Страница:
Именитый философ с презрением относился к доносчикам. Его не беспокоило мнение большинства. Сенека методично делал свое дело: воспитывал идеального, по понятиям стоиков, правителя – мудрого, справедливого и милосердного императора, носителя высшего разума. Философ полагал, что «только мудрец умеет быть царем» и только при таком правителе монархия способна стать залогом благоденствия государства.
В своем трактате «О милосердии», адресованном Нерону, Сенека писал: «Необходимо найти должную меру между мягкостью и строгостью для обуздания страстей толпы». Это, по мнению философа, способствовало бы исправлению нравов народа и объединению его в порыве любви и поклонения перед мудрым правителем.
Однако мечты были далеки от реальности. Чтобы сохранить свое влияние на Нерона, Сенеке приходилось идти на уступки молодому императору, возомнившему себя гениальным артистом, поэтом и властелином мира. В благодарность за поддержку Нерон посылал воспитателю дорогие подарки.
Богатство Сенеки увеличивалось столь быстрыми темпами, что среди римских граждан пошли разговоры о несоответствии проповедей философа его поступкам. Ропот недовольства сменился открытым презрением, когда в 59 году Сенека помог Нерону оправдать страшное преступление – матереубийство.
Попытка мыслителя сказать веское слово в свое оправдание и примирить стоическую доктрину с действительностью вылилась в написание трактата «О блаженной жизни». Здесь Сенека впервые использовал понятие «совесть» – сознание нравственной нормы, объединяющее разум и чувства и выделяющее человека-мудреца из порабощенной страстями толпы.
В трактате мыслитель критически подошел к оценке собственного положения: «Все философы говорят не о том, как живут сами, но о том, как должно жить. Говорю о добродетели, но не о себе, и воюю против грехов, а это значит, и против своих собственных: когда их одолею, буду жить как надо».
В 62 году, после смерти Афрания Бурра, Сенека отважился на решительный шаг и подал Нерону прошение об отставке. Он возвратил бывшему ученику все его подарки и отошел от дел.
Этот поступок можно считать не только следствием крушения надежд философа на устройство идеального общества, но и результатом его размышлений, нашедших выражение в сочинениях «О страдании» и «О спокойствии души».
Сенека утверждал, что служить на благо общества можно не только на государственном или военном посту. Существуют и иные способы, например занятие общественных должностей, ораторство и даже безмолвное присутствие на собраниях в качестве человека и гражданина.
Жизнь Сенеки после отстранения от дел стала совершенно иной. Историк Тацит отмечал в одном из своих трудов: «Он… отменяет все заведенное в пору прежнего могущества: запрещает сборища присутствующих, избегает всякого сопровождения, редко показывается на улице, как будто его удерживает дома нездоровье либо занятия философией».
В конце жизни Сенека написал свои лучшие философские трактаты: «О досуге», «Изыскания о природе», «О благодеяниях» и «Нравственные письма к Луцилию». В последнем из этих сочинений философ попытался обосновать теорию нравственного самоусовершенствования, согласно которой активным двигателем и нравственным мерилом всех человеческих деяний является совесть: «Стремись найти задачи более важные, чем те, которыми ты до сих пор занимался, и верь, что важнее знать счет собственной жизни, чем общего блага, о котором ты пекся до сих пор».
До конца дней Сенека переосмысливал собственные философские взгляды и анализировал свои деяния, продолжая искать философскую основу нравственного бытия. А жить мыслителю оставалось совсем немного…
В 65 году император Нерон обвинил Сенеку в заговоре, имевшем целью свержение правителя. Причастность философа к группе заговорщиков не была доказана, и тем не менее Нерон приказал бывшему наставнику умереть.
Сенека не посмел ослушаться императора и покончил с собой, вскрыв вены. Долгие уговоры философа не смогли удержать его супругу от решительного шага, и она последовала вслед за мужем в мир иной.
Вот как описывал последние часы жизни Луция Аннея Сенеки историк Тацит: «У Сенеки, чье стариковское тело было истощено скудной пищею, кровь шла медленным током, и он взрезал жилы еще и на голенях и под коленями. Обессилев от жестокой боли, он, чтобы его страдания не сломили духа жены и чтобы самому при виде ее мук не потерять терпеливости, убедил ее перейти в другую комнату. И в последние мгновения он призвал писцов и с неизменным красноречием поведал им многое, что издано для всех в его собственных словах…»
Знаменитый мыслитель, познавший при жизни не только почет, но и несправедливость, горечь поражения и разочарования, в предсмертный час думал только об одном – о передаче своих философских изысканий потомкам. Тем самым он надеялся не только оставить память о себе, но и продемонстрировать всему миру, что смерть не может бесследно унести с земли великого человека.
Пётр Ильич закончил Петербургскую консерваторию. Он написал несколько лирико-философских симфоний. В качестве первоосновы Чайковский брал литературный сюжет. Так, например, он сочинил увертюру-фантазию «Ромео и Джульетта». Одновременно создавались небольшие пьесы для фортепьяно и романсы. Всемирную славу принесли Чайковскому оперы «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Иоланта» и другие. В 1866 году он переехал в Москву и стал преподавать в консерватории гармонию, инструментовку, композицию.
Во многих произведениях Чайковского звучала тема рока, которую сам композитор объяснял материальными трудностями. Возможно, здесь сказалась его нетрадиционная сексуальная ориентация. Он очень страдал от того, что видел в себе ненормальные наклонности. Он считал это болезнью и даже пытался лечиться. В июне 1877 года Пётр Ильич женился на Антонине Ивановне Милюковой, выпускнице консерватории, и развелся с ней через месяц, потому что не смог стать для нее мужчиной. Испытывая нервное расстройство, Чайковский уехал за границу.
Многолетнюю дружбу по переписке поддерживал Пётр Ильич с Надеждой Филаретовной фон Мекк, богатой вдовой, большой любительницей музыки и меценаткой, которая боготворила Чайковского. Благодаря ее поддержке он смог оставить работу в консерватории и несколько лет провел в Швейцарии, Италии, на Украине и под Москвой. Эта дружба длилась 14 лет. Содержание некоторых писем было слишком откровенным.
Эти годы оказались чрезвычайно плодотворными для творчества, были созданы «Мазепа», «Орлеанская дева», «1812 год», «Итальянское каприччио» и другие произведения.
В 1884 году имела успех поставленная на сцене опера «Евгений Онегин». Однако в настроении композитора появилась неуравновешенность, что отражалось и на его творчестве.
Чайковский был принят в состав дирекции Московского музыкального общества, поселился в подмосковном Клину. Здесь была написана симфония «Манфред», в которой нашли выражение душевные страдания автора. Чайковский написал музыку для балетов «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик». Помимо этого, композитор создал такие произведения, как Пятая симфония, «Пиковая дама», «Иоланта» и Патетическая симфония.
Жизнь Петра Ильича закончилась в Петербурге. Официальные источники объявили, что 6 ноября 1893 года он умер от холеры. Лишь спустя много лет появились факты, которые свидетельствовали о том, что Чайковский кончил жизнь самоубийством. Мотивы смерти звучат в его последней симфонии: композитор в ней прощается с жизнью.
Самоубийству предшествовала жалоба графа Стенбок-Фермора на имя обер-прокурора сената, в которой сообщалось, что Чайковский проявляет неестественное влечение к племяннику графа. Следствием этой жалобы мог бы стать «суд чести» однокурсников композитора, после которого ему бы предложили покончить с собой, чтобы избежать огласки.
Существует предположение, что такой суд состоялся. Чайковский по доброй воле заразился холерой, эпидемия которой в то время была в Петербурге, и не обращался к врачам до тех пор, пока болезнь не перешла в неизлечимую стадию.
Он был одним из ближайших соратников Сталина и на тот момент пользовался, по-видимому, его доверием. Доказательством этому могут служить слова вождя на одном из московских судебных процессов о том, что Орджоникидзе значится в списке из 7–10 партийных лидеров, против которых «троцкисты» затевали заговор.
Следует, однако, отметить, что Орджоникидзе все-таки отличался от прочих заметных фигур тем, что большинство из них превратились в безличных бюрократов, исполнителей сталинской воли. Он же сумел сохранить те свои замечательные качества, которые были свойственны большевикам в начале их революционного пути. Орджоникидзе по-прежнему оставался искренним и верным товарищем, демократичным, но в то же время нетерпимым ко лжи и фальши. Правда, это исключительное положение можно было объяснить его боевым прошлым. Тем более, сам Ленин очень тепло отзывался об Орджоникидзе в одной из своих последних работ: «…лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции».
Но после ареста Пятакова тучи над головой влиятельного партийца стали сгущаться. Всем было известно его замечательное качество защищать товарищей по работе от ложных обвинений. В весенне-летний период 1936 года, во время обмена партдокументов, с работы в наркомате (в центре и на местах) было снято всего 11 человек, из которых 9 арестованы и исключены из партии. Между тем под началом Орджоникидзе работало всего 823 человека. Ситуация изменилась уже к концу 1936 года, когда 44 человека, занимавшие высокие посты в наркомате, были сняты со своих должностей. Из них более 30 арестованы с изгнанием из партии.
Всего же в справке, составленной отделом руководящих партийных кадров ЦК, приводилось 66 фамилий номенклатурных работников наркомата. Все они в прошлом якобы были оппозиционерами – колебались. На языке НКВД это означало, что все они являлись кандидатами для будущих чисток. Управление делами наркомата подготовило следующий документ, в котором говорилось, что 160 сотрудников центрального аппарата НКТП в прошлом исключались из партии, а 94 человека были судимы за «контрреволюционную деятельность».
Наконец, в дни юбилея Орджоникидзе получил известие об аресте своего старшего брата – Папулии, занимавшего не самую последнюю партийную должность в Грузии. Чтобы арестовывали близкого родственника члена политбюро – такое произошло впервые, хотя в дальнейшем это уже не вызывало ни у кого удивления, и многие родственники ближайших соратников Сталина, как, впрочем, и сами соратники, на себе испытали то, что теперь переживали близкие Орджоникидзе. Находившийся на отдыхе в Кисловодске Серго немедленно обратился к Берии с требованием ознакомить его с делом, заведенным на Папулию, и попросил также предоставить ему возможность встретиться со старшим братом. Берия отказал, пообещав, правда, сделать все возможное после окончания следствия. Но оно затягивалось, а Орджоникидзе так ничего и не сумел предпринять.
Некоторые сохранившиеся документы лучше всего рассказывают о том, что испытывал Орджоникидзе в тот период. Из воспоминаний Микояна, написанных в 1966 году: «Серго… остро реагировал против начавшихся в 1936 году репрессий в отношении партийных и хозяйственных кадров». Один из немногих сотрудников Орджоникидзе, избежавших репрессий, С. З. Гинзбург рассказывал позже, что в середине 1930-х годов многие сотрудники наркомата тяжелой промышленности заметили, что всегда жизнерадостный и уравновешенный Орджоникидзе после каждого заседания «наверху» возвращался обеспокоенный и грустный. «Бывало, у него вырывалось: нет, с этим я не соглашусь ни при каких условиях! – писал Гинзбург. – Я не знал точно, о чем идет речь, и, конечно, не задавал никаких нескромных вопросов. Но иногда Серго спрашивал меня о том или ином работнике, и я мог догадываться, что, очевидно, „там“ шла речь о судьбе этих людей».
В 1953 году, когда на июльском пленуме ЦК рассматривалось дело Берии, некоторые члены политбюро упоминали, в частности, и об интригах Берии в отношении Орджоникидзе. Ворошилов: «Я вспоминаю, как в свое время, это известно и товарищам Молотову и Кагановичу, и в особенности тбилисцам-грузинам… и тем, которые здесь присутствуют, какую гнусную роль играл в жизни замечательного коммуниста Серго Орджоникидзе Берия. Он все сделал, чтобы оклеветать, испачкать этого поистине кристально чистого человека перед Сталиным. Серго Орджоникидзе рассказывал не только мне, но и другим товарищам страшные вещи об этом человеке».
Нечто подобное излагал на пленуме и Андреев: «Берия рассорил товарища Сталина и Орджоникидзе, и благородное сердце товарища Серго не выдержало этого: так Берия вывел из строя одного из лучших руководителей партии и друзей товарища Сталина». Микоян вспомнил, как за несколько дней до смерти Орджоникидзе поделился с ним своими тревогами: «Не понимаю, почему мне Сталин не доверяет. Я ему абсолютно верен, не хочу с ним драться, хочу поддержать его, а он мне не доверяет. Здесь большую роль играют интриги Берии, который дает Сталину неправильную информацию, а Сталин ему верит».
Официальная причина смерти Орджоникидзе, преподнесенная Сталиным, – «сердце не выдержало». В 1953, судя по выступлениям участников пленума, акцент опять-таки делался на сталинскую установку, только товарищ Орджоникидзе на этот раз скончался не потому, что не выдержал предательства «троцкистов», а потому, что его довели интриги Берии. Но, по мнению современных исследователей, роль Берии была несколько преувеличена. «Наследники Сталина», арестовав Берию из страха за свою безопасность, пока еще не знали, какого рода обвинение ему лучше всего предъявить. Ссылка же на его причастность к гибели всенародно любимого и почитаемого Орджоникидзе как нельзя лучше подходила в данной ситуации. В то время члены политбюро пока еще не решались говорить откровенно об истинных причинах конфликта между Сталиным и Орджоникидзе, поэтому объясняли все лишь происками коварного Берии. В то время все грехи некогда могущественного генсека вообще списывались на Берию – такова была партийная линия.
Никита Сергеевич Хрущёв уже спустя несколько лет после легендарного пленума говорил: «Мы создали в 1953 году, грубо говоря, версию о роли Берии: что, дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершались при Сталине… Мы тогда еще никак не могли освободиться от идеи, что Сталин – друг каждого, отец народа, гений и прочее. Невозможно было сразу представить себе, что Сталин – изверг и убийца… Мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина: не Бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали Богу, и поэтому Бог насылает град, гром и другие бедствия… Узнают люди, что партия виновна, наступит партии конец… Мы тогда еще находились в плену у мертвого Сталина и… давали партии и народу неправильные объяснения, все свернув на Берию. Нам он казался удобной для этого фигурой. Мы делали все, чтобы выгородить Сталина, хотя выгораживали преступника, убийцу, ибо еще не освободились от преклонения перед Сталиным».
И все-таки в отношениях между Орджоникидзе и Берией действительно замечались некоторые сложности. Орджоникидзе в партийной иерархии занимал гораздо более высокое положение, чем Берия. В 1932 году он даже смог воспрепятствовать решению Сталина выдвинуть Берию на пост руководителя Закавказской партийной организации. Об этом факте вспоминали С. З. Гинзбург и А. В. Снегова – один из руководящих работников Закавказского крайкома ВКП(б) в 1930-е годы. Кроме того, Гинзбург подчеркивал, что негативное отношение Орджоникидзе к Берии с годами лишь усиливалось и он нисколько этого не скрывал.
Некоторые следственные дела 1930–1950-х годов также свидетельствуют, хотя и косвенно, об этом. М. Звонцов, бывший второй секретарь Кабардино-Балкарского обкома, после ареста в 1938 году на допросе рассказывал о содержании беседы между Орджоникидзе и Беталом Калмыковым, руководителем партийной организации этого района: «Бетал задал вопрос: „Товарищ Серго, до каких пор этот негодяй будет возглавлять Закавказскую парторганизацию?„. Серго ответил: „Кое-кто ему еще доверяет. Пройдет время, он сам себя разоблачит““.
Первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Багиров, выступая на следствии по делу Берии, сообщал, что в 1936 году Орджоникидзе самым подробным образом расспрашивал его о Лаврентии Павловиче, при этом отзывался о последнем крайне неодобрительно. «Орджоникидзе тогда понял уже всю неискренность и вероломство Берии, – говорил Багиров, – решившего любым средством очернить Орджоникидзе». О неприязненных отношениях между этими двумя партийцами рассказывали и ближайшие товарищи Берии по работе. Так, Шария показал: «Мне известно, что Берия внешне относился к Серго Орджоникидзе как бы хорошо, а в действительности говорил о нем в кругу приближенных всякие гадости». Гоглидзе по этому поводу говорил: «Берия в присутствии меня и других лиц допускал в отношении Серго Орджоникидзе резкие высказывания пренебрежительного характера… У меня складывалось впечатление, что Берия говорил это в результате какой-то личной злобы на Орджоникидзе и настраивал против него других».
О личной неприязни Берии к Серго свидетельствует и тот факт, что после смерти последнего была учинена расправа над многими его родственниками. По указанию Берии в мае 1941 года был арестован младший брат Орджоникидзе, Константин. Следствие по его делу длилось три года и не привело к каким-либо существенным результатам. Тем не менее Константин Орджоникидзе был осужден Особым совещанием и приговорен к 5 годам одиночного тюремного заключения. Берия еще дважды продлевал этот срок, причем второе постановление было подписано уже после смерти Сталина.
Но вряд ли только интриги Берии привели к гибели несгибаемого партийца Орджоникидзе. Здесь уместным будет вспомнить выступление Хрущёва на XX съезде партии: «Орджоникидзе мешал Берии в осуществлении его коварных замыслов… всегда был против Берии, о чем он говорил Сталину». И далее Хрущёв отмечает: «Вместо того чтобы разобраться и принять необходимые меры, Сталин допустил уничтожение брата Орджоникидзе, а самого Орджоникидзе довел до такого состояния, что последний вынужден был застрелиться».
В своих мемуарах Хрущёв приводит содержание последнего разговора между Орджоникидзе и Микояном (причем, воспоминания Микояна на данную тему в 1953 году несколько отличаются от версии Хрущёва). Если верить версии Никиты Сергеевича, то Орджоникидзе воспринимал сложившуюся в то время ситуацию как безысходную, но роль Берии при этом не упоминается. Никита Сергеевич рассказывает, как Микоян после смерти Сталина поведал ему в доверительной беседе, что незадолго до смерти Орджоникидзе заявил: «…не могу дальше жить: бороться со Сталиным невозможно, а терпеть то, что он делает, нет сил». И далее: «Сталин мне не верит; кадры, которые я подбирал, почти все уничтожены». Хрущёв настаивал на том, что главной причиной гибели Орджоникидзе стало его общее пассивно-упадническое настроение.
Другие факты свидетельствуют об обратном. Так, один из старейших грузинских большевиков и ближайших друзей Орджоникидзе М. Орахелашвили во время следствия в 1937 году дал следующие показания: «Я клеветнически отзывался о Сталине как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой. В этом отношении большое влияние на меня оказал Серго Орджоникидзе, который еще в 1936 году, говоря со мной об отношении Сталина к тогдашним лидерам ленинградской оппозиции (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Залуцкий), доказывал, что Сталин своей чрезмерной жестокостью доводит партию до раскола и в конце концов заведет страну в тупик… Вообще я должен сказать, что приемная в квартире Орджоникидзе, а по выходным дням его дача… являлись зачастую местами сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в коей мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе».
Конечно, это показание может выглядеть несколько сомнительным, но если из него исключить типичные для допросов того времени слова наподобие «контрреволюционный» или «клеветнический», то в целом можно представить настрой Орджоникидзе и его соратников по отношению к событиям 1930-х годов.
Кроме того, сам Сталин позволил себе высказаться о конфликтах с Орджоникидзе на февральско-мартовском пленуме ЦК. Генсек заявил, что Орджоникидзе как будто «страдал такой болезнью: привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК… Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев». После этого товарищ Сталин перечислил несколько фамилий соратников Орджоникидзе по работе в Закавказье. Именно их Орджоникидзе пытался защитить от ложных наветов и злобных преследований. И далее в докладе Сталина: «Сколько крови он себе испортил и нам сколько крови испортил». Не лишним будет заметить, что в то время Сталин уже привык отождествлять действия партии ЦК со своими собственными.
Настоящую ненависть у Сталина вызывала дружба Орджоникидзе с Ломинадзе, который, по словам генсека, был одним из лидеров «право-левацкого блока». Сталин утверждал, что «товарищ Серго знал больше, чем любой из нас» об «ошибках» Ломинадзе, поскольку еще в период с 1926 по 1928 год получал от него письма «антипартийного характера». Сталину же он рассказал об этих письмах лишь спустя 8–9 лет. Любопытно, что все эти замечания в адрес Орджоникидзе Сталин вычеркнул из доклада, готовившегося к печати.
Орджоникидзе действительно в последние месяцы до гибели во многих выступлениях подчеркивал замечательные качества своих подчиненных и сотрудников, отмечая их верность и преданность советской власти и опровергая всякие подозрения в саботаже. По всей видимости, Сталин прекрасно понимал, что и на предстоящем пленуме ЦК Орджоникидзе, храня верность своим принципам, вновь начнет выгораживать командиров индустрии и инженерно-технический персонал. Поэтому генсеку было необходимо деморализовать «противника», внушив ему чувство вины: мол-де, он защищал когда-то уже «разоблаченных предателей» – Пятакова, Ратайчака и им подобных. Поэтому теперь должен промолчать. Заранее все предусмотрев, Сталин вынес на повестку дня пленума ЦК доклад о вредительстве в тяжелой промышленности. Орджоникидзе предоставил ему проект резолюции по данному докладу. Генсек буквально испещрил работу множественными замечаниями и пометками. Орджоникидзе полагалось «сказать резче» о вредителях на производстве, центральной же частью доклада предписывалось сделать вопрос о хозяйственниках, которые в сложившейся ситуации «должны отдавать себе ясный отчет о друзьях и врагах советской власти». Там, где Орджоникидзе писал о выдвижении на ответственные посты людей со специальным техническим образованием, Сталин пометил: «…и являющихся проверенными друзьями Советской Власти».
Орджоникидзе всерьез готовился к предстоящему пленуму и понимал, насколько важная предстоит схватка. В проект резолюции он включил следующий пункт: «Поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, Уралвагонстроя и Сред? уралмедстроя, наметив конкретные мероприятия по ликвидации на этих строительствах последствий вредительства и диверсий с тем, чтобы обеспечить пуск этих предприятий в установленные сроки». Дело в том, что в прессе до этого появились некоторые материалы процесса по делу «антисоветского троцкистского центра». В ходе этого процесса выяснилось, что якобы на этих предприятиях вредительство достигло ужасающих масштабов. Орджоникидзе, как истинный поборник добра и справедливости, уже начал своими силами проводить проверку на данных объектах, теперь же он хотел получить санкцию пленума по этому поводу.
5 февраля Орджоникидзе направил в Кемерово комиссию во главе с профессором Н. Гельпериным. В осторожных формулировках он посоветовал ему провести объективную проверку и выяснить, насколько реальны факты «вредительства». «Учтите, что Вы едете в такое место, – напутствовал Орджоникидзе, – где был один из довольно активных вредительских центров… помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание все валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это… Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки – в этом главная ваша задача».
В своем трактате «О милосердии», адресованном Нерону, Сенека писал: «Необходимо найти должную меру между мягкостью и строгостью для обуздания страстей толпы». Это, по мнению философа, способствовало бы исправлению нравов народа и объединению его в порыве любви и поклонения перед мудрым правителем.
Однако мечты были далеки от реальности. Чтобы сохранить свое влияние на Нерона, Сенеке приходилось идти на уступки молодому императору, возомнившему себя гениальным артистом, поэтом и властелином мира. В благодарность за поддержку Нерон посылал воспитателю дорогие подарки.
Богатство Сенеки увеличивалось столь быстрыми темпами, что среди римских граждан пошли разговоры о несоответствии проповедей философа его поступкам. Ропот недовольства сменился открытым презрением, когда в 59 году Сенека помог Нерону оправдать страшное преступление – матереубийство.
Попытка мыслителя сказать веское слово в свое оправдание и примирить стоическую доктрину с действительностью вылилась в написание трактата «О блаженной жизни». Здесь Сенека впервые использовал понятие «совесть» – сознание нравственной нормы, объединяющее разум и чувства и выделяющее человека-мудреца из порабощенной страстями толпы.
В трактате мыслитель критически подошел к оценке собственного положения: «Все философы говорят не о том, как живут сами, но о том, как должно жить. Говорю о добродетели, но не о себе, и воюю против грехов, а это значит, и против своих собственных: когда их одолею, буду жить как надо».
В 62 году, после смерти Афрания Бурра, Сенека отважился на решительный шаг и подал Нерону прошение об отставке. Он возвратил бывшему ученику все его подарки и отошел от дел.
Этот поступок можно считать не только следствием крушения надежд философа на устройство идеального общества, но и результатом его размышлений, нашедших выражение в сочинениях «О страдании» и «О спокойствии души».
Сенека утверждал, что служить на благо общества можно не только на государственном или военном посту. Существуют и иные способы, например занятие общественных должностей, ораторство и даже безмолвное присутствие на собраниях в качестве человека и гражданина.
Жизнь Сенеки после отстранения от дел стала совершенно иной. Историк Тацит отмечал в одном из своих трудов: «Он… отменяет все заведенное в пору прежнего могущества: запрещает сборища присутствующих, избегает всякого сопровождения, редко показывается на улице, как будто его удерживает дома нездоровье либо занятия философией».
В конце жизни Сенека написал свои лучшие философские трактаты: «О досуге», «Изыскания о природе», «О благодеяниях» и «Нравственные письма к Луцилию». В последнем из этих сочинений философ попытался обосновать теорию нравственного самоусовершенствования, согласно которой активным двигателем и нравственным мерилом всех человеческих деяний является совесть: «Стремись найти задачи более важные, чем те, которыми ты до сих пор занимался, и верь, что важнее знать счет собственной жизни, чем общего блага, о котором ты пекся до сих пор».
До конца дней Сенека переосмысливал собственные философские взгляды и анализировал свои деяния, продолжая искать философскую основу нравственного бытия. А жить мыслителю оставалось совсем немного…
В 65 году император Нерон обвинил Сенеку в заговоре, имевшем целью свержение правителя. Причастность философа к группе заговорщиков не была доказана, и тем не менее Нерон приказал бывшему наставнику умереть.
Сенека не посмел ослушаться императора и покончил с собой, вскрыв вены. Долгие уговоры философа не смогли удержать его супругу от решительного шага, и она последовала вслед за мужем в мир иной.
Вот как описывал последние часы жизни Луция Аннея Сенеки историк Тацит: «У Сенеки, чье стариковское тело было истощено скудной пищею, кровь шла медленным током, и он взрезал жилы еще и на голенях и под коленями. Обессилев от жестокой боли, он, чтобы его страдания не сломили духа жены и чтобы самому при виде ее мук не потерять терпеливости, убедил ее перейти в другую комнату. И в последние мгновения он призвал писцов и с неизменным красноречием поведал им многое, что издано для всех в его собственных словах…»
Знаменитый мыслитель, познавший при жизни не только почет, но и несправедливость, горечь поражения и разочарования, в предсмертный час думал только об одном – о передаче своих философских изысканий потомкам. Тем самым он надеялся не только оставить память о себе, но и продемонстрировать всему миру, что смерть не может бесследно унести с земли великого человека.
Пётр Ильич Чайковский
Чайковский – русский композитор, который добился всемирной славы, его музыка остается популярной почти полтора века. Он родился 7 мая 1840 года в Западном Приуралье. Через 10 лет впервые попал в Петербург. Родители будущего композитора были большими любителями искусства, мать пела и играла на арфе и фортепьяно.Пётр Ильич закончил Петербургскую консерваторию. Он написал несколько лирико-философских симфоний. В качестве первоосновы Чайковский брал литературный сюжет. Так, например, он сочинил увертюру-фантазию «Ромео и Джульетта». Одновременно создавались небольшие пьесы для фортепьяно и романсы. Всемирную славу принесли Чайковскому оперы «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Иоланта» и другие. В 1866 году он переехал в Москву и стал преподавать в консерватории гармонию, инструментовку, композицию.
Во многих произведениях Чайковского звучала тема рока, которую сам композитор объяснял материальными трудностями. Возможно, здесь сказалась его нетрадиционная сексуальная ориентация. Он очень страдал от того, что видел в себе ненормальные наклонности. Он считал это болезнью и даже пытался лечиться. В июне 1877 года Пётр Ильич женился на Антонине Ивановне Милюковой, выпускнице консерватории, и развелся с ней через месяц, потому что не смог стать для нее мужчиной. Испытывая нервное расстройство, Чайковский уехал за границу.
Многолетнюю дружбу по переписке поддерживал Пётр Ильич с Надеждой Филаретовной фон Мекк, богатой вдовой, большой любительницей музыки и меценаткой, которая боготворила Чайковского. Благодаря ее поддержке он смог оставить работу в консерватории и несколько лет провел в Швейцарии, Италии, на Украине и под Москвой. Эта дружба длилась 14 лет. Содержание некоторых писем было слишком откровенным.
Эти годы оказались чрезвычайно плодотворными для творчества, были созданы «Мазепа», «Орлеанская дева», «1812 год», «Итальянское каприччио» и другие произведения.
В 1884 году имела успех поставленная на сцене опера «Евгений Онегин». Однако в настроении композитора появилась неуравновешенность, что отражалось и на его творчестве.
Чайковский был принят в состав дирекции Московского музыкального общества, поселился в подмосковном Клину. Здесь была написана симфония «Манфред», в которой нашли выражение душевные страдания автора. Чайковский написал музыку для балетов «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик». Помимо этого, композитор создал такие произведения, как Пятая симфония, «Пиковая дама», «Иоланта» и Патетическая симфония.
Жизнь Петра Ильича закончилась в Петербурге. Официальные источники объявили, что 6 ноября 1893 года он умер от холеры. Лишь спустя много лет появились факты, которые свидетельствовали о том, что Чайковский кончил жизнь самоубийством. Мотивы смерти звучат в его последней симфонии: композитор в ней прощается с жизнью.
Самоубийству предшествовала жалоба графа Стенбок-Фермора на имя обер-прокурора сената, в которой сообщалось, что Чайковский проявляет неестественное влечение к племяннику графа. Следствием этой жалобы мог бы стать «суд чести» однокурсников композитора, после которого ему бы предложили покончить с собой, чтобы избежать огласки.
Существует предположение, что такой суд состоялся. Чайковский по доброй воле заразился холерой, эпидемия которой в то время была в Петербурге, и не обращался к врачам до тех пор, пока болезнь не перешла в неизлечимую стадию.
Серго Орджоникидзе – «брат» генсека
В октябре 1936 года Серго Орджоникидзе отпраздновал свой 50-летний юбилей. Торжественное празднование юбилея сопровождалось многочисленными поздравлениями и приветствиями, рапортами и докладами. К этой дате было приурочено переименование городов, улиц, заводов и колхозов в честь почетного юбиляра. Орджоникидзе занимал одно из самых высоких положений в партийно-государственной иерархии, и к началу 1937 года ничто не предвещало трагической развязки.Он был одним из ближайших соратников Сталина и на тот момент пользовался, по-видимому, его доверием. Доказательством этому могут служить слова вождя на одном из московских судебных процессов о том, что Орджоникидзе значится в списке из 7–10 партийных лидеров, против которых «троцкисты» затевали заговор.
Следует, однако, отметить, что Орджоникидзе все-таки отличался от прочих заметных фигур тем, что большинство из них превратились в безличных бюрократов, исполнителей сталинской воли. Он же сумел сохранить те свои замечательные качества, которые были свойственны большевикам в начале их революционного пути. Орджоникидзе по-прежнему оставался искренним и верным товарищем, демократичным, но в то же время нетерпимым ко лжи и фальши. Правда, это исключительное положение можно было объяснить его боевым прошлым. Тем более, сам Ленин очень тепло отзывался об Орджоникидзе в одной из своих последних работ: «…лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции».
Но после ареста Пятакова тучи над головой влиятельного партийца стали сгущаться. Всем было известно его замечательное качество защищать товарищей по работе от ложных обвинений. В весенне-летний период 1936 года, во время обмена партдокументов, с работы в наркомате (в центре и на местах) было снято всего 11 человек, из которых 9 арестованы и исключены из партии. Между тем под началом Орджоникидзе работало всего 823 человека. Ситуация изменилась уже к концу 1936 года, когда 44 человека, занимавшие высокие посты в наркомате, были сняты со своих должностей. Из них более 30 арестованы с изгнанием из партии.
Всего же в справке, составленной отделом руководящих партийных кадров ЦК, приводилось 66 фамилий номенклатурных работников наркомата. Все они в прошлом якобы были оппозиционерами – колебались. На языке НКВД это означало, что все они являлись кандидатами для будущих чисток. Управление делами наркомата подготовило следующий документ, в котором говорилось, что 160 сотрудников центрального аппарата НКТП в прошлом исключались из партии, а 94 человека были судимы за «контрреволюционную деятельность».
Наконец, в дни юбилея Орджоникидзе получил известие об аресте своего старшего брата – Папулии, занимавшего не самую последнюю партийную должность в Грузии. Чтобы арестовывали близкого родственника члена политбюро – такое произошло впервые, хотя в дальнейшем это уже не вызывало ни у кого удивления, и многие родственники ближайших соратников Сталина, как, впрочем, и сами соратники, на себе испытали то, что теперь переживали близкие Орджоникидзе. Находившийся на отдыхе в Кисловодске Серго немедленно обратился к Берии с требованием ознакомить его с делом, заведенным на Папулию, и попросил также предоставить ему возможность встретиться со старшим братом. Берия отказал, пообещав, правда, сделать все возможное после окончания следствия. Но оно затягивалось, а Орджоникидзе так ничего и не сумел предпринять.
Некоторые сохранившиеся документы лучше всего рассказывают о том, что испытывал Орджоникидзе в тот период. Из воспоминаний Микояна, написанных в 1966 году: «Серго… остро реагировал против начавшихся в 1936 году репрессий в отношении партийных и хозяйственных кадров». Один из немногих сотрудников Орджоникидзе, избежавших репрессий, С. З. Гинзбург рассказывал позже, что в середине 1930-х годов многие сотрудники наркомата тяжелой промышленности заметили, что всегда жизнерадостный и уравновешенный Орджоникидзе после каждого заседания «наверху» возвращался обеспокоенный и грустный. «Бывало, у него вырывалось: нет, с этим я не соглашусь ни при каких условиях! – писал Гинзбург. – Я не знал точно, о чем идет речь, и, конечно, не задавал никаких нескромных вопросов. Но иногда Серго спрашивал меня о том или ином работнике, и я мог догадываться, что, очевидно, „там“ шла речь о судьбе этих людей».
В 1953 году, когда на июльском пленуме ЦК рассматривалось дело Берии, некоторые члены политбюро упоминали, в частности, и об интригах Берии в отношении Орджоникидзе. Ворошилов: «Я вспоминаю, как в свое время, это известно и товарищам Молотову и Кагановичу, и в особенности тбилисцам-грузинам… и тем, которые здесь присутствуют, какую гнусную роль играл в жизни замечательного коммуниста Серго Орджоникидзе Берия. Он все сделал, чтобы оклеветать, испачкать этого поистине кристально чистого человека перед Сталиным. Серго Орджоникидзе рассказывал не только мне, но и другим товарищам страшные вещи об этом человеке».
Нечто подобное излагал на пленуме и Андреев: «Берия рассорил товарища Сталина и Орджоникидзе, и благородное сердце товарища Серго не выдержало этого: так Берия вывел из строя одного из лучших руководителей партии и друзей товарища Сталина». Микоян вспомнил, как за несколько дней до смерти Орджоникидзе поделился с ним своими тревогами: «Не понимаю, почему мне Сталин не доверяет. Я ему абсолютно верен, не хочу с ним драться, хочу поддержать его, а он мне не доверяет. Здесь большую роль играют интриги Берии, который дает Сталину неправильную информацию, а Сталин ему верит».
Официальная причина смерти Орджоникидзе, преподнесенная Сталиным, – «сердце не выдержало». В 1953, судя по выступлениям участников пленума, акцент опять-таки делался на сталинскую установку, только товарищ Орджоникидзе на этот раз скончался не потому, что не выдержал предательства «троцкистов», а потому, что его довели интриги Берии. Но, по мнению современных исследователей, роль Берии была несколько преувеличена. «Наследники Сталина», арестовав Берию из страха за свою безопасность, пока еще не знали, какого рода обвинение ему лучше всего предъявить. Ссылка же на его причастность к гибели всенародно любимого и почитаемого Орджоникидзе как нельзя лучше подходила в данной ситуации. В то время члены политбюро пока еще не решались говорить откровенно об истинных причинах конфликта между Сталиным и Орджоникидзе, поэтому объясняли все лишь происками коварного Берии. В то время все грехи некогда могущественного генсека вообще списывались на Берию – такова была партийная линия.
Никита Сергеевич Хрущёв уже спустя несколько лет после легендарного пленума говорил: «Мы создали в 1953 году, грубо говоря, версию о роли Берии: что, дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершались при Сталине… Мы тогда еще никак не могли освободиться от идеи, что Сталин – друг каждого, отец народа, гений и прочее. Невозможно было сразу представить себе, что Сталин – изверг и убийца… Мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина: не Бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали Богу, и поэтому Бог насылает град, гром и другие бедствия… Узнают люди, что партия виновна, наступит партии конец… Мы тогда еще находились в плену у мертвого Сталина и… давали партии и народу неправильные объяснения, все свернув на Берию. Нам он казался удобной для этого фигурой. Мы делали все, чтобы выгородить Сталина, хотя выгораживали преступника, убийцу, ибо еще не освободились от преклонения перед Сталиным».
И все-таки в отношениях между Орджоникидзе и Берией действительно замечались некоторые сложности. Орджоникидзе в партийной иерархии занимал гораздо более высокое положение, чем Берия. В 1932 году он даже смог воспрепятствовать решению Сталина выдвинуть Берию на пост руководителя Закавказской партийной организации. Об этом факте вспоминали С. З. Гинзбург и А. В. Снегова – один из руководящих работников Закавказского крайкома ВКП(б) в 1930-е годы. Кроме того, Гинзбург подчеркивал, что негативное отношение Орджоникидзе к Берии с годами лишь усиливалось и он нисколько этого не скрывал.
Некоторые следственные дела 1930–1950-х годов также свидетельствуют, хотя и косвенно, об этом. М. Звонцов, бывший второй секретарь Кабардино-Балкарского обкома, после ареста в 1938 году на допросе рассказывал о содержании беседы между Орджоникидзе и Беталом Калмыковым, руководителем партийной организации этого района: «Бетал задал вопрос: „Товарищ Серго, до каких пор этот негодяй будет возглавлять Закавказскую парторганизацию?„. Серго ответил: „Кое-кто ему еще доверяет. Пройдет время, он сам себя разоблачит““.
Первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Багиров, выступая на следствии по делу Берии, сообщал, что в 1936 году Орджоникидзе самым подробным образом расспрашивал его о Лаврентии Павловиче, при этом отзывался о последнем крайне неодобрительно. «Орджоникидзе тогда понял уже всю неискренность и вероломство Берии, – говорил Багиров, – решившего любым средством очернить Орджоникидзе». О неприязненных отношениях между этими двумя партийцами рассказывали и ближайшие товарищи Берии по работе. Так, Шария показал: «Мне известно, что Берия внешне относился к Серго Орджоникидзе как бы хорошо, а в действительности говорил о нем в кругу приближенных всякие гадости». Гоглидзе по этому поводу говорил: «Берия в присутствии меня и других лиц допускал в отношении Серго Орджоникидзе резкие высказывания пренебрежительного характера… У меня складывалось впечатление, что Берия говорил это в результате какой-то личной злобы на Орджоникидзе и настраивал против него других».
О личной неприязни Берии к Серго свидетельствует и тот факт, что после смерти последнего была учинена расправа над многими его родственниками. По указанию Берии в мае 1941 года был арестован младший брат Орджоникидзе, Константин. Следствие по его делу длилось три года и не привело к каким-либо существенным результатам. Тем не менее Константин Орджоникидзе был осужден Особым совещанием и приговорен к 5 годам одиночного тюремного заключения. Берия еще дважды продлевал этот срок, причем второе постановление было подписано уже после смерти Сталина.
Но вряд ли только интриги Берии привели к гибели несгибаемого партийца Орджоникидзе. Здесь уместным будет вспомнить выступление Хрущёва на XX съезде партии: «Орджоникидзе мешал Берии в осуществлении его коварных замыслов… всегда был против Берии, о чем он говорил Сталину». И далее Хрущёв отмечает: «Вместо того чтобы разобраться и принять необходимые меры, Сталин допустил уничтожение брата Орджоникидзе, а самого Орджоникидзе довел до такого состояния, что последний вынужден был застрелиться».
В своих мемуарах Хрущёв приводит содержание последнего разговора между Орджоникидзе и Микояном (причем, воспоминания Микояна на данную тему в 1953 году несколько отличаются от версии Хрущёва). Если верить версии Никиты Сергеевича, то Орджоникидзе воспринимал сложившуюся в то время ситуацию как безысходную, но роль Берии при этом не упоминается. Никита Сергеевич рассказывает, как Микоян после смерти Сталина поведал ему в доверительной беседе, что незадолго до смерти Орджоникидзе заявил: «…не могу дальше жить: бороться со Сталиным невозможно, а терпеть то, что он делает, нет сил». И далее: «Сталин мне не верит; кадры, которые я подбирал, почти все уничтожены». Хрущёв настаивал на том, что главной причиной гибели Орджоникидзе стало его общее пассивно-упадническое настроение.
Другие факты свидетельствуют об обратном. Так, один из старейших грузинских большевиков и ближайших друзей Орджоникидзе М. Орахелашвили во время следствия в 1937 году дал следующие показания: «Я клеветнически отзывался о Сталине как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой. В этом отношении большое влияние на меня оказал Серго Орджоникидзе, который еще в 1936 году, говоря со мной об отношении Сталина к тогдашним лидерам ленинградской оппозиции (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Залуцкий), доказывал, что Сталин своей чрезмерной жестокостью доводит партию до раскола и в конце концов заведет страну в тупик… Вообще я должен сказать, что приемная в квартире Орджоникидзе, а по выходным дням его дача… являлись зачастую местами сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в коей мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе».
Конечно, это показание может выглядеть несколько сомнительным, но если из него исключить типичные для допросов того времени слова наподобие «контрреволюционный» или «клеветнический», то в целом можно представить настрой Орджоникидзе и его соратников по отношению к событиям 1930-х годов.
Кроме того, сам Сталин позволил себе высказаться о конфликтах с Орджоникидзе на февральско-мартовском пленуме ЦК. Генсек заявил, что Орджоникидзе как будто «страдал такой болезнью: привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК… Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев». После этого товарищ Сталин перечислил несколько фамилий соратников Орджоникидзе по работе в Закавказье. Именно их Орджоникидзе пытался защитить от ложных наветов и злобных преследований. И далее в докладе Сталина: «Сколько крови он себе испортил и нам сколько крови испортил». Не лишним будет заметить, что в то время Сталин уже привык отождествлять действия партии ЦК со своими собственными.
Настоящую ненависть у Сталина вызывала дружба Орджоникидзе с Ломинадзе, который, по словам генсека, был одним из лидеров «право-левацкого блока». Сталин утверждал, что «товарищ Серго знал больше, чем любой из нас» об «ошибках» Ломинадзе, поскольку еще в период с 1926 по 1928 год получал от него письма «антипартийного характера». Сталину же он рассказал об этих письмах лишь спустя 8–9 лет. Любопытно, что все эти замечания в адрес Орджоникидзе Сталин вычеркнул из доклада, готовившегося к печати.
Орджоникидзе действительно в последние месяцы до гибели во многих выступлениях подчеркивал замечательные качества своих подчиненных и сотрудников, отмечая их верность и преданность советской власти и опровергая всякие подозрения в саботаже. По всей видимости, Сталин прекрасно понимал, что и на предстоящем пленуме ЦК Орджоникидзе, храня верность своим принципам, вновь начнет выгораживать командиров индустрии и инженерно-технический персонал. Поэтому генсеку было необходимо деморализовать «противника», внушив ему чувство вины: мол-де, он защищал когда-то уже «разоблаченных предателей» – Пятакова, Ратайчака и им подобных. Поэтому теперь должен промолчать. Заранее все предусмотрев, Сталин вынес на повестку дня пленума ЦК доклад о вредительстве в тяжелой промышленности. Орджоникидзе предоставил ему проект резолюции по данному докладу. Генсек буквально испещрил работу множественными замечаниями и пометками. Орджоникидзе полагалось «сказать резче» о вредителях на производстве, центральной же частью доклада предписывалось сделать вопрос о хозяйственниках, которые в сложившейся ситуации «должны отдавать себе ясный отчет о друзьях и врагах советской власти». Там, где Орджоникидзе писал о выдвижении на ответственные посты людей со специальным техническим образованием, Сталин пометил: «…и являющихся проверенными друзьями Советской Власти».
Орджоникидзе всерьез готовился к предстоящему пленуму и понимал, насколько важная предстоит схватка. В проект резолюции он включил следующий пункт: «Поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, Уралвагонстроя и Сред? уралмедстроя, наметив конкретные мероприятия по ликвидации на этих строительствах последствий вредительства и диверсий с тем, чтобы обеспечить пуск этих предприятий в установленные сроки». Дело в том, что в прессе до этого появились некоторые материалы процесса по делу «антисоветского троцкистского центра». В ходе этого процесса выяснилось, что якобы на этих предприятиях вредительство достигло ужасающих масштабов. Орджоникидзе, как истинный поборник добра и справедливости, уже начал своими силами проводить проверку на данных объектах, теперь же он хотел получить санкцию пленума по этому поводу.
5 февраля Орджоникидзе направил в Кемерово комиссию во главе с профессором Н. Гельпериным. В осторожных формулировках он посоветовал ему провести объективную проверку и выяснить, насколько реальны факты «вредительства». «Учтите, что Вы едете в такое место, – напутствовал Орджоникидзе, – где был один из довольно активных вредительских центров… помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание все валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это… Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки – в этом главная ваша задача».