Страница:
это, мол, было связано не только с комплекцией и фамилией, но прежде всего – с чистотой и упорством в борьбе за соблюдение закона.
С любопытством я разглядывал на экране его необъятную физиономию, подобную пухлой подушке. В наше время похудеть на полсотни килограммов не сложно. Значит, господин советник сознательно поддерживал свои габариты. Считал, наверное, что это создает имидж тяжеловесной и справедливой мощи.
Мои размышления прервал пронзительный визг шифр-канала. Всё ясно: шесть вечера по петроградскому времени, в Нью-Йорке начался рабочий день, и Беннет первым делом вспомнил обо мне.
Это действительно был он, сосредоточенный и хмурый:
– Что нового, Вит? Докладывай!
– За истекшие сутки, – бодро отрапортовал я, – никаких чрезвычайных происшествий! Для того, чтобы выполнить твое задание и получить больше информации о фирме «РЭМИ», возобновил знакомство с их начальником общественных связей. Так что завтра вечером – по-вашему утром – не звони, мы с ней идем в ресторан.
– С ней? – переспросил Беннет. – Начальник – женщина? Да, вспоминаю, ты про нее рассказывал. Хорошенькая, наверное, если ты ее тащишь в питейное заведение. Ты действительно собираешься добыть информацию или просто нацелился трахнуть смазливую бабенку?
– Уолт! – возмутился я. – Когда это за личными делами я забывал о служебных?
– Ну ладно, ладно, – проворчал он. – Теперь послушай меня. Я доложил о твоих апокалиптических видениях руководству Службы.
– Видениях?! А ты им передал мои расчеты?
– Всё, всё я отправил наверх! Не собираюсь держать такую бомбу у себя, пусть главные умники в ней поковыряются. Ну, а теперь я должен тебе сказать… (для большей секретности он даже понизил голос и там, в Нью-Йорке, наклонился к объективу камеры, отчего здесь его изображение немного увеличилось) мы достали сведения, которыми ты интересовался.
– О чудесах в Государственной Думе?
– Тс-с! – зашипел он. – Не говори лишнего даже по защищенной связи! Я объяснял тебе, что мы не имеем права подглядывать за чужими парламентами и в самую узкую щелочку!
– Хорошо, перегони мне то, что вы раскопали, я сам разберусь.
– Нет! – воскликнул он. – Такое нельзя посылать по электронным каналам! Слушай внимательно: завтра утренним поездом из Москвы к тебе приедет человек. Запоминай условия встречи…
Я выслушал эти условия и рассмеялся:
– Вы что, решили поиграть в шпионов прошлого века? И кто же явится ко мне? Агент ЦРУ или какой-то другой разведки?
Беннет вскипел:
– Какая тебе разница?! Ты хотел для продолжения расследования получить информацию? Так вот – получай, действуй и не задавай глупых вопросов! Достаточно того, что мы все и так уже прыгаем по твоей команде!
13
С любопытством я разглядывал на экране его необъятную физиономию, подобную пухлой подушке. В наше время похудеть на полсотни килограммов не сложно. Значит, господин советник сознательно поддерживал свои габариты. Считал, наверное, что это создает имидж тяжеловесной и справедливой мощи.
Мои размышления прервал пронзительный визг шифр-канала. Всё ясно: шесть вечера по петроградскому времени, в Нью-Йорке начался рабочий день, и Беннет первым делом вспомнил обо мне.
Это действительно был он, сосредоточенный и хмурый:
– Что нового, Вит? Докладывай!
– За истекшие сутки, – бодро отрапортовал я, – никаких чрезвычайных происшествий! Для того, чтобы выполнить твое задание и получить больше информации о фирме «РЭМИ», возобновил знакомство с их начальником общественных связей. Так что завтра вечером – по-вашему утром – не звони, мы с ней идем в ресторан.
– С ней? – переспросил Беннет. – Начальник – женщина? Да, вспоминаю, ты про нее рассказывал. Хорошенькая, наверное, если ты ее тащишь в питейное заведение. Ты действительно собираешься добыть информацию или просто нацелился трахнуть смазливую бабенку?
– Уолт! – возмутился я. – Когда это за личными делами я забывал о служебных?
– Ну ладно, ладно, – проворчал он. – Теперь послушай меня. Я доложил о твоих апокалиптических видениях руководству Службы.
– Видениях?! А ты им передал мои расчеты?
– Всё, всё я отправил наверх! Не собираюсь держать такую бомбу у себя, пусть главные умники в ней поковыряются. Ну, а теперь я должен тебе сказать… (для большей секретности он даже понизил голос и там, в Нью-Йорке, наклонился к объективу камеры, отчего здесь его изображение немного увеличилось) мы достали сведения, которыми ты интересовался.
– О чудесах в Государственной Думе?
– Тс-с! – зашипел он. – Не говори лишнего даже по защищенной связи! Я объяснял тебе, что мы не имеем права подглядывать за чужими парламентами и в самую узкую щелочку!
– Хорошо, перегони мне то, что вы раскопали, я сам разберусь.
– Нет! – воскликнул он. – Такое нельзя посылать по электронным каналам! Слушай внимательно: завтра утренним поездом из Москвы к тебе приедет человек. Запоминай условия встречи…
Я выслушал эти условия и рассмеялся:
– Вы что, решили поиграть в шпионов прошлого века? И кто же явится ко мне? Агент ЦРУ или какой-то другой разведки?
Беннет вскипел:
– Какая тебе разница?! Ты хотел для продолжения расследования получить информацию? Так вот – получай, действуй и не задавай глупых вопросов! Достаточно того, что мы все и так уже прыгаем по твоей команде!
13
На следующее утро я оставил «Цереру» на стоянке у Черной речки, а сам, как велел Беннет, отправился в город полутемным, разболтанным поездом старенького метро. Почему-то американские разведчики посчитали, что без машины я буду менее заметен для слежки.
Я доехал до Московского вокзала, прошел подземным переходом под Знаменской площадью и вышел на поверхность в центре ее, в крохотном сквере, где стоял памятник Александру Третьему. Мне никогда не нравился этот чугунный увалень, восседавший на коне, напоминающем бегемота, но дед считал его гениальным творением (хоть сам рассказывал, что сей монумент еще до революции прозвали «пугалом»).
Тот, кто составил сценарий моего свидания с агентом, явно знал Петроград только по Интернету. Для тайной встречи нельзя было придумать более неудачное место, чем скверик на вокзальной площади, который обте-
кают со всех сторон потоки машин. В это холодное, по-настоящему зимнее утро я оказался в скверике один-одинешенек, на виду у всех проезжавших. Маскировке несколько способствовало то, что пар от множества автомобильных двигателей обволакивал меня, словно туман. Я сел на скамеечку возле памятника, поднял капюшон куртки, засунул руки в карманы и стал ждать.
О прибытии московского поезда я мог догадаться, не глядя на часы: ярко-желтые машины такси, сгрудившиеся у вокзала, стали одна за другой отъезжать, вливаясь в общий поток. Значит, сейчас должен был появиться и мой агент. Действительно, через несколько минут из подземного перехода поднялся в скверик совершенно неприметный на вид человек, без всякого багажа, с одной только легкой сумкой через плечо. Он не торопился, но в движениях его сквозила слегка преувеличенная размашистость. Так, сами того не замечая, разминаются люди после трехчасового сидения в поездном кресле. Человек огляделся по сторонам, как бы выбирая место, куда присесть. И хотя в скверике, кроме моей, стояли еще три скамейки, опустился в итоге рядом со мной. Я не шелохнулся.
Человек достал сигарету, достал зажигалку, закурил, положил зажигалку на скамью между нами и с любопытством уставился на монумент. Я тоже вынул сигарету и стал, не спеша, разминать ее в пальцах.
– Какой красивый памятник! – сказал человек. – Я впервые в Петрограде и сразу наткнулся на такое диво. Наверное, это и есть знаменитый Медный всадник?
Его голос был плохо слышен из-за гула автомобильной реки в нескольких метрах, за оградой сквера. Чтобы не пропустить ни слова, мне приходилось напрягать слух.
– Медный всадник находится в другом месте, – ответил я, – у набережной.
– Ах да, – воскликнул человек, – на Фонтанке!
– Не совсем так, на Неве.
– У меня плохая память на географические названия, – пожаловался он. – Особенно часто путаю реки.
Это была концовка его пароля.
– Советую вам заказать экскурсию по городу в агентстве «Очарованный странник», – отозвался я, взял со
скамьи зажигалку, прикурил и опустил зажигалку в свой карман.
Некоторое время мы сидели рядом, выпуская струйки дыма. Потом я встал, мы молча кивнули друг другу, и я направился к подземному переходу в метро.
Только у себя в квартирке-офисе я вытащил зажигалку из кармана. Лезвием ножа отделил от нее фальшивое донышко и достал крохотный, невесомый, как лепесток, компакт-диск. Беннет приказал после просмотра стереть с него всю информацию.
Я сел к компьютеру, вложил компакт-диск в приемное гнездо дисковода и от любопытства бегло пробежал запись. На экране замелькали какие-то несусветные кадры.
Загадочные сооружения, одни из которых были похожи на низкие цеховые корпуса, другие – на купола обсерваторий, извергали струи огня…
С неба стремительно падал горящий черный самолет. От него отваливались, тоже горящие, куски фюзеляжа, крыльев, оперения. Долетевшие до земли обломки взорвались на поле, покрытом кустарником. Последовал более крупный план, и я увидел, что это не кустарник, а ряды спиральной колючей проволоки…
По дороге двигались колонной странные танки с маленькими башенками. С обочины за ними наблюдала группа военных в длинных, чуть не до пят, плащах и диковинных фуражках с цилиндрическим верхом. Один из них, самый рослый, на голову выше остальных, вдруг обернулся к камере. У него было потрясающее лицо – яростные глаза с тяжелыми веками, огромный нос, маленькие усы, плотно сжатые губы…
Я вернулся к началу записи и пустил ее с нормальной скоростью.
Уже с первых минут мне стало ясно, почему так нервничал Беннет. Наша Дума действительно имела основания охранять свои секреты от чужих глаз. И если бы только стало известно, с какой легкостью эти секреты попадают в руки западных спецслужб, грянул бы страшный международный скандал.
В делах парламентаризма, как и во всех остальных, Россия умудрилась пойти своим путем. До революции Думу в
любой момент, по собственному капризу, мог распустить царь. В советские времена Верховный Совет играл чисто декоративную роль и проштамповывал единогласно любые решения центрального комитета единственной партии. Только в первые постсоветские годы парламентарии получили на время свободу рук, но употребили ее по-идиотски: полезли в драку с правительством. Само правительство было не намного умнее, однако в глазах большинства населения всё же выглядело приличнее депутатов, которые связались с фашистами и в октябре 1993-го дошли до кровопролития. Понадобилось несколько выстрелов прямой наводкой из танковых пушек по парламенту, чтобы российская законодательная власть окончательно признала верховенство исполнительной.
В годы Правительства национального возрождения парламент был таким же карманным, как в советскую эпоху. После Второй Перестройки Думе возвратили максимум формальных прав, однако ее эволюция неминуемо катилась в прежнем направлении и достигла фантастического по западным меркам, но логичного для нас самих завершения. Депутаты, четко сознавая, что играют в государственной системе подчиненную роль, смирившись с нею, постепенно превратили всю свою деятельность… в игру. Это и было их главным секретом, который я с изумлением открыл! Судьба законов решалась не на публичных заседаниях, транслируемых на весь мир, а в закрытых «совещательных залах», которые стали, по существу, игорными салонами.
Законопроекты, вносимые правительством, конечно, принимались безотказно. С ними думская игра сводилась к простеньким манипуляциям, вроде подкидывания костей или выхватывания случайных чисел из компьютера. Так устанавливали процент голосов «за» и «против» (при обязательном общем перевесе «за»), который каждая фракция отдаст потом на открытом заседании.
Гораздо сложней обстояло дело с теми законопроектами, что выдвигали изредка сами фракции и отдельные депутаты. Если такие законы не бросали явный вызов правительству (в подобном случае их отвергали сразу), то их судьба определялась в ходе состязания. Началось когда-
то, почти в шутку, с думского турнира по преферансу, где призом было решение – отклонить спорный закон или принять. Идея прижилась, стала развиваться. Не хуже карт подошли бильярд, боулинг и старое, доброе домино. Предложение одного из депутатов, экс-чемпиона по боксу, – решать вопросы на ринге – избранники народа отвергли единодушно. Они боялись боли, а перспектива появиться после секретного «совещания» перед телекамерами с разбитым носом или заплывшим глазом приводила их в ужас.
Ко времени правления действующего президента Евстафьева окончательное предпочтение думцы отдали компьютерным играм. По их заказу, в строжайшем секрете, были разработаны программы, позволяющие участвовать в игре одновременно трем сотням человек. Чаще всего такая игра представляла воспроизведение какого-либо знаменитого исторического события (депутатам очень нравилось изменять ход истории, хотя бы в виртуальной форме). В базу исходных данных закладывалось всё необходимое: реалии выбранного отрезка времени до мельчайших известных подробностей, характеры, интеллектуальные возможности и состояние здоровья всех исторических персонажей, погода по старым метеосводкам – день за днем.
Количество очков, набранных в игре автором законопроекта, пересчитывалось в количество голосов, которые обязаны были отдать ему фракции. А поскольку думские ветераны поднаторели в своих компьютерных забавах и отлично знали приемы друг друга, решительный результат достигался редко. Иные законы и даже простые резолюции годами крутились в парламентских стенах, то всплывая на время, то снова исчезая, но так и не выходя в свет.
Когда новичок, независимый депутат из Петрограда Василий Милютин выдвинул свой законопроект о свободной деятельности частных российских компаний в космосе, ему, естественно, предложили решить вопрос участием в игре. Дума как раз собиралась заново переиграть Вторую мировую войну. Собственно, она это проделывала уже не впервые, программа «1939-1945» была самой
любимой у народных избранников. В прошлом, как правило, итоги игры в основном совпадали с действительностью. Хотя бывали и виртуальные неожиданности, вроде захвата немцами и итальянцами Гибралтара или потопления немецкой подводной лодкой парохода, перевозившего в США груз добытой в Катанге урановой руды, что задержало изготовление атомной бомбы, затянуло войну на полгода и привело к многочисленным жертвам союзников при высадке десанта на Японские острова.
Я увидел пресловутый «совещательный зал»: помещение без окон, круто поднимающиеся ряды кресел, разбитые на несколько разновеликих секторов. В креслах сидели, по меньшей мере, три сотни человек. Их лица были закрыты компьютерными масками. Всю торцевую стену перед ними занимала гигантская голографическая карта мира, на которой обозначались передвижения войск, кораблей, воздушных армад. На бесчисленных экранах мониторов, сплошь покрывавших боковые стены, сменялись эпизоды боевых действий, стилизованные под старую кинохронику. Фоном стоял рокочущий гул бомбежек и артиллерийской канонады.
Я узнал, что за Советский Союз, Германию, Англию, Америку и Японию играли, как всегда, команды, представлявшие основные фракции Госдумы. Василию Милютину, автору смехотворного, обреченного на провал законопроекта, предложили сыграть за одну из второстепенных воюющих держав – Францию, Италию, Польшу, Финляндию, Румынию или Венгрию, а команду составить из таких же, как он, независимых депутатов. Господин Милютин выбрал Францию, а от команды решительно отказался, заявив, что будет играть в одиночку.
Все виртуальные розыгрыши Второй мировой начинались так же, как началась когда-то настоящая война. Поводом к ней стала нацистская провокация. Вечером 31 августа 1939 года в немецком городке Глейвиц, пограничном с Польшей, команда эсэсовцев, переодетых в польские мундиры, напала на радиостанцию. Перед ее микрофоном произвели несколько выстрелов, и один из налетчиков, с сильным акцентом говоривший по-польски, призвал в эфире поляков расправиться с немцами. Потом эсэ-
совцы умчались, оставив на улице труп в польской военной форме. Это был заключенный из концлагеря, которого они привезли с собой и убили. Он должен был изображать участника налета, погибшего в перестрелке с полицией. Гитлер немедленно обвинил Польшу в агрессии, и на рассвете следующего дня германские войска обрушились на нее.
Англия и Франция, связанные обязательствами с Польшей, объявили Германии войну. 17 сентября, когда польское правительство уже сбежало за границу, но пылающая Варшава держалась еще под немецкими бомбами, Красная Армия вторглась в Польшу с востока: Советский Союз провозгласил, что берет под защиту ее украинское и белорусское население.
В конце сентября пала Варшава. Польское государство исчезло, поделенное договорившимися между собой Гитлером и Сталиным. Восточный фронт временно перестал существовать. А на Западном фронте отмобилизованная французская армия – 110 дивизий – стояла неподвижно. Ей на помощь с Британских островов перебрасывались понемногу английские войска и тоже замирали в бездействии. Началось то, что повсюду, кроме Германии, получило имя «странной войны». Немцы этот подаренный им многомесячный тайм-аут прозвали более образно: «зиц-криг», «сидячая война»…
Я остановил воспроизведение игры и отыскал в Интернете сведения о том, что дальше случилось в реальной истории. Конечно, когда-то я читал старые дедовы книги и помнил общий ход событий. Но сейчас важны были детали.
Итак, в исторической реальности «зицкриг» сменился «блицкригом»: в мае-июне 1940 года молниеносный разгром западных союзников и захват Франции Гитлером потрясли человечество. Свершившееся казалось невероятным. Еще свежи были воспоминания о Первой мировой войне, о железной стойкости французской и английской армий, одержавших победу в 1918-м. Французские пехотинцы, «пуалю», с тех пор считались лучшими солдатами в мире.
А ведь в начале Второй мировой западные союзники, хоть и воевали с Германией без помощи России, находились в положении ничуть не худшем, нежели в прошлом. По населению Франция вместе с Англией, даже без империй, превосходили Германию с поглощенной ею Австрией: 42 миллиона французов и 47 миллионов англичан против 79 миллионов немцев и австрийцев. Объединенная промышленная мощь союзных держав с учетом ресурсов, которые они могли получать со всего света, была тоже выше немецкой.
Союзники не уступали Германии ни по числу дивизий, ни по количеству танков и самолетов. Они имели существенный перевес в артиллерии, подавляющее превосходство в военно-морском флоте. И, наконец, в отличие от Первой мировой французам и англичанам было теперь гораздо легче удерживать свой фронт: вдоль значительной части его, по всей франко-германской границе, от Швейцарии до Бельгии, на протяжении четырехсот километров, за два мирных десятилетия была воздвигнута мощнейшая в мире система укреплений – знаменитая линия Мажино.
Ее составляли почти шесть тысяч фортов, дотов, броневых башен. Эти сооружения – чудо инженерной мысли двадцатых-тридцатых годов двадцатого века – перекрывали всё пространство между собою многослойным огнем орудий и пулеметов. Главные форты с бетонными сводами трехметровой толщины вьщерживали попадание любых снарядов и бомб, уходили на несколько этажей в глубину и со своими подземными погребами боеприпасов, запасами топлива, автономными электростанциями могли перенести многомесячную осаду. Их опоясывали полосы заграждений: надолбы, рвы, колючая проволока, минные поля, даже огромные зоны затопления.
Прорвать линию Мажино без применения ядерного оружия было почти невозможно. А поскольку в начале войны такое оружие еще и не снилось никому в мире, кроме нескольких ученых-физиков, в Германии специально для взламывания линии Мажино разрабатывали крупнейшие в истории пушки «Дора», стрелявшие семитонными снарядами. Но первые образцы этих чудовищ-
ных орудий (для перевозки каждого в разобранном виде требовалось несколько железнодорожных составов) должны были быть готовы не раньше 1942 года.
Однако севернее левого фланга линии Мажино, вдоль франко-бельгийской границы, от Лонгви до самого пролива Па-де-Кале, укреплений не было. Их не построили там отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за призрачной надежды, что немцы не осмелятся, как в Первую мировую,.растоптать нейтралитет Бельгии и пойти сквозь ее территорию.
Конечно, после того как Гитлер с невиданной в истории наглостью спровоцировал войну, стало ясно, что нацисты презирают любые договоры. И западные союзники именно по франко-бельгийской границе, не защищенной броней и бетоном, развернули свои основные силы. Но они неправильно оценили направление германского удара. Союзное командование полагало, что немцы, как в 1914-м, главной массой войск вторгнутся во Францию вдоль побережья пролива, совершая маневр на окружение с севера на юг. Поэтому, готовясь к отпору, французские и английские генералы большую часть дивизий сосредоточили на северном участке фронта.
Они и представить не могли, что в мае 1940-го противник ударит узким клином танковых и механизированных соединений гораздо южнее, сквозь Арденны – холмистую возвышенность, покрытую лесами и торфяными болотами, которая до того считалась непроходимой для войск и техники. Когда же союзники обратили, наконец, внимание на арденнское направление, было поздно. Им не хватило, может быть, нескольких дней для переброски подкреплений на здешние рубежи, но эти считаные дни оказались роковыми для судеб мира.
Без труда прорвав арденнский участок фронта, занятый редкими французскими частями, немецкие подвижные соединения развернулись и ринулись в сторону пролива, обходя союзные армии с тыла, разрывая их коммуникации, нарушая снабжение и связь. Вообще-то легко вооруженные немецкие танки, мчавшиеся по дорогам, наводили больше страха, чем причиняли настоящего вреда. Стоило союзному командованию сохранить хладнокровие,
и у него были бы все шансы рассечь и уничтожить этот растянувшийся по Франции тонкий ручей достаточно слабой, даже по меркам 1940 года, бронетехники. Такого исхода смертельно боялся сам Гитлер. Но французские и английские генералы, готовившиеся к позиционной войне, были повергнуты в шок самим фактом стремительного вражеского прорыва. Их охватила паника. Союзные армии покатились к побережью и позволили немцам сдавить себя там, как в мешке, на плацдарме у Дюнкерка.
В итоге английские войска, бросив тяжелое вооружение, на кораблях, катерах, даже на рыбачьих лодках под бомбежкой эвакуировались на Британские острова. А Франция 22 июня капитулировала. Гарнизоны нескольких фортов на линии Мажино сдаться отказались и держались еще много дней. Их с трудом уговорила прекратить сопротивление комиссия из французских и немецких офицеров.
В стане союзников был только один человек, с поразительной точностью предвидевший ход событий, – неуживчивый, нелюбимый начальством, а потому засидевшийся в полковниках сорокадевятилетний Шарль де Голль. Еще в мирное время он, теоретик, даже фанатик маневренной танковой войны, написал несколько пророческих книг о будущих сражениях (изданные крохотными тиражами, они остались незамеченными). А в январе 1940-го, пытаясь предупредить катастрофу, он пошел на отчаянный, немыслимый для офицера шаг: отбросив субординацию, разослал восьмидесяти крупнейшим политическим и военным деятелям Франции меморандум, где криком кричал о том, что затишье «странной войны» закончится убийственным прорывом немецкого танкового клина в обход линии Мажино (конкретно арденнский вариант в открытом документе он не называл). Де Голль требовал, чтобы три тысячи французских танков, разбросанных мелкими группами по пехотным частям, были немедленно собраны в такие же мощные соединения, как у противника, и выдвинуты на танкоопасные направления.
С библейских времен пророка в своем отечестве признают лишь после того, как его пророчества сбываются. Меморандум чуть всколыхнул французскую верхушку. Только в начале апреля (за пять недель до германского
наступления), чтобы избавиться от настырного полковника, ему поручили самому сформировать танковую дивизию, щедро выделив 120 машин (он требовал 500). В мае, среди всеобщего разгрома, эта не до конца оснащенная дивизия под его командованием, единственная во всей французской армии, успешно сражалась с немцами.
Вот теперь де Голля оценили. В конце мая его произвели в генералы, в начале июня – назначили заместителем военного министра. Но в обстановке хаоса и всеобщего развала он уже ничего не мог спасти.
Историки утверждали: в 1940-м Франция пала потому, что являлась больным обществом. Победа в прошлой мировой войне была достигнута ею ценой таких жертв, что нация осталась обескровленной и деморализованной. Истощала ее и низкая рождаемость – один-два ребенка в семье, – поэтому население не росло и поэтому французские солдаты, призванные из запаса, в массе своей, в отличие от немецких, были немолоды. Все двадцатые и ›идцатые годы страну разъедала чудовищная коррупция, ютрясали финансовые аферы и скандалы. Прогнила ее хемократическая система, любое живое дело тонуло в пар-тментской болтовне и политических интригах. И, как это бывает, в ослабленном, разлагающемся обществе, кото-юму грозило нашествие чужеземного фашизма, закопо-1ились, как черви в грязи, собственные фашистские груп-шровки.
Словом, Франция тридцатых во многом смахивала на ельцинскую Россию девяностых. Неудивительно, что в та-сой стране в дни решающих испытаний оказались у влас-бездарные и безвольные люди вроде премьера Дала-‹;ье, которые не хотели сражаться и надеялись только на что им – авось – удастся, ничего не делая, как-гибудь отсидеться от беды. Но отсидеться не удалось.
Я вернулся к записи игры и пустил ее с того места, где остановился осенью 1939-го. Я уже понял, что в прежних депутатских розыгрышах Второй мировой события первых двух лет войны протекали почти так же, как в действительности. Ничего удивительного: участники были жестко привязаны к историческим фактам и могли от-
клоняться от них только в пределах реального. Никакие чудеса вроде падения Тунгусского метеорита на ставку Гитлера не допускались. Поэтому депутаты стремились проскочить 1939-й и 40-й, как шахматисты отработанный и надоевший дебют, чтоб поскорей добраться до решающих битв 41-го и 42-го. К тому времени допустимые отклонения скапливались, нарастали, и игроки могли действовать более раскованно.
И только последняя игра приняла неожиданный оборот. В январе 1940 года, когда на Западном фронте продолжалась «сидячая война», а на Карельском перешейке в сорокаградусные морозы советские войска с чудовищными потерями штурмовали финскую линию Маннер-гейма (в инженерном отношении куда более слабую, чем линия Мажино), виртуальный де Голль, как и его реальный прототип, выпустил свой меморандум. Никто из игроков и внимания не обратил на то, что игравший за Францию депутат Милютин ввел единственное, вполне допустимое отклонение: де Голль заказал машинисткам не 80, а 130 экземпляров меморандума. 80, как в истории, он отправил политическим и военным деятелям, а дополнительные 50 послал видным журналистам, писателям, философам.
Всплеск эмоций французской элиты получился чуть более сильным. И результат оказался предсказуемым. Если жесткая государственная система за подобную выходку стерла бы дерзкого полковника в порошок, то гнилая французская тех дней предпочла откупиться от него чуть большими уступками. Не в мае, как в реальной истории, а уже в феврале де Голля произвели в генералы и дали ему сформировать собственное механизированное соединение. Не дивизию, а целый корпус. Ему позволили собрать туда 500 танков, которых он добивался, и необходимое количество пехоты. И, наконец, ему разрешили (только отвяжись!) самому выбрать участок фронта, где он станет действовать. Вот и все невеликие преимущества, которые виртуальный де Голль получил в сравнении со своим реальным двойником. Но для такого человека и этого оказалось достаточно.
Я доехал до Московского вокзала, прошел подземным переходом под Знаменской площадью и вышел на поверхность в центре ее, в крохотном сквере, где стоял памятник Александру Третьему. Мне никогда не нравился этот чугунный увалень, восседавший на коне, напоминающем бегемота, но дед считал его гениальным творением (хоть сам рассказывал, что сей монумент еще до революции прозвали «пугалом»).
Тот, кто составил сценарий моего свидания с агентом, явно знал Петроград только по Интернету. Для тайной встречи нельзя было придумать более неудачное место, чем скверик на вокзальной площади, который обте-
кают со всех сторон потоки машин. В это холодное, по-настоящему зимнее утро я оказался в скверике один-одинешенек, на виду у всех проезжавших. Маскировке несколько способствовало то, что пар от множества автомобильных двигателей обволакивал меня, словно туман. Я сел на скамеечку возле памятника, поднял капюшон куртки, засунул руки в карманы и стал ждать.
О прибытии московского поезда я мог догадаться, не глядя на часы: ярко-желтые машины такси, сгрудившиеся у вокзала, стали одна за другой отъезжать, вливаясь в общий поток. Значит, сейчас должен был появиться и мой агент. Действительно, через несколько минут из подземного перехода поднялся в скверик совершенно неприметный на вид человек, без всякого багажа, с одной только легкой сумкой через плечо. Он не торопился, но в движениях его сквозила слегка преувеличенная размашистость. Так, сами того не замечая, разминаются люди после трехчасового сидения в поездном кресле. Человек огляделся по сторонам, как бы выбирая место, куда присесть. И хотя в скверике, кроме моей, стояли еще три скамейки, опустился в итоге рядом со мной. Я не шелохнулся.
Человек достал сигарету, достал зажигалку, закурил, положил зажигалку на скамью между нами и с любопытством уставился на монумент. Я тоже вынул сигарету и стал, не спеша, разминать ее в пальцах.
– Какой красивый памятник! – сказал человек. – Я впервые в Петрограде и сразу наткнулся на такое диво. Наверное, это и есть знаменитый Медный всадник?
Его голос был плохо слышен из-за гула автомобильной реки в нескольких метрах, за оградой сквера. Чтобы не пропустить ни слова, мне приходилось напрягать слух.
– Медный всадник находится в другом месте, – ответил я, – у набережной.
– Ах да, – воскликнул человек, – на Фонтанке!
– Не совсем так, на Неве.
– У меня плохая память на географические названия, – пожаловался он. – Особенно часто путаю реки.
Это была концовка его пароля.
– Советую вам заказать экскурсию по городу в агентстве «Очарованный странник», – отозвался я, взял со
скамьи зажигалку, прикурил и опустил зажигалку в свой карман.
Некоторое время мы сидели рядом, выпуская струйки дыма. Потом я встал, мы молча кивнули друг другу, и я направился к подземному переходу в метро.
Только у себя в квартирке-офисе я вытащил зажигалку из кармана. Лезвием ножа отделил от нее фальшивое донышко и достал крохотный, невесомый, как лепесток, компакт-диск. Беннет приказал после просмотра стереть с него всю информацию.
Я сел к компьютеру, вложил компакт-диск в приемное гнездо дисковода и от любопытства бегло пробежал запись. На экране замелькали какие-то несусветные кадры.
Загадочные сооружения, одни из которых были похожи на низкие цеховые корпуса, другие – на купола обсерваторий, извергали струи огня…
С неба стремительно падал горящий черный самолет. От него отваливались, тоже горящие, куски фюзеляжа, крыльев, оперения. Долетевшие до земли обломки взорвались на поле, покрытом кустарником. Последовал более крупный план, и я увидел, что это не кустарник, а ряды спиральной колючей проволоки…
По дороге двигались колонной странные танки с маленькими башенками. С обочины за ними наблюдала группа военных в длинных, чуть не до пят, плащах и диковинных фуражках с цилиндрическим верхом. Один из них, самый рослый, на голову выше остальных, вдруг обернулся к камере. У него было потрясающее лицо – яростные глаза с тяжелыми веками, огромный нос, маленькие усы, плотно сжатые губы…
Я вернулся к началу записи и пустил ее с нормальной скоростью.
Уже с первых минут мне стало ясно, почему так нервничал Беннет. Наша Дума действительно имела основания охранять свои секреты от чужих глаз. И если бы только стало известно, с какой легкостью эти секреты попадают в руки западных спецслужб, грянул бы страшный международный скандал.
В делах парламентаризма, как и во всех остальных, Россия умудрилась пойти своим путем. До революции Думу в
любой момент, по собственному капризу, мог распустить царь. В советские времена Верховный Совет играл чисто декоративную роль и проштамповывал единогласно любые решения центрального комитета единственной партии. Только в первые постсоветские годы парламентарии получили на время свободу рук, но употребили ее по-идиотски: полезли в драку с правительством. Само правительство было не намного умнее, однако в глазах большинства населения всё же выглядело приличнее депутатов, которые связались с фашистами и в октябре 1993-го дошли до кровопролития. Понадобилось несколько выстрелов прямой наводкой из танковых пушек по парламенту, чтобы российская законодательная власть окончательно признала верховенство исполнительной.
В годы Правительства национального возрождения парламент был таким же карманным, как в советскую эпоху. После Второй Перестройки Думе возвратили максимум формальных прав, однако ее эволюция неминуемо катилась в прежнем направлении и достигла фантастического по западным меркам, но логичного для нас самих завершения. Депутаты, четко сознавая, что играют в государственной системе подчиненную роль, смирившись с нею, постепенно превратили всю свою деятельность… в игру. Это и было их главным секретом, который я с изумлением открыл! Судьба законов решалась не на публичных заседаниях, транслируемых на весь мир, а в закрытых «совещательных залах», которые стали, по существу, игорными салонами.
Законопроекты, вносимые правительством, конечно, принимались безотказно. С ними думская игра сводилась к простеньким манипуляциям, вроде подкидывания костей или выхватывания случайных чисел из компьютера. Так устанавливали процент голосов «за» и «против» (при обязательном общем перевесе «за»), который каждая фракция отдаст потом на открытом заседании.
Гораздо сложней обстояло дело с теми законопроектами, что выдвигали изредка сами фракции и отдельные депутаты. Если такие законы не бросали явный вызов правительству (в подобном случае их отвергали сразу), то их судьба определялась в ходе состязания. Началось когда-
то, почти в шутку, с думского турнира по преферансу, где призом было решение – отклонить спорный закон или принять. Идея прижилась, стала развиваться. Не хуже карт подошли бильярд, боулинг и старое, доброе домино. Предложение одного из депутатов, экс-чемпиона по боксу, – решать вопросы на ринге – избранники народа отвергли единодушно. Они боялись боли, а перспектива появиться после секретного «совещания» перед телекамерами с разбитым носом или заплывшим глазом приводила их в ужас.
Ко времени правления действующего президента Евстафьева окончательное предпочтение думцы отдали компьютерным играм. По их заказу, в строжайшем секрете, были разработаны программы, позволяющие участвовать в игре одновременно трем сотням человек. Чаще всего такая игра представляла воспроизведение какого-либо знаменитого исторического события (депутатам очень нравилось изменять ход истории, хотя бы в виртуальной форме). В базу исходных данных закладывалось всё необходимое: реалии выбранного отрезка времени до мельчайших известных подробностей, характеры, интеллектуальные возможности и состояние здоровья всех исторических персонажей, погода по старым метеосводкам – день за днем.
Количество очков, набранных в игре автором законопроекта, пересчитывалось в количество голосов, которые обязаны были отдать ему фракции. А поскольку думские ветераны поднаторели в своих компьютерных забавах и отлично знали приемы друг друга, решительный результат достигался редко. Иные законы и даже простые резолюции годами крутились в парламентских стенах, то всплывая на время, то снова исчезая, но так и не выходя в свет.
Когда новичок, независимый депутат из Петрограда Василий Милютин выдвинул свой законопроект о свободной деятельности частных российских компаний в космосе, ему, естественно, предложили решить вопрос участием в игре. Дума как раз собиралась заново переиграть Вторую мировую войну. Собственно, она это проделывала уже не впервые, программа «1939-1945» была самой
любимой у народных избранников. В прошлом, как правило, итоги игры в основном совпадали с действительностью. Хотя бывали и виртуальные неожиданности, вроде захвата немцами и итальянцами Гибралтара или потопления немецкой подводной лодкой парохода, перевозившего в США груз добытой в Катанге урановой руды, что задержало изготовление атомной бомбы, затянуло войну на полгода и привело к многочисленным жертвам союзников при высадке десанта на Японские острова.
Я увидел пресловутый «совещательный зал»: помещение без окон, круто поднимающиеся ряды кресел, разбитые на несколько разновеликих секторов. В креслах сидели, по меньшей мере, три сотни человек. Их лица были закрыты компьютерными масками. Всю торцевую стену перед ними занимала гигантская голографическая карта мира, на которой обозначались передвижения войск, кораблей, воздушных армад. На бесчисленных экранах мониторов, сплошь покрывавших боковые стены, сменялись эпизоды боевых действий, стилизованные под старую кинохронику. Фоном стоял рокочущий гул бомбежек и артиллерийской канонады.
Я узнал, что за Советский Союз, Германию, Англию, Америку и Японию играли, как всегда, команды, представлявшие основные фракции Госдумы. Василию Милютину, автору смехотворного, обреченного на провал законопроекта, предложили сыграть за одну из второстепенных воюющих держав – Францию, Италию, Польшу, Финляндию, Румынию или Венгрию, а команду составить из таких же, как он, независимых депутатов. Господин Милютин выбрал Францию, а от команды решительно отказался, заявив, что будет играть в одиночку.
Все виртуальные розыгрыши Второй мировой начинались так же, как началась когда-то настоящая война. Поводом к ней стала нацистская провокация. Вечером 31 августа 1939 года в немецком городке Глейвиц, пограничном с Польшей, команда эсэсовцев, переодетых в польские мундиры, напала на радиостанцию. Перед ее микрофоном произвели несколько выстрелов, и один из налетчиков, с сильным акцентом говоривший по-польски, призвал в эфире поляков расправиться с немцами. Потом эсэ-
совцы умчались, оставив на улице труп в польской военной форме. Это был заключенный из концлагеря, которого они привезли с собой и убили. Он должен был изображать участника налета, погибшего в перестрелке с полицией. Гитлер немедленно обвинил Польшу в агрессии, и на рассвете следующего дня германские войска обрушились на нее.
Англия и Франция, связанные обязательствами с Польшей, объявили Германии войну. 17 сентября, когда польское правительство уже сбежало за границу, но пылающая Варшава держалась еще под немецкими бомбами, Красная Армия вторглась в Польшу с востока: Советский Союз провозгласил, что берет под защиту ее украинское и белорусское население.
В конце сентября пала Варшава. Польское государство исчезло, поделенное договорившимися между собой Гитлером и Сталиным. Восточный фронт временно перестал существовать. А на Западном фронте отмобилизованная французская армия – 110 дивизий – стояла неподвижно. Ей на помощь с Британских островов перебрасывались понемногу английские войска и тоже замирали в бездействии. Началось то, что повсюду, кроме Германии, получило имя «странной войны». Немцы этот подаренный им многомесячный тайм-аут прозвали более образно: «зиц-криг», «сидячая война»…
Я остановил воспроизведение игры и отыскал в Интернете сведения о том, что дальше случилось в реальной истории. Конечно, когда-то я читал старые дедовы книги и помнил общий ход событий. Но сейчас важны были детали.
Итак, в исторической реальности «зицкриг» сменился «блицкригом»: в мае-июне 1940 года молниеносный разгром западных союзников и захват Франции Гитлером потрясли человечество. Свершившееся казалось невероятным. Еще свежи были воспоминания о Первой мировой войне, о железной стойкости французской и английской армий, одержавших победу в 1918-м. Французские пехотинцы, «пуалю», с тех пор считались лучшими солдатами в мире.
А ведь в начале Второй мировой западные союзники, хоть и воевали с Германией без помощи России, находились в положении ничуть не худшем, нежели в прошлом. По населению Франция вместе с Англией, даже без империй, превосходили Германию с поглощенной ею Австрией: 42 миллиона французов и 47 миллионов англичан против 79 миллионов немцев и австрийцев. Объединенная промышленная мощь союзных держав с учетом ресурсов, которые они могли получать со всего света, была тоже выше немецкой.
Союзники не уступали Германии ни по числу дивизий, ни по количеству танков и самолетов. Они имели существенный перевес в артиллерии, подавляющее превосходство в военно-морском флоте. И, наконец, в отличие от Первой мировой французам и англичанам было теперь гораздо легче удерживать свой фронт: вдоль значительной части его, по всей франко-германской границе, от Швейцарии до Бельгии, на протяжении четырехсот километров, за два мирных десятилетия была воздвигнута мощнейшая в мире система укреплений – знаменитая линия Мажино.
Ее составляли почти шесть тысяч фортов, дотов, броневых башен. Эти сооружения – чудо инженерной мысли двадцатых-тридцатых годов двадцатого века – перекрывали всё пространство между собою многослойным огнем орудий и пулеметов. Главные форты с бетонными сводами трехметровой толщины вьщерживали попадание любых снарядов и бомб, уходили на несколько этажей в глубину и со своими подземными погребами боеприпасов, запасами топлива, автономными электростанциями могли перенести многомесячную осаду. Их опоясывали полосы заграждений: надолбы, рвы, колючая проволока, минные поля, даже огромные зоны затопления.
Прорвать линию Мажино без применения ядерного оружия было почти невозможно. А поскольку в начале войны такое оружие еще и не снилось никому в мире, кроме нескольких ученых-физиков, в Германии специально для взламывания линии Мажино разрабатывали крупнейшие в истории пушки «Дора», стрелявшие семитонными снарядами. Но первые образцы этих чудовищ-
ных орудий (для перевозки каждого в разобранном виде требовалось несколько железнодорожных составов) должны были быть готовы не раньше 1942 года.
Однако севернее левого фланга линии Мажино, вдоль франко-бельгийской границы, от Лонгви до самого пролива Па-де-Кале, укреплений не было. Их не построили там отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за призрачной надежды, что немцы не осмелятся, как в Первую мировую,.растоптать нейтралитет Бельгии и пойти сквозь ее территорию.
Конечно, после того как Гитлер с невиданной в истории наглостью спровоцировал войну, стало ясно, что нацисты презирают любые договоры. И западные союзники именно по франко-бельгийской границе, не защищенной броней и бетоном, развернули свои основные силы. Но они неправильно оценили направление германского удара. Союзное командование полагало, что немцы, как в 1914-м, главной массой войск вторгнутся во Францию вдоль побережья пролива, совершая маневр на окружение с севера на юг. Поэтому, готовясь к отпору, французские и английские генералы большую часть дивизий сосредоточили на северном участке фронта.
Они и представить не могли, что в мае 1940-го противник ударит узким клином танковых и механизированных соединений гораздо южнее, сквозь Арденны – холмистую возвышенность, покрытую лесами и торфяными болотами, которая до того считалась непроходимой для войск и техники. Когда же союзники обратили, наконец, внимание на арденнское направление, было поздно. Им не хватило, может быть, нескольких дней для переброски подкреплений на здешние рубежи, но эти считаные дни оказались роковыми для судеб мира.
Без труда прорвав арденнский участок фронта, занятый редкими французскими частями, немецкие подвижные соединения развернулись и ринулись в сторону пролива, обходя союзные армии с тыла, разрывая их коммуникации, нарушая снабжение и связь. Вообще-то легко вооруженные немецкие танки, мчавшиеся по дорогам, наводили больше страха, чем причиняли настоящего вреда. Стоило союзному командованию сохранить хладнокровие,
и у него были бы все шансы рассечь и уничтожить этот растянувшийся по Франции тонкий ручей достаточно слабой, даже по меркам 1940 года, бронетехники. Такого исхода смертельно боялся сам Гитлер. Но французские и английские генералы, готовившиеся к позиционной войне, были повергнуты в шок самим фактом стремительного вражеского прорыва. Их охватила паника. Союзные армии покатились к побережью и позволили немцам сдавить себя там, как в мешке, на плацдарме у Дюнкерка.
В итоге английские войска, бросив тяжелое вооружение, на кораблях, катерах, даже на рыбачьих лодках под бомбежкой эвакуировались на Британские острова. А Франция 22 июня капитулировала. Гарнизоны нескольких фортов на линии Мажино сдаться отказались и держались еще много дней. Их с трудом уговорила прекратить сопротивление комиссия из французских и немецких офицеров.
В стане союзников был только один человек, с поразительной точностью предвидевший ход событий, – неуживчивый, нелюбимый начальством, а потому засидевшийся в полковниках сорокадевятилетний Шарль де Голль. Еще в мирное время он, теоретик, даже фанатик маневренной танковой войны, написал несколько пророческих книг о будущих сражениях (изданные крохотными тиражами, они остались незамеченными). А в январе 1940-го, пытаясь предупредить катастрофу, он пошел на отчаянный, немыслимый для офицера шаг: отбросив субординацию, разослал восьмидесяти крупнейшим политическим и военным деятелям Франции меморандум, где криком кричал о том, что затишье «странной войны» закончится убийственным прорывом немецкого танкового клина в обход линии Мажино (конкретно арденнский вариант в открытом документе он не называл). Де Голль требовал, чтобы три тысячи французских танков, разбросанных мелкими группами по пехотным частям, были немедленно собраны в такие же мощные соединения, как у противника, и выдвинуты на танкоопасные направления.
С библейских времен пророка в своем отечестве признают лишь после того, как его пророчества сбываются. Меморандум чуть всколыхнул французскую верхушку. Только в начале апреля (за пять недель до германского
наступления), чтобы избавиться от настырного полковника, ему поручили самому сформировать танковую дивизию, щедро выделив 120 машин (он требовал 500). В мае, среди всеобщего разгрома, эта не до конца оснащенная дивизия под его командованием, единственная во всей французской армии, успешно сражалась с немцами.
Вот теперь де Голля оценили. В конце мая его произвели в генералы, в начале июня – назначили заместителем военного министра. Но в обстановке хаоса и всеобщего развала он уже ничего не мог спасти.
Историки утверждали: в 1940-м Франция пала потому, что являлась больным обществом. Победа в прошлой мировой войне была достигнута ею ценой таких жертв, что нация осталась обескровленной и деморализованной. Истощала ее и низкая рождаемость – один-два ребенка в семье, – поэтому население не росло и поэтому французские солдаты, призванные из запаса, в массе своей, в отличие от немецких, были немолоды. Все двадцатые и ›идцатые годы страну разъедала чудовищная коррупция, ютрясали финансовые аферы и скандалы. Прогнила ее хемократическая система, любое живое дело тонуло в пар-тментской болтовне и политических интригах. И, как это бывает, в ослабленном, разлагающемся обществе, кото-юму грозило нашествие чужеземного фашизма, закопо-1ились, как черви в грязи, собственные фашистские груп-шровки.
Словом, Франция тридцатых во многом смахивала на ельцинскую Россию девяностых. Неудивительно, что в та-сой стране в дни решающих испытаний оказались у влас-бездарные и безвольные люди вроде премьера Дала-‹;ье, которые не хотели сражаться и надеялись только на что им – авось – удастся, ничего не делая, как-гибудь отсидеться от беды. Но отсидеться не удалось.
Я вернулся к записи игры и пустил ее с того места, где остановился осенью 1939-го. Я уже понял, что в прежних депутатских розыгрышах Второй мировой события первых двух лет войны протекали почти так же, как в действительности. Ничего удивительного: участники были жестко привязаны к историческим фактам и могли от-
клоняться от них только в пределах реального. Никакие чудеса вроде падения Тунгусского метеорита на ставку Гитлера не допускались. Поэтому депутаты стремились проскочить 1939-й и 40-й, как шахматисты отработанный и надоевший дебют, чтоб поскорей добраться до решающих битв 41-го и 42-го. К тому времени допустимые отклонения скапливались, нарастали, и игроки могли действовать более раскованно.
И только последняя игра приняла неожиданный оборот. В январе 1940 года, когда на Западном фронте продолжалась «сидячая война», а на Карельском перешейке в сорокаградусные морозы советские войска с чудовищными потерями штурмовали финскую линию Маннер-гейма (в инженерном отношении куда более слабую, чем линия Мажино), виртуальный де Голль, как и его реальный прототип, выпустил свой меморандум. Никто из игроков и внимания не обратил на то, что игравший за Францию депутат Милютин ввел единственное, вполне допустимое отклонение: де Голль заказал машинисткам не 80, а 130 экземпляров меморандума. 80, как в истории, он отправил политическим и военным деятелям, а дополнительные 50 послал видным журналистам, писателям, философам.
Всплеск эмоций французской элиты получился чуть более сильным. И результат оказался предсказуемым. Если жесткая государственная система за подобную выходку стерла бы дерзкого полковника в порошок, то гнилая французская тех дней предпочла откупиться от него чуть большими уступками. Не в мае, как в реальной истории, а уже в феврале де Голля произвели в генералы и дали ему сформировать собственное механизированное соединение. Не дивизию, а целый корпус. Ему позволили собрать туда 500 танков, которых он добивался, и необходимое количество пехоты. И, наконец, ему разрешили (только отвяжись!) самому выбрать участок фронта, где он станет действовать. Вот и все невеликие преимущества, которые виртуальный де Голль получил в сравнении со своим реальным двойником. Но для такого человека и этого оказалось достаточно.