Страница:
Кларенс Эдмондс Хемингуэй был типичным представителем викторианской эпохи, с неспешным и размеренным течением жизни. Добропорядочные жители Оук-Парка, пригорода Чикаго, не признавали близкого соседства знаменитого города гангстеров и противопоставляли свой тихий, заполненный заботами о душе образ жизни шумному разгулу, царившему в борделях, находившихся по соседству.
Эрнест был вторым по счету ребенком в семье. Когда он подрос, отец стал приобщать его к охоте на птиц и рыбалке, а мать – к музицированию на виолончели. Мальчик был больше привязан к отцу, чем к матери, видимо, Грейс не могла простить себе то, что отказалась от карьеры певицы ради тихого провинциального парня, и поэтому днями и ночами пилила мужа. Кларенс научил маленького Эрни свистеть, чтобы облегчить приступ боли. Как-то раз Эрни упал, когда бежал на соседнюю ферму за молоком. Испуганный ребенок весь в крови прибежал домой. Отец объяснил ему, что боль проходит, если постоянно свистеть. Потом мальчик стал замечать, что после того, как мама и папа о чем-то долго спорят, закрывшись в комнате, отец несколько дней насвистывает.
На 12-летие Кларенс подарил мальчику настоящее ружье, однозарядное, 20-го калибра. Именно в тот момент Эрни и решил, что никогда не позволит женщине подчинить себя, как папа…
По словам Марселины и Лестер Хемингуэй, отца и Эрни связывала настоящая дружба, тем не менее он воспротивился требованию родителей поступить в университет и овладеть достойной профессией, за что те выгнали его из дома. Марселина вспоминала, что, когда родители получили по почте первую книгу Эрнеста, изданную в Париже, дома разразился настоящий скандал. Отец несколько дней ни с кем не разговаривал, а мать все рыдала и спрашивала у Господа, за что сын их так наказывает. И это о будущем нобелевском лауреате.
Возмущение семьи, где царили пуританские нравы, было вполне объяснимо, ведь в произведении Эрнеста герои выражались не на литературном языке, а на его уличном эквиваленте. Гнев отца усилил и тот факт, что главный герой его сына оказался болен гонореей. В своем письме к Эрнесту он так отчитывал сына: «Мне казалось, что всем своим воспитанием я давал тебе понять, что порядочные люди нигде не обсуждают свои венерические болезни, кроме как в кабинете врача. Видимо, я заблуждался, и заблуждался жестоко…»
Естественно, что после этого события Эрнест в течение нескольких лет не общался с родителями и не сообщал им о своих успехах на литературном поприще. Он продолжал вести образ жизни, который ему нравился: женился, разводился, воспитывал детей и много писал о настоящей жизни, а не о той беспросветной череде дней, которую вели жители Оук-Парка.
Когда Кларенс преодолел 50-летний рубеж, он вдруг осознал, что жизнь прошла впустую. Несмотря на то что он стал очень уважаемым в Оук-Парке врачом, завладеть секретом индейской народной медицины ему так и не удалось. Любящая жена, характер которой, однако, с годами не стал лучше, настоятельно советовала обратить внимание на собственное здоровье: «Милый, у тебя же грудная жаба! Милый, ты обязан лечь в постель!». Но больше всего его раздражала постоянная боль в ногах. Приступы порой были настолько сильными, что Кларенс чуть не терял сознание. Родные и не подозревали, что вот уже в течение нескольких лет у него развивается гангрена ступней, осложнение диабета.
Кларенс много времени проводил в одиночестве, запираясь в кабинете. Жена жаловалась, что он перестал брать с собой в автомобильные поездки внуков. На самом деле Кларенс боялся, что однажды он не сможет совладать с собой и выпустит руль от нестерпимой боли.
Как-то в начале декабря, когда все обитатели Оук-Парка начали готовиться к Рождеству, Кларенс Хемингуэй вернулся домой после обхода своих пациентов чуть раньше обычного. Он в спешке разделся, спросил, как чувствует себя младший сын Лестер, который лежал с простудой, и сказал, что ему необходимо отдохнуть в кабинете до обеда. Когда он поднимался по лестнице, Грейс впервые обратила внимание на то, как ее муж тяжело опирается на перила. Могла ли она в тот момент подумать, что видит мужа живым в последний раз?
О смерти отца Эрнесту сообщили, когда он ехал вместе с сыном Джоном из Нью-Йорка в Ки-Уэст. Отдать последние почести респектабельному врачу пришли все жители городка. В газете «Оук-Ливс» сообщалось, что Кларенс Хемингуэй в течение многих лет облегчал страдания сотням людей. Эрнест Хемингуэй старался не заводить темы смерти отца в разговорах с друзьями, лишь однажды он обронил: «Возможно, он струсил… Был болен… были долги… И в очередной раз испугался матери – этой стерве всегда надо было всеми командовать, все делать по-своему!». Эрнест всегда высказывался о самоубийстве отрицательно, словно таким образом пытался обвинить умершего отца в поспешности покинуть земной мир. Лишь через 20 лет Хемингуэй напишет в предисловии романа «Прощай, оружие!»: «Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, возможно, больше терпеть он не мог. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений». Оправившись после кончины отца, Эрнест продолжал жить, как и прежде: писал про корриду и испанскую войну, много охотился. Хемингуэй пережил пять аварий и семь катастроф, но судьба была к нему милостива и он всегда оставался в живых.
В отношениях с женщинами Папа (именно так его называли все близкие и друзья) был предельно серьезным. Он настолько сильно влюблялся в предмет своего поклонения, что считал своим долгом жениться. Предстоящий развод его, как правило, не смущал. По этому поводу он мучился только в первый раз, когда женился на Полин Пфайфер. В тот момент он даже подумывал о самоубийстве, но ведь Хедли была очень преданной женой. Она поддерживала его увлечение литературой, причем не приносившее в семейный бюджет никаких средств, могла обходиться без модных платьев и готовить вкусные обеды из банальной картошки. Эрнест, сожительствуя одновременно с обеими, предоставил женщинам право самим решать, кто уйдет первой. Его постоянные поездки на сафари, задиристость и показная смелость обсуждались во всех салонах и кафе Парижа, причем даже поклонники высказывались о том, что все это лишь признаки панического страха Хэма перед смертью. И действительно, Эрнест Хемингуэй в течение всей жизни испытывал свою смелость или, возможно, пытался убить в себе отцовскую трусость. Если случая продемонстрировать свою храбрость не представлялось, то он прилагал все усилия, чтобы его найти.
Эрнест всегда приближал к себе только отчаянных женщин. Например, Джейн Мейсон, представительница старинного рода и жена богатого мужа, могла без особого труда взобраться к нему в номер по водосточной трубе. Хемингуэй боялся добропорядочных женщин, и особенно таких, которые когда-то мечтали стать оперными певицами, но выбрали обыкновенных врачей из захолустных городков и всю жизнь упрекали их за нереализованный талант. Любимым увлечением Эрнеста и Джейн были гонки по бездорожью на ее маленьком спортивном автомобиле. Все друзья Эрнеста отмечали, что в характерах любовников много общего. В Полин, так же как и в Эрнесте, постоянно боролись два начала: самоутверждение и саморазрушение. В случае с Полин фатального конца борьбы этих стремлений не наблюдалось: она скончалась лишь в 1980 году, а вот Хемингуэй довел эту борьбу до логического завершения.
Марта Гельхорн, третья жена писателя, с легкостью переносила тяготы военной жизни и могла сутками карабкаться пешком по скалистым склонам испанских гор. Увидев Марту, Эрнест осознал, что именно такую женщину он искал всю свою жизнь. Но просчитался, подарив ей на свадьбу дом на Кубе. Марта провела там всего два месяца, а затем вновь отправилась на поиски приключений, на этот раз в Гонконг. Однако Папа пока не подавал вида, что все эти опасные авантюры начинают ему надоедать, и поехал вслед за ней.
Семейная жизнь закончилась после того, как Хэм, перебрав спиртного, оказался в больнице с травмой головы. Раненый писатель представлял собой жалкое зрелище, и Марта не смогла удержаться от смеха, когда пришла его навестить. Она не учла того, что Папа свирепеет, когда отпускают шуточки в его адрес.
Спустя некоторое время Хэм сделал предложение своей последней жене, Мэри Уэлш. Она тоже относилась к категории тех женщин, которые презрительно смотрят на любые проявления слабости. Мэри, как и все предыдущие жены, вскоре поняла, что этот с виду смелый мужчина на самом деле ждет от женщины только одного – заботы. Именно поэтому он и искал женщин, способных бороться до последнего. Сам же, как выяснилось в дальнейшем, бороться не умел. Перепады давления, старые раны и шрамы, полученные в войнах и авариях, отражались на его душевном состоянии. Самое страшное, что он не мог больше писать: диктуя тексты, он понимал, что это уже не стройные ряды слов, а беспорядочное бегство после поражения. Годами подавляемый страх превратился в настоящую манию преследования. Как-то раз Мэри увидела, как Папа методично вставляет в ружье патроны. Приехавший доктор поставил диагноз паранойя и посоветовал Хемингуэю лечь в клинику, якобы лечить повышенное кровяное давление. Писатель застрелился 2 июля 1961 года в возрасте 62 лет и не оставил никакой записки.
…Эрнест Хемингуэй всегда был для Лестера настоящим кумиром. Ведь Эрни был таким большим и сильным. Он, так же как и брат, полюбил журналистику, охоту и войну. В 1944 году Лестер, который работал военным корреспондентом, случайно встретился с Эрни и его будущей женой Мэри. Она произвела на него впечатление. Хотя все, что делал его брат, приводило Лестера в восторг. О своих литературных трудах он старался не говорить. Его единственным значительным произведением можно назвать мемуары «Мой брат, Эрнест Хемингуэй», появившиеся в 1962 году, через год после самоубийства Эрни.
Через 30 лет Лестер Хемингуэй последовал примеру старшего брата, на что в американской прессе появились ироничные заметки по поводу того, что суицид становится устойчивой привычкой в семье Хемингуэй, и, видимо, были недалеки от истины, поскольку через 14 лет покончила с собой Марго Хемингуэй. Обеспокоенная долгим молчанием Марго, одна из ее подруг позвонила. Не дождавшись ответа, она попала в квартиру Марго по приставной лестнице. На кровати лежало тело, настолько разложившееся, что в нем вряд ли уже можно было узнать блестящую в прошлом модель.
После развода Марго пристрастилась к спиртному, заливая таким образом горечь прошлых поражений, и к 1988 году выглядела абсолютной развалиной. Осенью 1990 года она попала в больницу с нервным расстройством на почве алкоголизма. Марго прошла курс лечения сильнейшими психотропными препаратами, но спустя несколько месяцев болезнь обострилась, и бывшая модель покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного.
17 февраля 1988 года в Санкт-Петербурге покончил жизнь самоубийством Александр Башлачёв. Талантливый рок-бард свел счеты с жизнью, выбросившись из окна. Стоит заметить, что относительная известность пришла к нему уже после смерти, отчасти благодаря акту самоубийства. После его гибели стало расхожим мнение, что «самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность дал этому Сашка Башлачёв своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы» (Алексей Марков).
Психологи считают, что в случае, когда творческий человек добровольно уходит из жизни, его смерть напрямую соотносится с автобиографической легендой, т. е. писатель, художник, музыкант может творить по определенной модели не только свою жизнь, но и свою смерть. Конечно, не все литераторы и композиторы рассматривают свою жизнь как художественное или музыкальное произведение, но те, кто живет «по сценарию», старается как можно эффектней «задернуть занавес». Люди такого типа планируют самоубийство заранее, для них этот поступок – эпилог в «книге жизни». Это – красочный финал, как бы корректирующий всю обыденность и неправильность предшествующей биографии. Так, Г. Чхартишвили среди трех основных мотивов писательских самоубийств назвал «опасную тенденцию превращать собственную биографию в литературное произведение, иногда жертвуя ради эффектного финала самой жизнью».
Как раз анализ высказываний о Башлачёве в прессе и популярных книжных изданиях и позволил нам воссоздать некую модель мифологизированного жизнеописания талантливого рок-барда. Для начала обратимся к заметке школьницы Ольги Никитиной. Ее выступление в прессе стало своеобразной квинтэссенцией мифологического творчества общественности.
Мы не будем приводить полностью заметку, а рассмотрим лишь некоторые выдержки из нее: «обычный парень», «увидели талант, но не поняли его боли», «больше других ощущал смерть России», «его баллады будто были написаны от лица человека, который уже умер», «Саша жил, отдавая людям весь свет, всю боль своей души». Кем видится Ольге Башлачёв? Пожалуй, если не святым, то уж точно «пионером-героем».
Та же мысль сквозит и в статье, опубликованной в вологодской газете: «Для него очень дорого было слово „честь“. Ему легче было пойти на плаху, чем на компромисс».
А вот что писала после смерти Саши газета «Губерния» (Архангельск): «Александр торопился жить, а потому был сбит метким выстрелом на лету, как птица, гордая и свободная. Башлачёв выбросился из окна на питерские камни: тело – вниз, а душа – вверх…» (Гильфан Дохин).
Тот факт, что Саша Башлачёв после смерти был «канонизирован» общественностью, сомнений не вызывает. Но сам собой напрашивается вопрос: в каком амплуа? «Саша был поэтом, – писала все та же Оля Никитина. – Он шел до конца и жил как умел. Саша не был посланцем Бога или дьявола. Он был настоящим Поэтом, а настоящий Поэт сам и ангел, и черт». Самым интересным в этих рассуждениях является не религиозная идентификация Башлачёва, а то, что Ольга называет его Поэтом. Как поэтом, так и ангелом называли Башлачёва и до Ольги. Вот, например, что написал о барде Слава Задерий: «С уходом Саши нарушилось многое в Питере. Несмотря на то что он был веселый простой парень, был он – не скажу „душой компании“, не скажу – „сердцем“… а тут какая-то более высокая стадия, что ли. Ангелом».
Но, как показали наблюдения, в воспоминаниях и рассуждениях об Александре Башлачёве доминирует сравнение его не с ангелом и чертом, а именно с Поэтом. Причем Поэтом называют его самые разные люди: поклонники, журналисты, ведущие телепрограмм, литературные критики, ученые:
«Он был поэт – этим и интересен» (И. Смирнов); «Ближе всего, конечно, слово „поэт“, но в его изначальном природном значении, смыкающимся с игрой стихий»; «Башлачёв – поэт, а не историк и философ» (А. Житинский); «Знала, что Саша Башлачёв – поэт, а не текстовик» (Н. Науменко); «истинный поэт, Поэт от Бога, он рано или поздно должен был занять место в литературе» (И. Карней); «Башлачёв был гениальным поэтом» (А. Рахлина); «Рок был „обезглавлен“, потеряв своего лучшего поэта» (Г. Фролова); «Чем больше времени проходит, тем более загадочной кажется эта фигура. Личность. Поэт» (Е. Борисова); «А. Башлачёв состоялся как поэт» (В. Кошелев, А. Чернов); «Поэт подлинный, поэт в самом высоком значении слова» (А. И. Николаев); «Если о литературных достоинствах многих рок-текстов можно долго дискутировать, то что Башлачёв – поэт, является бесспорным» (О. В. Палий).
Чтобы дополнить картину, приведем отзывы на публикации произведений Башлачёва: «Совершенно ясно одно – в мире жил поэт. Поэт незнакомый, но истинный, сказавший свое слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью» (Б. Окуджава); «Его талант должен был украсить российскую поэзию 80-х годов… Он имел гораздо больше прав на признание, чем многие из тех, чьи поэтические сборники годами пылятся на полках магазинов» («Собеседник», август 1988 г.); «Одно ясно и сейчас: Башлачёв – национальный наш поэт» (А. Зарубин); «Мы с ним на берегу Аксая буквами, наверное, размером в десять на десять метров написали: „Вся власть поэтам“» (Задерий).
Последнее высказывание говорит о том, что и сам Башлачёв ощущал себя прежде всего поэтом.
«Башлачёв говорил, что песни буквально „осеняли“ его, да так внезапно подчас, что он едва успевал записывать их на бумагу», – вспоминал Артем Троицкий. Хотя высказывания такого рода пытался развенчать в своих воспоминаниях Задерий: «Ходят разговоры, что стихи и песни к Сашке прибывали свыше, то есть некто как бы вкладывал в него готовые строчки и оставалось только записывать их на бумагу. На самом деле это не так, Сашка хорошо работал». Впрочем, «звание» поэта Башлачёв носил еще при жизни. Вспомним хотя бы слова Шевчука, который советовал всем идти слушать Сашу Башлачёва: «Идите, ребята, идите. Это фантастика. Настоящий поэт!». А после самоубийства Александра Шевчук писал: «Он был просто самый талантливый, самый гениальный среди нас».
Что интересно, общественность восприняла уход из жизни Башлачёва не как смерть рок-барда, а именно как смерть поэта. «Башлачёв – не рок-поэт, а просто поэт» (Давыдов).
Стоит заметить, что в русской культуре после смерти Пушкина и Лермонтова сформировался некий миф: поэт должен трагически погибнуть молодым. А после самоубийств Есенина и Маяковского миф о гибели поэта приобрел в русской культуре особый смысл: поэт должен не просто трагически погибнуть, а обязательно покончить с собой. И разумеется, можно предугадать реакцию публики на добровольный уход талантливого человека из жизни.
Так, К. К. Ротиков после смерти П. И. Чайковского написал: «Миф о самоубийстве претерпел любопытную эволюцию. Мысль не нова: обыватель никогда не может поверить, будто знаменитости могут вот так запросто умереть, как простые людишки, от простуды или инфаркта. А уж с поносом, спазмами – так неаппетитно, нет, великому человеку не пристало».
«29. XII Есенин повесился, – писал Гинзбург после самоубийства Есенина. – Очень все это скверно. И сквернее всего то, что вот уже выползает готовенькая „легенда о писателе“. С этим ничего не поделать: я по себе знаю – у меня каждый самоубийца ходит в ореоле. Я, вероятно, теперь никогда не смогу читать без какого-то волнения его стихи, которые я не люблю. Я испытываю к самоубийству, нет, к самоубийцам, род подобострастия. И странное дело – мне никогда их не жаль. Для меня смерть – такая непонятная и ужасающая вещь, что я, если смею так сказать, – завидую людям, которые поняли ее до такой точки, что отважились ее себе причинить. Почему-то теперь, когда человек вешается (особенно такой), то кажется, что он это сделал нарочно, для вящего безобразия и чуть ли не из литературных соображений. Это все, кажется, пошло от Ставрогина».
Таким образом, Башлачёв своей смертью в полной мере реализовал миф о гибели поэта.
Поэтому публика восприняла его смерть как «продолжение традиций». И как нельзя лучше об этом говорят заголовки статей о рок-барде, опубликованных уже после его самоубийства: «Предпочел молчание», «Судьба скомороха», «Русская смерть», «Один из нас», «По ком звонят колокольчики», «Смерть шута», «А. Башлачёв, В. Цой – кто следующий?», «Шагнуть вниз, чтобы взлететь», «Сказка с несчастливым концом» и др. Можно даже не читать эти материалы, а глядя только на заголовки, согласиться с Георгием Рамазашвили, который в 1994 году написал по поводу этих публикаций: «Одной пятерни хватает для перечисления статей, в которых речь идет о реальном непридуманном поэте. Во всех же остальных случаях авторы создают миф».
Рамазашвили пытался хоть отчасти развенчать миф о «смерти русского поэта»: «Нетрудно представить, как будет выглядеть когда-нибудь дом-музей Башлачёва: входить посетители будут через окно, специально приспособленное для этого. Зачем вчитываться в каждую строку? За это не платят денег. То ли дело кунсткамера! То ли дело гримерная актеров в фильме ужасов! Вся жизнь банальна, как форма оконной рамы! Гладка, как карниз! Прозрачна, как стекло! Поэтому она и заслуживает того, чтобы в лавке старьевщика-журналиста оказаться обменянной на какой-нибудь символ».
Также в заголовках статей о Башлачёве очень часто авторы используют цитаты из его произведений, которые прекрасно соотносятся с мифологемой «поэт»: «Люблю оттого, что болит», «Мы редко поем, но когда мы поем, поднимается ветер…», «Я позвал сюда гром!», «Следом песни, которой ты веришь…», «Пляшу в огне…», «На второй мировой поэзии», «Семь кругов беспокойного лада», «Я стану хранителем времени сбора камней…», «Я не знал, как жить…», «Звезда! Зачем мы вошли сюда?», «Я люблю время колокольчиков…», «Я знаю, зачем иду по земле…».
Но что же, по мнению мифотворцев, толкнуло Башлачёва на самоубийство? Уверенность, что только после смерти ему гарантирована слава? Театральный эффект, который должно было произвести самоубийство на публику? Или нечто иное?
Как ни странно, но практически все, кто обращается к причинам самоубийства Башлачёва, сходятся на том, что их объяснить невозможно. Вот лишь несколько высказываний людей, пытавшихся раскрыть тайну добровольного прощания с жизнью Саши Башлачёва: «Его смерть до сих пор остается загадкой»; «До сих пор загадка, почему он ушел тогда, когда, казалось бы, – после безверия и мрака – начиналось его колокольное время. А может, и не надо, не стоит отгадывать эту загадку? Ибо объясненный поэт уже не поэт»; «Что означало его добровольное прощание с жизнью – этот грохот раскрытого окна в никуда?»; «Не хотелось бы углубляться в причины и мотивы того, что он совершил, дабы не разводить сплетни, тем более что причины эти не общественные, они скрывались в нем самом»; «Отчего ушел из жизни Саша Башлачёв? Может быть, от ощущения своей чуждости настоящему? Словно попав во временной водоворот, он так и не смог выбраться из прошлого…»; «Почему он решил оборвать жизнь (а значит, и поэзию) – тоже тайна, и не стоит рядить ее в романтиче? ские одежды фатальности, якобы неизбежной для поэта ранней гибели»; «А когда мир так неустроен, несовершенен и так беспощаден ко всему, что любимо? Наверное, можно и это пережить. Наверное, можно. Он не смог. И в этом не его вина»; «Мы уже никогда не узнаем ответа на вопрос: почему он решился на этот шаг? Шаг в открытое окно, шаг в никуда, в темноту и бесчувствие. Никто – ни его близкие, ни друзья, ни любимая женщина – не может сказать, отчего сделал он этот шаг не во времена, когда нашей жизнью правили тупость и самодовольная бездарность, когда все талантливое отчаянно проигрывало или выходило из игры, даже не пытаясь победить. Он ушел из этой жизни, когда у всех нас появилась надежда, когда все захлебывались разрешенной свободой, многообразием возможностей и планов. Он получал выгодные предложения, мог выходить на сцену и петь свои песни. Но он предпочел молчание… А может быть, уже тогда он предчувствовал появление хаоса, родившего неуверенность и поглотившего надежды на нормальную человеческую жизнь, на гармонию в душе и в доме?.. Впрочем, он был далек от политики, но остро чувствовал печаль и одиночество жизни, переменчивую хрупкость прекрасного и „веселенький“ юмор зла…»
Эрнест Хемингуэй
Кларенс Хемингуэй женился на такой же достойной девушке Грейс, и вместе они составили типичную законопослушную пару, которой отводилась простая роль любить друг друга и в старости коротать вечера в обществе очаровательных внучат. И неважно, что до женитьбы Кларенс Хемингуэй жил в Южной Дакоте, изучая способы лечения малярии в племени индейцев сиу, а Грейс покоряла нью-йоркскую публику своим редким контральто, да так, что ей предложили контракт в Мэдисон-сквер-гарден. Ведь в конце концов Кларенс стал замечательным врачом, а Грейс сумела облегчить тоску по сцене пением в церковном хоре. В этой благопристойной семье появилось 5 детей: три девочки и два мальчика.Эрнест был вторым по счету ребенком в семье. Когда он подрос, отец стал приобщать его к охоте на птиц и рыбалке, а мать – к музицированию на виолончели. Мальчик был больше привязан к отцу, чем к матери, видимо, Грейс не могла простить себе то, что отказалась от карьеры певицы ради тихого провинциального парня, и поэтому днями и ночами пилила мужа. Кларенс научил маленького Эрни свистеть, чтобы облегчить приступ боли. Как-то раз Эрни упал, когда бежал на соседнюю ферму за молоком. Испуганный ребенок весь в крови прибежал домой. Отец объяснил ему, что боль проходит, если постоянно свистеть. Потом мальчик стал замечать, что после того, как мама и папа о чем-то долго спорят, закрывшись в комнате, отец несколько дней насвистывает.
На 12-летие Кларенс подарил мальчику настоящее ружье, однозарядное, 20-го калибра. Именно в тот момент Эрни и решил, что никогда не позволит женщине подчинить себя, как папа…
По словам Марселины и Лестер Хемингуэй, отца и Эрни связывала настоящая дружба, тем не менее он воспротивился требованию родителей поступить в университет и овладеть достойной профессией, за что те выгнали его из дома. Марселина вспоминала, что, когда родители получили по почте первую книгу Эрнеста, изданную в Париже, дома разразился настоящий скандал. Отец несколько дней ни с кем не разговаривал, а мать все рыдала и спрашивала у Господа, за что сын их так наказывает. И это о будущем нобелевском лауреате.
Возмущение семьи, где царили пуританские нравы, было вполне объяснимо, ведь в произведении Эрнеста герои выражались не на литературном языке, а на его уличном эквиваленте. Гнев отца усилил и тот факт, что главный герой его сына оказался болен гонореей. В своем письме к Эрнесту он так отчитывал сына: «Мне казалось, что всем своим воспитанием я давал тебе понять, что порядочные люди нигде не обсуждают свои венерические болезни, кроме как в кабинете врача. Видимо, я заблуждался, и заблуждался жестоко…»
Естественно, что после этого события Эрнест в течение нескольких лет не общался с родителями и не сообщал им о своих успехах на литературном поприще. Он продолжал вести образ жизни, который ему нравился: женился, разводился, воспитывал детей и много писал о настоящей жизни, а не о той беспросветной череде дней, которую вели жители Оук-Парка.
Когда Кларенс преодолел 50-летний рубеж, он вдруг осознал, что жизнь прошла впустую. Несмотря на то что он стал очень уважаемым в Оук-Парке врачом, завладеть секретом индейской народной медицины ему так и не удалось. Любящая жена, характер которой, однако, с годами не стал лучше, настоятельно советовала обратить внимание на собственное здоровье: «Милый, у тебя же грудная жаба! Милый, ты обязан лечь в постель!». Но больше всего его раздражала постоянная боль в ногах. Приступы порой были настолько сильными, что Кларенс чуть не терял сознание. Родные и не подозревали, что вот уже в течение нескольких лет у него развивается гангрена ступней, осложнение диабета.
Кларенс много времени проводил в одиночестве, запираясь в кабинете. Жена жаловалась, что он перестал брать с собой в автомобильные поездки внуков. На самом деле Кларенс боялся, что однажды он не сможет совладать с собой и выпустит руль от нестерпимой боли.
Как-то в начале декабря, когда все обитатели Оук-Парка начали готовиться к Рождеству, Кларенс Хемингуэй вернулся домой после обхода своих пациентов чуть раньше обычного. Он в спешке разделся, спросил, как чувствует себя младший сын Лестер, который лежал с простудой, и сказал, что ему необходимо отдохнуть в кабинете до обеда. Когда он поднимался по лестнице, Грейс впервые обратила внимание на то, как ее муж тяжело опирается на перила. Могла ли она в тот момент подумать, что видит мужа живым в последний раз?
О смерти отца Эрнесту сообщили, когда он ехал вместе с сыном Джоном из Нью-Йорка в Ки-Уэст. Отдать последние почести респектабельному врачу пришли все жители городка. В газете «Оук-Ливс» сообщалось, что Кларенс Хемингуэй в течение многих лет облегчал страдания сотням людей. Эрнест Хемингуэй старался не заводить темы смерти отца в разговорах с друзьями, лишь однажды он обронил: «Возможно, он струсил… Был болен… были долги… И в очередной раз испугался матери – этой стерве всегда надо было всеми командовать, все делать по-своему!». Эрнест всегда высказывался о самоубийстве отрицательно, словно таким образом пытался обвинить умершего отца в поспешности покинуть земной мир. Лишь через 20 лет Хемингуэй напишет в предисловии романа «Прощай, оружие!»: «Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, возможно, больше терпеть он не мог. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений». Оправившись после кончины отца, Эрнест продолжал жить, как и прежде: писал про корриду и испанскую войну, много охотился. Хемингуэй пережил пять аварий и семь катастроф, но судьба была к нему милостива и он всегда оставался в живых.
В отношениях с женщинами Папа (именно так его называли все близкие и друзья) был предельно серьезным. Он настолько сильно влюблялся в предмет своего поклонения, что считал своим долгом жениться. Предстоящий развод его, как правило, не смущал. По этому поводу он мучился только в первый раз, когда женился на Полин Пфайфер. В тот момент он даже подумывал о самоубийстве, но ведь Хедли была очень преданной женой. Она поддерживала его увлечение литературой, причем не приносившее в семейный бюджет никаких средств, могла обходиться без модных платьев и готовить вкусные обеды из банальной картошки. Эрнест, сожительствуя одновременно с обеими, предоставил женщинам право самим решать, кто уйдет первой. Его постоянные поездки на сафари, задиристость и показная смелость обсуждались во всех салонах и кафе Парижа, причем даже поклонники высказывались о том, что все это лишь признаки панического страха Хэма перед смертью. И действительно, Эрнест Хемингуэй в течение всей жизни испытывал свою смелость или, возможно, пытался убить в себе отцовскую трусость. Если случая продемонстрировать свою храбрость не представлялось, то он прилагал все усилия, чтобы его найти.
Эрнест всегда приближал к себе только отчаянных женщин. Например, Джейн Мейсон, представительница старинного рода и жена богатого мужа, могла без особого труда взобраться к нему в номер по водосточной трубе. Хемингуэй боялся добропорядочных женщин, и особенно таких, которые когда-то мечтали стать оперными певицами, но выбрали обыкновенных врачей из захолустных городков и всю жизнь упрекали их за нереализованный талант. Любимым увлечением Эрнеста и Джейн были гонки по бездорожью на ее маленьком спортивном автомобиле. Все друзья Эрнеста отмечали, что в характерах любовников много общего. В Полин, так же как и в Эрнесте, постоянно боролись два начала: самоутверждение и саморазрушение. В случае с Полин фатального конца борьбы этих стремлений не наблюдалось: она скончалась лишь в 1980 году, а вот Хемингуэй довел эту борьбу до логического завершения.
Марта Гельхорн, третья жена писателя, с легкостью переносила тяготы военной жизни и могла сутками карабкаться пешком по скалистым склонам испанских гор. Увидев Марту, Эрнест осознал, что именно такую женщину он искал всю свою жизнь. Но просчитался, подарив ей на свадьбу дом на Кубе. Марта провела там всего два месяца, а затем вновь отправилась на поиски приключений, на этот раз в Гонконг. Однако Папа пока не подавал вида, что все эти опасные авантюры начинают ему надоедать, и поехал вслед за ней.
Семейная жизнь закончилась после того, как Хэм, перебрав спиртного, оказался в больнице с травмой головы. Раненый писатель представлял собой жалкое зрелище, и Марта не смогла удержаться от смеха, когда пришла его навестить. Она не учла того, что Папа свирепеет, когда отпускают шуточки в его адрес.
Спустя некоторое время Хэм сделал предложение своей последней жене, Мэри Уэлш. Она тоже относилась к категории тех женщин, которые презрительно смотрят на любые проявления слабости. Мэри, как и все предыдущие жены, вскоре поняла, что этот с виду смелый мужчина на самом деле ждет от женщины только одного – заботы. Именно поэтому он и искал женщин, способных бороться до последнего. Сам же, как выяснилось в дальнейшем, бороться не умел. Перепады давления, старые раны и шрамы, полученные в войнах и авариях, отражались на его душевном состоянии. Самое страшное, что он не мог больше писать: диктуя тексты, он понимал, что это уже не стройные ряды слов, а беспорядочное бегство после поражения. Годами подавляемый страх превратился в настоящую манию преследования. Как-то раз Мэри увидела, как Папа методично вставляет в ружье патроны. Приехавший доктор поставил диагноз паранойя и посоветовал Хемингуэю лечь в клинику, якобы лечить повышенное кровяное давление. Писатель застрелился 2 июля 1961 года в возрасте 62 лет и не оставил никакой записки.
…Эрнест Хемингуэй всегда был для Лестера настоящим кумиром. Ведь Эрни был таким большим и сильным. Он, так же как и брат, полюбил журналистику, охоту и войну. В 1944 году Лестер, который работал военным корреспондентом, случайно встретился с Эрни и его будущей женой Мэри. Она произвела на него впечатление. Хотя все, что делал его брат, приводило Лестера в восторг. О своих литературных трудах он старался не говорить. Его единственным значительным произведением можно назвать мемуары «Мой брат, Эрнест Хемингуэй», появившиеся в 1962 году, через год после самоубийства Эрни.
Через 30 лет Лестер Хемингуэй последовал примеру старшего брата, на что в американской прессе появились ироничные заметки по поводу того, что суицид становится устойчивой привычкой в семье Хемингуэй, и, видимо, были недалеки от истины, поскольку через 14 лет покончила с собой Марго Хемингуэй. Обеспокоенная долгим молчанием Марго, одна из ее подруг позвонила. Не дождавшись ответа, она попала в квартиру Марго по приставной лестнице. На кровати лежало тело, настолько разложившееся, что в нем вряд ли уже можно было узнать блестящую в прошлом модель.
Марго Хемингуэй
В юности перед Марго Хемингуэй открывались широкие перспективы, ведь она была внучкой кумира нации. Манера ее поведения была точно такой же, как и у деда. Она проводила все выходные на рыбалке или лазая по горам. После того как Марго бросила школу, она решила перебраться в Нью-Йорк и попробовать себя в качестве модели. Интенсивная диета и изнурительные тренировки сделали из обычной девушки звезду «Вога» и «Тайма». Продюсер Дино де Лаурентис увидел в Марго будущую кинодиву и предложил ей главную роль в фильме «Губная помада». С выходом фильма Лаурентис понял, что поторопился с выводами, поскольку оценки критиков колебались в пределах от «очень плохо» до «отвратительно». Провал фильма стал для Марго началом конца. В личной жизни все складывалось также неудачно: последовал разрыв с мужем, который был официально оформлен только в 1978 году. Позже она вышла замуж за французского режиссера Бернарда Фуше, что дало ей возможность еще раз появиться в модных журналах. Проект Фуше сделать документальный фильм о жизни Эрнеста Хемингуэя так и остался на уровне плана, так как Марго теперь увлеклась буддизмом и магией американских индейцев, да и сам брак уже трещал по швам.После развода Марго пристрастилась к спиртному, заливая таким образом горечь прошлых поражений, и к 1988 году выглядела абсолютной развалиной. Осенью 1990 года она попала в больницу с нервным расстройством на почве алкоголизма. Марго прошла курс лечения сильнейшими психотропными препаратами, но спустя несколько месяцев болезнь обострилась, и бывшая модель покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного.
«Лестница на небеса» Александра Башлачёва
И всем сердцем своим благородным не объять тебе скорби людской…» – эти строки принадлежат не Башлачёву, а другому русскому поэту – Н. Некрасову. Но они так замечательно говорят о судьбе поэтов в России вообще. «А в глазах мировая скорбь – пошло, заезжено, но… Пусть это будет даже не поэт, а просто человек, взявший на себя слишком большую ответственность „за судьбы мира“, слишком тяжелую ношу. Объять необъятное невозможно, но кто-то пытается, и, возможно, именно поэтому не выдерживают нервы, сердце или все-таки душа? А потом говорят, что, вот мол де, надорвался, сорвался и…17 февраля 1988 года в Санкт-Петербурге покончил жизнь самоубийством Александр Башлачёв. Талантливый рок-бард свел счеты с жизнью, выбросившись из окна. Стоит заметить, что относительная известность пришла к нему уже после смерти, отчасти благодаря акту самоубийства. После его гибели стало расхожим мнение, что «самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность дал этому Сашка Башлачёв своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы» (Алексей Марков).
Психологи считают, что в случае, когда творческий человек добровольно уходит из жизни, его смерть напрямую соотносится с автобиографической легендой, т. е. писатель, художник, музыкант может творить по определенной модели не только свою жизнь, но и свою смерть. Конечно, не все литераторы и композиторы рассматривают свою жизнь как художественное или музыкальное произведение, но те, кто живет «по сценарию», старается как можно эффектней «задернуть занавес». Люди такого типа планируют самоубийство заранее, для них этот поступок – эпилог в «книге жизни». Это – красочный финал, как бы корректирующий всю обыденность и неправильность предшествующей биографии. Так, Г. Чхартишвили среди трех основных мотивов писательских самоубийств назвал «опасную тенденцию превращать собственную биографию в литературное произведение, иногда жертвуя ради эффектного финала самой жизнью».
Александр Башлачёв
В истории Саши Башлачёва больше всего поражает то, что соавтором его «текста смерти» стали средства массовой информации. Вряд ли кто-то будет спорить, что общественность воспринимает «книгу жизни и смерти» той или иной известной личности именно благодаря статьям в прессе или телепередачам, а не из первоисточников (автобиографии, высказываний самого литератора, воспоминаний о нем родных и друзей), которые зачастую очень сильно искажаются средствами массовой информации.Как раз анализ высказываний о Башлачёве в прессе и популярных книжных изданиях и позволил нам воссоздать некую модель мифологизированного жизнеописания талантливого рок-барда. Для начала обратимся к заметке школьницы Ольги Никитиной. Ее выступление в прессе стало своеобразной квинтэссенцией мифологического творчества общественности.
Мы не будем приводить полностью заметку, а рассмотрим лишь некоторые выдержки из нее: «обычный парень», «увидели талант, но не поняли его боли», «больше других ощущал смерть России», «его баллады будто были написаны от лица человека, который уже умер», «Саша жил, отдавая людям весь свет, всю боль своей души». Кем видится Ольге Башлачёв? Пожалуй, если не святым, то уж точно «пионером-героем».
Та же мысль сквозит и в статье, опубликованной в вологодской газете: «Для него очень дорого было слово „честь“. Ему легче было пойти на плаху, чем на компромисс».
А вот что писала после смерти Саши газета «Губерния» (Архангельск): «Александр торопился жить, а потому был сбит метким выстрелом на лету, как птица, гордая и свободная. Башлачёв выбросился из окна на питерские камни: тело – вниз, а душа – вверх…» (Гильфан Дохин).
Тот факт, что Саша Башлачёв после смерти был «канонизирован» общественностью, сомнений не вызывает. Но сам собой напрашивается вопрос: в каком амплуа? «Саша был поэтом, – писала все та же Оля Никитина. – Он шел до конца и жил как умел. Саша не был посланцем Бога или дьявола. Он был настоящим Поэтом, а настоящий Поэт сам и ангел, и черт». Самым интересным в этих рассуждениях является не религиозная идентификация Башлачёва, а то, что Ольга называет его Поэтом. Как поэтом, так и ангелом называли Башлачёва и до Ольги. Вот, например, что написал о барде Слава Задерий: «С уходом Саши нарушилось многое в Питере. Несмотря на то что он был веселый простой парень, был он – не скажу „душой компании“, не скажу – „сердцем“… а тут какая-то более высокая стадия, что ли. Ангелом».
Но, как показали наблюдения, в воспоминаниях и рассуждениях об Александре Башлачёве доминирует сравнение его не с ангелом и чертом, а именно с Поэтом. Причем Поэтом называют его самые разные люди: поклонники, журналисты, ведущие телепрограмм, литературные критики, ученые:
«Он был поэт – этим и интересен» (И. Смирнов); «Ближе всего, конечно, слово „поэт“, но в его изначальном природном значении, смыкающимся с игрой стихий»; «Башлачёв – поэт, а не историк и философ» (А. Житинский); «Знала, что Саша Башлачёв – поэт, а не текстовик» (Н. Науменко); «истинный поэт, Поэт от Бога, он рано или поздно должен был занять место в литературе» (И. Карней); «Башлачёв был гениальным поэтом» (А. Рахлина); «Рок был „обезглавлен“, потеряв своего лучшего поэта» (Г. Фролова); «Чем больше времени проходит, тем более загадочной кажется эта фигура. Личность. Поэт» (Е. Борисова); «А. Башлачёв состоялся как поэт» (В. Кошелев, А. Чернов); «Поэт подлинный, поэт в самом высоком значении слова» (А. И. Николаев); «Если о литературных достоинствах многих рок-текстов можно долго дискутировать, то что Башлачёв – поэт, является бесспорным» (О. В. Палий).
Чтобы дополнить картину, приведем отзывы на публикации произведений Башлачёва: «Совершенно ясно одно – в мире жил поэт. Поэт незнакомый, но истинный, сказавший свое слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью» (Б. Окуджава); «Его талант должен был украсить российскую поэзию 80-х годов… Он имел гораздо больше прав на признание, чем многие из тех, чьи поэтические сборники годами пылятся на полках магазинов» («Собеседник», август 1988 г.); «Одно ясно и сейчас: Башлачёв – национальный наш поэт» (А. Зарубин); «Мы с ним на берегу Аксая буквами, наверное, размером в десять на десять метров написали: „Вся власть поэтам“» (Задерий).
Последнее высказывание говорит о том, что и сам Башлачёв ощущал себя прежде всего поэтом.
«Башлачёв говорил, что песни буквально „осеняли“ его, да так внезапно подчас, что он едва успевал записывать их на бумагу», – вспоминал Артем Троицкий. Хотя высказывания такого рода пытался развенчать в своих воспоминаниях Задерий: «Ходят разговоры, что стихи и песни к Сашке прибывали свыше, то есть некто как бы вкладывал в него готовые строчки и оставалось только записывать их на бумагу. На самом деле это не так, Сашка хорошо работал». Впрочем, «звание» поэта Башлачёв носил еще при жизни. Вспомним хотя бы слова Шевчука, который советовал всем идти слушать Сашу Башлачёва: «Идите, ребята, идите. Это фантастика. Настоящий поэт!». А после самоубийства Александра Шевчук писал: «Он был просто самый талантливый, самый гениальный среди нас».
Что интересно, общественность восприняла уход из жизни Башлачёва не как смерть рок-барда, а именно как смерть поэта. «Башлачёв – не рок-поэт, а просто поэт» (Давыдов).
Стоит заметить, что в русской культуре после смерти Пушкина и Лермонтова сформировался некий миф: поэт должен трагически погибнуть молодым. А после самоубийств Есенина и Маяковского миф о гибели поэта приобрел в русской культуре особый смысл: поэт должен не просто трагически погибнуть, а обязательно покончить с собой. И разумеется, можно предугадать реакцию публики на добровольный уход талантливого человека из жизни.
Так, К. К. Ротиков после смерти П. И. Чайковского написал: «Миф о самоубийстве претерпел любопытную эволюцию. Мысль не нова: обыватель никогда не может поверить, будто знаменитости могут вот так запросто умереть, как простые людишки, от простуды или инфаркта. А уж с поносом, спазмами – так неаппетитно, нет, великому человеку не пристало».
«29. XII Есенин повесился, – писал Гинзбург после самоубийства Есенина. – Очень все это скверно. И сквернее всего то, что вот уже выползает готовенькая „легенда о писателе“. С этим ничего не поделать: я по себе знаю – у меня каждый самоубийца ходит в ореоле. Я, вероятно, теперь никогда не смогу читать без какого-то волнения его стихи, которые я не люблю. Я испытываю к самоубийству, нет, к самоубийцам, род подобострастия. И странное дело – мне никогда их не жаль. Для меня смерть – такая непонятная и ужасающая вещь, что я, если смею так сказать, – завидую людям, которые поняли ее до такой точки, что отважились ее себе причинить. Почему-то теперь, когда человек вешается (особенно такой), то кажется, что он это сделал нарочно, для вящего безобразия и чуть ли не из литературных соображений. Это все, кажется, пошло от Ставрогина».
Таким образом, Башлачёв своей смертью в полной мере реализовал миф о гибели поэта.
Поэтому публика восприняла его смерть как «продолжение традиций». И как нельзя лучше об этом говорят заголовки статей о рок-барде, опубликованных уже после его самоубийства: «Предпочел молчание», «Судьба скомороха», «Русская смерть», «Один из нас», «По ком звонят колокольчики», «Смерть шута», «А. Башлачёв, В. Цой – кто следующий?», «Шагнуть вниз, чтобы взлететь», «Сказка с несчастливым концом» и др. Можно даже не читать эти материалы, а глядя только на заголовки, согласиться с Георгием Рамазашвили, который в 1994 году написал по поводу этих публикаций: «Одной пятерни хватает для перечисления статей, в которых речь идет о реальном непридуманном поэте. Во всех же остальных случаях авторы создают миф».
Рамазашвили пытался хоть отчасти развенчать миф о «смерти русского поэта»: «Нетрудно представить, как будет выглядеть когда-нибудь дом-музей Башлачёва: входить посетители будут через окно, специально приспособленное для этого. Зачем вчитываться в каждую строку? За это не платят денег. То ли дело кунсткамера! То ли дело гримерная актеров в фильме ужасов! Вся жизнь банальна, как форма оконной рамы! Гладка, как карниз! Прозрачна, как стекло! Поэтому она и заслуживает того, чтобы в лавке старьевщика-журналиста оказаться обменянной на какой-нибудь символ».
Также в заголовках статей о Башлачёве очень часто авторы используют цитаты из его произведений, которые прекрасно соотносятся с мифологемой «поэт»: «Люблю оттого, что болит», «Мы редко поем, но когда мы поем, поднимается ветер…», «Я позвал сюда гром!», «Следом песни, которой ты веришь…», «Пляшу в огне…», «На второй мировой поэзии», «Семь кругов беспокойного лада», «Я стану хранителем времени сбора камней…», «Я не знал, как жить…», «Звезда! Зачем мы вошли сюда?», «Я люблю время колокольчиков…», «Я знаю, зачем иду по земле…».
Но что же, по мнению мифотворцев, толкнуло Башлачёва на самоубийство? Уверенность, что только после смерти ему гарантирована слава? Театральный эффект, который должно было произвести самоубийство на публику? Или нечто иное?
Как ни странно, но практически все, кто обращается к причинам самоубийства Башлачёва, сходятся на том, что их объяснить невозможно. Вот лишь несколько высказываний людей, пытавшихся раскрыть тайну добровольного прощания с жизнью Саши Башлачёва: «Его смерть до сих пор остается загадкой»; «До сих пор загадка, почему он ушел тогда, когда, казалось бы, – после безверия и мрака – начиналось его колокольное время. А может, и не надо, не стоит отгадывать эту загадку? Ибо объясненный поэт уже не поэт»; «Что означало его добровольное прощание с жизнью – этот грохот раскрытого окна в никуда?»; «Не хотелось бы углубляться в причины и мотивы того, что он совершил, дабы не разводить сплетни, тем более что причины эти не общественные, они скрывались в нем самом»; «Отчего ушел из жизни Саша Башлачёв? Может быть, от ощущения своей чуждости настоящему? Словно попав во временной водоворот, он так и не смог выбраться из прошлого…»; «Почему он решил оборвать жизнь (а значит, и поэзию) – тоже тайна, и не стоит рядить ее в романтиче? ские одежды фатальности, якобы неизбежной для поэта ранней гибели»; «А когда мир так неустроен, несовершенен и так беспощаден ко всему, что любимо? Наверное, можно и это пережить. Наверное, можно. Он не смог. И в этом не его вина»; «Мы уже никогда не узнаем ответа на вопрос: почему он решился на этот шаг? Шаг в открытое окно, шаг в никуда, в темноту и бесчувствие. Никто – ни его близкие, ни друзья, ни любимая женщина – не может сказать, отчего сделал он этот шаг не во времена, когда нашей жизнью правили тупость и самодовольная бездарность, когда все талантливое отчаянно проигрывало или выходило из игры, даже не пытаясь победить. Он ушел из этой жизни, когда у всех нас появилась надежда, когда все захлебывались разрешенной свободой, многообразием возможностей и планов. Он получал выгодные предложения, мог выходить на сцену и петь свои песни. Но он предпочел молчание… А может быть, уже тогда он предчувствовал появление хаоса, родившего неуверенность и поглотившего надежды на нормальную человеческую жизнь, на гармонию в душе и в доме?.. Впрочем, он был далек от политики, но остро чувствовал печаль и одиночество жизни, переменчивую хрупкость прекрасного и „веселенький“ юмор зла…»