Страница:
В результате, при том, что о перенаселении планеты и речи быть не могло, в каждой отдельной профессиональной нише возникла жестокая давка. Тем более жестокая, что раньше сознание общей краткости жизни хоть как-то примиряло неудачников с их победителями, а бессмертие, напротив, стало разжигать неугасимую зависть и ненависть.
Мои графики показывали: сонное спокойствие последних лет было всего лишь видимостью. Под гладкой дневной поверхностью, в темной глубине, нарастала смертельная борьба кланов. Свободная конкуренция неминуемо превращалась в междоусобную войну: победа над конкурентом оказывалась возможной только путем его физического уничтожения. Террор, казалось бы, устраненный вместе с питавшими его внешними факторами – национальной, религиозной, социальной рознью, – начал разгораться ВНУТРИ отвыкшего от него общества. Защитные механизмы, выстроенные против фанатиков, не срабатывали, потому что черту закона переступали уже не фанатики-террористы, а самые что ни на есть люди системы.
Пока террористические акты маскировались под несчастные случаи и катастрофы. Пока еще растворялись в массе по-настоящему случайных аварий, взрывов, пожаров, внезапных смертей, самоубийств. Можно было подивиться, с какой изощренностью действовали новые преступники. Но скрытность, конечно, не продержалась бы так долго, если б не была потребностью самого бессмертного общества.
Наша цивилизация только что пережила самый решительный и самый болезненный перелом в своей истории. На несколько десятилетий растянувшаяся Третья мировая война, исчезновение с лица Земли огромных, густонаселенных государств, пришествие генной медицины и разрушение извечного психологического строя, основанного на сознании каждым человеком краткости его бытия, – всё это явилось сильнейшим коллективным стрессом. Вслед за великими потрясениями неминуемо должна была прийти столь же великая разрядка. Или хотя бы ее иллюзия.
Стремление к покою стало всеобщим. Оно порождало милость к побежденным народам (содержание протекторатов и лагерей немалым бременем ложилось на мировую экономику). Оно породило и невиданный самообман. Заказные убийства и диверсии так легко списывались на случайное стечение обстоятельств не только благодаря искусству киллеров. Еще сильней искажала картину готовность полиции и прессы к наиболее безобидной для всех трактовке фактов. Наверное, здесь играли роль и подкуп, и злой умысел, но прежде всего так проявлялась именно всеобщая потребность в успокоительной лжи «конца истории».
Поразительно! Еще в минувшие, смертные, времена люди осознали, что благополучие общества зависит от степени открытости. То, что мы называем социальным прогрессом, и было прежде всего ее нарастанием. Последний логический шаг подсказывал: переход к бессмертию потребует уже не просто значительной, но абсолютной правдивости, в иных условиях цивилизация бессмертных людей просто не сможет существовать. А на деле в недрах преображенного общества с самого начала стала разрастаться ложь.
И эта ложь становилась всё более осознанной и целенаправленной для тех, кто в ней участвовал. Я вспомнил и по-новому оценил собственную службу в полиции. Когда-то при малейшем подозрении на убийство с помощью яда меня посылали с оперативниками на выезд, чтобы я на месте взял пробы. Потом мне приказали сидеть в лаборатории, а пробы стали отбирать – и самое главное, ре-
шать, стоит ли их отбирать вообще, – другие люди. Сколько смертей от умышленных отравлений списали с тех пор в одном Петрограде на несчастные случаи и болезни?
Беннет, командуя африканскими лагерями, отлично знал, что поступающая оттуда статистика сфальсифицирована, и мотался по континенту с инспекциями. А получив повышение, сам уже манипулировал прессой в масштабах планеты. Неудобную и тревожную информацию попросту скрывал, как это было с аэродромом в Пидьме.
Ложь нарастала, но под ее покровом еще быстрей нарастали хаос и преступность. Близилось время, когда никаким обманом уже не удастся поддерживать в обществе иллюзию спокойствия. Мир попросту взорвется открытой войной всех против всех. Мне казалось, будто я заглянул в кратер вулкана и увидел, как из глубины неумолимо поднимается к поверхности огненная лава…
Я прибег к своим собственным, испытанным успокоительным средствам: выпил стопку водки, выкурил сигарету. Подумал еще немного. Потом подключился к шифр-каналу и вызвал Беннета.
Его первая реакция на мой доклад была именно такой, какой я от него ожидал:
– Вит, ты сошел с ума! Зачем ты вообще полез во вселенские дебри? Я поручил тебе расследовать деятельность конкретных компаний – «ДИГО» и «РЭМИ», а ты превысил свою компетенцию!
– Да пойми же, Уолт, баталии между этими двумя фирмами – только эпизод всеобщей грызни. Вот о чем надо беспокоиться нашей Службе! О главной опасности, угрожающей человечеству!
Он притих и смотрел на меня исподлобья, с каким-то странным, напряженным видом. А я повторял, я настаивал, пробиваясь к его сознанию:
– Когда вводили генную профилактику, боялись перенаселения. Боялись напрасно. Бездетные народы Юга вымирают от старости в лагерях, а у западных наций, получивших бессмертие, установилась ничтожная рождаемость. На Земле сейчас гораздо меньше людей, чем полвека назад. Но как раз бессмертие сделало нашу планету в
МОРАЛЬНОМ отношении тесной, как никогда, породило небывалую ненависть друг к другу. Вся четырехсотлетняя буржуазная демократия была обречена в тот день, когда генная профилактика вышла из лабораторий и стала доступной хотя бы только для жителей развитых стран. Скоро наша цивилизация взорвется, как подожженный пороховой погреб!… Ты слышишь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?
Беннет нахмурился. И внезапно произнес:
– Черт возьми, надо же было, чтобы до этого докопался именно ты!
Я опешил. Потом вскипел:
– Что значит – «именно ты»? Что значит – «надо же»? Хочешь сказать, что не верил в мои мозги? Представлял меня типичным русским из ваших анекдотов, ленивым и туповатым?
Беннет замотал головой:
– Не цепляйся к словам! Сейчас не время для обид и твоих национальных комплексов!
– Ты веришь мне или нет?! Он прикрыл глаза. Вздохнул:
– Я готов тебе поверить, Вит. Да что там, я тебе верю… – И вдруг вскинулся и быстро заговорил, словно оправдываясь: – Я сам это чувствовал, чувствовал, к нам поступали сигналы! Просто никто не догадался процедить Интернет так ловко, как исхитрился ты. Что делать, нашу Службу создали специально для того, чтобы отслеживать и предупреждать всеобщие опасности, а эти главные дураки в штаб-квартире ООН не в состоянии понять, откуда настоящая угроза идет. Они всё еще борются с исламизмом, коммунизмом и прочими призраками былого, а на серьезную работу даже не дают настоящих денег, трясутся над каждым миллионом долларов… – Он запнулся: – Так сколько, по-твоему, нам остается времени?
– Точно предсказать не могу. Десять, пятнадцать, двадцать лет. Может быть, немного больше. Во всяком случае, когда всё у нас заполыхает, последние старики-подопечные в лагерях будут еще живы. И посмеются над нами. Вот только веселиться им придется недолго: в общем развале
они останутся без пищи, без медицинского ухода и вымрут в считаные дни.
– При чем здесь подопечные?! – изумился Беннет. – Что ты несешь?! Давай перекачивай мне свои материалы. Я пойду с ними на самый верх, я докажу нашим болванам…
– От тебя потребуют план конкретных действий, – охладил я его. – И что ты сможешь предложить? Запретить генную медицину?
Он умолк, насупился. Потом вкрадчиво спросил:
– А что ты предлагаешь, Вит? У тебя есть какие-то соображения?
– Пока я собираюсь продолжить расследование. И мне нужна твоя помощь.
– Всё, что угодно!
– Хорошо, слушай: мне надо узнать кое-какие подробности, явно секретные, о работе Государственной Думы, это наш парламент. В такие заоблачные выси меня, конечно, никто не пустит, несмотря на ооновский мандат. Поэтому тебе придется…
– Но мы не занимаемся политикой, Вит!
– Не морочь мне голову!! – закричал я. – Боретесь с коммунизмом, исламизмом, анархизмом и не занимаетесь политикой?!
– Но, Вит, речь идет о демократическом органе власти суверенной демократической страны. Мы не можем совать нос в чужую парламентскую кухню.
– Можете! Свяжись с ЦРУ, с Госдепартаментом, с разведками Англии, Германии, Японии, да тебе лучше знать, с кем связаться! Или ты хочешь сказать, что нынешняя ООН – это не коллективный штаб Запада по управлению миром? Так пытайтесь управлять всерьез, чёрт бы вас побрал, пытайтесь бороться, хоть что-то делать, пока и политика не вырвалась из ваших рук!
Беннет встрепенулся, зарычал:
– А как она может вырваться?!
– Ты еще не понял? – Всё-таки я чувствовал себя задетым его «надо же, именно ты» и сейчас мог с полным правом взять реванш: – Да самые гибельные конфликты запылают как раз в сфере политики! Буржуазная
демократия с ее межпартийной борьбой была хороша только при людской недолговечности. Политические неудачники, как в бизнесе, выходили из игры, истратив отпущенные им природой силы и время. Сменяемость лидеров обеспечивали не столько выборы, сколько процессы старения… Ты понимаешь, о чем я говорю? Влияние активного деятеля на жизнь общества – находился он на государственном посту или в оппозиции – длилось до тех пор, пока он тоже не исчерпывал силы и не отправлялся на покой либо в небытие, освобождая сцену… Сейчас мы по-прежнему ограничиваем сроки пребывания у власти и хотим верить, что всё будет в порядке, но со сцены-то никто не уходит! На ней остаются и накапливаются все честолюбцы, жаждущие власти и славы, все одержимые, мечтающие о переустройстве мира по своим прожектам. Все – со своими идеями, принципами, а главное – со своими кланами… К тебе и к тем, кого ты называешь главными дураками, всё это тоже относится!
Мне хотелось уязвить его и окончательно рассчитаться, но Беннет уже овладел собой.
– Ты в самом деле считаешь, что положение так серьезно? – спросил он спокойно.
– Видишь ли, наверное, мне легче, чем тебе, представить масштаб угрозы. Я родился в России, историю моей страны я прожил и чувствую, как собственную жизнь. Конечно, бессмертия у нас не было, зато были времена, когда и естественная продолжительность жизни политика становилась для его конкурентов нестерпимо велика. Мы, русские, привыкли списывать всю мерзость и кровь, с этим связанные, на свою нецивилизованность. Но простая логика подсказывает, что и в самом цивилизованном, по вашим, по западным меркам, обществе переход к бессмертию означает гибель демократии. Политическая состязательность неминуемо обернется террором против соперников и подавлением несогласных.
– Если допустить, что ты прав, – сказал Беннет, – получается, что мы катимся к Четвертой мировой войне?
– Я бы назвал ее Всепланетной Гражданской.
– Звучит красиво, – угрюмо согласился Беннет. – И на оставшееся мирное время, ну относительно мирное,
ты отпускаешь нам всего лет десять-двадцать? Ты большой оптимист, Витали, и у тебя щедрая душа… – Он помолчал немного, потом небрежно спросил: – Так чем тебе не угодил ваш уважаемый российский парламент?
Я быстро пересказал ему ситуацию с законопроектом Милютина.
– Действительно любопытно, – заметил Беннет. – Правда, в парламентах бывают всякие чудачества. И что именно в этой истории тебя заинтриговало?
– Во-первых, я хочу узнать, каким зельем господин Милютин так опоил своих коллег-депутатов, что эти сонные лентяи, которые годами пережевывают любой пустяковый вопрос, вдруг встрепенулись и одним духом перекинули через себя закон с непредсказуемыми последствиями.
– А во-вторых?
– А во-вторых: кто, черт возьми, вообще провел в Думу этого красавца Милютина?
– Как ты надеешься это разгадать? – осведомился Беннет.
– Очень просто: нужно выяснить, кто финансировал его избирательную кампанию.
– Хорошо, – сказал Беннет, – я постараюсь узнать всё, что тебя интересует. – И вдруг спохватился: – А ты случайно, от возбуждения, ни с кем не поделился своими прогнозами?
– Помилуй! Я знаю, что такое служебная тайна. Я не болтун. Да, наконец, у меня просто нет ни друзей, ни знакомых.
– Смотри, – проворчал Беннет, – высшая секретность!
– Я понял.
– Высшая! – он погрозил мне пальцем и, не попрощавшись, отключился от связи.
Я посидел немного у погасшего экрана, не чувствуя уже ничего, кроме усталости. Потом поднялся и поехал в гостиницу отсыпаться.
12
Мои графики показывали: сонное спокойствие последних лет было всего лишь видимостью. Под гладкой дневной поверхностью, в темной глубине, нарастала смертельная борьба кланов. Свободная конкуренция неминуемо превращалась в междоусобную войну: победа над конкурентом оказывалась возможной только путем его физического уничтожения. Террор, казалось бы, устраненный вместе с питавшими его внешними факторами – национальной, религиозной, социальной рознью, – начал разгораться ВНУТРИ отвыкшего от него общества. Защитные механизмы, выстроенные против фанатиков, не срабатывали, потому что черту закона переступали уже не фанатики-террористы, а самые что ни на есть люди системы.
Пока террористические акты маскировались под несчастные случаи и катастрофы. Пока еще растворялись в массе по-настоящему случайных аварий, взрывов, пожаров, внезапных смертей, самоубийств. Можно было подивиться, с какой изощренностью действовали новые преступники. Но скрытность, конечно, не продержалась бы так долго, если б не была потребностью самого бессмертного общества.
Наша цивилизация только что пережила самый решительный и самый болезненный перелом в своей истории. На несколько десятилетий растянувшаяся Третья мировая война, исчезновение с лица Земли огромных, густонаселенных государств, пришествие генной медицины и разрушение извечного психологического строя, основанного на сознании каждым человеком краткости его бытия, – всё это явилось сильнейшим коллективным стрессом. Вслед за великими потрясениями неминуемо должна была прийти столь же великая разрядка. Или хотя бы ее иллюзия.
Стремление к покою стало всеобщим. Оно порождало милость к побежденным народам (содержание протекторатов и лагерей немалым бременем ложилось на мировую экономику). Оно породило и невиданный самообман. Заказные убийства и диверсии так легко списывались на случайное стечение обстоятельств не только благодаря искусству киллеров. Еще сильней искажала картину готовность полиции и прессы к наиболее безобидной для всех трактовке фактов. Наверное, здесь играли роль и подкуп, и злой умысел, но прежде всего так проявлялась именно всеобщая потребность в успокоительной лжи «конца истории».
Поразительно! Еще в минувшие, смертные, времена люди осознали, что благополучие общества зависит от степени открытости. То, что мы называем социальным прогрессом, и было прежде всего ее нарастанием. Последний логический шаг подсказывал: переход к бессмертию потребует уже не просто значительной, но абсолютной правдивости, в иных условиях цивилизация бессмертных людей просто не сможет существовать. А на деле в недрах преображенного общества с самого начала стала разрастаться ложь.
И эта ложь становилась всё более осознанной и целенаправленной для тех, кто в ней участвовал. Я вспомнил и по-новому оценил собственную службу в полиции. Когда-то при малейшем подозрении на убийство с помощью яда меня посылали с оперативниками на выезд, чтобы я на месте взял пробы. Потом мне приказали сидеть в лаборатории, а пробы стали отбирать – и самое главное, ре-
шать, стоит ли их отбирать вообще, – другие люди. Сколько смертей от умышленных отравлений списали с тех пор в одном Петрограде на несчастные случаи и болезни?
Беннет, командуя африканскими лагерями, отлично знал, что поступающая оттуда статистика сфальсифицирована, и мотался по континенту с инспекциями. А получив повышение, сам уже манипулировал прессой в масштабах планеты. Неудобную и тревожную информацию попросту скрывал, как это было с аэродромом в Пидьме.
Ложь нарастала, но под ее покровом еще быстрей нарастали хаос и преступность. Близилось время, когда никаким обманом уже не удастся поддерживать в обществе иллюзию спокойствия. Мир попросту взорвется открытой войной всех против всех. Мне казалось, будто я заглянул в кратер вулкана и увидел, как из глубины неумолимо поднимается к поверхности огненная лава…
Я прибег к своим собственным, испытанным успокоительным средствам: выпил стопку водки, выкурил сигарету. Подумал еще немного. Потом подключился к шифр-каналу и вызвал Беннета.
Его первая реакция на мой доклад была именно такой, какой я от него ожидал:
– Вит, ты сошел с ума! Зачем ты вообще полез во вселенские дебри? Я поручил тебе расследовать деятельность конкретных компаний – «ДИГО» и «РЭМИ», а ты превысил свою компетенцию!
– Да пойми же, Уолт, баталии между этими двумя фирмами – только эпизод всеобщей грызни. Вот о чем надо беспокоиться нашей Службе! О главной опасности, угрожающей человечеству!
Он притих и смотрел на меня исподлобья, с каким-то странным, напряженным видом. А я повторял, я настаивал, пробиваясь к его сознанию:
– Когда вводили генную профилактику, боялись перенаселения. Боялись напрасно. Бездетные народы Юга вымирают от старости в лагерях, а у западных наций, получивших бессмертие, установилась ничтожная рождаемость. На Земле сейчас гораздо меньше людей, чем полвека назад. Но как раз бессмертие сделало нашу планету в
МОРАЛЬНОМ отношении тесной, как никогда, породило небывалую ненависть друг к другу. Вся четырехсотлетняя буржуазная демократия была обречена в тот день, когда генная профилактика вышла из лабораторий и стала доступной хотя бы только для жителей развитых стран. Скоро наша цивилизация взорвется, как подожженный пороховой погреб!… Ты слышишь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?
Беннет нахмурился. И внезапно произнес:
– Черт возьми, надо же было, чтобы до этого докопался именно ты!
Я опешил. Потом вскипел:
– Что значит – «именно ты»? Что значит – «надо же»? Хочешь сказать, что не верил в мои мозги? Представлял меня типичным русским из ваших анекдотов, ленивым и туповатым?
Беннет замотал головой:
– Не цепляйся к словам! Сейчас не время для обид и твоих национальных комплексов!
– Ты веришь мне или нет?! Он прикрыл глаза. Вздохнул:
– Я готов тебе поверить, Вит. Да что там, я тебе верю… – И вдруг вскинулся и быстро заговорил, словно оправдываясь: – Я сам это чувствовал, чувствовал, к нам поступали сигналы! Просто никто не догадался процедить Интернет так ловко, как исхитрился ты. Что делать, нашу Службу создали специально для того, чтобы отслеживать и предупреждать всеобщие опасности, а эти главные дураки в штаб-квартире ООН не в состоянии понять, откуда настоящая угроза идет. Они всё еще борются с исламизмом, коммунизмом и прочими призраками былого, а на серьезную работу даже не дают настоящих денег, трясутся над каждым миллионом долларов… – Он запнулся: – Так сколько, по-твоему, нам остается времени?
– Точно предсказать не могу. Десять, пятнадцать, двадцать лет. Может быть, немного больше. Во всяком случае, когда всё у нас заполыхает, последние старики-подопечные в лагерях будут еще живы. И посмеются над нами. Вот только веселиться им придется недолго: в общем развале
они останутся без пищи, без медицинского ухода и вымрут в считаные дни.
– При чем здесь подопечные?! – изумился Беннет. – Что ты несешь?! Давай перекачивай мне свои материалы. Я пойду с ними на самый верх, я докажу нашим болванам…
– От тебя потребуют план конкретных действий, – охладил я его. – И что ты сможешь предложить? Запретить генную медицину?
Он умолк, насупился. Потом вкрадчиво спросил:
– А что ты предлагаешь, Вит? У тебя есть какие-то соображения?
– Пока я собираюсь продолжить расследование. И мне нужна твоя помощь.
– Всё, что угодно!
– Хорошо, слушай: мне надо узнать кое-какие подробности, явно секретные, о работе Государственной Думы, это наш парламент. В такие заоблачные выси меня, конечно, никто не пустит, несмотря на ооновский мандат. Поэтому тебе придется…
– Но мы не занимаемся политикой, Вит!
– Не морочь мне голову!! – закричал я. – Боретесь с коммунизмом, исламизмом, анархизмом и не занимаетесь политикой?!
– Но, Вит, речь идет о демократическом органе власти суверенной демократической страны. Мы не можем совать нос в чужую парламентскую кухню.
– Можете! Свяжись с ЦРУ, с Госдепартаментом, с разведками Англии, Германии, Японии, да тебе лучше знать, с кем связаться! Или ты хочешь сказать, что нынешняя ООН – это не коллективный штаб Запада по управлению миром? Так пытайтесь управлять всерьез, чёрт бы вас побрал, пытайтесь бороться, хоть что-то делать, пока и политика не вырвалась из ваших рук!
Беннет встрепенулся, зарычал:
– А как она может вырваться?!
– Ты еще не понял? – Всё-таки я чувствовал себя задетым его «надо же, именно ты» и сейчас мог с полным правом взять реванш: – Да самые гибельные конфликты запылают как раз в сфере политики! Буржуазная
демократия с ее межпартийной борьбой была хороша только при людской недолговечности. Политические неудачники, как в бизнесе, выходили из игры, истратив отпущенные им природой силы и время. Сменяемость лидеров обеспечивали не столько выборы, сколько процессы старения… Ты понимаешь, о чем я говорю? Влияние активного деятеля на жизнь общества – находился он на государственном посту или в оппозиции – длилось до тех пор, пока он тоже не исчерпывал силы и не отправлялся на покой либо в небытие, освобождая сцену… Сейчас мы по-прежнему ограничиваем сроки пребывания у власти и хотим верить, что всё будет в порядке, но со сцены-то никто не уходит! На ней остаются и накапливаются все честолюбцы, жаждущие власти и славы, все одержимые, мечтающие о переустройстве мира по своим прожектам. Все – со своими идеями, принципами, а главное – со своими кланами… К тебе и к тем, кого ты называешь главными дураками, всё это тоже относится!
Мне хотелось уязвить его и окончательно рассчитаться, но Беннет уже овладел собой.
– Ты в самом деле считаешь, что положение так серьезно? – спросил он спокойно.
– Видишь ли, наверное, мне легче, чем тебе, представить масштаб угрозы. Я родился в России, историю моей страны я прожил и чувствую, как собственную жизнь. Конечно, бессмертия у нас не было, зато были времена, когда и естественная продолжительность жизни политика становилась для его конкурентов нестерпимо велика. Мы, русские, привыкли списывать всю мерзость и кровь, с этим связанные, на свою нецивилизованность. Но простая логика подсказывает, что и в самом цивилизованном, по вашим, по западным меркам, обществе переход к бессмертию означает гибель демократии. Политическая состязательность неминуемо обернется террором против соперников и подавлением несогласных.
– Если допустить, что ты прав, – сказал Беннет, – получается, что мы катимся к Четвертой мировой войне?
– Я бы назвал ее Всепланетной Гражданской.
– Звучит красиво, – угрюмо согласился Беннет. – И на оставшееся мирное время, ну относительно мирное,
ты отпускаешь нам всего лет десять-двадцать? Ты большой оптимист, Витали, и у тебя щедрая душа… – Он помолчал немного, потом небрежно спросил: – Так чем тебе не угодил ваш уважаемый российский парламент?
Я быстро пересказал ему ситуацию с законопроектом Милютина.
– Действительно любопытно, – заметил Беннет. – Правда, в парламентах бывают всякие чудачества. И что именно в этой истории тебя заинтриговало?
– Во-первых, я хочу узнать, каким зельем господин Милютин так опоил своих коллег-депутатов, что эти сонные лентяи, которые годами пережевывают любой пустяковый вопрос, вдруг встрепенулись и одним духом перекинули через себя закон с непредсказуемыми последствиями.
– А во-вторых?
– А во-вторых: кто, черт возьми, вообще провел в Думу этого красавца Милютина?
– Как ты надеешься это разгадать? – осведомился Беннет.
– Очень просто: нужно выяснить, кто финансировал его избирательную кампанию.
– Хорошо, – сказал Беннет, – я постараюсь узнать всё, что тебя интересует. – И вдруг спохватился: – А ты случайно, от возбуждения, ни с кем не поделился своими прогнозами?
– Помилуй! Я знаю, что такое служебная тайна. Я не болтун. Да, наконец, у меня просто нет ни друзей, ни знакомых.
– Смотри, – проворчал Беннет, – высшая секретность!
– Я понял.
– Высшая! – он погрозил мне пальцем и, не попрощавшись, отключился от связи.
Я посидел немного у погасшего экрана, не чувствуя уже ничего, кроме усталости. Потом поднялся и поехал в гостиницу отсыпаться.
12
Когда на следующее утро я отправился из гостиницы в квартирку-офис, короткий изъезженный путь от Каменного острова до Ланской мне показался необычно долгим. Я переключил управление «Церерой» на Антона, а сам разглядывал попутные и встречные машины в облачках пара, немногочисленных прохожих, дома, рекламные экраны, где всё так же искрились и менялись непонятно кому адресованные сюжеты. Я пытался представить, во что обратится этот пейзаж, если сбудутся мои прогнозы. Всё здесь будет разрушено или что-то уцелеет?
Я жалел свой город. После смерти деда он был единственным, что на всем свете осталось мне близким. Этот город, отчасти ушедший, отчасти сохранившийся, отчасти придуманный дедом и дополненный моим собственным воображением, казался мне живым. Он был для меня символом всей России – прекрасным, несбывшимся обещанием. И сейчас мне даже не хотелось упрекать его в том, что он сам виноват в своей прошлой и будущей судьбе.
А реальный город за стеклами машины, проснувшийся, набирающий свой утренний деловой темп, еще не знал о том, что мне открылось. Да он и не желал ничего знать, кроме повседневных забот, я не смог бы до него докричаться. Бесполезно было проклинать его глухоту, еще наивнее – удивляться ей.
Если что-то и казалось мне удивительным, так это собственное состояние. Я не испытывал страха. Конечно, я чувствовал тревогу, тревогу и горечь. Я не только жалел свой город. Я сознавал, что в грядущей катастрофе мне самому, вместе с большинством людей, скорей всего не уцелеть. Но это знание не могло отбить у меня любопытства к происходящему.
Я вспомнил старый анекдот, рассказанный мне когда-то дедом, анекдот-загадку, который, наверное, не мог родиться нигде, кроме нашей России. Там был вопрос: «Путевой обходчик живет вместе со своим парализованным отцом в домике возле железной дороги. Вдруг он узнает,
что по одной колее навстречу друг другу со страшной скоростью мчатся два поезда и сейчас столкнутся как раз напротив его домика. Предупредить машинистов он уже не может. И сам не может убежать – из-за отца. Что он должен сделать?» Правильный ответ: он должен вытащить отца из домика, усадить поудобнее и сказать: «Смотри, батя! Такого ты еще не видел!»
У меня не было ни отца, даже парализованного, ни деда, вообще никого из близких. Что ж, подбодрить словами «смотри, батя!» я мог хотя бы сам себя.
Всего несколько дней назад я полагал себя почти бессмертным. Отчего переход к состоянию опасности, даже обреченности, не поверг меня в отчаяние? Может быть, оттого, что в глубине души я никогда и не верил в прочность всего этого мира? А может быть, оттого, что понимал: открывшееся мне будущее ни в чем не изменит меня в настоящем. Я уже не стану ни умнее, ни глупее, ни лучше, ни хуже. В любом случае останусь таким, как есть, до всеобщего конца. Наверное, там, в самом финале, мне суждено будет пережить минуты ужаса, подобные тем, что я пережил недавно в схватке с бандитами на дороге. Но ведь финал настанет еще не завтра…
Словом, я стремительно вернулся к состоянию нормального человека минувших смертных времен. И заново обнаружил, что горькое ощущение смертности, как ни странно, отчасти является спасительным.
Вся философия мигом вылетела у меня из головы, когда я сел к компьютеру, чтобы осуществить главное дело, намеченное на сегодня. Я собирался позвонить Елене. После нашего знакомства прошла всего неделя, но, казалось, это было давным-давно, столько событий с тех пор случилось.
Я припомнил внешность Елены, ее улыбку, попытался вызвать в памяти ее голос, и у меня, как у влюбленного мальчишки, защемило в груди. Пальцы, которые уже легли на пульт, застыли в нерешительности. Я никак не мог набрать номер ее «карманника».
Чтобы получше подготовиться, я запустил в Интернете поиск сведений о Елене. Я знал ее имя и отчество,
знал место работы и должность. Для большинства людей таких исходных данных более чем достаточно. Однако я догадывался, что с Еленой будет сложнее. Так оно и вышло. И центральная справочная служба, и архивы мэрии отказались дать ответ. На экране вспыхивала надпись: «Доступ к личному файлу закрыт. Введите пароль».
Засекреченные личные файлы в открытых для всех муниципальных архивах встречаются крайне редко. Ваш файл, конечно, может закрыть администрация, если вы – носитель государственных тайн. А вот, чтобы добиться такого засекречивания самому, надо не только иметь веские причины, но и, как водится, потратить уйму денег. В любом случае дело это весьма непростое. Даже господа Чу-борь и Просецкий, натуральные бандиты, имели открытые файлы.
Моим единственным уловом оказалась фамилия Елены, которую я (хорош влюбленный сыщик!) не потрудился до сих пор узнать: Александрова. Правда, и фамилия показалась мне фальшивой. Уж больно смахивала на псевдоним, образованный от отчества.
Я начал было набирать ее номер. Опять застыл. Потом обругал себя. Черт возьми, с моим-то календарным возрастом, с моим жизненным опытом – впадать в такую робость! Да, в конце концов, я нахожусь на службе и просто обязан использовать знакомство с Еленой в интересах расследования!
На первый мой вызов она не ответила, ее номер был выключен. Неужели еще спит? Нет, скорей всего уже находится на работе. Надо подождать. Деловая женщина могла отправиться на важное совещание, отключив свой «карманник». А может быть, она еще только прихорашивается у зеркала, чтобы появиться перед своими коллегами во всем блеске? Я невольно вздохнул, представив такую картину. Надо подождать…
Я просмотрел новости, выкурил сигарету и опять послал вызов. На этот раз она откликнулась почти мгновенно. Я вывел изображение на экран большого компьютера, и когда Елена там появилась (она сидела за своим столом, под портретом Циолковского), у меня перехватило дыхание. Голография немного искажает черты и крас-
ки, но Елена – с ее сияющими синими глазами, задорной улыбкой, мальчишеской стрижкой – и в голографии показалась мне очаровательной. Даже некоторые неправильности ее внешности вроде высокого лба и крупноватых для тонкого лица зубов только усиливали обаяние. Хотелось думать, что всё это дано ей от природы, а не является результатом пластической косметики. Впрочем, если над ее обликом и поработали косметологи, то надо признать, что они сделали свое дело великолепно. Итогом была полная неотразимость. Во всяком случае, для меня.
– Здравствуйте, Елена Александровна! – сказал я. – Вы меня еще помните?
– Господин Фомин! – обрадовалась она. – Ну наконец-то! Куда же вы пропали?
Я ожидал чего угодно, только не такого приветствия.
– Вы хотите сказать, что ждали моего звонка?
– Конечно!
– Однако, если мне не изменяет память, вы закончили нашу встречу напутствием «убирайтесь вон»?
Елена засмеялась:
– Ну, во-первых, как знаток женской психологии, вы должны знать: для женщины ничто не окончательно и любая фраза имеет много оттенков смысла.
– А во-вторых?
– А во-вторых, вскоре после нашего прощания вы показали истинное геройство. На нас, женщин, это всегда действует.
Я насторожился:
– Какой именно из моих подвигов произвел на вас впечатление?
– Скажем так: небольшое приключение, случившееся с вами на дороге.
Мужчина всегда остается мужчиной, и первая промелькнувшая у меня мысль была о том, что этой всеведущей бесовкой мне, похоже, никогда не овладеть. Лишь затем я почувствовал настоящее беспокойство: значит, правда о гибели тех двоих в «Тритоне» известна не только мне и Беннету, но еще и насмешливой красотке, а значит, всей ее подозрительной фирме.
– Вы хотите сказать, – начал я, осторожно подбирая слова (мы ведь говорили не по шифрканалу, а по обычной связи), – что следили за мной на обратном пути?
– Я назвала бы это по-другому, – она улыбнулась еще очаровательней. – Мы всего лишь выполняли долг хороших хозяев: проводить гостя до дома. И когда мы увидели, что у вас… э-э… возникли трудности, то были готовы прийти на помощь. К счастью, вы сами справились с проблемой.
– Это было геройство от страха, – признался я.
– Не вижу ничего унизительного, – ответила Елена. – Унизительно, когда от страха не сопротивляются, молят о пощаде, а вы вступили в схватку и победили.
– Мне повезло, ведь я тогда блефовал.
– Мы догадались и об этом, – спокойно сказала она. – Что ж, умный человек защитит себя и с помощью старой игрушки, раз дураки и трусы ее боятся.
Черт возьми, значит, помощники Елены, пока мы с ней беседовали в ее кабинете, ухитрились не только покопаться в моей биографии, но еще и вскрыть, и обыскать мою машину, иначе откуда бы они узнали, что «наган» – муляж! Мне не оставалось ничего другого, как растянуть свою физиономию в сладкой улыбке:
– Так значит, я не только храбрый, но и умный? Она слегка сощурилась:
– Не зазнавайтесь, господин Фомин!
– Как я могу зазнаваться, когда теперь моя голова в ваших руках?
Елена пожала плечами:
– Если вы опасаетесь, что мы раструбим по свету о вашей роли в некоем дорожном происшествии, то можете успокоиться. От нас никто ничего не узнает. Что случилось, то случилось, и результат нас вполне устраивает.
Конечно, фирме «РЭМИ» не имело смысла доносить на меня в полицию, ведь я, пусть невольно, уничтожил ее врагов. Хотя мне не слишком понравились и жесткие потки в голосе Елены. Какими бы мерзавцами ни были погибшие бандиты из «Тритона», речь всё-таки шла о двух человеческих жизнях.
Елена заметила, что я насупился, и улыбнулась новой улыбкой – доверчивой и ласковой:
– Что-нибудь не так, господин Фомин?
Сколько обличий было у этой женщины! Я понимал, что ее сочувствие – только игра, но – такая – она казалась мне особенно желанной. А еще за моей спиной маячила тень Беннета и требовала скорейшего внедрения в компанию «РЭМИ».
– Всё в порядке, – ответил я. – Всего лишь размечтался о продолжении нашего знакомства. Когда вы позволите мне увидеть вас, а не вашу голограмму?
– Вы действительно так сильно этого хотите?
– Больше всего на свете!
– Не знаю, где взять время, – она задумалась. – У меня настолько плотный рабочий график…
Это был долгожданный перелом, и я ринулся в атаку:
– Вы будете в ближайшие дни в Петрограде?
– Буду. Наверное, даже завтра.
– Великолепно! – воскликнул я. – Подарите мне завтрашний вечер!
– У меня много дел, – засомневалась она, – вечер наполовину занят.
– Стало быть, наполовину свободен! Когда мы встретимся?
– Всё зависит от того, что вы хотите предложить.
– Я приглашаю вас в ресторан.
– Как примитивно, фи!
– Ну, если «Император Павел» для вас примитивен…
– «Император Павел»?! – кажется, ее удивление было искренним. – Так вы еще и миллионер?
– Я только скромный служащий. Но я всю жизнь копил деньги, чтобы повести туда единственную, неповторимую, которую должен когда-нибудь встретить!
– И, по-вашему, этот час настал?
– Настанет. Завтра, в семь вечера, у главного входа.
– В половине восьмого.
– Лишних полчаса ожидания! – простонал я. – Где взять силы?
Она усмехнулась и отключила связь.
Потом я долго сидел перед погасшим экраном. Всё-таки от событий последних дней да от иронии Елены меня потянуло в мировую скорбь. Если даже я смогу завоевать Елену (к черту высокие слова: если сумею переспать с ней), то и это будет всего лишь победой в игре, такой же фальшивой, как все игры. А мне, с моим новым знанием, больше не хотелось никаких игр и никакой фальши.
Я попытался представить, что посоветовал бы мне дед Виталий. Наверное, он постарался бы меня подбодрить. Он сказал бы, что в любой ситуации надо прежде всего продолжать жить. Много или мало до конца света осталось времени, его следует как-то провести, не теряя человеческого облика. Да и к моему расследованию можно относиться не как к игре, а как к безнадежному, но необходимому усердию матроса, откачивающего воду ручной помпой из трюма всеобщего «Титаника».
В итоге своих раздумий, чтобы не пропадал рабочий день, я запустил по всем новостным программам поиск информации о «ДИГО» и «РЭМИ», а сам отправился пить пиво и дремать на диване.
Эти занятия оказались настолько целительными для моих усталых нервов и так увлекли меня, что я лишь к вечеру сел у компьютера просмотреть улов. Он оказался невелик, но любопытен: управление по борьбе с экономической преступностью начало-таки обещанную проверку фирмы «РЭМИ». Комиссию возглавил известный следователь, советник юстиции Хоботов, который уже пригрозил: если подтвердится, что фирма нарушала закон о конкуренции, она будет объявлена банкротом с назначением внешнего управляющего.
Я немедленно выудил из Интернета всё, что там было разбросано о знаменитом Хоботове. Нашлись даже видеоролики: его выступления в суде, работа в кабинете, отдых на пляже в кругу семьи. Внешность советника юстиции (особенно в плавках) впечатляла, толщиной он напоминал покойного дутика. Правда, был выше на целую голову, и там, где у дутика бугрились генетически измененные мышцы, у господина советника светилось розовое сало. Я узнал, что в юридических и предпринимательских кругах ему даже дали прозвище Розовый Слон. И
Я жалел свой город. После смерти деда он был единственным, что на всем свете осталось мне близким. Этот город, отчасти ушедший, отчасти сохранившийся, отчасти придуманный дедом и дополненный моим собственным воображением, казался мне живым. Он был для меня символом всей России – прекрасным, несбывшимся обещанием. И сейчас мне даже не хотелось упрекать его в том, что он сам виноват в своей прошлой и будущей судьбе.
А реальный город за стеклами машины, проснувшийся, набирающий свой утренний деловой темп, еще не знал о том, что мне открылось. Да он и не желал ничего знать, кроме повседневных забот, я не смог бы до него докричаться. Бесполезно было проклинать его глухоту, еще наивнее – удивляться ей.
Если что-то и казалось мне удивительным, так это собственное состояние. Я не испытывал страха. Конечно, я чувствовал тревогу, тревогу и горечь. Я не только жалел свой город. Я сознавал, что в грядущей катастрофе мне самому, вместе с большинством людей, скорей всего не уцелеть. Но это знание не могло отбить у меня любопытства к происходящему.
Я вспомнил старый анекдот, рассказанный мне когда-то дедом, анекдот-загадку, который, наверное, не мог родиться нигде, кроме нашей России. Там был вопрос: «Путевой обходчик живет вместе со своим парализованным отцом в домике возле железной дороги. Вдруг он узнает,
что по одной колее навстречу друг другу со страшной скоростью мчатся два поезда и сейчас столкнутся как раз напротив его домика. Предупредить машинистов он уже не может. И сам не может убежать – из-за отца. Что он должен сделать?» Правильный ответ: он должен вытащить отца из домика, усадить поудобнее и сказать: «Смотри, батя! Такого ты еще не видел!»
У меня не было ни отца, даже парализованного, ни деда, вообще никого из близких. Что ж, подбодрить словами «смотри, батя!» я мог хотя бы сам себя.
Всего несколько дней назад я полагал себя почти бессмертным. Отчего переход к состоянию опасности, даже обреченности, не поверг меня в отчаяние? Может быть, оттого, что в глубине души я никогда и не верил в прочность всего этого мира? А может быть, оттого, что понимал: открывшееся мне будущее ни в чем не изменит меня в настоящем. Я уже не стану ни умнее, ни глупее, ни лучше, ни хуже. В любом случае останусь таким, как есть, до всеобщего конца. Наверное, там, в самом финале, мне суждено будет пережить минуты ужаса, подобные тем, что я пережил недавно в схватке с бандитами на дороге. Но ведь финал настанет еще не завтра…
Словом, я стремительно вернулся к состоянию нормального человека минувших смертных времен. И заново обнаружил, что горькое ощущение смертности, как ни странно, отчасти является спасительным.
Вся философия мигом вылетела у меня из головы, когда я сел к компьютеру, чтобы осуществить главное дело, намеченное на сегодня. Я собирался позвонить Елене. После нашего знакомства прошла всего неделя, но, казалось, это было давным-давно, столько событий с тех пор случилось.
Я припомнил внешность Елены, ее улыбку, попытался вызвать в памяти ее голос, и у меня, как у влюбленного мальчишки, защемило в груди. Пальцы, которые уже легли на пульт, застыли в нерешительности. Я никак не мог набрать номер ее «карманника».
Чтобы получше подготовиться, я запустил в Интернете поиск сведений о Елене. Я знал ее имя и отчество,
знал место работы и должность. Для большинства людей таких исходных данных более чем достаточно. Однако я догадывался, что с Еленой будет сложнее. Так оно и вышло. И центральная справочная служба, и архивы мэрии отказались дать ответ. На экране вспыхивала надпись: «Доступ к личному файлу закрыт. Введите пароль».
Засекреченные личные файлы в открытых для всех муниципальных архивах встречаются крайне редко. Ваш файл, конечно, может закрыть администрация, если вы – носитель государственных тайн. А вот, чтобы добиться такого засекречивания самому, надо не только иметь веские причины, но и, как водится, потратить уйму денег. В любом случае дело это весьма непростое. Даже господа Чу-борь и Просецкий, натуральные бандиты, имели открытые файлы.
Моим единственным уловом оказалась фамилия Елены, которую я (хорош влюбленный сыщик!) не потрудился до сих пор узнать: Александрова. Правда, и фамилия показалась мне фальшивой. Уж больно смахивала на псевдоним, образованный от отчества.
Я начал было набирать ее номер. Опять застыл. Потом обругал себя. Черт возьми, с моим-то календарным возрастом, с моим жизненным опытом – впадать в такую робость! Да, в конце концов, я нахожусь на службе и просто обязан использовать знакомство с Еленой в интересах расследования!
На первый мой вызов она не ответила, ее номер был выключен. Неужели еще спит? Нет, скорей всего уже находится на работе. Надо подождать. Деловая женщина могла отправиться на важное совещание, отключив свой «карманник». А может быть, она еще только прихорашивается у зеркала, чтобы появиться перед своими коллегами во всем блеске? Я невольно вздохнул, представив такую картину. Надо подождать…
Я просмотрел новости, выкурил сигарету и опять послал вызов. На этот раз она откликнулась почти мгновенно. Я вывел изображение на экран большого компьютера, и когда Елена там появилась (она сидела за своим столом, под портретом Циолковского), у меня перехватило дыхание. Голография немного искажает черты и крас-
ки, но Елена – с ее сияющими синими глазами, задорной улыбкой, мальчишеской стрижкой – и в голографии показалась мне очаровательной. Даже некоторые неправильности ее внешности вроде высокого лба и крупноватых для тонкого лица зубов только усиливали обаяние. Хотелось думать, что всё это дано ей от природы, а не является результатом пластической косметики. Впрочем, если над ее обликом и поработали косметологи, то надо признать, что они сделали свое дело великолепно. Итогом была полная неотразимость. Во всяком случае, для меня.
– Здравствуйте, Елена Александровна! – сказал я. – Вы меня еще помните?
– Господин Фомин! – обрадовалась она. – Ну наконец-то! Куда же вы пропали?
Я ожидал чего угодно, только не такого приветствия.
– Вы хотите сказать, что ждали моего звонка?
– Конечно!
– Однако, если мне не изменяет память, вы закончили нашу встречу напутствием «убирайтесь вон»?
Елена засмеялась:
– Ну, во-первых, как знаток женской психологии, вы должны знать: для женщины ничто не окончательно и любая фраза имеет много оттенков смысла.
– А во-вторых?
– А во-вторых, вскоре после нашего прощания вы показали истинное геройство. На нас, женщин, это всегда действует.
Я насторожился:
– Какой именно из моих подвигов произвел на вас впечатление?
– Скажем так: небольшое приключение, случившееся с вами на дороге.
Мужчина всегда остается мужчиной, и первая промелькнувшая у меня мысль была о том, что этой всеведущей бесовкой мне, похоже, никогда не овладеть. Лишь затем я почувствовал настоящее беспокойство: значит, правда о гибели тех двоих в «Тритоне» известна не только мне и Беннету, но еще и насмешливой красотке, а значит, всей ее подозрительной фирме.
– Вы хотите сказать, – начал я, осторожно подбирая слова (мы ведь говорили не по шифрканалу, а по обычной связи), – что следили за мной на обратном пути?
– Я назвала бы это по-другому, – она улыбнулась еще очаровательней. – Мы всего лишь выполняли долг хороших хозяев: проводить гостя до дома. И когда мы увидели, что у вас… э-э… возникли трудности, то были готовы прийти на помощь. К счастью, вы сами справились с проблемой.
– Это было геройство от страха, – признался я.
– Не вижу ничего унизительного, – ответила Елена. – Унизительно, когда от страха не сопротивляются, молят о пощаде, а вы вступили в схватку и победили.
– Мне повезло, ведь я тогда блефовал.
– Мы догадались и об этом, – спокойно сказала она. – Что ж, умный человек защитит себя и с помощью старой игрушки, раз дураки и трусы ее боятся.
Черт возьми, значит, помощники Елены, пока мы с ней беседовали в ее кабинете, ухитрились не только покопаться в моей биографии, но еще и вскрыть, и обыскать мою машину, иначе откуда бы они узнали, что «наган» – муляж! Мне не оставалось ничего другого, как растянуть свою физиономию в сладкой улыбке:
– Так значит, я не только храбрый, но и умный? Она слегка сощурилась:
– Не зазнавайтесь, господин Фомин!
– Как я могу зазнаваться, когда теперь моя голова в ваших руках?
Елена пожала плечами:
– Если вы опасаетесь, что мы раструбим по свету о вашей роли в некоем дорожном происшествии, то можете успокоиться. От нас никто ничего не узнает. Что случилось, то случилось, и результат нас вполне устраивает.
Конечно, фирме «РЭМИ» не имело смысла доносить на меня в полицию, ведь я, пусть невольно, уничтожил ее врагов. Хотя мне не слишком понравились и жесткие потки в голосе Елены. Какими бы мерзавцами ни были погибшие бандиты из «Тритона», речь всё-таки шла о двух человеческих жизнях.
Елена заметила, что я насупился, и улыбнулась новой улыбкой – доверчивой и ласковой:
– Что-нибудь не так, господин Фомин?
Сколько обличий было у этой женщины! Я понимал, что ее сочувствие – только игра, но – такая – она казалась мне особенно желанной. А еще за моей спиной маячила тень Беннета и требовала скорейшего внедрения в компанию «РЭМИ».
– Всё в порядке, – ответил я. – Всего лишь размечтался о продолжении нашего знакомства. Когда вы позволите мне увидеть вас, а не вашу голограмму?
– Вы действительно так сильно этого хотите?
– Больше всего на свете!
– Не знаю, где взять время, – она задумалась. – У меня настолько плотный рабочий график…
Это был долгожданный перелом, и я ринулся в атаку:
– Вы будете в ближайшие дни в Петрограде?
– Буду. Наверное, даже завтра.
– Великолепно! – воскликнул я. – Подарите мне завтрашний вечер!
– У меня много дел, – засомневалась она, – вечер наполовину занят.
– Стало быть, наполовину свободен! Когда мы встретимся?
– Всё зависит от того, что вы хотите предложить.
– Я приглашаю вас в ресторан.
– Как примитивно, фи!
– Ну, если «Император Павел» для вас примитивен…
– «Император Павел»?! – кажется, ее удивление было искренним. – Так вы еще и миллионер?
– Я только скромный служащий. Но я всю жизнь копил деньги, чтобы повести туда единственную, неповторимую, которую должен когда-нибудь встретить!
– И, по-вашему, этот час настал?
– Настанет. Завтра, в семь вечера, у главного входа.
– В половине восьмого.
– Лишних полчаса ожидания! – простонал я. – Где взять силы?
Она усмехнулась и отключила связь.
Потом я долго сидел перед погасшим экраном. Всё-таки от событий последних дней да от иронии Елены меня потянуло в мировую скорбь. Если даже я смогу завоевать Елену (к черту высокие слова: если сумею переспать с ней), то и это будет всего лишь победой в игре, такой же фальшивой, как все игры. А мне, с моим новым знанием, больше не хотелось никаких игр и никакой фальши.
Я попытался представить, что посоветовал бы мне дед Виталий. Наверное, он постарался бы меня подбодрить. Он сказал бы, что в любой ситуации надо прежде всего продолжать жить. Много или мало до конца света осталось времени, его следует как-то провести, не теряя человеческого облика. Да и к моему расследованию можно относиться не как к игре, а как к безнадежному, но необходимому усердию матроса, откачивающего воду ручной помпой из трюма всеобщего «Титаника».
В итоге своих раздумий, чтобы не пропадал рабочий день, я запустил по всем новостным программам поиск информации о «ДИГО» и «РЭМИ», а сам отправился пить пиво и дремать на диване.
Эти занятия оказались настолько целительными для моих усталых нервов и так увлекли меня, что я лишь к вечеру сел у компьютера просмотреть улов. Он оказался невелик, но любопытен: управление по борьбе с экономической преступностью начало-таки обещанную проверку фирмы «РЭМИ». Комиссию возглавил известный следователь, советник юстиции Хоботов, который уже пригрозил: если подтвердится, что фирма нарушала закон о конкуренции, она будет объявлена банкротом с назначением внешнего управляющего.
Я немедленно выудил из Интернета всё, что там было разбросано о знаменитом Хоботове. Нашлись даже видеоролики: его выступления в суде, работа в кабинете, отдых на пляже в кругу семьи. Внешность советника юстиции (особенно в плавках) впечатляла, толщиной он напоминал покойного дутика. Правда, был выше на целую голову, и там, где у дутика бугрились генетически измененные мышцы, у господина советника светилось розовое сало. Я узнал, что в юридических и предпринимательских кругах ему даже дали прозвище Розовый Слон. И