Моей хозяйки нет дома, я и подумал, где ж ей быть, как не у соседа!» Так же и я к нему ходил.
И самое лучшее — через год после моей женитьбы в наших семействах были прибавления. Его жена родила сына, а через три дня родила сына и моя. Того, что без операции и что жив до сих пор. У него это был третий ребенок, но первый мальчик, а у меня сразу мальчик родился. Радости не было конца. То у меня, то у него пьем за здоровье наших сыновей.
Договорились и крестить их вместе, а так как одна и та же повивальная бабка принимала у его и у моей жены, то на первой же неделе пришла эта бабка, взяла обоих младенцев и в церковь, а за ней мы, отцы. Его сын получил имя Милосав, а мой — Райко.
В тот день мы как следует напились и все время обнимались да чмокали друг друга.
Но не прошло и четырех месяцев, как его ребенок, Милосав, занемог, все дремал, дремал и помер. Жаль ему, да и мне, конечно, жаль.
А мой Райко здоровый, красивый и растет хорошо. Но стала мне бросаться в глаза одна странность — чем дальше, тем больше становится мой ребенок похож на старшего шафера. А на меня — нисколечко!
Сперва я думал, что мне это только кажется, но, как придет он вечером ко мне, возьмет Райко на колени и начнет играть с ним, я все гляжу, гляжу на него, гляжу на ребенка и сравниваю. Такой же нос, такие же губы, такие же брови и даже уши такие же. Возьму иногда сына, прижму к щеке, стану перед зеркалом и сравниваю. Не похож: у меня губы полные, а у него тонкие; я курносый, а у него нос прямой, острый; у меня брови тонкие, как голодные червяки, а у него широкие, как пиявки; у меня узкие зеленые глаза, а у него большие и черные. Не похожи мы с ним друг на друга, словно и не отец с сыном.
Тут таможенник прервал свой рассказ, потому что Эльза, сперва лишь улыбавшаяся тайком, не могла сдержать смеха.
— Не смейтесь, — остановил он ее, — это совсем не то, что вы думаете. Когда я вам расскажу все, вы увидите, что ошибаетесь.
Эльза перестала смеяться, и таможенник продолжал рассказывать:
— Я и сам подумал об этом, и сердце мое захолодело, как арбуз, вынутый из колодца. Я ходил по улицам задумавшись, на службе у меня все из рук валилось, и вообще стал такой рассеянный, что контрабандистам в то время было раздолье. Сколько раз ночью лежу я в постели, укрывшись одеялом с головой, и сам с собой разговариваю. Говорю себе: это так; а потом сам себе возражаю: нет, не так! Такое чувство, будто я сам себя на две половины разорвал, и у каждой половины свое «я», и эти два «я» спорят между собой, ссорятся. Вот так примерно:
Первое я: Нет, этого не может быть, он мой друг, почти родственник, старшим шафером был на моей свадьбе.
Второе я: Может быть, все может быть на этом свете. Сегодня друг, а завтра нет, да и старший шафер — не родственник.
Первое я: Но он же меня сам женил!
Второе я: А может, он и женил-то тебя ради самого себя.
Первое я: Но почему моя жена могла пойти на это?
Второе я: Потому что ты уже в возрасте.
Первое я: Моя жена меня любит!
Второе я: Он моложе и красивее.
Первое я: Он порядочный человек.
Второе я: Такое случается и с порядочными людьми!
Первое я: Нет, нет, я в это не верю.
Второе я: Блажен, кто не верит!
Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко — ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше — на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.
А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной — маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.
— Да! Я тоже это заметила, — говорит жена, — и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.
— Ну вот, завел! — говорю.
— Не ты, так я бы завела разговор! — говорит она мне.
— Ладно, и как же ты это объясняешь? — спрашиваю ее я.
Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.
— Сказала бы, да жаль мне тебя.
Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе «я» право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.
— Говори, я хочу знать! — крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: «Открывайте чемоданы, осмотр!»
Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:
— Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.
И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.
— Мне кажется, — сказала она, — объяснение может быть только одно — бабка во время крещения перепутала детей.
— Как? — изумился я.
— Мне кажется, — повторила жена, — что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему — нашего.
У меня волосы встали на голове.
— Значит, это наш сын умер?
— Да!
— И Райко — не мой сын?
— Я готова поклясться, — говорит жена, — что это не твой сын.
Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…
— Ладно, — в ужасе говорю я жене, — но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?
— И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.
— Это пустяки, вот…
Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:
— Как ты думаешь, что нам делать?
— Я думаю: ничего, — отвечает жена. — Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!
Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:
— Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.
Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.
— И впрямь удивительная тайна! — сказала она, сделав серьезный вид.
Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.
Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.
Семинарист Тома свое дело сделал, семинарист Тома сошел со сцены. Он, бедняга, сейчас дует пехом, потому что, слушая трагедию злодея, истратил все свои деньги. Он возвращается, как блудный сын, к матери-семинарии, где собирается покаянно пасть на колени перед ректором и исповедаться в своих страданиях, в своем горьком разочаровании «узким поприщем с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая». И в будущем, когда он станет священником, когда у него будет свой приход, как-нибудь зимним вечером, сидя у теплой печи, он расскажет своей попадье, что жизнь человеческая — это вечная загадка.
Беззаботно сидевшая в экипаже Эльза не думала больше ни о Томе, ни даже о Неделько, который спал на ее коленях с такой спокойной совестью, будто и не он был причиной всех ночных недоразумений.
В экипаже появился новый пассажир. Низкорослый, коренастый господин, с узкими глазами, седыми усами и необычайно болтливый. Он сказал Эльзе, что служит в таможне и едет в Белград. Он слышал, что его хотят перевести в другое место, и решил воспротивиться этому. «Не хочу, — сказал он, — уезжать из того места, с которым свыкся и где обзавелся крепкими семейными и дружескими связями».
— Государству тоже нет расчета то и дело переводить нас с места на место, — пояснил таможенник. — Торговцы привыкли ко мне, а я к ним. Контрабандисты привыкли ко мне, и я привык к ним. Я знаю контрабандиста, а он — меня. Я знаю, что думает он, и он знает, что думаю я. Только все устроишь так, чтобы дело шло как по маслу и без забот, а государство тебя хлоп!… и переведет.
Говорливый спутник не умолкал ни на минуту. Когда Неделько захныкал, таможенник обратил внимание и на него, смерил младенца с головы до пяток и спросил:
— Килограммов десять?
Эльза изумилась, — она еще не знала способности таможенников на глаз прикидывать вес любого свертка.
— Вам не мешает его плач? — спросила Эльза.
— Нет, я люблю, когда дети плачут. У меня даже есть иголка, которую мне дала жена, и как только какая-нибудь женщина переходит границу с ребенком на руках, я кольну его, и ребенок орет как резаный.
— Ой! — вскрикнула Эльза, с удивлением глядя на странного человека, который колет детей.
— Подумаешь! — оправдывался он. — Пусть лучше плачет он, чем государство!
Так как Эльзе непонятно было, почему государство будет плакать, если этот человек не кольнет ребенка иголкой, он тут же объяснил:
— Однажды границу перешли три женщины с младенцами на руках. Я осматриваю их вещи, а они сели себе в уголок, расстегнули блузы и кормят детей. В каждом ребенке самое меньшее кило десять. А после слышу я, никакие это были не младенцы, каждая завернула в пеленки по десять кило табака! Ах так, говорю, и завел иголку. С той поры у меня появилось обыкновение всякого младенца укалывать. Своими глазами вижу: ребенок, не табак, но не плачет. Я подхожу к нему вроде по-отечески, говорю всякие ласковые слова, а сам иголкой его… Нечего ему молчать. Дал бог горло, пусть орет.
А раз зашла речь о детях, спутник заговорил и на эту тему.
— Первенец? — спросил таможенник Эльзу.
— Да, — ответила она.
— И без операции рожали?
Эльза опять удивилась странному вопросу, но таможенник, который не всегда ждал ответов на свои вопросы, продолжал:
— Моя жена всегда рожает с операцией!
Это иностранное слово он произнес с какой-то гордостью, словно операция особая привилегия, которой бог отличает лишь избранных женщин.
Эльза не знала, что ей на это сказать, но он и не нуждался в этом.
— Странно, не живут у меня дети. Только первый, сын, слава богу, жив и здоров, вырос хорошо.
И на это Эльза ничего ему не сказала. Немного погодя он спросил ее:
— Чем занимается ваш муж?
— Я не замужем, — смущенно ответила Эльза.
— Вот как! Кто же тогда отец ребенка?
— Это тайна!
— Тайна? — серьезно переспросил таможенник, задумался и после долгого молчанья сказал как бы про себя: — Действительно странно, почти каждый третий ребенок — тайна.
Эльза не поняла, что он хотел сказать, но, как обычно, он быстро разрешил ее недоумение.
— Видите ли, — продолжал он, — мой ребенок, тот единственный, что выжил, ведь он тоже — тайна. И не простая тайна, а целый роман.
Он помолчал, размышляя, наверно, стоит ли поверять тайну, а потом решился и сказал:
— Я женился немолодым. У меня есть хороший друг, сосед, молодой человек, но уже женатый лет пять или шесть. Он и меня уговорил: «Давай, говорит, я тебя женю! Ты, говорит, ни во что не вмешивайся, я сам подберу тебе молодую!» Я ни во что не вмешивался, он нашел мне невесту, просватал ее и женил меня. На свадьбе у меня был старшим шафером, а жену нашел мне молодую и красивую, на двадцать один год моложе меня.
Мы и раньше дружно жили, — продолжал таможенник, — но с тех пор, как женились, совсем стали как родня, наши семьи так сжились, что нас теперь водой не разольешь. Приду к вечеру домой со службы, а мой сосед и старший шафер уж у меня. Говорит: «Моей хозяйки нет дома, я и подумал, где ж ей быть, как не у соседа!» Так же и я к нему ходил.
И самое лучшее — через год после моей женитьбы в наших семействах были прибавления. Его жена родила сына, а через три дня родила сына и моя. Того, что без операции и что жив до сих пор. У него это был третий ребенок, но первый мальчик, а у меня сразу мальчик родился. Радости не было конца. То у меня, то у него пьем за здоровье наших сыновей.
Договорились и крестить их вместе, а так как одна и та же повивальная бабка принимала у его и у моей жены, то на первой же неделе пришла эта бабка, взяла обоих младенцев и в церковь, а за ней мы, отцы. Его сын получил имя Милосав, а мой — Райко.
В тот день мы как следует напились и все время обнимались да чмокали друг друга.
Но не прошло и четырех месяцев, как его ребенок, Милосав, занемог, все дремал, дремал и помер. Жаль ему, да и мне, конечно, жаль.
А мой Райко здоровый, красивый и растет хорошо. Но стала мне бросаться в глаза одна странность — чем дальше, тем больше становится мой ребенок похож на старшего шафера. А на меня — нисколечко!
Сперва я думал, что мне это только кажется, но, как придет он вечером ко мне, возьмет Райко на колени и начнет играть с ним, я все гляжу, гляжу на него, гляжу на ребенка и сравниваю. Такой же нос, такие же губы, такие же брови и даже уши такие же. Возьму иногда сына, прижму к щеке, стану перед зеркалом и сравниваю. Не похож: у меня губы полные, а у него тонкие; я курносый, а у него нос прямой, острый; у меня брови тонкие, как голодные червяки, а у него широкие, как пиявки; у меня узкие зеленые глаза, а у него большие и черные. Не похожи мы с ним друг на друга, словно и не отец с сыном.
Тут таможенник прервал свой рассказ, потому что Эльза, сперва лишь улыбавшаяся тайком, не могла сдержать смеха.
— Не смейтесь, — остановил он ее, — это совсем не то, что вы думаете. Когда я вам расскажу все, вы увидите, что ошибаетесь.
Эльза перестала смеяться, и таможенник продолжал рассказывать:
— Я и сам подумал об этом, и сердце мое захолодело, как арбуз, вынутый из колодца. Я ходил по улицам задумавшись, на службе у меня все из рук валилось, и вообще стал такой рассеянный, что контрабандистам в то время было раздолье. Сколько раз ночью лежу я в постели, укрывшись одеялом с головой, и сам с собой разговариваю. Говорю себе: это так; а потом сам себе возражаю: нет, не так! Такое чувство, будто я сам себя на две половины разорвал, и у каждой половины свое «я», и эти два «я» спорят между собой, ссорятся. Вот так примерно:
Первое я: Нет, этого не может быть, он мой друг, почти родственник, старшим шафером был на моей свадьбе.
Второе я: Может быть, все может быть на этом свете. Сегодня друг, а завтра нет, да и старший шафер — не родственник.
Первое я: Но он же меня сам женил!
Второе я: А может, он и женил-то тебя ради самого себя.
Первое я: Но почему моя жена могла пойти на это?
Второе я: Потому что ты уже в возрасте.
Первое я: Моя жена меня любит!
Второе я: Он моложе и красивее.
Первое я: Он порядочный человек.
Второе я: Такое случается и с порядочными людьми!
Первое я: Нет, нет, я в это не верю.
Второе я: Блажен, кто не верит!
Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко — ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше — на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.
А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной — маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.
— Да! Я тоже это заметила, — говорит жена, — и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.
— Ну вот, завел! — говорю.
— Не ты, так я бы завела разговор! — говорит она мне.
— Ладно, и как же ты это объясняешь? — спрашиваю ее я.
Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.
— Сказала бы, да жаль мне тебя.
Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе «я» право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.
— Говори, я хочу знать! — крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: «Открывайте чемоданы, осмотр!»
Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:
— Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.
И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.
— Мне кажется, — сказала она, — объяснение может быть только одно — бабка во время крещения перепутала детей.
— Как? — изумился я.
— Мне кажется, — повторила жена, — что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему — нашего.
У меня волосы встали на голове.
— Значит, это наш сын умер?
— Да!
— И Райко — не мой сын?
— Я готова поклясться, — говорит жена, — что это не твой сын.
Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…
— Ладно, — в ужасе говорю я жене, — но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?
— И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.
— Это пустяки, вот…
Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:
— Как ты думаешь, что нам делать?
— Я думаю: ничего, — отвечает жена. — Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!
Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:
— Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.
Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.
— И впрямь удивительная тайна! — сказала она, сделав серьезный вид.
Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.
Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Урок музыки, в котором принимает участие и Неделько, хотя в предыдущих главах утверждалось, что он совершенно не музыкален
Господин Сима Неделькович знал с точностью, что писарь может рассчитывать на приданое в шесть тысяч динаров, секретарь — в двенадцать, начальник отделения — в двадцать, а заместитель министра — на все пятьдесят тысяч. (Эта последняя сумма привлекала его и сама по себе, и тем положением, которое ее обеспечивало.) Однако сперва ему было невдомек, что при шести тысячах динаров получают только жену; при двенадцати тысячах динаров получают жену и свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что выводит свояченицу в общество; при двадцати тысячах получают жену и тоже свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что не только выводит ее в общество, но и заботится о ее воспитании; если же приданое больше двадцати тысяч, то, кроме жены и свояченицы, вместе с ним получают еще и тещу, которая «жить не может без детей» и к которой зять «так внимателен и добр», что «буквально на руках ее носит».
Итак, он женился на приданом, а при нем получил, кроме жены, еще и свояченицу, которую надо было не только выводить в общество, но и заботиться о ее воспитании, а это значило в первую очередь, что надо купить пианино и найти учителя музыки, подписаться на журнал мод и абонироваться в театре на ложу № 8 или 9, лишь бы «посередине».
Господин Сима Неделькович выполнил все эти условия. Он купил пианино, абонировался на ложу № 9 и подписался на журнал мод, нашел, наконец, учителя музыки, который имел не только музыкальное образование, но и музыкальную внешность. Его ноги были похожи на четвертые доли ноты; крупная голова, несколько приплюснутая, напоминала полную ноту, а корпус из-за странных поз, которые принимал учитель, имел сходство со скрипичным ключом. К тому же он был лохмат, и со стороны казалось, прости меня господи, будто у него из головы торчат шестнадцатые доли ноты. Но, кроме всех прочих качеств (не говоря уже о том, что у него была репутация прекрасного учителя музыки), он был еще и влюбчив, как кошка.
После третьего же урока он влюблялся в свою ученицу, и эта любовь кончалась либо тем, что его выгоняли, либо тем, что ученица ничему не выучивалась.
В качестве средства борьбы с этим обыкновением учителя родители придумали дежурства. Один урок дежурила мама, другой — папа, и во время этих дежурств учителю, скромному, как девица, и в голову не приходило объясняться в любви.
Господин Сима Неделькович, женившись, получив приданое и взяв на себя заботу о воспитании свояченицы, принужден был дежурить тоже.
К своему дежурству он относился добросовестно и даже следил за тем, как учитель работает с педалью, это представлялось ему самым подозрительным. Однажды в очередное свое дежурство он сидел на диване, поодаль от пианино, чтобы было удобнее наблюдать за педалью, а свояченица с учителем сидели за пианино и с пламенным вдохновением разыгрывали гаммы.
Господин Сима Неделькович делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх газеты наблюдал то за лицом учителя, то за его ногой, нажимавшей на педаль. Но вдруг его уши уловили какую-то странную ноту, которая не могла иметь никакого отношения к разыгрывавшейся гамме, да и вообще на такую ноту пианино было не способно. Прислушавшись, он отчетливо различил звук, похожий на тот, что издают кошки в феврале месяце. Доносился он из-под двери, выходившей во двор. На какой-то миг он забыл о своей добросовестности и, рискуя тем, что учитель музыки объяснится в любви его свояченице, вышел посмотреть, что там.
Господин Сима вернулся нескоро, и учитель музыки, сообразив, что он остался наедине с ученицей, сбился, а шестнадцатые доли, заменявшие ему волосы, взлохматились еще больше. Он покрылся потом, бурно пробежал пальцами по клавишам и начал фистулой объясняться в любви.
— Господин учитель! — сказала свояченица смущенно. На ее месте смутилась бы любая свояченица, которой стали бы объясняться в любви вот так, внезапно.
Учитель музыки продолжал стучать по клавишам и говорить о любви. Он привык объясняться в любви под музыку, чтобы родители в другой комнате думали, что урок идет своим ходом.
— Господин учитель! — повторила свояченица смущенно. Когда девушке объясняются в любви, ей и положено хотя бы два раза приходить в смущение.
Учитель уже добрался до высоких нот как в объяснении, так и на клавиатуре, когда неожиданно открылась дверь, и на пороге показался господин Сима Неделькович белый как мел.
Учитель музыки соскочил с винтового табурета, будто его пружиной подбросило, и стал перед господином Симой, тоже белый как мел. Оба смущенные, оба белые как мел, они долго стояли и смотрели друг на друга. Наконец господин Сима разлепил свои побелевшие губы и сказал:
— Будьте любезны, сударь, пройти в мою комнату.
Учитель понял, что в этом доме он отыгрался, и, как ручной голубь, последовал за господином Недельковичем. Когда они оказались в вышеупомянутой комнате, господин Сима тщательно запер дверь, а учителя музыки пронизала тоска, и был он в тот миг сам похож на клавиатуру, на которой через мгновенье господин Сима вроде бы готовился исполнить самую фантастическую из мелодий.
Господин Сима приступил к делу, но странным голосом, примерно такой же фистулой, какой учитель музыки только что объяснялся в любви.
— Сударь, у меня к вам будет весьма доверительный разговор…
— Знаю, — ответил учитель с тремоло в голосе, — но… я это сделал… из уважения… Я попросил бы вас не понимать меня превратно.
Господин Сима, по-прежнему белый как мел, продолжал:
— Вы можете оказать мне большую услугу. Скажите мне откровенно, у вас хороший почерк?
Учитель музыки не понял вопроса, и господину Симе пришлось его повторить.
— Вообще-то хороший, совершенно мужской почерк, — ответил бедняга учитель, — но сейчас у меня дрожат руки, и почерк будет женский, совершенно женский.
— Вот и прекрасно! — воскликнул господин Сима. — Садитесь здесь, вот тут, и напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую.
Учитель только теперь уразумел, чего хочет господин Сима. Он желает получить от него письменное признание, а потом избить.
Учитель попытался вывернуться.
— В таком состоянии, сударь, я не смогу написать… Вы понимаете… такое состояние…
— Напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую, — настаивал господин Сима, и бедняга учитель взял перо.
— Возьмите другое перо, это царапает.
— Какая разница, — ответил учитель и макнул перо в чернильницу.
Итак, он женился на приданом, а при нем получил, кроме жены, еще и свояченицу, которую надо было не только выводить в общество, но и заботиться о ее воспитании, а это значило в первую очередь, что надо купить пианино и найти учителя музыки, подписаться на журнал мод и абонироваться в театре на ложу № 8 или 9, лишь бы «посередине».
Господин Сима Неделькович выполнил все эти условия. Он купил пианино, абонировался на ложу № 9 и подписался на журнал мод, нашел, наконец, учителя музыки, который имел не только музыкальное образование, но и музыкальную внешность. Его ноги были похожи на четвертые доли ноты; крупная голова, несколько приплюснутая, напоминала полную ноту, а корпус из-за странных поз, которые принимал учитель, имел сходство со скрипичным ключом. К тому же он был лохмат, и со стороны казалось, прости меня господи, будто у него из головы торчат шестнадцатые доли ноты. Но, кроме всех прочих качеств (не говоря уже о том, что у него была репутация прекрасного учителя музыки), он был еще и влюбчив, как кошка.
После третьего же урока он влюблялся в свою ученицу, и эта любовь кончалась либо тем, что его выгоняли, либо тем, что ученица ничему не выучивалась.
В качестве средства борьбы с этим обыкновением учителя родители придумали дежурства. Один урок дежурила мама, другой — папа, и во время этих дежурств учителю, скромному, как девица, и в голову не приходило объясняться в любви.
Господин Сима Неделькович, женившись, получив приданое и взяв на себя заботу о воспитании свояченицы, принужден был дежурить тоже.
К своему дежурству он относился добросовестно и даже следил за тем, как учитель работает с педалью, это представлялось ему самым подозрительным. Однажды в очередное свое дежурство он сидел на диване, поодаль от пианино, чтобы было удобнее наблюдать за педалью, а свояченица с учителем сидели за пианино и с пламенным вдохновением разыгрывали гаммы.
Господин Сима Неделькович делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх газеты наблюдал то за лицом учителя, то за его ногой, нажимавшей на педаль. Но вдруг его уши уловили какую-то странную ноту, которая не могла иметь никакого отношения к разыгрывавшейся гамме, да и вообще на такую ноту пианино было не способно. Прислушавшись, он отчетливо различил звук, похожий на тот, что издают кошки в феврале месяце. Доносился он из-под двери, выходившей во двор. На какой-то миг он забыл о своей добросовестности и, рискуя тем, что учитель музыки объяснится в любви его свояченице, вышел посмотреть, что там.
Господин Сима вернулся нескоро, и учитель музыки, сообразив, что он остался наедине с ученицей, сбился, а шестнадцатые доли, заменявшие ему волосы, взлохматились еще больше. Он покрылся потом, бурно пробежал пальцами по клавишам и начал фистулой объясняться в любви.
— Господин учитель! — сказала свояченица смущенно. На ее месте смутилась бы любая свояченица, которой стали бы объясняться в любви вот так, внезапно.
Учитель музыки продолжал стучать по клавишам и говорить о любви. Он привык объясняться в любви под музыку, чтобы родители в другой комнате думали, что урок идет своим ходом.
— Господин учитель! — повторила свояченица смущенно. Когда девушке объясняются в любви, ей и положено хотя бы два раза приходить в смущение.
Учитель уже добрался до высоких нот как в объяснении, так и на клавиатуре, когда неожиданно открылась дверь, и на пороге показался господин Сима Неделькович белый как мел.
Учитель музыки соскочил с винтового табурета, будто его пружиной подбросило, и стал перед господином Симой, тоже белый как мел. Оба смущенные, оба белые как мел, они долго стояли и смотрели друг на друга. Наконец господин Сима разлепил свои побелевшие губы и сказал:
— Будьте любезны, сударь, пройти в мою комнату.
Учитель понял, что в этом доме он отыгрался, и, как ручной голубь, последовал за господином Недельковичем. Когда они оказались в вышеупомянутой комнате, господин Сима тщательно запер дверь, а учителя музыки пронизала тоска, и был он в тот миг сам похож на клавиатуру, на которой через мгновенье господин Сима вроде бы готовился исполнить самую фантастическую из мелодий.
Господин Сима приступил к делу, но странным голосом, примерно такой же фистулой, какой учитель музыки только что объяснялся в любви.
— Сударь, у меня к вам будет весьма доверительный разговор…
— Знаю, — ответил учитель с тремоло в голосе, — но… я это сделал… из уважения… Я попросил бы вас не понимать меня превратно.
Господин Сима, по-прежнему белый как мел, продолжал:
— Вы можете оказать мне большую услугу. Скажите мне откровенно, у вас хороший почерк?
Учитель музыки не понял вопроса, и господину Симе пришлось его повторить.
— Вообще-то хороший, совершенно мужской почерк, — ответил бедняга учитель, — но сейчас у меня дрожат руки, и почерк будет женский, совершенно женский.
— Вот и прекрасно! — воскликнул господин Сима. — Садитесь здесь, вот тут, и напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую.
Учитель только теперь уразумел, чего хочет господин Сима. Он желает получить от него письменное признание, а потом избить.
Учитель попытался вывернуться.
— В таком состоянии, сударь, я не смогу написать… Вы понимаете… такое состояние…
— Напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую, — настаивал господин Сима, и бедняга учитель взял перо.
— Возьмите другое перо, это царапает.
— Какая разница, — ответил учитель и макнул перо в чернильницу.