— Дурное дело мы с тобой затеяли, браток, — сказал он, когда Леший вошел в кузню. — И кто нас только за язык тянул? Но теперь уж поздно локти кусать.
   — Но что-то же делать надо… А, придумал! Сойдемся, как обещали, только бить будем в полсилы. Если заметят — сами потребуют прекратить поединок. А не заметят — и овцы будут целы, и волки сыты!
   — И вправду! — обрадовался Ненаш. — Мы же в том клялись, что сойдемся на кулачках, а не в том, что наповал бить будем! Дело ты говоришь, Ратибор, умная голова! — И на радостях так стукнул молотом мо будущему гвоздю. что разом превратил его в будущий нож.
   На том и сошлись. Но когда шел Ратибор из кузни домой — попалась ему навстречу словно бы невзначай его зазноба сердечная. Подошла и шепнула:
   — Говорят, Ратиборушка, вы с Ненашем решили на льду сойтись? Попомни мое слово — кто победит, за того замуж пойду. А то никак не могу выбрать: оба вы молодцы хоть куда!
   Сказала так, бедром вильнула да и пошла себе дальше. А Леший после того разговора сам не свой в терем вернулся. Все звучало в ушах: «Кто победит, за того замуж пойду»…
   Через неделю началась веселая масленица — проводы зимы. Новгородцы пекли по домам блины, круглые и горячие, словно весеннее солнышко.
   А когда начались стеночные бои, пришел к Ратибору давешний ромей.
   — Клятву свою помнишь? — ухмыляясь, спросил он…
   — Как не помнить? — вздохнул Леший. Припомнил он, что еще неделю назад задумал, и нехорошее дело совершил — положил в рукавицу свинцовую закладку. «Дружба дружбой», — думал купеческий сын, — «а сердечные дела каждый сам за себя решает!»
   И вот на льду, еще достаточно прочном, собралась толпа. Люди шумели, делали ставки. Посередине толпы было расчищено место, а на нем стояли Ратибор Леший и Ненаш, который сейчас был каким угодно, только не веселым.
   — Ну, начнем, что ли? — угрюмо спросил он. Леший в ответ только молча кивнул.
   Били, как уговорились, в полсилы. Но даже и так удары кулачищ кузнеца в бока были ощутимы и через полушубок. Сам он немного повеселел и даже начал посмеиваться.
   Ратибор крякал, уклонялся, закрывался, избегая пока пускать в дело правую руку. И в этот самый момент почудилось ему, что в толпе стоит дочь корчемника и на него, Ратибора, смотрит. Повернулся проверить. И тут же получил от кузнеца по уху. В голове купеческого сына зазвенело, он развернулся и, не сдержавшись со злости, ударил друга в полную силу по лицу. Ударил с левой.
   — Ты что? — чуть не крикнул кузнец, утирая рукавицей кровь из носа. — Условились же! Ну, раз так, то получай же!
   Толпа зашумела, но поединщикам было уже все равно. Они скакали по льду, удары сыпались все чаще и чаще, и пелена ярости постепенно заволакивала глаза чересчур увлекшегося Ратибора…
   Все закончилось быстро. Леший, окончательно уже озверевший (даже зубы оскалил совершенно по-волчьи) выбрал момент — и ударил правой рукавицей со свинцовым вкладышем. Ненаш разом замер, еще некоторое время стоял, слегка покачиваясь, а затем рухнул, как подкошенный. И больше не поднялся.
   Ратибор поднял голову и оглядел толпу таким взглядом, что люди невольно начали отходить в стороны.
   — Что же это? — спросил Леший каким-то деревянным голосом и посмотрел на правую руку, словно на чужую. Затем скинул рукавицы и медленно пошел прочь…
 
   — А после того нельзя было мне уже в Новгороде оставаться. После того, что случилось, не мог я землякам в глаза смотреть. Да и дома, как узнали про закладку — сказали: поезжай, мол, сынок, куда глаза глядят, не позорь больше наши головы. А куда деваться? Весну да лето я у дальнего родича переждал. А потом и он меня прогнал, как услышал, из-за чего мне домой дороги нет. Тогда вспомнил я о давней мечте. В Новгород все же тайком заглянул — у родителей позволения спросить. И поехал в Киев. Думал — честной службой доброе имя себе верну…
   Когда Ратибор замолчал, один из сидящих рядом чуть приподнялся и поглядел в чашу, словно ожидая, что она обличит человека, возводящего на себя напраслину. В полной тишине как всегда спокойный Добрыня проворчал себе под нос:
   — Закладка в рукавицу — это, конечно, дело. С одного удара любого свалит. Но против друга, да еще когда условились… — и замолк.
   — Ну что же, — немного подумав, сказал князь. — То плохо, что горяч ты чрезмерно и на подлость способен. А то хорошо, что совесть у тебя есть. Богатырь ведь не только руками крепок должен быть. Сила богатырская не только в том, чтобы дубы с корнем вырывать. Если пройдешь испытания — подучим тебя и отправим на пограничную заставу. Повоюешь со степняками, покажешь, что ты есть за человек. А потом поглядим — может, и быть тебе богатырем в моей дружине.
   Ратибор засиял. Конечно, вступление в дружину откладывалось, но тем не менее — князь его принял! А служба на заставе, пожалуй, еще более почетна. Что может быть лучше защиты границ родной земли?
   — Спасибо, князь, — новгородец поклонился и сел.
 
   И тут со двора послышался уже знакомый Ратибору голос:
   — А они мне и говорят: иди, мол, к нам князем, на что тебе Владимир сдался. А я им: я, говорю, княжить не умею, только пахать да палицей махать. Еле отвязался.
   — Это еще кто? — невольно улыбнулся князь.
   Вошел воин и доложил:
   — Илья, по прозванию Муромец. Тоже в дружину просится.
   Заскрипели ступени под немаленьким весом Муромца, и тогда Ратибор понял, почему его новый знакомец отказался слезать с коня там, на рынке. Короткие и кривоватые ноги плохо слушались Илью, и ходил он неуверенно. Зато в седле сидел как влитой: с такими кривыми ногами никто тебя с лошади не собьет.
   — Гой еси, княже, — сказал Муромец, как положено.
   Лицо князя потемнело.
   — Прости, добрый человек, — тихо сказал он, — ты, видно, перепутал. Калеки на дворе едят.
   — Верно ты сказал, князь, — ответил враз помрачневший Муромец. — Да калеки от Чернигова до Киева прямоезжей дорогой не ездят!
   — Врешь, детинушка, впрямую насмехаешься, — бросил князь, протягивая руку в сторону. Слуга тут же вложил в руку волшебную чашу. — Прямоезжая дорога давно травой заросла. Засел на ней Соловей-разбойник и никого не пропускает — ни прохожего, ни проезжего.
   Муромец отстранил рукой поданную чашу.
   — Слышал я уже про нее, — буркнул он. — Не надо меня проверять. А кто желает — выйдите во двор.
   — Это зачем еще? — поинтересовался Добрыня, до сих пор в разговоре участия не принимавший.
   — А посмотреть на вашего Соловья-разбойника. Вон он у моего седла привязан.
   Тяжелая дубовая скамья с грохотом упала на пол, когда вся дружина ринулась к окну, а потом, не дожидаясь княжьего дозволения — во двор. Леший про Соловья-разбойника, конечно, слышал, но вскакивать без княжьего дозволения не захотел, в результате чего рухнул вместе со скамьей. Когда же Ратибор поднялся, в пиршественном зале кроме него остались лишь князь, Добрыня, Илья и Белоян. Затем Владимир пожал плечами и тоже вышел. Остальным не оставалось ничего другого, как только последовать за ним.
   А во дворе действительно было на что посмотреть. У правого стремени невзрачного бурого конька, принадлежавшего Илье Муромцу, висел куль пестрого тряпья. Когда во двор высыпали воины, куль зашевелился. Сначала из него выделились руки, крепко скрученные за спиной сыромятным ремнем, а затем Соловей-разбойник поднял голову. Был он, похоже, из хазар или иных степняков: большая круглая голова, раскосые глаза, между которыми свободно кулак уложится, длинные тонкие усы, бороденка в три волоса. Правый глаз разбойника был замотан тряпкой, а на голову надета конская уздечка, удила которой не позволяли ему не то что разговаривать. но даже рта открыть. Сложения знаменитый разбойник был плотного, даже весьма плотного, а попросту, представлял из себя настоящую бочку. По двору медленно распространялся неприятный запах, словно Соловей неделю так вот висел у стремени и оправлялся прямо себе в штаны.
   Ратибор по-новому посмотрел на бурого коня: видать, двужильный, если такую тяжесть на себе тащил и только еле-еле в сторону кренился.
   Князь осмотрел пленного со всех сторон, а затем обратился к Илье:
   — И как же ты его взять ухитрился?
   — А просто, — охотно пояснил Муромец. — Я еду, а он на дерево залез и ну орать, мол, стой. Я думаю: пусть его орет, а он свистеть начал, так что у меня аж уши заложило и конь спотыкаться стал. Ну, я разозлился да стрелу пустил, вот, в глаз ему попал. Он с дерева свалился, тут я его и повязал.
   Дружинники загалдели. Князь покачал головой.
   — А точно ли это тот самый Соловей-разбойник, про которого столько говорят? — с сомнением сказал он. — Пусть-ка свистнет, как на дорогах свистел!
   Илья тем временем отвязал пленника от седла, посадил на землю и снял с его головы уздечку.
   — Ну же! — нетерпеливо прикрикнул князь и толкнул Соловья ногой. — Будешь свистеть?
   Разбойник кашлянул и заговорил неожиданно тонким голосом:
   — А почто это ты мне приказываешь? Не ты меня в плен взял, не ты и распоряжаться будешь!
   Владимир на мгновение онемел, а затем обратился уже к Муромцу:
   — Скажи ты ему, что ли, чтобы свистнул.
   — Слышал? — рявкнул Илья. — Так делай!
   — Не могу, — с безразличным видом ответил разбойник. — Ты мне как стрелой заехал, так у меня с тех пор голова страсть болит, говорить — и то трудно. Ты меня сначала развяжи, потом напиться дай, чтобы голова не болела, вот тогда и свистну.
   — Вот нахал! — восхитился Ратибор, но его мнением никто сейчас не интересовался. Только Белоян настороженно шевельнул ушами и ушел, как показалось новгородцу, с неприличной поспешностью.
   Соловья развязали, а один из воинов сбегал в пиршественный зал и принес обширный ковш вина. Разбойник выдул ковш одним духом и встал.
   — Вот теперь и свистнуть можно, — оскалился он, вытирая усы. При этом стало видно, что в его улыбке не хватает зуба — видно, Муромец сгоряча еще и кулаком заехал. — Потешим князя… да и себя заодно.
   — Но-но! — Илья тут же оказался рядом. — Потише свисти давай. Если что здесь порушишь… — он показал свою дубину.
   — А это уж как получится, — ответил Соловей-разбойник, выходя на середину двора.
   Он набрал побольше воздуха, засунул два пальца в рот и…
   Ратибор так до конца и не понял, что, собственно, произошло во дворе. Одно он чувствовал совершенно четко: ветер. По силе он был вполне сравним с тем, что дул ему в лицо в поднебесье, и так же не давал выдохнуть, разрывал легкие, вот разве что был чуточку теплее, и свистело почему-то со всех сторон сразу, а не только с той, где стоял Соловей. А еще он осознал, что уже не стоит, а упал на четвереньки, цепляясь за землю руками и ногами, и та же участь постигла всю дружину, а стоят на ногах только трое: сам Соловей, на лице которого было четко видно нескрываемое торжество, и Владимир с Ильей, держащиеся друг за друга.
   Кое-как переползая, Леший добрался до стены терема, прислонился к ней и с ужасом обнаружил, что терем шатается. Совсем рядом с новгородцем рухнула на землю золоченая маковка с крыши… А вот вылетело окошко с цветной слюдой…
   И тут Соловей сделал передышку. Может, ему просто надо было снова вдохнуть, может, он просто решил полюбоваться результатом, но на миг ветер стих. И за эти краткие мгновения Илья Муромец рванулся вперед, поднял дубину и со всего размаху огрел разбойника по макушке.
   Раздался хруст, и Соловей-разбойник осел на землю.
   После оглушительного свиста наступила почти столь же оглушительная тишина. В этой тишине отчетливо слышалось только кряхтение воинов, с трудом поднимавшихся на ноги.
   Владимир шагнул к неподвижно лежавшему разбойнику. От страха или еще от чего, ноги плохо слушались князя. Спотыкаясь, он подошел к поверженному Соловью, наклонился.
   — Мертв, — подытожил он, распрямляясь. — Теперь понятно, почему дорога была непроходимой столько времени!
   — Это верно, — Илья встал рядом, опираясь на дубину. — Этот сукин сын неподалеку от засидки целый терем выстроил. Семья у него там была.
   — И что?
   — Ну, они как меня увидели, с Соловьем-то у стремени — похватали рогатины и на меня. А Соловей им кричит — бегите, мол, детки, раз он меня играючи одолел, то с вами и подавно справится. Они и разбежались, а терем тот я сжег, чтобы и следа не осталось… А он нас, конечно, надул сейчас. Я ему говорю — свисти тише, так нет же — в полную мощь свистнул! Теперь терем поправлять придется.
   И вправду: княжий терем выглядел теперь вовсе не нарядным. Сбитые или покосившиеся золоченые маковки, выбитые окна, чуть расшатанные бревна… Соловей постарался на совесть. До князя, кажется, только теперь дошло, что могло бы случиться, не будь рядом Ильи, похоже, совсем нечувствительного к колдовскому свисту. Владимир выглядел чуть смущенным.
   За воротами послышался гул. Стражник, стоявший на стене, крикнул.
   — Там этот… как его… народ! Спрашивают, что случилось!
   Из общего гула выделилось:
   — Князь! Пусть выйдет князь!
   Владимир пожал плечами и повернулся к дружине:
   — Ступайте в гридницу. Там дальше говорить будем…
   Наверху, в гриднице, было теперь неуютно. Ни одного целого окна, между бревен подозрительные щели, холодный сквозняк. Даже стол опрокинут. Впрочем, слуги уже суетились, наводя порядок.
   Илья Муромец тяжело плюхнулся на скамью и перевел дух. Остальные смотрели на него кто с уважением, кто побаиваясь. Ратибор уже полностью пришел в себя и теперь глядел то на Илью (к которому проникся еще большим расположением), то на новенький кафтан, выпачканный в грязи и порванный на рукаве, гадая, когда же успел его так испоганить. Вроде бы, по двору не валяло, только с ног сбило… Впрочем, остальные дружинники сейчас выглядели не намного лучше, так что Леший быстро успокоился.
   Вошел Владимир. За ним в дверях бесшумно появился Белоян.
   — Ну, Илья, — сказал он, — кое-что мы забыли. Расскажи-ка о себе.
   Муромец поклонился князю, не вставая со скамьи (Владимир, впрочем, не обиделся — у богатыря была уважительная причина).
   — Я уж говорил — звать меня Илья, по прозванию Муромец. А Муромец потому, что до тридцати лет сиднем сидел — ноги не ходили…
   — А почему теперь пошли? — спросил волхв. На медвежьей морде вообще трудно распознать выражение, но Ратибор готов был поклясться, что Белоян улыбается. Похоже было, что он великолепно знает, почему именно пошли ноги у Ильи Муромца, но не хочет говорить.
   — А тут такая история вышла. Сижу я как-то у окна (я вообще все больше у окна сидел, чтобы хоть видеть, что в деревне делается), а под окно калики подходят. Добрый человек, говорят, принеси-ка странникам пивка попить. А у меня норов тяжелый, я поначалу подумал — издеваются, безногого за пивом посылают. Соскочил с лавки, чтобы трепку им задать, и тогда только опомнился, что на ногах стою. А калики стоят, усмехаются себе. Поклонился я им в ноги, принес пива, а они над ним пошептали и ко мне — сам, мол, сначала испей. Ну, я выпил…
   — И что? — свистящим шепотом спросил Ратибор.
   — Да ничего особенного. Только вот с тех пор как злой становлюсь — дерево с корнем могу вырвать.
   Князь покачал головой, видимо, вспомнил о волшебной чаше, но потом передумал.
   — Ну что, други, — спросил он, — примем Илью, по прозванию Муромца, в дружину без испытания?
   — Примем! Почто его испытывать, когда и так все ясно? — нестройно зашумели богатыри.
   — Так тому и быть, — подытожил князь. — А вот тебя, — теперь он смотрел на новгородца, — мы еще проверим. Пойдемте-ка все во двор!
   На том дворе, куда высыпала дружина, тренировались младшие воины, еще не заслужившие права пировать за княжьим столом. При появлении Владимира они разошлись по сторонам, дав старшим место. Князь остановился у крыльца и сел в принесенное кресло. Лешего выдвинули в середину круга. К Владимиру подошел воин, что-то выслушал, а затем повернулся. Видимо, это был дядька — наставник молодых дружинников.
   — Ты мечом умеешь? — обратился он к Ратибору и изобразил рукой в воздухе, что, по его мнению, Леший должен был уметь мечом. Получалось, что от молодого воина требовалось умение ловко отрубать самому себе уши.
   — Нет, — признался Ратибор, — я все больше секирой…
   — И то неплохо, — согласился спрашивавший, отобрал у одного из младших кметов секиру и со свистом крутанул ею в воздухе. — Помашем? Эти тупые, как валенки, не поранимся.
   Собственно, Леший предпочел бы, чтобы секиры были острые — с тупым оружием он всегда чувствовал себя как-то неуверенно — но делать было нечего, тут все же не смертный бой.
   Противник обманчиво медленно замахнулся. Ратибор знал о коварстве такой медлительности, но все равно чуть не засмеялся от радости — именно против этой манеры драться он давно отработал защиту. Секира Лешего устремилась вперед в неотразимом выпаде. Но богатырь словно бы исчез с того места, где только что стоял, а его оружие угрожающе зависло над головой новгородца. Тот чудом сумел уклониться и рубанул снова, на сей раз сбоку. Теперь секиры с глухим лязгом столкнулись. Дядька рванул оружие к себе. Ратибор еле сумел освободить застрявшее лезвие, отпрыгнул назад и закрутил секирой перед собой, образовав непроницаемую стальную завесу. Богатырь, в свою очередь, прянул вперед, проделав секирой какой-то мудреный финт. Лязг, стук — и Ратибор почувствовал, что проклятая железяка неудержимо рвется из руки. Все попытки остановить ее были тщетны — секира радостно устремилась к ближней стене, где и улеглась. Богатырь оскалился и опустил оружие. Ратибор покраснел и потупился.
   — А по-моему, стоит взять! — неожиданно заявил богатырь, хотя никто ему вроде бы и не возражал. — Парень, ты сколько времени этой железкой машешь?
   — Пять лет, — почти шепотом ответил Ратибор.
   — Пять? А я уже двадцать пять, и каждый день, так что не расстраивайся. Слышали, парни? За пять лет так навострился! Нет, — тут он поклонился в сторону сидевшего князя, — по-моему, такого бойца грех не взять. Сыроват, конечно, но ничего — натаскаем!
   Владимир кивнул.
   — Тебе, Хельги, я верю. Радуйся, Ратибор, сбылась твоя мечта!
 
   А вечером была пьянка. Самая что ни на есть настоящая. На радостях Ратибор пригласил Илью и воинского дядьку Хельги со смешным прозвищем Лодыжка в ближайшую корчму. Пир стоял горой, вино лилось рекой. Богатыри ели и пили, как… словом, как богатыри. Хельги при этом то и дело порывался спеть любимую ругательную песню, от которой, по его словам, земля тряслась и стены рушились. Илья больше молчал, но чарки опрокидывал в себя одну за другой. Захмелел он, кажется, еще после третьей (видно, дома хмельное не часто пробовал), а пить продолжал просто механически. Ратибор же пил со счастливой улыбкой, которая постепенно становилась все шире и шире. Корчемник еле успевал подносить новые кувшины.
   В конце концов Леший ощутил настоятельную необходимость выйти во двор по малой нужде. Спотыкаясь и пошатываясь, он спустился с крыльца, с чувством отлил у близстоящего забора, и, возвращаясь назад, чуть не споткнулся о двух гуляк, упившихся до состояния тряпки и мирно покоившихся у крыльца корчмы. Некоторое время Ратибор задумчиво их разглядывал.
   — Обоих вас постигла жестокая кончина, — торжественно (хотя и несколько несвязно) вымолвил он наконец, рухнул на лежащих и тут же заснул.

Глава третья

   Монах — давешний знакомец стоял перед Ратибором и укоризненно на него смотрел.
   — Эх ты, — сказал он наконец, — богатырь земли русской! Напился в дым, теперь похмельем маяться будешь, а в дружине кто за тебя за землю постоит?
   — Отстань! — сказал Ратибор, — тебя вообще нет, ты мне снишься.
   — Ах, так? — нехорошо оскалился монах, достал из широкого рукава мешок с деньгами и принялся размеренно стучать им по голове новгородца. Ратибор заорал и проснулся.
   Монах с мешком исчез, но дикая боль в голове осталась вместе с тошнотой и прочими признаками жесточайшего похмелья. Леший лежал на лавке в каком-то доме, хотя, как ни напрягал память, не мог вспомнить, как он сюда попал.
   Скрипнула дверь (этот звук вызвал у новгородца новый приступ головной боли, и он недовольно поморщился). Вошел Хельги, свежий и румяный, словно бы и не пил вчера ничего крепче кваса. В руках он нес кувшин.
   — Проснулся, богатырь? — рассмеялся он, увидев Лешего. — На вот, пивка попей, опохмелись!
   Новгородец издал невнятный звук, схватил кувшин и долго от него не отрывался. Пиво, как обычно, оказало свое целебное действие, и спустя пять минут Ратибор уже приобрел ясность сознания. Он встал, умылся и вышел из комнаты.
   Оказалось, что эта комната находилась в том самом дворе, где только вчера дядька проверял новичка на пригодность к службе. Кстати, как сказал Хельги, предназначалась она именно для того, чтобы захмелевшие дружинники могли спокойно проспаться, что в молодеческой им бы, конечно, не удалось.
   Пока новгородец осматривался и вспоминал вчерашние события, Хельги Лодыжка куда-то ушел, а вернулся уже не один.
   Сопровождавший дядьку человек был ему прямой противоположностью. Лодыжка, родом викинг, и выглядел как викинг — высокий, светловолосый, с короткой курчавой бородой. У второго борода была тоже короткой и курчавой, но на этом сходство и заканчивалось, ибо был он приземист, объемист и суетлив, а волосы его были цвета вороньего хвоста. По горбатому носу и своеобразному говору каждый бы признал в нем жида. Леший воззрился на пришедшего, недоумевая, что делает жид на дворе, где дружина тренируется. А тот, в свою очередь, посмотрев на Ратибора, обратился к дядьке:
   — Слушай, старик, это что, и есть тот новенький, которого ты мне обещался показать?
   — И есть, — неожиданно лаконично ответил Хельги.
   — Ха! И ты мне будешь говорить, что этот молодой человек и есть будущий отличный воин? Да он же и на ногах не стоит! — возмутился чернявый.
   От такого оскорбления у новгородца потемнело в глазах. Это он-то на ногах не стоит? Разъяренный Ратибор сделал шаг вперед и от души заехал жиду-оскорбителю справа в челюсть.
   Вернее, собрался заехать, так как проклятого жида на месте почему-то не оказалось, а оказался он неожиданно несколько левее, так что кулак просвистел мимо его головы. Затем Леший почувствовал сильный удар по ногам, и тут же еще один — по затылку. Новгородец повернул голову, чтобы увидеть, как это противник ухитрился зайти с двух сторон сразу… и увидел землю.
   — А на ногах он таки не стоит! — торжествующе подытожил жид, словно ничего и не произошло.
   Леший встал и вознамерился снова устремиться в бой, но между ним и нахальным жидом вдруг оказался Хельги.
   — Спокойно, Ратибор. Не кипятись — сваришься. На меня же ты не обижался, когда я тебя вчера обезоружил?
   — Ты дядька, — сумрачно сказал Ратибор, отодвигая дядьку в сторону.
   — И он дядька, — Лодыжка снова встал на пути новгородца. — Это мой напарник, Митяй по прозвищу Молния. На самом-то деле он, конечно, такой же Митяй, как я печенег, но так удобнее звать. Об его настоящее имя язык можно оцарапать — Маттафия, что ли… Старик, — теперь он повернулся к напарнику, — этого горячего юношу зовут Ратибор Леший. Ну, будьте знакомы.
   Поостывший Леший кивнул Митяю. Тот снова заулыбался, сверкая белыми зубами.
   — Слушай, а почему вы друг друга стариками зовете? — поинтересовался Ратибор.
   — Привыкли, — равнодушно пожал плечами Молния. — Они, — он кивнул куда-то в сторону, видимо, подразумевая своих учеников, — так нас теперь и называют — старики. Вон, мол, старики идут.
   Хельги похлопал в ладоши, привлекая внимание.
   — Ну ладно. Ратибор, ты как, пришел в себя? Если уже, тогда шуточки кончились. Пора начинать учение!
   Вот так и началась для Ратибора Лешего тренировка. Для начала Хельги дал всем новоприбывшим (а их, кроме Ратибора, было в тот день десять, не считая Ильи — ему упражняться было незачем) по тяжелой палке и велел держать ее на вытянутых руках за концы перед собой, пока не будет дана команда прекратить.
   Леший взял палку с легкой усмешкой — еще бы, ведь его-то секира потяжельше будет, а и то не устает новгородец с ней управляться! Но уже через пять минут ему показалось, что палка не деревянная, а свинцовая. Потом — что и не палка это вовсе, а Мировой Змей. Словом, еле-еле додержал Леший палку, а когда сияющий Хельги подал, наконец, команду — все юноши дружно побросали несчастные деревяшки оземь и выдохнули с облегчением.
   — Молодцы! — громыхнул Лодыжка. — А теперь вокруг двора бегом марш!
   Будущие богатыри гуськом затрусили вокруг двора. У Лешего тут же закружилась голова — сказывалось не до конца прошедшее похмелье. К тому же от бега разболтался после пива желудок, высказывая настойчивое желание вывернуться наизнанку. Новгородец терпел, хотя получалось плохо. Но показывать слабость при других — ни за что! Тем более, что и дядька понимающе наблюдает за мучающимся собутыльником.
   Бегали долго. А когда наконец закончили — велел Хельги походить немного по двору для заминки, а затем идти в трапезную завтракать.
   Ратибор сидел на лавке, хлебал щи (удивляясь, кстати, откуда взялся аппетит, ведь только что тошнило при любом запахе) и думал. Все, что было с утра, как-то не очень вязалось с тем, как он сам представлял себе обучение в княжьей дружине. Не удержавшись, спросил у соседа:
   — Неужели нас мечами махать учить не будут?