Страница:
В 1927 году журнал «Кайдзо» поместил на своих страницах новое произведение Акутагавы «В стране водяных», которое было сатирой на капиталистическую Японию.
В последние годы жизни Акутагава часто вспоминал мать. Он боялся сойти с ума. В состоянии нервного напряжения были написаны лучшие его произведения: «Зубчатые колеса» и «Жизнь идиота».
Писатель считал, что он захвачен злым демоном «конца века», который сводит его с ума. В романе «Жизнь идиота», завершенном в 1927 году, автор вспоминает эпизоды своей жизни: «Он, двадцатилетний, стоял на приставной лестнице европейского типа перед книжными полками и рассматривал новые книги. Мопассан, Бодлер, Стриндберг, Ибсен, Шоу, Толстой…
Тем временем надвинулись сумерки. Но он с увлечением продолжал читать надписи на корешках. Перед ним стояли не столько книги, сколько сам «конец века».
Образ Вийона, ждущего виселицы, стал появляться в его снах. Злой демон «конца века» действительно им овладел. Он почувствовал зависть к людям Средневековья, которые полагались на Бога. Но верить в Бога, верить в любовь Бога он был не в состоянии. В Бога, в которого верил даже Кокто!».
Это произведение прозвучало предостережением новому безбожному веку.
Рано утром 4 июля 1927 года Акутагава Рюноскэ покончил с собой, приняв большую дозу снотворного.
«Жить в таком душевном состоянии – невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?» – одно из последних высказываний Акутагавы. И еще: «Из всего, что свойственно богам, наибольшее сожаление вызывает то, что они не могут совершить самоубийства».
В начале Второй мировой войны Мисима пытался попасть в армию, однако это ему не удалось, поэтому все военные годы он работал на одной из фабрик в родном Токио и писал. После поражения Японии Мисима поступил в Токийский университет, где изучал право. В 1948–1949 годах он работал в Министерстве финансов. В 1949 году был опубликован его второй роман «Признание Маски», благодаря которому имя Юкио Мисимы приобрело широкую известность. За ним последовали другие романы: «Запретные цвета» (1953), «Башня Золотого Павильона» (1959), «Моряк, которого отвергло море» (1963), «Солнце и сталь» (1968). Кроме того, Мисима написал множество сценариев, в частности «Мадам де Сад», по которым ставились спектакли в театре кабуки и современном театре «No drama».
Боль медленно разливалась из глубины организма, пока весь живот не запылал огнем. Это было похоже на дикий колокольный звон. Или как будто тысяча колокольчиков звенели одновременно при каждом вздохе и каждом ударе пульса, сотрясая все его жертвенное тело. Теперь уже клинок двигался сверху вниз и был ниже пупка. Когда до его сознания дошло, что острие меча проложило себе путь, он испытал чувство глубокого удовлетворения и новый прилив мужества.
Количество вытекающей из раны крови постоянно нарастало, она широким пульсирующим потоком покидала его тело, унося с собой жизнь. Циновка перед лейтенантом приобрела цвет его крови, пропитавшись насквозь ею, но еще больше крови скапливалось в складках его форменных брюк цвета хаки. Капелька крови, как птичка, перелетела к Рейко и села на полу ее белого шелкового кимоно».
С годами Мисима проявлял все больший интерес к самурайскому прошлому его родной страны. Характерная для современного ему мира погоня за материальными благами раздражала его. В своем произведении «Море изобилия», написанном в 1969–1970 годах и включающем четыре новеллы («Весенний снег», «Убегающие лошади», «Башня тумана» и «Падение ангела»), Мисима использовал образ высохших морей Луны, подчеркивая тем самым бесплодность современной Японии. К этому времени ранее изнеженный юноша, который не выдержал физических испытаний, из-за чего не был принят в армию в годы Второй мировой войны, благодаря занятиям традиционными японскими искусствами, карате и кендо, превратился в сильного воина, сумевшего создать собственную частную армию, получившую название «Общество щита». Основным ее предназначением была защита императора в случае восстания левых или коммунистической атаки, которую Мисима предсказывал Японии в конце 1960-х годов.
Последним днем жизни Юкио Мисимы стало 25 ноября 1970 года, когда он и его последователи из «Общества щита», вооруженные мечами, ворвались в штаб-квартиру Национальной обороны в Токио.
Перед тем как выйти из дома, Мисима написал записку: «Жизнь человеческая ограничена, но я хотел бы жить вечно». Затем положил на видное место папку с окончанием четвертого романа «Падение ангела» из тетралогии «Море изобилия». У дома его ожидала машина, в которой сидели четверо его друзей: Масаеси Кога (по прозвищу Тиби-Кога), Хироясу Кога (по прозвищу Фуру-Кога), Масакацу Морита и Масахиро Огава. Обменявшись с ними короткими приветствиями, Мисима сел в машину.
Около 11 часов утра машина подъехала к штабу Восточного округа «сил самообороны». В штабе было известно о предстоящем визите Юкио Мисимы. Поскольку он был знаменитым писателем, его встретили как уважаемого гостя, поэтому никто не потребовал у него снять с пояса самурайский меч. Вопреки заведенному порядку Мисиму и его последователей проводили к генералу штаба вооруженными.
Ничего не подозревавший генерал Масита встретил гостей с улыбкой. Однако все же высказал свое удивление по поводу того, что их пропустили к нему с оружием. Мисима отвечал, что его меч – всего лишь музейный экспонат. Когда же генерал наклонился, чтобы рассмотреть богато украшенную рукоять, Тиби-Кога по приказу Мисимы накинул ему на шею платок и усадил в кресло, к которому его и привязали. Затем забаррикадировали дверь кабинета.
Адъютант генерала, майор Савамото, в установленный час заглянул в замочную скважину, дабы убедиться, что настало время подавать чай. Как писал американский журналист, «сначала он подумал, что кто-то из гостей делает генералу массаж плечевых мышц. Но затем майор Савамото все же понял, что происходит что-то неладное, и бросился к полковнику Хара. Предпринимать какие-либо действия в одиночку он побоялся».
У дверей командующего собрались штабные офицеры. Посовещавшись, они решили проникнуть в кабинет. Баррикада оказалась непрочной, но когда три полковника и два сержанта оказались в кабинете, Мисима выхватил из ножен свой антикварный меч и начал угрожающе им размахивать. Испуганные этим зрелищем офицеры выбежали из кабинета.
Очередную группу атакующих возглавил начальник Штаба округа. Тиби-Кога, Фуру-Кога и Огава предпочли сдаться без сопротивления. Морита отдал свой кинжал. Однако Мисима продолжал отчаянно отбиваться. Он ранил нескольких офицеров, и те вынуждены были удалиться, после того как Мисима пригрозил убить генерала. Один из штабистов позвонил в управление Национальной обороны и получил совет действовать по обстоятельствам.
Мисима тем временем изложил свои требования связанному генералу. Он решил обратиться с речью к расквартированным в районе штаба подразделениям «сил самообороны», которые должны были выстроиться на плацу. Там же намеревались присутствовать члены «Общества щита» при условии обеспечения им полной безопасности.
Все требования Мисимы были выполнены. В 11:38 к штабу прибыла полиция. Полицейские проникли во все уголки здания, стараясь не приближаться к дверям кабинета командующего.
Огава и Морита с балкона разбрасывали листовки, в которых Мисима призывал «силы самообороны» взять в свои руки власть в стране и выступить с требованием о пересмотре конституции. Листовка заканчивалась словами: «Давайте вернем Японии ее былое величие и давайте умрем. Неужели вы цените только жизнь и позволили умереть духу?.. Мы покажем вам, что есть ценность большая, чем наша жизнь. Это не свобода и не демократия. Это Япония! Япония, страна истории и традиций. Япония, которую мы любим». Это было последнее написанное Мисимой «произведение».
Ровно в полдень Мисима вышел на балкон и обратился к солдатам с десятиминутной речью, призывая их к восстанию. Он нападал на японскую конституцию с ее запретом на создание армии, обвинял ее в том, что она предала дух Японии: «Мы видим, как Япония купается в благосостоянии, – объяснял он собравшимся, – и все больше вязнет в духовной пустоте… Неужели возможно, чтобы вам нравилась жизнь, которую дает вам мир, где дух умер?». Однако речь его осталась неуслышанной. В ответ Мисиме раздались лишь ругательства. Осознав, что все его попытки ни к чему не приведут, Мисима вернулся в кабинет генерала. Обращаясь к своим товарищам по «Обществу щита», он сказал: «Нам остается одно».
В соответствии с традициями истинного самурая Мисима разделся и совершил обряд сеппуку. Он принял смерть ради своего сюзерена, которым считал японского императора. Мечом Мисима вскрыл себе живот по форме конверта, после чего его ближайший друг и ученик Морита должен был отсечь ему мечом голову. Но из-за волнения или неопытности Морита сделал это лишь с третьей попытки, после чего тоже распорол себе живот. В тот день ритуальное самоубийство, кроме Мисимы, совершили семь его последователей.
В юные годы Кавабата мечтал стать живописцем, однако в 12 лет решил посвятить себя литературе. В 1914 году он написал рассказ о своей жизни, с которым публика познакомилась только в 1925 году. Он назывался «Дневник шестнадцатилетнего». Вскоре умер любимый дедушка. Кавабата жил у родственников, поступил в среднюю школу в Токио, где познакомился с европейской культурой и литературой. Большое впечатление на него произвели работы Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рембрандта и Сезанна.
В 1920 году Кавабата начал изучение английской литературы в Токийском университете, но увлекся родной литературой. На последнем курсе он опубликовал в студенческом журнале статью, которую заметил писатель Кан Кикути. Он предложил Кавабате сотрудничать в литературном журнале «Бунгэй сюнджю» («Литература эпохи»). В этот же период Кавабата увлекся модернизмом, который в японской литературе известен как синканкакуха (неосенсуалисты). В основанном молодыми писателями журнале «Бунгэй дзидай» («Современная литература») публикуются произведения, в которых ощущается влияние Джеймса Джойса и Гертруды Стайн.
Известность молодому писателю принесла повесть «Танцовщица из Идзу», опубликованная в 1925 году. В ней впервые встречаются герои, которые пройдут почти через все творчество Кавабаты: автобиографический персонаж и невинная девушка. «Культ девственницы, – писал последователь Кавабаты Ю.Мисима, – источник его чистого лиризма, создающего между тем настроение мрачное, безысходное. Ведь лишение девственности может быть уподоблено лишению жизни…»
Главным героем книги «Птицы и звери» (1933) стал холостяк, убежавший от людей и живущий среди животных, с которыми обрел покой. В душе он бережет образ девушки, горячо любимой им в молодые годы.
Несколько лет Кавабата отдает работе над романом «Снежная страна»: первый вариант был опубликован в 1937 году, последний – в 1947. В романе рассказывается об отношениях немолодого токийского бездельника и деревенской гейши. Повесть написана в стиле «хайку» – японской поэзии ХVII века, построена эллиптически, имеет скрытый подтекст.
В 1940–1950-е годы писатель много путешествовал по Маньчжурии, изучая «Сагу о Гэндзи» – классический японский роман, написанный в XI веке. Отзвуки «Саги» заметны в повести «Тысячекрылый журавль» (1949), которая больше других произведений Кавабаты известна европейскому читателю.
В 1954 году вышел в свет роман «Стон горы», который критики считают одним из самых значительных произведений писателя. В романе отражается семейный кризис. В это же время была опубликована эротическая повесть «Озеро», в которой автор использует прием «поток сознания».
Мастерство писателя ярко проявилось в романе «Дом спящих красавиц» (1961). В нем автор добился напряженности сюжета и неоднозначности философского подтекста. В романе речь идет о старике, который отправляется в публичный дом, чтобы избавиться от тоски и одиночества. Проститутки не замечают его, потому что находятся в состоянии сильного наркотического опьянения. Этот роман Кавабаты был высоко оценен западной критикой.
В 1960 году Кавабата провел несколько семинаров по японской литературе в университетах США. Он говорил о том, что современная японская литература тесно связана с классической, традиционной, что большое влияние на нее оказала европейская литература.
Всю жизнь Кавабата старался быть в стороне от политических событий, однако (возможно, под влиянием Мисимы) в конце 1960-х годов подписал петицию против китайской «культурной революции».
В 1968 году первым из японских писателей Кавабата стал лауреатом Нобелевской премии по литературе «за писательское мастерство, которое передает сущность японского сознания».
Эта награда не была первой в его жизни. В 1937 году он получил премию «За развитие литературы», в 1952 – Литературную премию Академии искусств. Через семь лет был награжден Франкфуртской медалью имени Гёте, еще через год – французским орденом Искусства и литературы.
В апреле 1972 года Ясунари Кавабата вышел из больницы, где лечился от наркотической зависимости. 16 апреля он покончил с собой, отравившись газом в собственном доме в Джуси. Посмертной записки Кавабата не оставил. Предполагают, что этот поступок вызван самоубийством его друга Мисимы, совершенном два года назад.
«Какова бы ни была степень отчужденности человека от мира, самоубийство не может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, если он совершает самоубийство, ему далеко до святости» (из Нобелевской речи Я. Кавабаты).
Но Кестлер не изменил своего решения и, выхлопотав предоставляемую англичанам иммиграцию по скудной квоте, на свой страх и риск отправился в страну, о которой в то время почти никто ничего не знал.
В Палестине он стал халуцом, поселенцем без собственного капитала и практически без гражданских прав. Родителям, которые после прихода к власти фашистов уехали из Будапешта в Англию, Артур написал, что отправился в Палестину, дабы оправдать только что полученный диплом инженера. Это было ложью – в кибуце Хефци-ба он выполнял обычные сельскохозяйственные работы. Впоследствии в своих воспоминаниях Кестлер писал об этой маленькой коммуне как о гиблом месте, со всех сторон окруженном арабскими территориями: вокруг простиралась «каменная пустыня, царство малярии, тифа и разбойников-бедуинов». Но в то же время он с восторгом отзывался о Хефци-ба как о «блистательном символе свободы».
Кестлер верил, что в Палестине он наконец обретет смысл своего существования. Подобно многим представителям своего поколения, он считал, что век разума и прогресса кончился, а небо опустело, но, в отличие от них, не хотел и не мог примириться с мыслью о жизни в духовном вакууме: ознакомившись со статьями Жаботинского и прочитав несколько брошюрок о бесчинствах арабов в отношении евреев, Кестлер стал ревностным сионистом. Он был одержим бесконечно? стью – этакой ностальгией по абсолюту. Его не устраивала будничность принципа, что надо радоваться жизни «здесь и сейчас». Кестлер мечтал о торжестве идей справедливости, ради которых был готов пожертвовать всем – родиной, карьерой, материальными благами…
Уже через много лет он напишет о своих душевных исканиях следующее: «Я продвигался зигзагом, во мне было два противоположных импульса, заставлявшие метаться между политическим фанатизмом и пассивной созерцательностью».
Когда Кестлер поселился в кибуце, ему был 21 год, и, разумеется, о созерцательности тогда не могло быть и речи. Кибуц представлялся ему чем-то вроде ранних христианских общин. Вступая в него, люди приносили обет на всю жизнь: служить истине и пожертвовать ради нее всем. И для Кестлера, который жил по принципу «все или ничего», стремясь сделать свое пребывание на земле осмысленным, в то время не могло быть цели желаннее и ближе.
Ни разочарования, ни тупики, в которые заводила Кестлера его жажда абсолюта, совершенно не изменили его отношения к жизни. В кибуце ему дали лопату и направили обрабатывать поле. Ни на что не жалуясь и как должное принимая жесткую дисциплину, скудный рацион и минимум удобств, Кестлер работал от зари до зари. Он был всецело поглощен идеей справедливости и братства и, спокойно перенося все тяготы жизни, не мог смириться только с тем, что в кибуце была общая не только собственность, но и мысли, чувства и даже интимные стороны жизни. Кестлеру был чужд коллективизм в таких крайних формах, и, как он ни старался, так и не смог уйти от самого для него главного – быть самим собой, быть личностью, а не «человекоединицей».
Стремление Кестлера к индивидуальности не осталось незамеченным членами кибуца, и, когда после испытательного срока на общем собрании решалось, принимать его в общину или нет, все проголосовали против. Хотя данное решение не стало для Кестлера сюрпризом, однако самолюбие его было задето. Исключение из кибуца стало окончанием пролога той драмы, которая продолжалась всю его жизнь. Но тогда он вряд ли думал об этом и вряд ли представлял, насколько трагичным будет эпилог этой драмы.
В 1945 году вышло в свет его знаменитое эссе «Йог и комиссар», где писатель охарактеризовал два типа людей, которых считал основными для своего времени. Первый, йог – созерцатель, дорожащий больше всего на свете свободой духа и исповедующий кредо моральной чистоты, второй, комиссар – деятель, не представляющий своей жизни без политики и легко идущий на любые нравственные жертвы во имя грядущего всеобщего блага: торжества социальной справедливости.
Размышляя о трагической судьбе Кестлера, невозможно обойти вниманием его автобиографию, в которой есть один интересный момент. Кестлер писал, что всю жизнь он разрывался «между потребностью превратиться в ученика йога и желанием сделаться комиссаром».
В 1931 году Кестлер, снова удивив своих друзей, вступил в германскую компартию и стал секретным агентом Коминтерна. Не понимая мотивов этого поступка, люди, с которыми он общался, пришли к выводу, что это своего рода радикальный жест: разрыв с разочаровавшим писателя сионизмом. На самом же деле в сознании Кестлера шла настоящая битва комиссара и йога. Комиссар, предприняв стремительную атаку, победил йога, заставив последнего отступить. Но уступка йога была временной, он продолжал сопротивляться и через 9 лет одержал над комиссаром верх. Финалом этой борьбы стал роман Кестлера «Слепящая тьма» (1940) —произведение, в котором автор подвел итог трагедии множества людей, поверивших в ложный абсолют, обещанный большевиками.
Впервые мысль о «Слепящей тьме» возникла у Кестлера в Со? ветском Союзе, куда он приехал в качестве корреспондента «БЦ ам Миттаг», одновременно готовя пропагандистские материалы для коммунистической прессы. В СССР в то время шла коллективизация. Секретный агент Коминтерна, к своему ужасу, увидел не абсолют, а… умирающих от голода детей, не свободу личности, а людей, которые боялись не только говорить, но и думать свободно. Он наблюдал, как вчерашние герои-революционеры наутро оказывались «врагами народа», которых безжалостно расстреливали и хоронили в общих могилах… Он столкнулся с набирающим обороты «большим террором», одной из жертв которого оказалась его любимая женщина. Но, как ни странно, все это не мешало ему отправлять в Берлин репортажи о трудовых победах рабочих и крестьян.
Хотя, если задуматься, то ничего странного в этом не было. Кестлер не лицемерил и не испытывал душевных мук, потому что в ту пору он был очень схож со своим будущим героем Рубашовым из «Слепящей тьмы», старым большевиком, который и на Лубянке, перед расстрелом, не нашел ни малейшего изъяна в аксиомах, определявших его решения и поступки: «Мы заменили порядочность полезностью… то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной, то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-черным, как сажа». Видимо, в то время Кестлер пытался сделать все возможное, чтобы окончательно превратиться в комиссара: он убеждал себя (как и Рубашов), что «субъективная честность не имеет значения», а «добродетель ничего не значит для истории». И ему почти удалось в это поверить. Почти…
Первые мысли о «Слепящей тьме» возникли у писателя как раз в эти годы. И, как он ни старался, но так и не смог их прогнать. Дав себе слово остаться коммунистом несмотря ни на что, он не сдержал его.
Вскоре он отправился в Испанию писать репортажи с фронтов гражданской войны, где был захвачен в плен франкистами и приговорен к казни. Но из тюрьмы в Малаге его вызволила европейская кампания, развернутая по инициативе журналистов-демократов. Потом Кестлер попал в фильтрационный лагерь во Франции, где и приступил к работе над «Слепящей тьмой». В 1939 году он добровольно вышел из компартии – йог в тот момент оказался сильнее комиссара.
Вот что он писал в своей биографии о том периоде жизни: «Мы жили в эпицентре бури, но ничего не замечали. Мы вели словесные битвы и не видели, что привычные слова утратили прежний смысл, что они указывают нам ложное направление. Мы обожествляли волю масс, а их воля клонилась к убийству и самоубийству. Мы считали капитализм пережитком и с радостью заменили бы его новейшей формой рабства. Мы проповедовали широту взглядов и терпимость и были терпимы к тому злу, которое уничтожало нашу цивилизацию. Наш социальный прогресс обернулся лагерями рабского труда, наш либерализм превратил нас в пособников тиранов и угнетателей, наше миролюбие поощряло агрессию и новую войну».
Но, разочаровавшись в большевизме, Кестлер не оставил своей идеи об абсолюте. В своей биографии неискоренимую «жажду абсолюта» он назвал болезнью вроде стигмата, «экспериментальным неврозом, приобретенным в лаборатории нашей эпохи», которая пробуждала у него «хроническое негодование». Желание оставаться в стороне, наблюдая за жизнью с позиции высокой нравственности, Кестлер воспринимал как «подлую трусость», а невмешательство – как преступление против человечества.
Хотя он сознавал, насколько важным для писателя является созерцание – соблюдение определенной дистанции по отношению к злободневным событиям, и в некоторой степени невмешательство – гарантия того, что творчество не превратится в сплошную пропаганду и призывы. Но пересилить себя Кестлер не мог: ему так и не удалось соблюсти дистанцию, которая необходима каждому писателю для отрешенного созерцания проблем общества. Расстояние между ним и мировыми событиями сокращалось до минимума при одной мысли о том, что три четверти людей, с которыми он «был знаком до тридцатилетнего возраста, погибли в Испании, были затравлены собаками в Дахау, отправлены в газовую камеру Бельзена, депортированы в Россию и там ликвидированы, выбрасывались из окон на тротуары Вены и Будапешта, задыхались от бессмысленного нищенского существования пожизненных эмигрантов». Это и была «лаборатория нашей эпохи».
И Кестлер сформировался именно в ней, он полностью принадлежал этой эпохе, потому что его ориентиры (сионизм, большевизм, сциентизм), сменявшиеся на первый взгляд необъяснимо, на самом деле являлись вехами эволюции одной и той же идеи, целью которой было пришествие земного рая. Но йог неустанно напоминал Кестлеру, что конца страшным опытам над человечеством и торжества земного рая не будет никогда. А комиссар стоял на своем, убеждая писателя любыми средствами добиваться невозможного.
В последние годы жизни Акутагава часто вспоминал мать. Он боялся сойти с ума. В состоянии нервного напряжения были написаны лучшие его произведения: «Зубчатые колеса» и «Жизнь идиота».
Писатель считал, что он захвачен злым демоном «конца века», который сводит его с ума. В романе «Жизнь идиота», завершенном в 1927 году, автор вспоминает эпизоды своей жизни: «Он, двадцатилетний, стоял на приставной лестнице европейского типа перед книжными полками и рассматривал новые книги. Мопассан, Бодлер, Стриндберг, Ибсен, Шоу, Толстой…
Тем временем надвинулись сумерки. Но он с увлечением продолжал читать надписи на корешках. Перед ним стояли не столько книги, сколько сам «конец века».
Образ Вийона, ждущего виселицы, стал появляться в его снах. Злой демон «конца века» действительно им овладел. Он почувствовал зависть к людям Средневековья, которые полагались на Бога. Но верить в Бога, верить в любовь Бога он был не в состоянии. В Бога, в которого верил даже Кокто!».
Это произведение прозвучало предостережением новому безбожному веку.
Рано утром 4 июля 1927 года Акутагава Рюноскэ покончил с собой, приняв большую дозу снотворного.
«Жить в таком душевном состоянии – невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?» – одно из последних высказываний Акутагавы. И еще: «Из всего, что свойственно богам, наибольшее сожаление вызывает то, что они не могут совершить самоубийства».
Юкио Мисима. Путь самурая
Юкио Мисима (настоящее имя Хираока Кимитаке) родился 14 января 1926 года в Токио. Поскольку он был сыном высокопоставленного служащего, учился Хираока в престижной школе пэров. Писать он начал очень рано. Когда Хираоке исполнилось 16 лет, под псевдонимом Юкио Мисима он опубликовал свой первый небольшой рассказ.В начале Второй мировой войны Мисима пытался попасть в армию, однако это ему не удалось, поэтому все военные годы он работал на одной из фабрик в родном Токио и писал. После поражения Японии Мисима поступил в Токийский университет, где изучал право. В 1948–1949 годах он работал в Министерстве финансов. В 1949 году был опубликован его второй роман «Признание Маски», благодаря которому имя Юкио Мисимы приобрело широкую известность. За ним последовали другие романы: «Запретные цвета» (1953), «Башня Золотого Павильона» (1959), «Моряк, которого отвергло море» (1963), «Солнце и сталь» (1968). Кроме того, Мисима написал множество сценариев, в частности «Мадам де Сад», по которым ставились спектакли в театре кабуки и современном театре «No drama».
Юкио Мисима
В 1966 году Мисима снялся в главной роли в фильме «Патриотизм», поставленном им по одноименному рассказу. Фильм рассказывал о любви и смерти. Его главными героями были молодой японский офицер и его преданная жена, которые в финале фильма осуществили ритуальное самоубийство, сеппуку. В рассказе во всех подробностях описывались ощущения совершавшего обряд офицера, которые были не менее ярко переданы на экране: «Держа меч в правой руке, лейтенант начал медленное убийственное движение клинка поперек живота – вправо и влево. По мере того как лезвие проникало в тело, оно наталкивалось на мягкое, но постоянное сопротивление внутренностей. Лейтенант осознал, что для того, чтобы достигнуть достаточного давления на живот, необходимо держать меч двумя руками. Он положил клинок плашмя, пытаясь лезвием разрезать брюшную стенку, но это оказалось не так просто, как ему представлялось. Он направил силу всего тела в правую руку и надавил еще раз на меч. На теле появился разрез в три или четыре дюйма.Боль медленно разливалась из глубины организма, пока весь живот не запылал огнем. Это было похоже на дикий колокольный звон. Или как будто тысяча колокольчиков звенели одновременно при каждом вздохе и каждом ударе пульса, сотрясая все его жертвенное тело. Теперь уже клинок двигался сверху вниз и был ниже пупка. Когда до его сознания дошло, что острие меча проложило себе путь, он испытал чувство глубокого удовлетворения и новый прилив мужества.
Количество вытекающей из раны крови постоянно нарастало, она широким пульсирующим потоком покидала его тело, унося с собой жизнь. Циновка перед лейтенантом приобрела цвет его крови, пропитавшись насквозь ею, но еще больше крови скапливалось в складках его форменных брюк цвета хаки. Капелька крови, как птичка, перелетела к Рейко и села на полу ее белого шелкового кимоно».
С годами Мисима проявлял все больший интерес к самурайскому прошлому его родной страны. Характерная для современного ему мира погоня за материальными благами раздражала его. В своем произведении «Море изобилия», написанном в 1969–1970 годах и включающем четыре новеллы («Весенний снег», «Убегающие лошади», «Башня тумана» и «Падение ангела»), Мисима использовал образ высохших морей Луны, подчеркивая тем самым бесплодность современной Японии. К этому времени ранее изнеженный юноша, который не выдержал физических испытаний, из-за чего не был принят в армию в годы Второй мировой войны, благодаря занятиям традиционными японскими искусствами, карате и кендо, превратился в сильного воина, сумевшего создать собственную частную армию, получившую название «Общество щита». Основным ее предназначением была защита императора в случае восстания левых или коммунистической атаки, которую Мисима предсказывал Японии в конце 1960-х годов.
Последним днем жизни Юкио Мисимы стало 25 ноября 1970 года, когда он и его последователи из «Общества щита», вооруженные мечами, ворвались в штаб-квартиру Национальной обороны в Токио.
Перед тем как выйти из дома, Мисима написал записку: «Жизнь человеческая ограничена, но я хотел бы жить вечно». Затем положил на видное место папку с окончанием четвертого романа «Падение ангела» из тетралогии «Море изобилия». У дома его ожидала машина, в которой сидели четверо его друзей: Масаеси Кога (по прозвищу Тиби-Кога), Хироясу Кога (по прозвищу Фуру-Кога), Масакацу Морита и Масахиро Огава. Обменявшись с ними короткими приветствиями, Мисима сел в машину.
Около 11 часов утра машина подъехала к штабу Восточного округа «сил самообороны». В штабе было известно о предстоящем визите Юкио Мисимы. Поскольку он был знаменитым писателем, его встретили как уважаемого гостя, поэтому никто не потребовал у него снять с пояса самурайский меч. Вопреки заведенному порядку Мисиму и его последователей проводили к генералу штаба вооруженными.
Ничего не подозревавший генерал Масита встретил гостей с улыбкой. Однако все же высказал свое удивление по поводу того, что их пропустили к нему с оружием. Мисима отвечал, что его меч – всего лишь музейный экспонат. Когда же генерал наклонился, чтобы рассмотреть богато украшенную рукоять, Тиби-Кога по приказу Мисимы накинул ему на шею платок и усадил в кресло, к которому его и привязали. Затем забаррикадировали дверь кабинета.
Адъютант генерала, майор Савамото, в установленный час заглянул в замочную скважину, дабы убедиться, что настало время подавать чай. Как писал американский журналист, «сначала он подумал, что кто-то из гостей делает генералу массаж плечевых мышц. Но затем майор Савамото все же понял, что происходит что-то неладное, и бросился к полковнику Хара. Предпринимать какие-либо действия в одиночку он побоялся».
У дверей командующего собрались штабные офицеры. Посовещавшись, они решили проникнуть в кабинет. Баррикада оказалась непрочной, но когда три полковника и два сержанта оказались в кабинете, Мисима выхватил из ножен свой антикварный меч и начал угрожающе им размахивать. Испуганные этим зрелищем офицеры выбежали из кабинета.
Очередную группу атакующих возглавил начальник Штаба округа. Тиби-Кога, Фуру-Кога и Огава предпочли сдаться без сопротивления. Морита отдал свой кинжал. Однако Мисима продолжал отчаянно отбиваться. Он ранил нескольких офицеров, и те вынуждены были удалиться, после того как Мисима пригрозил убить генерала. Один из штабистов позвонил в управление Национальной обороны и получил совет действовать по обстоятельствам.
Мисима тем временем изложил свои требования связанному генералу. Он решил обратиться с речью к расквартированным в районе штаба подразделениям «сил самообороны», которые должны были выстроиться на плацу. Там же намеревались присутствовать члены «Общества щита» при условии обеспечения им полной безопасности.
Все требования Мисимы были выполнены. В 11:38 к штабу прибыла полиция. Полицейские проникли во все уголки здания, стараясь не приближаться к дверям кабинета командующего.
Огава и Морита с балкона разбрасывали листовки, в которых Мисима призывал «силы самообороны» взять в свои руки власть в стране и выступить с требованием о пересмотре конституции. Листовка заканчивалась словами: «Давайте вернем Японии ее былое величие и давайте умрем. Неужели вы цените только жизнь и позволили умереть духу?.. Мы покажем вам, что есть ценность большая, чем наша жизнь. Это не свобода и не демократия. Это Япония! Япония, страна истории и традиций. Япония, которую мы любим». Это было последнее написанное Мисимой «произведение».
Ровно в полдень Мисима вышел на балкон и обратился к солдатам с десятиминутной речью, призывая их к восстанию. Он нападал на японскую конституцию с ее запретом на создание армии, обвинял ее в том, что она предала дух Японии: «Мы видим, как Япония купается в благосостоянии, – объяснял он собравшимся, – и все больше вязнет в духовной пустоте… Неужели возможно, чтобы вам нравилась жизнь, которую дает вам мир, где дух умер?». Однако речь его осталась неуслышанной. В ответ Мисиме раздались лишь ругательства. Осознав, что все его попытки ни к чему не приведут, Мисима вернулся в кабинет генерала. Обращаясь к своим товарищам по «Обществу щита», он сказал: «Нам остается одно».
В соответствии с традициями истинного самурая Мисима разделся и совершил обряд сеппуку. Он принял смерть ради своего сюзерена, которым считал японского императора. Мечом Мисима вскрыл себе живот по форме конверта, после чего его ближайший друг и ученик Морита должен был отсечь ему мечом голову. Но из-за волнения или неопытности Морита сделал это лишь с третьей попытки, после чего тоже распорол себе живот. В тот день ритуальное самоубийство, кроме Мисимы, совершили семь его последователей.
«Самоубийство не может бытьформой протеста» Ясунари Кавабата
Ясунари Кавабата родился 11 июня 1899 года в Осаке. Он рано потерял родителей: его отец, известный врач, скончался, когда сыну было два года, мать умерла через год после смерти мужа. Родители матери взяли маленького внука и его сестру на воспитание. Бабушка и сестра скончались через несколько лет. Единственным близким человеком для Ясунари оказался его дед.В юные годы Кавабата мечтал стать живописцем, однако в 12 лет решил посвятить себя литературе. В 1914 году он написал рассказ о своей жизни, с которым публика познакомилась только в 1925 году. Он назывался «Дневник шестнадцатилетнего». Вскоре умер любимый дедушка. Кавабата жил у родственников, поступил в среднюю школу в Токио, где познакомился с европейской культурой и литературой. Большое впечатление на него произвели работы Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рембрандта и Сезанна.
В 1920 году Кавабата начал изучение английской литературы в Токийском университете, но увлекся родной литературой. На последнем курсе он опубликовал в студенческом журнале статью, которую заметил писатель Кан Кикути. Он предложил Кавабате сотрудничать в литературном журнале «Бунгэй сюнджю» («Литература эпохи»). В этот же период Кавабата увлекся модернизмом, который в японской литературе известен как синканкакуха (неосенсуалисты). В основанном молодыми писателями журнале «Бунгэй дзидай» («Современная литература») публикуются произведения, в которых ощущается влияние Джеймса Джойса и Гертруды Стайн.
Известность молодому писателю принесла повесть «Танцовщица из Идзу», опубликованная в 1925 году. В ней впервые встречаются герои, которые пройдут почти через все творчество Кавабаты: автобиографический персонаж и невинная девушка. «Культ девственницы, – писал последователь Кавабаты Ю.Мисима, – источник его чистого лиризма, создающего между тем настроение мрачное, безысходное. Ведь лишение девственности может быть уподоблено лишению жизни…»
Главным героем книги «Птицы и звери» (1933) стал холостяк, убежавший от людей и живущий среди животных, с которыми обрел покой. В душе он бережет образ девушки, горячо любимой им в молодые годы.
Несколько лет Кавабата отдает работе над романом «Снежная страна»: первый вариант был опубликован в 1937 году, последний – в 1947. В романе рассказывается об отношениях немолодого токийского бездельника и деревенской гейши. Повесть написана в стиле «хайку» – японской поэзии ХVII века, построена эллиптически, имеет скрытый подтекст.
В 1940–1950-е годы писатель много путешествовал по Маньчжурии, изучая «Сагу о Гэндзи» – классический японский роман, написанный в XI веке. Отзвуки «Саги» заметны в повести «Тысячекрылый журавль» (1949), которая больше других произведений Кавабаты известна европейскому читателю.
В 1954 году вышел в свет роман «Стон горы», который критики считают одним из самых значительных произведений писателя. В романе отражается семейный кризис. В это же время была опубликована эротическая повесть «Озеро», в которой автор использует прием «поток сознания».
Мастерство писателя ярко проявилось в романе «Дом спящих красавиц» (1961). В нем автор добился напряженности сюжета и неоднозначности философского подтекста. В романе речь идет о старике, который отправляется в публичный дом, чтобы избавиться от тоски и одиночества. Проститутки не замечают его, потому что находятся в состоянии сильного наркотического опьянения. Этот роман Кавабаты был высоко оценен западной критикой.
В 1960 году Кавабата провел несколько семинаров по японской литературе в университетах США. Он говорил о том, что современная японская литература тесно связана с классической, традиционной, что большое влияние на нее оказала европейская литература.
Всю жизнь Кавабата старался быть в стороне от политических событий, однако (возможно, под влиянием Мисимы) в конце 1960-х годов подписал петицию против китайской «культурной революции».
В 1968 году первым из японских писателей Кавабата стал лауреатом Нобелевской премии по литературе «за писательское мастерство, которое передает сущность японского сознания».
Эта награда не была первой в его жизни. В 1937 году он получил премию «За развитие литературы», в 1952 – Литературную премию Академии искусств. Через семь лет был награжден Франкфуртской медалью имени Гёте, еще через год – французским орденом Искусства и литературы.
В апреле 1972 года Ясунари Кавабата вышел из больницы, где лечился от наркотической зависимости. 16 апреля он покончил с собой, отравившись газом в собственном доме в Джуси. Посмертной записки Кавабата не оставил. Предполагают, что этот поступок вызван самоубийством его друга Мисимы, совершенном два года назад.
«Какова бы ни была степень отчужденности человека от мира, самоубийство не может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, если он совершает самоубийство, ему далеко до святости» (из Нобелевской речи Я. Кавабаты).
Артур Кестлер. Битва йога и комиссара
В 1926 году недавний выпускник Венского университета и талантливый журналист Артур Кестлер принял решение уехать в Палестину. Надо сказать, что его желание отправиться на историческую родину изумило сокурсников и коллег по редакции. Дело в том, что Кестлер должен был со временем стать главой коммерческой фирмы, как и его отец. К тому же он был талантливым журналистом, и все его друзья и коллеги были уверены, что, если он и дальше будет двигаться в этом направлении, то его ждет блестящая карьера.Но Кестлер не изменил своего решения и, выхлопотав предоставляемую англичанам иммиграцию по скудной квоте, на свой страх и риск отправился в страну, о которой в то время почти никто ничего не знал.
В Палестине он стал халуцом, поселенцем без собственного капитала и практически без гражданских прав. Родителям, которые после прихода к власти фашистов уехали из Будапешта в Англию, Артур написал, что отправился в Палестину, дабы оправдать только что полученный диплом инженера. Это было ложью – в кибуце Хефци-ба он выполнял обычные сельскохозяйственные работы. Впоследствии в своих воспоминаниях Кестлер писал об этой маленькой коммуне как о гиблом месте, со всех сторон окруженном арабскими территориями: вокруг простиралась «каменная пустыня, царство малярии, тифа и разбойников-бедуинов». Но в то же время он с восторгом отзывался о Хефци-ба как о «блистательном символе свободы».
Кестлер верил, что в Палестине он наконец обретет смысл своего существования. Подобно многим представителям своего поколения, он считал, что век разума и прогресса кончился, а небо опустело, но, в отличие от них, не хотел и не мог примириться с мыслью о жизни в духовном вакууме: ознакомившись со статьями Жаботинского и прочитав несколько брошюрок о бесчинствах арабов в отношении евреев, Кестлер стал ревностным сионистом. Он был одержим бесконечно? стью – этакой ностальгией по абсолюту. Его не устраивала будничность принципа, что надо радоваться жизни «здесь и сейчас». Кестлер мечтал о торжестве идей справедливости, ради которых был готов пожертвовать всем – родиной, карьерой, материальными благами…
Уже через много лет он напишет о своих душевных исканиях следующее: «Я продвигался зигзагом, во мне было два противоположных импульса, заставлявшие метаться между политическим фанатизмом и пассивной созерцательностью».
Когда Кестлер поселился в кибуце, ему был 21 год, и, разумеется, о созерцательности тогда не могло быть и речи. Кибуц представлялся ему чем-то вроде ранних христианских общин. Вступая в него, люди приносили обет на всю жизнь: служить истине и пожертвовать ради нее всем. И для Кестлера, который жил по принципу «все или ничего», стремясь сделать свое пребывание на земле осмысленным, в то время не могло быть цели желаннее и ближе.
Ни разочарования, ни тупики, в которые заводила Кестлера его жажда абсолюта, совершенно не изменили его отношения к жизни. В кибуце ему дали лопату и направили обрабатывать поле. Ни на что не жалуясь и как должное принимая жесткую дисциплину, скудный рацион и минимум удобств, Кестлер работал от зари до зари. Он был всецело поглощен идеей справедливости и братства и, спокойно перенося все тяготы жизни, не мог смириться только с тем, что в кибуце была общая не только собственность, но и мысли, чувства и даже интимные стороны жизни. Кестлеру был чужд коллективизм в таких крайних формах, и, как он ни старался, так и не смог уйти от самого для него главного – быть самим собой, быть личностью, а не «человекоединицей».
Стремление Кестлера к индивидуальности не осталось незамеченным членами кибуца, и, когда после испытательного срока на общем собрании решалось, принимать его в общину или нет, все проголосовали против. Хотя данное решение не стало для Кестлера сюрпризом, однако самолюбие его было задето. Исключение из кибуца стало окончанием пролога той драмы, которая продолжалась всю его жизнь. Но тогда он вряд ли думал об этом и вряд ли представлял, насколько трагичным будет эпилог этой драмы.
В 1945 году вышло в свет его знаменитое эссе «Йог и комиссар», где писатель охарактеризовал два типа людей, которых считал основными для своего времени. Первый, йог – созерцатель, дорожащий больше всего на свете свободой духа и исповедующий кредо моральной чистоты, второй, комиссар – деятель, не представляющий своей жизни без политики и легко идущий на любые нравственные жертвы во имя грядущего всеобщего блага: торжества социальной справедливости.
Размышляя о трагической судьбе Кестлера, невозможно обойти вниманием его автобиографию, в которой есть один интересный момент. Кестлер писал, что всю жизнь он разрывался «между потребностью превратиться в ученика йога и желанием сделаться комиссаром».
В 1931 году Кестлер, снова удивив своих друзей, вступил в германскую компартию и стал секретным агентом Коминтерна. Не понимая мотивов этого поступка, люди, с которыми он общался, пришли к выводу, что это своего рода радикальный жест: разрыв с разочаровавшим писателя сионизмом. На самом же деле в сознании Кестлера шла настоящая битва комиссара и йога. Комиссар, предприняв стремительную атаку, победил йога, заставив последнего отступить. Но уступка йога была временной, он продолжал сопротивляться и через 9 лет одержал над комиссаром верх. Финалом этой борьбы стал роман Кестлера «Слепящая тьма» (1940) —произведение, в котором автор подвел итог трагедии множества людей, поверивших в ложный абсолют, обещанный большевиками.
Впервые мысль о «Слепящей тьме» возникла у Кестлера в Со? ветском Союзе, куда он приехал в качестве корреспондента «БЦ ам Миттаг», одновременно готовя пропагандистские материалы для коммунистической прессы. В СССР в то время шла коллективизация. Секретный агент Коминтерна, к своему ужасу, увидел не абсолют, а… умирающих от голода детей, не свободу личности, а людей, которые боялись не только говорить, но и думать свободно. Он наблюдал, как вчерашние герои-революционеры наутро оказывались «врагами народа», которых безжалостно расстреливали и хоронили в общих могилах… Он столкнулся с набирающим обороты «большим террором», одной из жертв которого оказалась его любимая женщина. Но, как ни странно, все это не мешало ему отправлять в Берлин репортажи о трудовых победах рабочих и крестьян.
Хотя, если задуматься, то ничего странного в этом не было. Кестлер не лицемерил и не испытывал душевных мук, потому что в ту пору он был очень схож со своим будущим героем Рубашовым из «Слепящей тьмы», старым большевиком, который и на Лубянке, перед расстрелом, не нашел ни малейшего изъяна в аксиомах, определявших его решения и поступки: «Мы заменили порядочность полезностью… то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной, то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-черным, как сажа». Видимо, в то время Кестлер пытался сделать все возможное, чтобы окончательно превратиться в комиссара: он убеждал себя (как и Рубашов), что «субъективная честность не имеет значения», а «добродетель ничего не значит для истории». И ему почти удалось в это поверить. Почти…
Первые мысли о «Слепящей тьме» возникли у писателя как раз в эти годы. И, как он ни старался, но так и не смог их прогнать. Дав себе слово остаться коммунистом несмотря ни на что, он не сдержал его.
Вскоре он отправился в Испанию писать репортажи с фронтов гражданской войны, где был захвачен в плен франкистами и приговорен к казни. Но из тюрьмы в Малаге его вызволила европейская кампания, развернутая по инициативе журналистов-демократов. Потом Кестлер попал в фильтрационный лагерь во Франции, где и приступил к работе над «Слепящей тьмой». В 1939 году он добровольно вышел из компартии – йог в тот момент оказался сильнее комиссара.
Вот что он писал в своей биографии о том периоде жизни: «Мы жили в эпицентре бури, но ничего не замечали. Мы вели словесные битвы и не видели, что привычные слова утратили прежний смысл, что они указывают нам ложное направление. Мы обожествляли волю масс, а их воля клонилась к убийству и самоубийству. Мы считали капитализм пережитком и с радостью заменили бы его новейшей формой рабства. Мы проповедовали широту взглядов и терпимость и были терпимы к тому злу, которое уничтожало нашу цивилизацию. Наш социальный прогресс обернулся лагерями рабского труда, наш либерализм превратил нас в пособников тиранов и угнетателей, наше миролюбие поощряло агрессию и новую войну».
Но, разочаровавшись в большевизме, Кестлер не оставил своей идеи об абсолюте. В своей биографии неискоренимую «жажду абсолюта» он назвал болезнью вроде стигмата, «экспериментальным неврозом, приобретенным в лаборатории нашей эпохи», которая пробуждала у него «хроническое негодование». Желание оставаться в стороне, наблюдая за жизнью с позиции высокой нравственности, Кестлер воспринимал как «подлую трусость», а невмешательство – как преступление против человечества.
Хотя он сознавал, насколько важным для писателя является созерцание – соблюдение определенной дистанции по отношению к злободневным событиям, и в некоторой степени невмешательство – гарантия того, что творчество не превратится в сплошную пропаганду и призывы. Но пересилить себя Кестлер не мог: ему так и не удалось соблюсти дистанцию, которая необходима каждому писателю для отрешенного созерцания проблем общества. Расстояние между ним и мировыми событиями сокращалось до минимума при одной мысли о том, что три четверти людей, с которыми он «был знаком до тридцатилетнего возраста, погибли в Испании, были затравлены собаками в Дахау, отправлены в газовую камеру Бельзена, депортированы в Россию и там ликвидированы, выбрасывались из окон на тротуары Вены и Будапешта, задыхались от бессмысленного нищенского существования пожизненных эмигрантов». Это и была «лаборатория нашей эпохи».
И Кестлер сформировался именно в ней, он полностью принадлежал этой эпохе, потому что его ориентиры (сионизм, большевизм, сциентизм), сменявшиеся на первый взгляд необъяснимо, на самом деле являлись вехами эволюции одной и той же идеи, целью которой было пришествие земного рая. Но йог неустанно напоминал Кестлеру, что конца страшным опытам над человечеством и торжества земного рая не будет никогда. А комиссар стоял на своем, убеждая писателя любыми средствами добиваться невозможного.