Ордубади Мамед. Подпольный Баку

   - Должен сказать вам, Женя, я до того дня еще не знал о страсти Гаджи к юной Соне. Мне и в голову не приходило такое - Все-таки он был уже старик, а она - почти девочка. Но уже во время разговора я кое о чем стал догадываться. Я сказал тогда своему собеседнику: "Пусть господин Гаджи объяснит мне, чего он хочет. Вы говорите, что я должен перевоспитать, переделать Сону? В каком смысле это надо понимать?" "Прежде всего, господин Михайловский, вы должны заручиться ее расположением и в откровенной беседе узнать, согласится ли она стать женой одного известного в Баку человека? Могли бы вы сделать это?" "Я не вижу препятствий к тому, чтобы спросить Сону об этом". "Препятствий, действительно, нет никаких. Но я хочу, чтобы ответ на мой вопрос был положительным. А для этого вы должны соответственно подготовить девушку". "Я приложу к этому все усилия, постараюсь, чтобы господин Гаджи остался доволен мною. Раз господин Гаджи так хочет..." "Господин Михайловский, вы должны сделать это лично для меня. Лично, понимаете?'" "Да, теперь мне все ясно, господин Гаджи. Даю вам слово сделать все возможное". Гаджи открыл шкатулку, которая стояла на столе, извлек из нее вот эти часы и протянул их мне. "Это мой маленький подарок вам, - сказал он. - Большой подарок получите после того, как дело, о котором мы говорим, будет улажено". Мы закончили разговор и в этот вечер к нему уже не возвращались. Пили чай, болтали о том, о сем. Около десяти часов я распрощался с хозяином и ушел. Спустя дня два, когда Сона пришла ко мне заниматься, я заметил, что она принесла с собой три письма - нетрудно было догадаться, от кого они были. Прочитав их, она, не обращая на меня внимания, стала писать на них ответы. В последнее время я заметил, она избегала писать дома письма жениху. Очевидно, стеснялась. Да и сестра ее, мне кажется, мешала ей в этом. Глядя, как быстро бегает по бумаге ее перо, я вспомнил о просьбе Гаджи и решил: настал момент вмешаться в судьбу девушки. Я был уверен: она не станет счастливой, если выйдет замуж за молодого дагестанца. Уже несколько лет Сона жила на широкую ногу, соря деньгами, не отказывая себе ни в чем. Этот образ жизни не мог не сказаться на ее характере. Иными словами, девушка уже была отравлена пристрастием к роскоши, к легкой и безмятежной жизни. Несомненно, ее возлюбленный, не обладавший большим состоянием, не мог бы дать ей всего того, к чему она привыкла и от чего ей трудно было отказаться. При своей склонности к расточительству Сона была еще и капризна, своенравна. Замужество за небогатым человеком, пусть даже красивым, должно было сделать ее несчастной. Сомневаюсь, чтобы их брак был слишком продолжительным. Я был убежден, что женитьба богатого старика на Соне была бы для нее как бы наименьшим злом. Я уже не говорю, что молодому дагестанцу разрыв с Соной принес бы в конечном счете только удачу. Кто не знает, что в молодости любовные раны быстро затягиваются. Я спросил Сону: "Где вы находите слова для такого количества писем? Я видел раньше и вижу сейчас: вы пишите по три-четыре письма в день - не потому ли у вас не остается времени на работу с книгами?" Она вскинула на меня свои мечтательные глаза, и я прочел в них одно только удивление. "Мое сердце и голова настолько переполнены мыслями и чувствами, что им мало было бы и объемистой книги, - не то, что двух-трех писем. Когда-нибудь я опубликую всю нашу переписку с возлюбленным. Получится интересная книга, волнующий роман. Те, кто будет читать его, прольют слезы, сочувствуя мне. Моя жизнь так печальна! Я хочу, чтобы вы, мой дорогой учитель, знали, внешне я кажусь веселой, а в сердце моем скорбь и тоска безысходные". "Почему же?" - удивился я. "В доме, где я живу, есть все - еда, вина. Я не знаю недостатка в деньгах. Но разве в этом счастье?" Сказав это, Сона опустила голову... Признаюсь, Женя, ее удрученный вид просто удивил меня. "Мне трудно поверить в то, что вы говорите", - возразил я ей. И тут я увидел, что она плачет. Слезы текли по щекам Соны и падали на письмо, которое лежало перед ней. Она достала из сумочки надушенный платок, поднесла к глазам. Я как мог начал утешать ее. Невольный вопрос задал я сначала себе, а потом и ей самой: о какой скорби и безысходности могла говорить Сона, живя в доме миллионера, не зная никаких забот и тягот в жизни? Сначала Сона не хотела открывать мне причину своих слез. Но потом уважение ко мне победило. Она рассказала все. Да, да, она поведала мне то, что не рассказала бы никому другому! "Наши отношения с сестрой сделались невыносимыми, - начала свое сообщение Сона. - Я не могу жить в ее доме". "Что я слышу, Сона? Вы наверное ошибаетесь. В это трудно поверить, - возразил я. - Ваша сестра больше всех старается, чтобы вы успешно окончили гимназию. Она так любит вас..." "Любила... В последнее же время ее отношение ко мне резко изменилось, и если бы вы знали отчего!... Ее низкие мысли совсем беспочвенны. Она не желает видеть меня. Теперь мы встречаемся с ней только во время завтрака, за обедом и ужином. Но и во время этих непродолжительных встреч она находит поводы выказать свою ненависть ко мне". "Неужели у вашей сестры есть основания для этого? Вы сами только что сказали, что ее отношение к вам несправедливо. Почему бы вам не объясниться с ней и не уладить мирно ваши разногласия?" "Это невозможно. Ревность такое чувство, от которого трудно избавиться, почти немыслимо. Для этого надо вырвать из груди то сердце, в котором это чувство обосновалось. Да, моя сестра ревнует. Ревность - единственная причина ее недоброго отношения ко мне". Услыхав это, я сразу все понял. Тем не менее я спросил Сону, прикинувшись наивным: "Сестра ревнует вас к своему мужу?" "Нет! Если бы она ревновала к своему мужу, в этом был бы еще какой-то смысл. Сестра ревнует меня к Гаджи. Разве не смешно?! Гаджи больше всех заботится о том, чтобы я ни в чем не нуждалась, чтобы у меня всегда были деньги. Я убеждена: причина его доброты кроется в его благородной натуре, в его дружеских отношениях с моим отцом. Из-за этого сестра и возненавидела меня. Стоит мне поговорить о чем-нибудь с Гаджи, как она, оставшись со мной наедине, тотчас же начинает бранить меня, обзывает всякими неприличными словами. Сегодня мы опять поругались с ней. Причем, после этой ссоры наше примирение невозможно. Я приняла твердое решение - немедленно уехать в Дагестан. Не желаю мириться с сестрой!" Услыхав все это, я подумал, что у меня не будет более удобного момента для осуществления желания Гаджи. "Мне хочется, Сона, спросить у вас кое-что, - сказал я обиженной девушке. - Вы могли бы искренне ответить на мои вопросы? Какая будет вам польза от моих советов, если вы не будете откровенны со мной во всем?" "Клянусь жизнью моего отца, Виктор Иннокентьевич, я ничего не утаю от вас, - ответила девушка, - Мое уважение и доверие к вам - безграничны. Вы хорошо знаете это". "Вот и замечательно, - сказал я. - В свою очередь, и я весьма признателен вам, Сона, за ваше доброе отношение ко мне. А теперь прошу вас, ответьте мне: как начали складываться ваши отношения с Гаджи?" "В первую же неделю после моего приезда из Дербента в Баку Гаджи объявил мне: "Отныне ты будешь моей дочерью. Я не отпущу тебя в Дербент и отцу не отдам. Будешь жить в моем доме". "И это все?" "Нет, не все. Однажды он позвал меня в свой кабинет и попросил прочесть деловое письмо, которое получил из Ирана. Обычно, получая письма, Гаджи обращался за помощью к моей сестре. Но в этот день сестры дома не было, и он позвал меня. Войдя в его кабинет, я поздоровалась и села в кресло перед его столом. Однако он показал рукой на стул рядом с собой и сказал: "Иди сюда, сядешь здесь!" Я пересела. Читая письмо, наклонилась к столу, и прядь полос упала мне на лоб. Гаджи поправил мне волосы и поцеловал меня в голову. Окончив читать письмо, я ушла. Спустя несколько дней он опять позвал меня к себе. На этот раз он посадил меня на колени, поцеловал в щеку, в губы, как отец. С тех пор Гаджи не раз ласкал меня подобным образом. Однажды он погладил меня по голове в присутствии сестры. Видно, это рассердило ее. Когда мы остались с ней вдвоем, она в резких выражениях приказала, чтобы я не позволяла Гаджи ласкать себя". "Вы считаете, что ваша сестра была несправедлива, делая вам это замечание?" "Конечно. Гаджи старше моего отца на семь лет. Разве можно понимать как-нибудь иначе ласки человека, который годится вам в дедушки? Ведь это было бы бессмысленно - придавать отношению Гаджи ко мне какой-то порочный смысл!" "Да, такой вывод напрашивается сам собой, - сказал я. - Но скажите мне, Сона, часто ли Гаджи целовал вас?" "Часто, почти каждый день. Он нежно обнимал меня, брал к себе на колени, спрашивал, как идут мои занятия, чего я хочу". "В присутствии вашей сестры он тоже целовал вас?" "Нет. Он делал это только тогда, когда мы оставались с ним вдвоем". "Каким образом Гаджи ссужает вас деньгами?" "Все члены семьи в доме ежемесячно получают определенную сумму на карманные расходы. Короче говоря, я дважды в месяц получаю от Гаджи деньги". "Он лично передает их вам?" "Нет. Он дает мне чек. Деньги я получаю в банке". "Сколько же вы получаете?" "Сначала я получала пятьдесят рублей в месяц. Потом сумма постепенно увеличивалась". "Что же послужило причиной увеличения?" "Как вы понимаете, Виктор Иннокентьевич, эти пятьдесят рублей расходились у меня мгновенно. Всякий раз, выписывая чек, Гаджи спрашивал: "Хватает тебе?" Я отвечала: "Не хватает". Гаджи давал больше. Таким образом, сумма, получаемая мною, росла. В конце концов я стала получать на карманные расходы двести рублей в месяц. Затем и это положение изменилось. Гаджи усаживал меня на колени, целовал и раскладывал передо мной на столе несколько чеков рубашкой кверху. "Тяни любой, какой на тебя смотрит", - говорил он. Вот и все". "И вы брали, Сона?" "Да, брала". "Крупные суммы доставались вам?" "Не очень. Четыре раза мне достались чеки по пятьсот рублей. Однажды попался чек в тысячу рублей. Остальные чеки были в сто, двести, триста рублей". "Так, это занимательно А что вы сами думаете о причине подобной щедрости Гаджи? Как вы отвечаете на нее?" "А как, по-вашему, я должна отвечать? На эту безграничную щедрость Гаджи я могу ответить только горячей, искренней благодарностью. Доброту и любовь Гаджи ко мне я буду помнить до конца моей жизни. Он щедр не только ко мне, но и к моей семье. Я без преувеличения могу сказать, что его щедрость ко всем нам не знает границ". "Может быть, он любит вас, Сона? Вам не кажется это?" "Разумеется, любит. Но это отеческая любовь. Иначе не может быть". "Вы уверены? Вы можете утверждать это?" "Да, могу утверждать. Ведь мне только восемнадцать, а ему уже шестьдесят два года. Вы сами слышали, обращаясь ко мне, он говорит: "Дочь моя". "И вы действительно его дочь?" "Разумеется, нет. Странный вопрос. Вы сами отлично знаете это". "Если так, то нет никакого основания, чтобы он называл вас своей дочерью. Более того, скажу вам прямо, Сона: часто пожилые мужчины, желая сблизиться с молоденькими девушками, называют их ласково дочерьми".
   Женя весело рассмеялась.
   - Почему же вы, Виктор Иннокентьевич, не называете меня своей дочерью?
   Глаза у Михайловского оживились.
   - Подобная манера ухаживания свойственна восточным людям.
   Михайловский снова на минуту прервал свой рассказ. Женя сказала ему:
   - Мне очень интересно, Виктор Иннокентьевич! Редкий роман так захватывает. Прошу вас: продолжайте.
   Михайловский снова разломил пополам шоколадную конфету, угостил Женю и съел сам.
   - Слушайте же. Мои слова заставили Сону призадуматься. Я увидел, как щеки у нее порозовели. Наконец она вскинула на меня глаза и сказала: "Трудно разгадать сердце человека. Пожалуй, вы правы, Виктор Иннокентьевич, чувство Гаджи ко мне не похоже на отеческую любовь. Теперь мне начинает казаться, что его отношение ко мне носит иной характер". "Вам действительно кажется это? - спросил я. - Или вы находитесь под впечатлением моих слов?" "Я почти убеждена в этом". "Тогда скажите, что приводит вас сейчас к этому выводу?" "Я припоминаю, как он обнимает меня, Виктор Иннокентьевич. Пожалуй, отец должен обнимать иначе. Он ласкает меня так, как ласкают женщину. Затем, когда он целует меня, я чувствую его волнение. Я даже слышу, как бьется у него сердце. Лицо его бледнеет, он начинает часто пить нарзан. Обычно в таких случаях я стараюсь убежать от него, так как своими поцелуями он причиняет боль моим губам. Теперь я думаю о том, что подобных ласк я не замечала ни у моего отца, ни у других отцов". "Вы не ошибаетесь,
   Сона. Гаджи любит вас не как дочь, а как женщину. Что же вы намерены делать в связи с этим?" "Завтра же уеду из его дома. Я невеста другого. Мой жених молод и безумно любит меня. Я не променяю его любовь ни на какие богатства". "Вы убеждены, что ваш жених любит вас сильнее, чем Гаджи?" "Конечно, убеждена! Напрасно Гаджи надеется на что-то. Удивляюсь, как он может мечтать обо мне! Я люблю только моего жениха. Из его писем видно, как чиста его любовь. Эти письма дают мне право надеяться на большое счастье. Один волос с его головы я не променяю на все миллионы этого старика. Только смерть может разлучить меня с моим суженым. Я никогда не полюблю Гаджи, это невозможно! Он - старик, к тому же он свекор моей сестры. Если Гаджи в самом деле помышляет о женитьбе на мне, его нельзя считать умным и порядочным человеком. Мои родители не допустят подобного безобразия! Вы знаете, какой у меня отец". "Я разделяю ваше возмущение, дорогая Сона. Коль скоро вы откровенны со мной, я буду платить вам тем же. У меня есть письмо, которое Гаджи просил передать вам". Девушка удивленно посмотрела на меня. "Письмо?.. От Гаджи? Дайте его мне, я хочу прочесть". Я передал Соне письмо Гаджи. Она разорвала конверт и начала быстро читать. Я смотрел на девушку со страхом в сердце, боясь, что она лишится ума на моих глазах. Лицо ее изображало крайнее волнение. Однако она не заплакала. Окончив читать, она сказала: "Действительно, этот Гаджи типично восточный человек. Посоветуйте, что мне делать теперь? Я не могу вернуться в этот проклятый дом, в этот ад!" Я стал успокаивать девушку: "Вы должны, Сона, следовать моим советам. Не надо делать поспешных выводов, отчаиваться и гневаться. Надо действовать очень осторожно, чтобы эта история не приняла формы отвратительного скандала. Мы вместе примем надлежащие меры". Сона швырнула на стол письмо Гаджи. "Старик спятил с ума! Ему уже седьмой десяток. Как он посмел написать подобное письмо восемнадцатилетней девушке?!"
   - Письмо Гаджи хранится у меня. Можете прочесть его, Женя. Вот оно.
   Женя развернула письмо. Гаджи писал:
   "Сона-ханум!
   Прежде я не мог написать тебе подобного письма, ибо ты была ребенком и смотрела на мир детскими глазами. Сейчас ты уже девушка, тебе исполнилось восемнадцать лет. Теперь ты можешь смотреть на вещи разумно и рассудительно.
   Да, дорогая Сона-ханум, до сего времени, обращаясь к тебе, я называл тебя своей дочерью. Но я считаю, что это обращение не может быть залогом твоего постоянного счастья. Если все останется по-прежнему, ты не сможешь обладать даже ничтожной частицей моих миллионов. Увы, эти ласковые слова "Дочь моя!" - не способны обеспечить твоего будущего.
   Это обстоятельство давно удручает меня. Я давно начал думать, каким образом сделать так, чтобы ты не была лишена всех благ, которые дают человеку миллионы. Наконец после долгих раздумий я пришел к выводу сделать тебя наследницей этих миллионов.
   Однако твоя сестра противится моему замыслу. Она не желает, чтобы у моих миллионов был новый наследник. Именно в этом причина ее недоброго отношения к тебе. Твоя сестра не желает видеть в доме второго человека, который лишит ее мужа права на владение несметным богатством. И в этом нет ничего удивительного. Ты должна знать все это и сделать соответствующие выводы. Твое счастье и счастье твоей семьи зависят от твоего благосклонного ответа на мое письмо.
   Мне хорошо известно, что ты невеста другого. Я питаю к твоему жениху самые искренние, добрые чувства, он симпатичен и приятен мне, но он не сможет дать тебе счастья, как и ты не дашь счастья ему. Судьба не сулит вам ничего доброго.
   Счастлив твой жених будет лишь в том случае, если он найдет девушку, равную себе во всем. А твое счастье зависит от того, в какой степени ты внимательно отнесешься к моему мудрому предложению.
   Не торопись с ответом на мое письмо. Пусть остынет твой гнев. Когда твое сердце успокоится, ты ответишь мне.
   Гаджи Зейналабдин Тагиев"
   Михайловский продолжал:
   - Я сказал Соне-ханум: "Мне все ясно. Гаджи задумал жениться на вас. Ваше предчувствие оказалось верным. Его желание удручает и меня. Но из любого затруднительного положения можно найти выход. Сейчас мы должны вместе раскинуть мозгами и принять разумное решение, дабы избежать неприятного скандала". Сона все еще не могла побороть душевного волнения. "Что же мы должны делать?" Я ответил: "Убежден, Гаджи не прибегнет к насилию, добиваясь вашей руки. Мы напишем ответ на его письмо. Признаюсь вам, Сона, до этого письма Гаджи написал вам еще несколько писем". "Почему же вы не передали их мне?" "Мне было неудобно сделать это. Сейчас я сказал вам о них, так как нет уже на добности ничего скрывать от вас. Я уверен: содержание предыдущих писем аналогично тому, которое вы сейчас прочли. Они хранятся у меня дома, завтра вы получите их. А сейчас берите перо, вот бумага, надо написать ответ на это письмо".
   "Что я должна писать? Мне стыдно даже вывести на бумаге его имя". "Вот и хорошо. Не пишите. Можно и без обращения..."
   - Я продиктовал Соне письмо, Женя. Копия его хранится у меня. Вот послушайте.
   Михайловский начал читать:
   "Я получила от Вас это последнее письмо, как и все предыдущие письма, которые Вы писали мне. Я глубоко раскаиваюсь в совершенной ошибке, благодаря которой Вы получили повод питать ко мне любовные чувства.
   Никогда не поздно высказать истину, которая поставит все на свои места. Вы мне не пара. Советую Вам жениться на такой, которая будет вам ровня.
   Это мое последнее письмо Вам. Убедительно прошу Вас, отныне не беспокойте меня своими письмами. Я обручена с другим, поэтому, как Вы должны понимать, великий грех писать любовные письма невесте другого. Разумные, благородные люди не должны грешить подобным образом".
   - Когда это письмо было написано, - продолжал Михайловский, - я сказал Соне: "А теперь поставьте внизу подпись и дайте письмо мне". Девушка дрожащей рукой вывела на бумаге свое имя.
   И вы передали письмо господину Гаджи? - в изумлении спросила Жекя.
   - О, нет. Письмо предназначалось совсем другому. Ведь Сона не написала имени Гаджи. Когда девушка ушла, я запечатал письмо в конверт и отослал его в Дагестан ее жениху. На этом их переписка оборвалась, равно как и их отношения. Я выполнил поручение Гаджи. Как он того пожелал, я изменил отношение Соны к нему. Вот почему Гаджи благоволит ко мне.
   - Действительно, вы оказали ему большую услугу, - сказала Женя. - Это неоспоримо. Но можно ли назвать добрым делом то, что вы сделали для Соны-ханум?
   - Я избавил ее от нищенской жизни и положил к ее ногам миллионы. Уверяю вас, Женя, вас я тоже сделаю счастливой.
   XXIII
   "Русская революция неизбежна, как восход солнца! Главной силой этой революции явится городской пролетариат. Ее знаменосцем будет социал-демократическая партия, а не либеральная буржуазия. В момент, когда основы самодержавия заколебались, наша обязанность - готовиться к решительному наступлению!"
   С таким призывом Кавказский Союзный комитет РСДРП обратился в январе 1905 года к рабочему классу и крестьянству Закавказья. Так партия большевиков обосновала необходимость вооруженного наступления на царское самодержавие.
   "Вперед, к вооруженному восстанию!" - таков был лозунг большевиков.
   В одной из листовок, выпущенных подпольной типографией Бакинского комитета, говорилось:
   "Вожаком революции, ее знаменосцем, истинным вдохновителем революции является пролетариат. Сейчас, когда рабочий класс России полон страстного желания совершить революцию, когда он решительно настроен возглавить эту революцию, к чему его призывают классовые интересы, - долгом партии пролетариата является подготовка вооруженного восстания".
   Активизация деятельности большевиков Северного Кавказа и Закавказья не на шутку встревожила царское правительство, и без того удрученное поражением царских войск в русско-японской войне. Охранка лихорадочно изыскивала средства, чтобы пресечь развитие революционного движения и задушить его.
   Июльские и декабрьские забастовки в Баку продемонстрировали перед царским самодержавием монолитную сплоченность бакинского пролетариата. Царские власти стремились любой ценой вытравить из сердец рабочих чувство солидарности, расколоть их единство. Для этого они решили прибегнуть, к старому, провокационному приему - сыграть на националистических чувствах народа, разжечь межнациональную вражду. Расчет был на то, что межнациональные столкновения и распри отвлекут рабочие массы от революционного движения, помешают большевикам поднять пролетариат Закавказья на вооруженное восстание и тем самым будут способствовать изоляции рабочего движения в Закавказье от классовой борьбы в центральных районах России. Придя к такому выводу, министр внутренних дел Плеве срочно вызвал в Петербург бакинского губернатора Накашидзе.