Страница:
– Рэндал, ну зачем ты?
– Что – зачем я? Что – зачем?
– Зачем ты уходишь?
– Я всегда уходил. И всегда буду.
– Зачем, зачем? – она уже почти плачет.
В такие минуты мне её немного жаль. Но это только потому, что, пока кровь не заструится по сосудам в привычном объёме, на злость просто нет сил.
– Ну что такого есть там?Что из того, что не могу дать тебе я?
Это тоже часть ритуала. Я давно ответил ей на этот вопрос, и давно понял, что ответа она просто не слышит. Он выпадает из её сознания, из её памяти – он вне сферы её восприятия. И это, наверное, тоже можно понять. Я стараюсь...
Гвиневер? Да нет, я уже почти не думаю о ней. Как не думаю о земле, которую считал своей родиной. Вспоминается почему-то колодец во дворе дома, где я вырос. В детстве я любил спускаться в него днём, забравшись в кадку (младший брат всегда стоял наготове и вытаскивал меня по первому крику). Говорят, днём из колодца видны звёзды.
Я когда-то попробовал рассказать об этом Нерине. Она ужасно растрогалась и долго плакала. А я после этого не мог вспоминать о том колодце без отвращения. Странно, что я раньше не понимал, какая всё это глупость.
Знать бы, что надо вспоминать. К чему надо хотеть вернуться.
– Я же даю тебе то, что никто никогда не даст, – шепчет она, прижимая мои пальцы к своей щеке. – Вечную молодость, вечную жизнь... Ты бы уже давно умер в том... в том мире.
– Я и так давно умер, – отвечаю я и, отняв руку, отворачиваюсь к стене. Нерина вздыхает (слёзы сегодня будут? нет? из года в год она становится всё плаксивее), сидит ещё немного, несмело гладит меня по голове, поднимается. Вот сейчас скажет... сейчас...
– Ничего. Когда-нибудь ты привыкнешь.
Всё. Ритуал завершён. Теперь она даст мне выспаться. Эти вечно безуспешные попытки побега отнимают чертовски много сил. Интересно, жаль ли ей меня хоть немного? Или ей на самом деле нравится наблюдать, как я тупоголовой мухой бьюсь о стекло, не замечая непреодолимой преграды? Она умеет черпать в этом одной ей ведомое наслаждение? Почему-то мне с трудом в это верится. Мне кажется, она была бы по-настоящему счастлива, если бы я просто любил её, как она того хочет. Она ведь пыталась показать мне настоящую себя. Просто не учла, что нет человека, способного выдержать это и не сойти с ума.
Нерина не уходит; я слышу её дыхание. Вот ведь дрянь, отошла и села в углу, думает, что я не замечу. Ну ладно, к чёрту. Хотя я всё равно не могу заснуть в её присутствии, особенно если она сидит у меня за спиной, глядя мне в затылок глазами птичек-сестричек, улыбаясь их сладкой безжалостной улыбкой. И мне остаётся только лежать, и смотреть в стену, и вспоминать, как давным-давно она пыталась открыть мне часть той правды, которой смертный вынести не может.
А ведь я сам упросил её. Меня снедало болезненное любопытство: хотелось знать, как она выглядит, как выглядит место, которое она называла моим новым домом и которое на самом деле было моей тюрьмой, кто приходит к ней вечерами, когда она закрывает восточную часть замка, и оттуда до утра доносится странная, очень медленная музыка, словно идущая из-под земли... Она отпиралась долго, ломаясь и жеманясь, хотя я видел, что её ужасно взволновала эта идея. До сих пор не понимаю, как можно прожить без малого две тысячи лет и быть такой наивной. Впрочем, это, наверное, моя вина. Не знаю, почему, но Нерина вообразила, будто я в самом деле люблю её. А я понял это слишком поздно. Ведь не могла же она принять за изъявление нежных чувств яростную страсть, с которой проходили наши первые ночи?.. Как оказалось, могла. Глупо было с моей стороны не понимать этого: почти любая женщина воспринимает секс как форму объяснения в любви. И почти любой мужчина слишком эгоистичен, чтобы раскрыть ей глаза раньше времени.
Нерина сказала, что устроит бал в мою честь. Это звучало очень торжественно, подготовка была соответствующей. Суматоха, которую она подняла вокруг этого события, меня раздражала: не слишком приятно быть представленным высоким гостям в качестве новой любимой собачки. Впрочем, когда всё началось, мне было не до того.
Я помню, как вошёл в зал, но не помню, как спбла пелена. Я словно пропустил момент, когда Нерина сняла иллюзию и меня опрокинуло в чадящий котёл тошнотворного смрада, выплеснувшего мне в лицо реальность, о которой я успел забыть. Я увидел осыпавшиеся стены давно разрушенной крепости, изломанную прогнившую мебель, изъеденные молью портьеры, блеклые синие свечи в канделябрах из человеческих костей. Услышал запах затхлости, разложения – такой доносится из разрытой могилы. Увидел её слуг, гостей...
Увидел её саму.
К рассвету на моей голове не осталось ни одного тёмного волоска. Нерина тут же исправила ситуацию, и сейчас, глядя в зеркало (которое, я знаю, на самом деле затянуто паутиной и заляпано мушиным помётом), я вижу человека, которому не дашь больше тридцати лет – если не заглядывать в глаза. У этого человека чёрные волосы. Я уже давно отвык считать его своим отражением.
Мы никогда не говорили о той ночи. Мне было проще считать её дурным сном. Вполне вероятно, она и была сном – ведь уже на следующий день вокруг меня снова оказались светлые стены, изящная меблировка, а рядом – под боком, под моей рукой – Нерина собственной персоной, свежая, душистая, прекрасная... Да только я так и не смог отделаться от чувства, что, обнимая её, на самом деле обнимаю отлично загримированный набальзамированный труп. Думаю, она это понимала. И ненавидела себя за неосмотрительную, романтичную глупость, толкнувшую её на этот опрометчивый шаг. Она хотела, чтобы я любил её такой, какая она есть. И думала, что я смогу это принять. Вот к чему приводит столь ожесточённое затворничество. Бедняжка совершенно не знает людей.
Я стараюсь дышать ровно: возможно, мне удастся убедить её, что я сплю. И в самом деле, Нерина встаёт, слишком громко шурша юбками, испуганно замирает. Я дышу ровно и глубоко – мне хочется, чтобы она поскорее ушла. Она попадается на уловку и неслышно выходит. Дверь не запирает. Зачем? Ей нет нужды применять силу. Заклятье удерживает меня надёжнее любых замков. Сколько уже раз я спрашивал её, как она додумалась до такого, а она только улыбается. Иногда говорит что-то бесстыдно-кокетливое вроде «Ты не сможешь жить без меня». Однажды я ударил её, когда она это сказала. Сильно ударил – она отлетела чуть не к противоположной стене. Был период, когда я пытался превратить её жизнь в ад, но чем можно вывести из себя существо, живущее две тысячи лет? Она только улыбается, мочит розги в растворе крапивы и сечёт ими иллюзию горничных, а иногда – меня (так хочется добавить: иллюзию меня). И нет из этого выхода – круг начинается и замыкается её улыбкой. «Ты не сможешь жить без меня».
Несколько сотен шагов к свободе – и всегда, при любых обстоятельствах, неумолимо, неизменно я начинаю умирать. Не знаю, не понимаю, почему...
Почему?
Почему?..
Странно... Я никогда раньше об этом не задумывался.
Почему?
– Рэндал, ты опять?
Нет, не опять. Я не верю в этот раз, что смогу дойти – как не верил никогда, но сегодня осмеливаюсь признаться себе в этом. В данный момент мною движет исследовательский интерес. Поэтому я не оборачиваюсь на крик Нерины (он доносится с нижней террасы), не думаю: к чёрту! не поднимаю воротник плаща, не перешучиваюсь с челядью. Я просто выхожу из замка, заложив руки за спину и глядя в землю. Пальцы правой руки стискивают ладонь левой, вжимаются в шрам. Он разойдётся через несколько минут, самое большее – через несколько часов...
Почему?
Я привык воспринимать это как должное, как иррациональную логику магии, понять которую невозможно в принципе. Несколько сотен шагов – и на моих ладонях открываются стигматы. Но сколькосотен? Всегда ли равное количество? Нет, разумеется. В первые дни я едва успевал отойти от ворот. В иные – забирался очень далеко. Значит, не в расстоянии дело. В чём же?
Не знаю, чего я хотел добиться. Даже если у заклятья Нерины есть определённый механизм, вряд ли точное его знание поможет мне это заклятье разрушить. Но, чёрт подери, чем мне ещё заниматься? Я же и так тут подыхаю от скуки. Пусть она примет это как одно из невинных развлечений, которым я время от времени придаюсь.
«Значит, не расстояние», – думаю я, а за спиной уже четверть мили, отделяющие меня от замковых стен, и птички-сестрички уже взмыли со своих жёрдочек в низкое небо... Сегодня не ясное, но это не важно. Всё это ерунда. Небо никогда не имеет значения. Но что же, если не расстояние? Время? Тоже нет: я иду всегда примерно с одинаковой скоростью. Или она привязала меня магией к какому-то предмету в замке, удаление от которого вызывает кровотечение?.. Нет, нет, это тоже расстояние, оно ведь всегда разное... Не предмет, не в замке, нет...
Не в замке?
Тогда где?
Я останавливаюсь, прислушиваюсь к гулкому биению сердца. Оно всегда бьётся немного сильнее, чем обычно, примерно на этом участке пути к горам: ничего я не могу поделать со своим телом. Нерина говорит, что я романтик. Глупая сука. Хрен останешься романтиком, чёрт знает сколько лет проведя в украшенном цветочками гробу без малейшей надежды вырваться. Я не романтик. Я идеалист. Я всегда беру в расчёт идеальные условия. Теорию, чёрт её подери. Чувствительные женские мозги плохо приспособлены для таких вещей: Гвиневер только вздыхала, когда я пытался ей объяснить, что нельзя сажать её любимые хризантемы в каменистую почву, даже если она перед этим освящена водой из источника святого Лодвига. Она их всё равно сажала, цветы не всходили, и Гвиневер считала, что святой Лодвиг на неё сердит. Женщины, даже любимые, почти всегда дуры в таких делах. Но я-то чётко знаю, что, пока я жив (то есть – вечно), теоретически есть вероятность, что однажды стигматы не откроются. Иногда ведь они открываются чуть позже... почему бы этому «чуть позже» в один прекрасный день не отодвинуться до бесконечности?
Потому что... потому что. Нет, Нерина не глупая сука. Она весьма умна. Она сделала так, что у меня не осталось ни малейшей лазейки. Почему?Где может находиться то, от чего я никогда, никогда, никогда не смогу убежать?
«Что так поздно вернулся, лорд Рэндал, мой сын...»
«Лучше поздно, чем никогда, ма», – вот как надо было ответить лорду Рэндалу из этой песенки, тогда и песенки бы не было, и остался бы жив дурак.
Конечно. Лучше поздно, чем никогда.
Во мне, вот где это находится. Удивительно, как долго порой не замечаешь самой очевидной вещи.
Нерина привязала меня к самому себе. Это самый верный способ: от себя-то я сбежать не смогу, вне всяких теоретизирований. Что-то происходит со мной, когда я покидаю Зимнюю Агонию. Что-то, вызывающее стигматы. Что же?..
Я замираю, уже почти машинально проверяя, далеко ли птички-сестрички, и отшатываюсь, когда Мизариэль взмахивает крыльями прямо у меня над головой и тут же взмывает выше.
– Какого чёрта? – кричу я им и поднимаю ладони, пересечённые косыми линиями вечно свежих рубцов: видите? рано ещё, валите пока! Но они не улетают, тревожно кружат над головой, словно коршуны, готовые напасть. Кажется, они чем-то взволнованы...
А ведь в самом деле. Так далеко я не заходил уже пару лет. Странно... Задумался, не заметил, как прибавил шагу. Замок почти утратил очертания, расплылся сплошной чёрной громадой, зато с гор сошла дымка, уже видны контуры нижних пиков... Когда же я видел эти контуры в последний раз?.. И воздух совсем другой, морем больше не пахнет, стал острее, прохладнее... давно я им не дышал, да, это приятно... это почти как...
Ну вот. Не зря мои птички беспокоились. Долго им ждать не пришлось. Кровь потекла по пальцам, закапала в сухой песок, выедая в нём маленькие тёмные кратеры. Почему? Почему?Что произошло – только что, секунду назад? Я почувствовал запах... увидел очертания скалы... подумал о перевале, о том, что я сделаю, когда доберусь до него... Когда – а не если.
Когда – а не если.
Я уже действительно думал, что на этот раз удалось – я всегда так думаю. И всегда именно в этот момент мои ладони начинают кровоточить. В тот момент, когда я начинаю чувствовать себя свободным.
Вот оно.
– Ну что вы там возитесь?! – круто развернувшись, кричу я и яростно машу птичкам окровавленными ладонями. – Мне надо назад! Быстро!
Когда они снижаются, на их продолговатых улыбчивых лицах читается удивление. Обычно я иду, пока не потеряю сознание. Теперь же мне не терпится вернуться. Не хочется тратить лишние силы, не хочется потом долго их восстанавливать.
Они мне скоро понадобятся.
– Что ты ел за обедом, лорд Рэндал, мой сын, что ты...
– Это свобода, не правда ли? – спрашиваю я, и Нерина немедленно умолкает. В её взгляде замешательство: давно уже я не выдерживал до третьего куплета.
Я лежу на кровати, закинув руки за голову и глядя в потолок, она сидит на резной скамеечке чуть в стороне, положив руки на струны, уже не играя. Мне почти не интересно, что она ответит. Я просто решил на этот раз заткнуть её каким-нибудь другим способом.
– Что? – переспрашивает Нерина, словно не понимая.
– Чувство свободы. Ощущение свободы. Ты на нём построила заклятье? Стигматы открываются, как только я понимаю, что свободен. Поэтому в самый первый раз это произошло так быстро. Я же тогда ещё не знал, какая ты дрянь. Думал, от тебя просто уйти.
– Перестань! – говорит она и чуть не плачет.
– Чего ты? – искренне удивляюсь я. – Разве это что-то меняет? Почему ты так долго мне не говорила?
– В самом деле, – с внезапной жёсткостью в голосе произносит она и поднимается. – Это ничего не меняет. И ты это прекрасно знаешь. Чем дальше ты пройдёшь, тем вероятнее, что ты подумаешь... подумаешь, что сбежал от меня. И именно поэтому сбежать не сможешь.
– Ну да, – я перекатываюсь на бок и, подперев голову рукой с ещё розоватым после недавней вылазки шрамом, смотрю на Нерину с восхищением. – Так и есть. Ты просто умница.
У неё начинают дрожать губы, но плакать она явно не собирается.
– Я же.... я просто люблю тебя, – шепчет она, и в этом шёпоте столько ярости, сколько наберётся не во всяком крике.
– Это я уже понял.
– Почему тебе плохо со мной?
– Потому что ты вечно поёшь эту чёртову песню про лорда Рэндала.
– Хочешь, я никогда её не буду петь?!
– Хочу.
– Ты же... – её руки безвольно падают вдоль тела, отчаянно теребят складки несуществующей юбки. – Так было бы проще для нас обоих.
– Нерина, ответишь мне на один вопрос? Только правду.
– Какой?..
– Правду, Нерина!
– Ладно, ладно! Какой?
Я пристально смотрю ей в глаза: почему-то зелёные, хотя мне всегда нравились карие. У Гвиневер карие глаза. Были. Она никогда не опускала их, когда я на неё смотрел. Зелёные глаза Нерины с трудом выдерживают мой взгляд.
– Сколько лет я уже здесь?
Она круто разворачивается, хлопает дверью. Я ложусь на спину.
Чувство свободы. Пьянящее, лёгкое, головокружительное: как от вина, впрочем, от вина так никогда не бывает. Свободу начинаешь ценить, только когда долго её лишён. Мне кажется, в моём случае прошло достаточно времени. Я рад, что не знаю точно, сколько именно. Если бы я думал, что Нерина ответит мне, я бы никогда не спросил её об этом.
Вечером того же дня мы лежим в чёртовой шестиспальной постели. Я жалею, что не прибыл к берегам Зимней Агонии немощным восьмидесятилетним стариком. Тогда она, наверное, убила бы меня, а если нет, я, во всяком случае, не смог бы удовлетворять её ненасытную плоть. И, главное, никакой изобретательности. Уже столько лет, и всё одно и то же. Только к кровати иногда привяжет, и то пугливо так, смущённо, а потом извиняется. Это довольно-таки отвратительно.
– Разве у меня некрасивое тело?
– Красивое, красивое.
– Я тебе совсем не нравлюсь.
– Ага.
– Ненавижу тебя!
– А говорила, любишь.
– Ненавижу!
– Так дай мне уйти.
– Никогда!
– Я спать хочу.
Вот такие постельные беседы. С Гвиневер мы вообще ни о чём не говорили, и это было замечательно. Гвиневер молчунья, за это я её и любил. Никто не умел так молчать, как она.
Я хотел бы вернуться к ней. В наш дом. Набрать горсть тяжелой сырой земли иссечёнными руками. Может быть, съездить туда, где родился. Заглянуть в колодец, крикнуть в него какую-нибудь глупость, послушать эхо. Внутрь уже не заберёшься: мой брат умер, а я больше никому не доверяю настолько, чтобы спускаться туда, вниз, и смотреть днём на звёзды.
Это – свобода?
Но разве об этом я думаю, когда у меня начинают кровоточить ладони?
Разве я вообще думаюв эти мгновения?
Нерина лежит рядом, тёплая, душистая, податливая. Она очень хочет, чтобы её любили. Наверное, хочет любить меня, надо просто ей позволить. Если задуматься, разве мне так уж плохо здесь? Она действительно может дать мне всё. И Гвиневер, если очень попрошу, и колодец в доме моего отца. Я смогу потрогать их руками. Свобода – это право обладать тем, чем хочешь? Или возможность взять это самому? Когда я начинаю думать об этом не как о мечте – как о завтрашнем дне, как о времени, которое придёт очень быстро – я становлюсь свободным? Да? Почему же сейчас, в эту минуту, когда я лежу с моей маленькой ведьмой в тёплой постели на измятых нами простынях, у меня не открываются стигматы?
– Отпусти меня, – говорю я одними губами, не глядя на неё, – отпусти.
– Не могу.
– Отпусти.
– Я не могу, Рэндал! Правда! Даже если бы хотела. Это заклятье нельзя снять. По крайней мере я не знаю, как это сделать.
– Ты просто умница. В такие минуты я тебя почти люблю.
– Ох, ты...
Она засыпает быстро, ткнувшись маленьким острым подбородком мне в плечо. Я осторожно глажу её длинные густые волосы. Такие же белые, как мои те, настоящие, которых я давно не видел. Может быть, мне не хотелось бы уйти так сильно, если бы я мог это сделать. Но я не могу – а потому не перестану пытаться. Муха бьётся о стекло, пока не погибает.
Или пока не исчезает стекло.
С донжона видно море.
Я стою на самом верху, у открытого люка, скрестив руки на груди, и смотрю на белые гребни, с неслышным здесь рёвом обрушивающиеся на прибрежные скалы. Птички-сестрички сидят на замковой стене, невдалеке. Мизариэль чистит перья Патоэль, та блаженно жмурится, не сводя с меня хищного улыбчивого взгляда. С тех пор, как я пытался сброситься с этого донжона, они ни на минуту не оставляют меня одного. Но сегодня я просто вышел подышать морем. Спёртый воздух замка плохо на меня действует.
Нерина беспокоится. Я не сбегал уже больше месяца. Сначала она радовалась, теперь разволновалась не на шутку. Ну что ж, хоть какое-то обновление отношений. Я не напивался ни разу за этот месяц, не бил её, не позволял ей бить себя (у неё порой случаются истерики, и их безопаснее молча терпеть – скорее успокоится). Семейная идиллия, одно слово. Она ежедневно пристаёт ко мне с расспросами, ахает, вздыхает, читает вслух рыцарские романы, быстрее насыщается в постели и не подходит к арфе. И – надо отдать ей должное – не поёт про лорда Рэндала. Но это и не нужно. Дурацкая песенка засела у меня в голове, прокручиваясь снова и снова, будто нож в ране. Что так поздно вернулся, лорд Рэндал... Что так поздно?
Это всё, что мне осталось. Нерина права: выхода нет, и это даже не её вина. Скорее моя. Всё моё чертово свободолюбие. Я не умею жить без этого чувства. Я ухожу снова и снова не потому, что в самом деле надеюсь сбежать из Зимней Агонии, а для того, чтобы ощутить его. Сначала я надеялся, что смогу просто заставить себя забыть об этом. Мне казалось, что это не так трудно. Я старался не думать, я уходил из замка с завязанными глазами, спасаясь от манящего зрелища далёкого хребта, брёл ощупью, твердил в уме таблицу умножения, гнал от себя это чувство, лишь только его первые искры вспыхивали в моей душе. И только вытирал мокрые ладони. Не знаю, от чего.
Бесполезно. Глоток горного воздуха, лишний десяток шагов – и всё начинается снова. Круг замыкается. Я становлюсь свободным, и это снова отнимает у меня свободу. И так – до бесконечности.
Остаётся донжон и рваные клочья серой пены далеко внизу, под ногами. Крыша круглая, как колесо, как порочный круг моего заточения. Я меряю взглядом расстояние до земли, потом до птичек-сестричек. Нечего и мечтать: реакция у малышек отменная. Я не успею пролететь и половину пути. Эта свобода мне тоже не дана. Хотя она другая. Может быть, лучше той, первой, которую – пора признаться себе в этом – мне никогда не вернуть. Круглая башня – шаг за неё – кремневый пол. Стены заклятья – шаг прочь – другая свобода. Что там, за теми воротами – мне всё равно. Что-то другое,этого достаточно. И ведь всего лишь шаг, чёрт подери, всего лишь шаг! Только не по кругу, не в круге этого чёртова донжона. В сторону, туда, где не будет опоры под ногой... И быстро, быстро – вниз, пока не успели подхватить... Сбежать, пока не успели догнать и вернуть обратно. Но у птичек слишком хорошая реакция. Если я упаду, они ринутся ко мне мгновенно. Выручить меня могла бы разве что неожиданность, которая выиграет мне несколько секунд. Но что может удивить птичек-сестричек? Ха, разве что если бы я упал вверх, а не вниз... Не рухнул наземь – а раскинул руки и взлетел.
Замкнутый круг. Шаг за него... И – взлететь, а не падать.
– Что так по-оздно вернулся...
Я вздрагиваю, содрогаюсь всем телом, как будто меня ударил скат, хватаюсь за крышку люка в попытке удержать равновесие. Птички поднимают головы, тут же успокаиваются. Звуки арфы льются из окна подо мной, из-под моих ног, из-под земли, из могилы. Играет кто-то другой, Нерина поёт. В голосе тревога и насмешка; не знаю, чего больше. Не знаю, зачем она поёт. Я ведь ещё не уходил.
Я только собираюсь.
Переброситься парой слов с привратником, выйти из замковых ворот, поднять воротник плаща, упрямо топтать истёртыми подошвами сухую землю, не сводя глаз с далёких горных вершин – и не думать о свободе, не думать, не думать, не думать!..
Остаться в этих стенах.
Расшнуровать воротник рубашки.
Молчать.
Слушать песню про лорда Рэндала, слушать, улыбаться, любить эту песню, любить ту, кто её поёт. Она ведь красивая. Песня и певица – они обе красивые. На самом деле.
И... нет, не думать о свободе.
Ощущатьеё.
Здесь ведь дует ветер, правда? С моря. За горами мир, но он и за морем также. Здесь можно думать о Гвиневер. Можно думать о местах, в которые хотел бы вернуться. О них можно думать где угодно. Место не делает свободным. Возможность вернуться тоже. В отличие от возможности не возвращаться– и ничего не терять при этом. Потому что на самом деле из колодца не видно звёзд. Так говорят. Но это неправда. Романтическая чушь, а я не романтик. Никогда им не был.
Гвиневер это всегда расстраивало.
Нерина плачет. Она говорит: «Что я не могу дать тебе, Рэндал?» А ты можешь дать всё, девочка. Всё. Беда в том, что мне ничего не нужно. Ни от тебя, ни от мира, который ты у меня украла.
Мокро в ладонях... У меня в последнее время часто мокро в ладонях: издёргался совершенно. Измучила ты меня, Рин. Что, ты больше не поёшь? Уже допела? Спой ещё. Это ведь очень красивая песня. Она про меня. Я устал на охоте и крепко усну.
Птички-сестрички бросаются ко мне с каменных зубьев, словно ожившие горгульи, в панике треплют крыльями, сгущая насыщенный солью воздух. Их железные руки впиваются мне в предплечья. В чём дело, родные? И не надейтесь, я не собираюсь прыгать с донжона. Я не умею летать. В отличие от вас. Давно хотел спросить: вы-то летать умеете, почему же вы отсюда не улетите? Я знаю, что держит здесь меня – что держит вас? Тоже заклятие? Или неумение осознать себя свободными? Осознайте, вы ещё можете. Вы ещё успеете... Это проще, чем кажется. Вы, главное, запомните: свобода – это не возможность пойти туда, куда вы хотите. Это возможность признать, что вам некуда и незачем идти. Потому что днём в колодце не видно звёзд. Может быть, видно ночью, но я никогда не проверял.
Топот внизу, под ногами, из-под земли, из могилы... Грохот крышки люка, паутина тонких белых волос, полные ужаса глаза. Зелёные. А мне всегда нравились карие.
Почему-то так мокро в ладонях.
– Что ты... сделал?.. Рэндал, что ты сделал?!
– Что – зачем я? Что – зачем?
– Зачем ты уходишь?
– Я всегда уходил. И всегда буду.
– Зачем, зачем? – она уже почти плачет.
В такие минуты мне её немного жаль. Но это только потому, что, пока кровь не заструится по сосудам в привычном объёме, на злость просто нет сил.
– Ну что такого есть там?Что из того, что не могу дать тебе я?
Это тоже часть ритуала. Я давно ответил ей на этот вопрос, и давно понял, что ответа она просто не слышит. Он выпадает из её сознания, из её памяти – он вне сферы её восприятия. И это, наверное, тоже можно понять. Я стараюсь...
Гвиневер? Да нет, я уже почти не думаю о ней. Как не думаю о земле, которую считал своей родиной. Вспоминается почему-то колодец во дворе дома, где я вырос. В детстве я любил спускаться в него днём, забравшись в кадку (младший брат всегда стоял наготове и вытаскивал меня по первому крику). Говорят, днём из колодца видны звёзды.
Я когда-то попробовал рассказать об этом Нерине. Она ужасно растрогалась и долго плакала. А я после этого не мог вспоминать о том колодце без отвращения. Странно, что я раньше не понимал, какая всё это глупость.
Знать бы, что надо вспоминать. К чему надо хотеть вернуться.
– Я же даю тебе то, что никто никогда не даст, – шепчет она, прижимая мои пальцы к своей щеке. – Вечную молодость, вечную жизнь... Ты бы уже давно умер в том... в том мире.
– Я и так давно умер, – отвечаю я и, отняв руку, отворачиваюсь к стене. Нерина вздыхает (слёзы сегодня будут? нет? из года в год она становится всё плаксивее), сидит ещё немного, несмело гладит меня по голове, поднимается. Вот сейчас скажет... сейчас...
– Ничего. Когда-нибудь ты привыкнешь.
Всё. Ритуал завершён. Теперь она даст мне выспаться. Эти вечно безуспешные попытки побега отнимают чертовски много сил. Интересно, жаль ли ей меня хоть немного? Или ей на самом деле нравится наблюдать, как я тупоголовой мухой бьюсь о стекло, не замечая непреодолимой преграды? Она умеет черпать в этом одной ей ведомое наслаждение? Почему-то мне с трудом в это верится. Мне кажется, она была бы по-настоящему счастлива, если бы я просто любил её, как она того хочет. Она ведь пыталась показать мне настоящую себя. Просто не учла, что нет человека, способного выдержать это и не сойти с ума.
Нерина не уходит; я слышу её дыхание. Вот ведь дрянь, отошла и села в углу, думает, что я не замечу. Ну ладно, к чёрту. Хотя я всё равно не могу заснуть в её присутствии, особенно если она сидит у меня за спиной, глядя мне в затылок глазами птичек-сестричек, улыбаясь их сладкой безжалостной улыбкой. И мне остаётся только лежать, и смотреть в стену, и вспоминать, как давным-давно она пыталась открыть мне часть той правды, которой смертный вынести не может.
А ведь я сам упросил её. Меня снедало болезненное любопытство: хотелось знать, как она выглядит, как выглядит место, которое она называла моим новым домом и которое на самом деле было моей тюрьмой, кто приходит к ней вечерами, когда она закрывает восточную часть замка, и оттуда до утра доносится странная, очень медленная музыка, словно идущая из-под земли... Она отпиралась долго, ломаясь и жеманясь, хотя я видел, что её ужасно взволновала эта идея. До сих пор не понимаю, как можно прожить без малого две тысячи лет и быть такой наивной. Впрочем, это, наверное, моя вина. Не знаю, почему, но Нерина вообразила, будто я в самом деле люблю её. А я понял это слишком поздно. Ведь не могла же она принять за изъявление нежных чувств яростную страсть, с которой проходили наши первые ночи?.. Как оказалось, могла. Глупо было с моей стороны не понимать этого: почти любая женщина воспринимает секс как форму объяснения в любви. И почти любой мужчина слишком эгоистичен, чтобы раскрыть ей глаза раньше времени.
Нерина сказала, что устроит бал в мою честь. Это звучало очень торжественно, подготовка была соответствующей. Суматоха, которую она подняла вокруг этого события, меня раздражала: не слишком приятно быть представленным высоким гостям в качестве новой любимой собачки. Впрочем, когда всё началось, мне было не до того.
Я помню, как вошёл в зал, но не помню, как спбла пелена. Я словно пропустил момент, когда Нерина сняла иллюзию и меня опрокинуло в чадящий котёл тошнотворного смрада, выплеснувшего мне в лицо реальность, о которой я успел забыть. Я увидел осыпавшиеся стены давно разрушенной крепости, изломанную прогнившую мебель, изъеденные молью портьеры, блеклые синие свечи в канделябрах из человеческих костей. Услышал запах затхлости, разложения – такой доносится из разрытой могилы. Увидел её слуг, гостей...
Увидел её саму.
К рассвету на моей голове не осталось ни одного тёмного волоска. Нерина тут же исправила ситуацию, и сейчас, глядя в зеркало (которое, я знаю, на самом деле затянуто паутиной и заляпано мушиным помётом), я вижу человека, которому не дашь больше тридцати лет – если не заглядывать в глаза. У этого человека чёрные волосы. Я уже давно отвык считать его своим отражением.
Мы никогда не говорили о той ночи. Мне было проще считать её дурным сном. Вполне вероятно, она и была сном – ведь уже на следующий день вокруг меня снова оказались светлые стены, изящная меблировка, а рядом – под боком, под моей рукой – Нерина собственной персоной, свежая, душистая, прекрасная... Да только я так и не смог отделаться от чувства, что, обнимая её, на самом деле обнимаю отлично загримированный набальзамированный труп. Думаю, она это понимала. И ненавидела себя за неосмотрительную, романтичную глупость, толкнувшую её на этот опрометчивый шаг. Она хотела, чтобы я любил её такой, какая она есть. И думала, что я смогу это принять. Вот к чему приводит столь ожесточённое затворничество. Бедняжка совершенно не знает людей.
Я стараюсь дышать ровно: возможно, мне удастся убедить её, что я сплю. И в самом деле, Нерина встаёт, слишком громко шурша юбками, испуганно замирает. Я дышу ровно и глубоко – мне хочется, чтобы она поскорее ушла. Она попадается на уловку и неслышно выходит. Дверь не запирает. Зачем? Ей нет нужды применять силу. Заклятье удерживает меня надёжнее любых замков. Сколько уже раз я спрашивал её, как она додумалась до такого, а она только улыбается. Иногда говорит что-то бесстыдно-кокетливое вроде «Ты не сможешь жить без меня». Однажды я ударил её, когда она это сказала. Сильно ударил – она отлетела чуть не к противоположной стене. Был период, когда я пытался превратить её жизнь в ад, но чем можно вывести из себя существо, живущее две тысячи лет? Она только улыбается, мочит розги в растворе крапивы и сечёт ими иллюзию горничных, а иногда – меня (так хочется добавить: иллюзию меня). И нет из этого выхода – круг начинается и замыкается её улыбкой. «Ты не сможешь жить без меня».
Несколько сотен шагов к свободе – и всегда, при любых обстоятельствах, неумолимо, неизменно я начинаю умирать. Не знаю, не понимаю, почему...
Почему?
Почему?..
Странно... Я никогда раньше об этом не задумывался.
Почему?
– Рэндал, ты опять?
Нет, не опять. Я не верю в этот раз, что смогу дойти – как не верил никогда, но сегодня осмеливаюсь признаться себе в этом. В данный момент мною движет исследовательский интерес. Поэтому я не оборачиваюсь на крик Нерины (он доносится с нижней террасы), не думаю: к чёрту! не поднимаю воротник плаща, не перешучиваюсь с челядью. Я просто выхожу из замка, заложив руки за спину и глядя в землю. Пальцы правой руки стискивают ладонь левой, вжимаются в шрам. Он разойдётся через несколько минут, самое большее – через несколько часов...
Почему?
Я привык воспринимать это как должное, как иррациональную логику магии, понять которую невозможно в принципе. Несколько сотен шагов – и на моих ладонях открываются стигматы. Но сколькосотен? Всегда ли равное количество? Нет, разумеется. В первые дни я едва успевал отойти от ворот. В иные – забирался очень далеко. Значит, не в расстоянии дело. В чём же?
Не знаю, чего я хотел добиться. Даже если у заклятья Нерины есть определённый механизм, вряд ли точное его знание поможет мне это заклятье разрушить. Но, чёрт подери, чем мне ещё заниматься? Я же и так тут подыхаю от скуки. Пусть она примет это как одно из невинных развлечений, которым я время от времени придаюсь.
«Значит, не расстояние», – думаю я, а за спиной уже четверть мили, отделяющие меня от замковых стен, и птички-сестрички уже взмыли со своих жёрдочек в низкое небо... Сегодня не ясное, но это не важно. Всё это ерунда. Небо никогда не имеет значения. Но что же, если не расстояние? Время? Тоже нет: я иду всегда примерно с одинаковой скоростью. Или она привязала меня магией к какому-то предмету в замке, удаление от которого вызывает кровотечение?.. Нет, нет, это тоже расстояние, оно ведь всегда разное... Не предмет, не в замке, нет...
Не в замке?
Тогда где?
Я останавливаюсь, прислушиваюсь к гулкому биению сердца. Оно всегда бьётся немного сильнее, чем обычно, примерно на этом участке пути к горам: ничего я не могу поделать со своим телом. Нерина говорит, что я романтик. Глупая сука. Хрен останешься романтиком, чёрт знает сколько лет проведя в украшенном цветочками гробу без малейшей надежды вырваться. Я не романтик. Я идеалист. Я всегда беру в расчёт идеальные условия. Теорию, чёрт её подери. Чувствительные женские мозги плохо приспособлены для таких вещей: Гвиневер только вздыхала, когда я пытался ей объяснить, что нельзя сажать её любимые хризантемы в каменистую почву, даже если она перед этим освящена водой из источника святого Лодвига. Она их всё равно сажала, цветы не всходили, и Гвиневер считала, что святой Лодвиг на неё сердит. Женщины, даже любимые, почти всегда дуры в таких делах. Но я-то чётко знаю, что, пока я жив (то есть – вечно), теоретически есть вероятность, что однажды стигматы не откроются. Иногда ведь они открываются чуть позже... почему бы этому «чуть позже» в один прекрасный день не отодвинуться до бесконечности?
Потому что... потому что. Нет, Нерина не глупая сука. Она весьма умна. Она сделала так, что у меня не осталось ни малейшей лазейки. Почему?Где может находиться то, от чего я никогда, никогда, никогда не смогу убежать?
«Что так поздно вернулся, лорд Рэндал, мой сын...»
«Лучше поздно, чем никогда, ма», – вот как надо было ответить лорду Рэндалу из этой песенки, тогда и песенки бы не было, и остался бы жив дурак.
Конечно. Лучше поздно, чем никогда.
Во мне, вот где это находится. Удивительно, как долго порой не замечаешь самой очевидной вещи.
Нерина привязала меня к самому себе. Это самый верный способ: от себя-то я сбежать не смогу, вне всяких теоретизирований. Что-то происходит со мной, когда я покидаю Зимнюю Агонию. Что-то, вызывающее стигматы. Что же?..
Я замираю, уже почти машинально проверяя, далеко ли птички-сестрички, и отшатываюсь, когда Мизариэль взмахивает крыльями прямо у меня над головой и тут же взмывает выше.
– Какого чёрта? – кричу я им и поднимаю ладони, пересечённые косыми линиями вечно свежих рубцов: видите? рано ещё, валите пока! Но они не улетают, тревожно кружат над головой, словно коршуны, готовые напасть. Кажется, они чем-то взволнованы...
А ведь в самом деле. Так далеко я не заходил уже пару лет. Странно... Задумался, не заметил, как прибавил шагу. Замок почти утратил очертания, расплылся сплошной чёрной громадой, зато с гор сошла дымка, уже видны контуры нижних пиков... Когда же я видел эти контуры в последний раз?.. И воздух совсем другой, морем больше не пахнет, стал острее, прохладнее... давно я им не дышал, да, это приятно... это почти как...
Ну вот. Не зря мои птички беспокоились. Долго им ждать не пришлось. Кровь потекла по пальцам, закапала в сухой песок, выедая в нём маленькие тёмные кратеры. Почему? Почему?Что произошло – только что, секунду назад? Я почувствовал запах... увидел очертания скалы... подумал о перевале, о том, что я сделаю, когда доберусь до него... Когда – а не если.
Когда – а не если.
Я уже действительно думал, что на этот раз удалось – я всегда так думаю. И всегда именно в этот момент мои ладони начинают кровоточить. В тот момент, когда я начинаю чувствовать себя свободным.
Вот оно.
– Ну что вы там возитесь?! – круто развернувшись, кричу я и яростно машу птичкам окровавленными ладонями. – Мне надо назад! Быстро!
Когда они снижаются, на их продолговатых улыбчивых лицах читается удивление. Обычно я иду, пока не потеряю сознание. Теперь же мне не терпится вернуться. Не хочется тратить лишние силы, не хочется потом долго их восстанавливать.
Они мне скоро понадобятся.
Нерина думает, что очень хорошо играет на арфе. Я не раз говорил, что играет она паршиво, дёргает струны, да и вообще у неё нет чувства ритма, хотя голос довольно приятный. Но когда она поёт эту песню – а она всегда поёт её после моего возвращения из очередного «загула», – я забываю даже о её бездарности. Как правило. Сегодня я не слышу не только рваных аккордов, которыми она мучает арфу, но и до смерти надоевших слов, коими моя девочка терзает меня уже столько лет. Я думаю. Я стараюсь понять.
– Ну а где ты обедал, лорд Рэндал, мой сын?
Ну а где ты обедал, о мой паладин?
У любимой моей. Постели мне постель,
Я устал на охоте и крепко усну...
– Что ты ел за обедом, лорд Рэндал, мой сын, что ты...
– Это свобода, не правда ли? – спрашиваю я, и Нерина немедленно умолкает. В её взгляде замешательство: давно уже я не выдерживал до третьего куплета.
Я лежу на кровати, закинув руки за голову и глядя в потолок, она сидит на резной скамеечке чуть в стороне, положив руки на струны, уже не играя. Мне почти не интересно, что она ответит. Я просто решил на этот раз заткнуть её каким-нибудь другим способом.
– Что? – переспрашивает Нерина, словно не понимая.
– Чувство свободы. Ощущение свободы. Ты на нём построила заклятье? Стигматы открываются, как только я понимаю, что свободен. Поэтому в самый первый раз это произошло так быстро. Я же тогда ещё не знал, какая ты дрянь. Думал, от тебя просто уйти.
– Перестань! – говорит она и чуть не плачет.
– Чего ты? – искренне удивляюсь я. – Разве это что-то меняет? Почему ты так долго мне не говорила?
– В самом деле, – с внезапной жёсткостью в голосе произносит она и поднимается. – Это ничего не меняет. И ты это прекрасно знаешь. Чем дальше ты пройдёшь, тем вероятнее, что ты подумаешь... подумаешь, что сбежал от меня. И именно поэтому сбежать не сможешь.
– Ну да, – я перекатываюсь на бок и, подперев голову рукой с ещё розоватым после недавней вылазки шрамом, смотрю на Нерину с восхищением. – Так и есть. Ты просто умница.
У неё начинают дрожать губы, но плакать она явно не собирается.
– Я же.... я просто люблю тебя, – шепчет она, и в этом шёпоте столько ярости, сколько наберётся не во всяком крике.
– Это я уже понял.
– Почему тебе плохо со мной?
– Потому что ты вечно поёшь эту чёртову песню про лорда Рэндала.
– Хочешь, я никогда её не буду петь?!
– Хочу.
– Ты же... – её руки безвольно падают вдоль тела, отчаянно теребят складки несуществующей юбки. – Так было бы проще для нас обоих.
– Нерина, ответишь мне на один вопрос? Только правду.
– Какой?..
– Правду, Нерина!
– Ладно, ладно! Какой?
Я пристально смотрю ей в глаза: почему-то зелёные, хотя мне всегда нравились карие. У Гвиневер карие глаза. Были. Она никогда не опускала их, когда я на неё смотрел. Зелёные глаза Нерины с трудом выдерживают мой взгляд.
– Сколько лет я уже здесь?
Она круто разворачивается, хлопает дверью. Я ложусь на спину.
Чувство свободы. Пьянящее, лёгкое, головокружительное: как от вина, впрочем, от вина так никогда не бывает. Свободу начинаешь ценить, только когда долго её лишён. Мне кажется, в моём случае прошло достаточно времени. Я рад, что не знаю точно, сколько именно. Если бы я думал, что Нерина ответит мне, я бы никогда не спросил её об этом.
Вечером того же дня мы лежим в чёртовой шестиспальной постели. Я жалею, что не прибыл к берегам Зимней Агонии немощным восьмидесятилетним стариком. Тогда она, наверное, убила бы меня, а если нет, я, во всяком случае, не смог бы удовлетворять её ненасытную плоть. И, главное, никакой изобретательности. Уже столько лет, и всё одно и то же. Только к кровати иногда привяжет, и то пугливо так, смущённо, а потом извиняется. Это довольно-таки отвратительно.
– Разве у меня некрасивое тело?
– Красивое, красивое.
– Я тебе совсем не нравлюсь.
– Ага.
– Ненавижу тебя!
– А говорила, любишь.
– Ненавижу!
– Так дай мне уйти.
– Никогда!
– Я спать хочу.
Вот такие постельные беседы. С Гвиневер мы вообще ни о чём не говорили, и это было замечательно. Гвиневер молчунья, за это я её и любил. Никто не умел так молчать, как она.
Я хотел бы вернуться к ней. В наш дом. Набрать горсть тяжелой сырой земли иссечёнными руками. Может быть, съездить туда, где родился. Заглянуть в колодец, крикнуть в него какую-нибудь глупость, послушать эхо. Внутрь уже не заберёшься: мой брат умер, а я больше никому не доверяю настолько, чтобы спускаться туда, вниз, и смотреть днём на звёзды.
Это – свобода?
Но разве об этом я думаю, когда у меня начинают кровоточить ладони?
Разве я вообще думаюв эти мгновения?
Нерина лежит рядом, тёплая, душистая, податливая. Она очень хочет, чтобы её любили. Наверное, хочет любить меня, надо просто ей позволить. Если задуматься, разве мне так уж плохо здесь? Она действительно может дать мне всё. И Гвиневер, если очень попрошу, и колодец в доме моего отца. Я смогу потрогать их руками. Свобода – это право обладать тем, чем хочешь? Или возможность взять это самому? Когда я начинаю думать об этом не как о мечте – как о завтрашнем дне, как о времени, которое придёт очень быстро – я становлюсь свободным? Да? Почему же сейчас, в эту минуту, когда я лежу с моей маленькой ведьмой в тёплой постели на измятых нами простынях, у меня не открываются стигматы?
– Отпусти меня, – говорю я одними губами, не глядя на неё, – отпусти.
– Не могу.
– Отпусти.
– Я не могу, Рэндал! Правда! Даже если бы хотела. Это заклятье нельзя снять. По крайней мере я не знаю, как это сделать.
– Ты просто умница. В такие минуты я тебя почти люблю.
– Ох, ты...
Она засыпает быстро, ткнувшись маленьким острым подбородком мне в плечо. Я осторожно глажу её длинные густые волосы. Такие же белые, как мои те, настоящие, которых я давно не видел. Может быть, мне не хотелось бы уйти так сильно, если бы я мог это сделать. Но я не могу – а потому не перестану пытаться. Муха бьётся о стекло, пока не погибает.
Или пока не исчезает стекло.
С донжона видно море.
Я стою на самом верху, у открытого люка, скрестив руки на груди, и смотрю на белые гребни, с неслышным здесь рёвом обрушивающиеся на прибрежные скалы. Птички-сестрички сидят на замковой стене, невдалеке. Мизариэль чистит перья Патоэль, та блаженно жмурится, не сводя с меня хищного улыбчивого взгляда. С тех пор, как я пытался сброситься с этого донжона, они ни на минуту не оставляют меня одного. Но сегодня я просто вышел подышать морем. Спёртый воздух замка плохо на меня действует.
Нерина беспокоится. Я не сбегал уже больше месяца. Сначала она радовалась, теперь разволновалась не на шутку. Ну что ж, хоть какое-то обновление отношений. Я не напивался ни разу за этот месяц, не бил её, не позволял ей бить себя (у неё порой случаются истерики, и их безопаснее молча терпеть – скорее успокоится). Семейная идиллия, одно слово. Она ежедневно пристаёт ко мне с расспросами, ахает, вздыхает, читает вслух рыцарские романы, быстрее насыщается в постели и не подходит к арфе. И – надо отдать ей должное – не поёт про лорда Рэндала. Но это и не нужно. Дурацкая песенка засела у меня в голове, прокручиваясь снова и снова, будто нож в ране. Что так поздно вернулся, лорд Рэндал... Что так поздно?
Это всё, что мне осталось. Нерина права: выхода нет, и это даже не её вина. Скорее моя. Всё моё чертово свободолюбие. Я не умею жить без этого чувства. Я ухожу снова и снова не потому, что в самом деле надеюсь сбежать из Зимней Агонии, а для того, чтобы ощутить его. Сначала я надеялся, что смогу просто заставить себя забыть об этом. Мне казалось, что это не так трудно. Я старался не думать, я уходил из замка с завязанными глазами, спасаясь от манящего зрелища далёкого хребта, брёл ощупью, твердил в уме таблицу умножения, гнал от себя это чувство, лишь только его первые искры вспыхивали в моей душе. И только вытирал мокрые ладони. Не знаю, от чего.
Бесполезно. Глоток горного воздуха, лишний десяток шагов – и всё начинается снова. Круг замыкается. Я становлюсь свободным, и это снова отнимает у меня свободу. И так – до бесконечности.
Остаётся донжон и рваные клочья серой пены далеко внизу, под ногами. Крыша круглая, как колесо, как порочный круг моего заточения. Я меряю взглядом расстояние до земли, потом до птичек-сестричек. Нечего и мечтать: реакция у малышек отменная. Я не успею пролететь и половину пути. Эта свобода мне тоже не дана. Хотя она другая. Может быть, лучше той, первой, которую – пора признаться себе в этом – мне никогда не вернуть. Круглая башня – шаг за неё – кремневый пол. Стены заклятья – шаг прочь – другая свобода. Что там, за теми воротами – мне всё равно. Что-то другое,этого достаточно. И ведь всего лишь шаг, чёрт подери, всего лишь шаг! Только не по кругу, не в круге этого чёртова донжона. В сторону, туда, где не будет опоры под ногой... И быстро, быстро – вниз, пока не успели подхватить... Сбежать, пока не успели догнать и вернуть обратно. Но у птичек слишком хорошая реакция. Если я упаду, они ринутся ко мне мгновенно. Выручить меня могла бы разве что неожиданность, которая выиграет мне несколько секунд. Но что может удивить птичек-сестричек? Ха, разве что если бы я упал вверх, а не вниз... Не рухнул наземь – а раскинул руки и взлетел.
Замкнутый круг. Шаг за него... И – взлететь, а не падать.
– Что так по-оздно вернулся...
Я вздрагиваю, содрогаюсь всем телом, как будто меня ударил скат, хватаюсь за крышку люка в попытке удержать равновесие. Птички поднимают головы, тут же успокаиваются. Звуки арфы льются из окна подо мной, из-под моих ног, из-под земли, из могилы. Играет кто-то другой, Нерина поёт. В голосе тревога и насмешка; не знаю, чего больше. Не знаю, зачем она поёт. Я ведь ещё не уходил.
Я только собираюсь.
Шаг из замкнутого круга – и взлететь, а не падать.
– А кидал ли собакам, лорд Рэндал, мой сын?
А кидал ли собакам, о мой паладин?
Да, подохли они. Постели ж мне постель,
Я устал на охоте и крепко усну-у...
Переброситься парой слов с привратником, выйти из замковых ворот, поднять воротник плаща, упрямо топтать истёртыми подошвами сухую землю, не сводя глаз с далёких горных вершин – и не думать о свободе, не думать, не думать, не думать!..
Остаться в этих стенах.
Расшнуровать воротник рубашки.
Молчать.
Слушать песню про лорда Рэндала, слушать, улыбаться, любить эту песню, любить ту, кто её поёт. Она ведь красивая. Песня и певица – они обе красивые. На самом деле.
Слушать.
– Я боюсь, ты отравлен, лорд Рэндал, мой сын,
Я боюсь, ты отравлен, о мой паладин...
Да, отравлен я, мать. Постели ж мне постель.
Я устал на охоте и крепко усну...
И... нет, не думать о свободе.
Ощущатьеё.
Здесь ведь дует ветер, правда? С моря. За горами мир, но он и за морем также. Здесь можно думать о Гвиневер. Можно думать о местах, в которые хотел бы вернуться. О них можно думать где угодно. Место не делает свободным. Возможность вернуться тоже. В отличие от возможности не возвращаться– и ничего не терять при этом. Потому что на самом деле из колодца не видно звёзд. Так говорят. Но это неправда. Романтическая чушь, а я не романтик. Никогда им не был.
Гвиневер это всегда расстраивало.
Нерина плачет. Она говорит: «Что я не могу дать тебе, Рэндал?» А ты можешь дать всё, девочка. Всё. Беда в том, что мне ничего не нужно. Ни от тебя, ни от мира, который ты у меня украла.
Мокро в ладонях... У меня в последнее время часто мокро в ладонях: издёргался совершенно. Измучила ты меня, Рин. Что, ты больше не поёшь? Уже допела? Спой ещё. Это ведь очень красивая песня. Она про меня. Я устал на охоте и крепко усну.
Птички-сестрички бросаются ко мне с каменных зубьев, словно ожившие горгульи, в панике треплют крыльями, сгущая насыщенный солью воздух. Их железные руки впиваются мне в предплечья. В чём дело, родные? И не надейтесь, я не собираюсь прыгать с донжона. Я не умею летать. В отличие от вас. Давно хотел спросить: вы-то летать умеете, почему же вы отсюда не улетите? Я знаю, что держит здесь меня – что держит вас? Тоже заклятие? Или неумение осознать себя свободными? Осознайте, вы ещё можете. Вы ещё успеете... Это проще, чем кажется. Вы, главное, запомните: свобода – это не возможность пойти туда, куда вы хотите. Это возможность признать, что вам некуда и незачем идти. Потому что днём в колодце не видно звёзд. Может быть, видно ночью, но я никогда не проверял.
Топот внизу, под ногами, из-под земли, из могилы... Грохот крышки люка, паутина тонких белых волос, полные ужаса глаза. Зелёные. А мне всегда нравились карие.
Почему-то так мокро в ладонях.
– Что ты... сделал?.. Рэндал, что ты сделал?!