Овчинников Олег. ProМетро

   Начальник смены, нужно отдать ему должное, не медля ни секунды, бросился на помощь попавшему в беду товарищу. Следом нервной походкой приковылял Санек. Он направил раструб на Петровича, чуть пониже спины, как будто собрался расстрелять его изощренным, но крайне негуманным способом. Приведенный в действие брандспойт выплюнул примерно пол-литра мутноватой жидкости и затих.
   – Бесполезно! – прокомментировал НС. – Теперь – полчаса ждать, пока снова зарядится.
   На извлечение тела Петровича ушло минут десять.
   – Ну что? – с трудом переводя дыхание, спросил НС. – У кого есть какие-нибудь мысли?
   Петрович придвинулся к начальнику настолько близко, насколько это позволял нелепо торчащий рудимент отбойного молотка. Он прислонил узкое овальное окошечко своего скафа, делаюшее его еще более похожим на водолазный костюм начала века, к стеклопластовой полусфере гермошлема НС и произнес как можно громче:
   – А фто в этиф почкаф? – услышал начальник смены.
   – А? – переспросил НС. – Ты о чем? Петрович, за неимением лучшего способа указания, развернулся всем телом в ту сторону тоннеля, откуда совсем недавно появился. Начальник смены посмотрел в том же направлении, увидел нестройную колонну бронированных бочек, выстроившихся у стены, и вновь обернулся к Петровичу.
   – Концентрированный жидкий дейтерий, а что? Не удостоив его ответом, Петрович сделал шаг по направлению к бочкам.
   – Да ты что?! – НС схватил его за плечо и тщетно попытался развернуть лицом к себе. – Ты в своем уме, Петя?
   Губы Петровича зашевелились, складываясь в легко узнаваемые конструкции, однако слов слышно не было.
   – Опомнись, Петр! – воззвал начальник смены. – Здесь же разнесет все на хрен! – и закончил почти жалобно: – Где я еще такого молотобойца найду, а?
   Губы Петровича сложились в фаталистическую улыбку, затем зашевелились вновь. С почти суеверным ужасом НС внимательно наблюдал за их движением. Единственное слово, которое ему удалось разобрать, было «брюнетки».
   – А, может, все-таки передумаешь, Петь? – без особой надежды спросил Николай и, увидев в глазах Петровича непробиваемую решимость, мгновенно изменившимся голосом добавил: – Но учти: только под твою личную ответственность! Подорвешься – оставлю без премиальных! – Петрович продолжал идти вперед и улыбаться, легко и беззаботно, как тот самый «Юрин Гагарин». – А на Новый Год, когда пришлют передвижной планетарий и все нормальные люди пойдут смотреть на звездное небо, запру тебя в бараке, так и знай! – Петрович на миг замер в нерешительности, но все же нашел в себе силы для следующего шага. – А-а, ну и хрен с тобой! – решил НС. – Эй, Санек, двигай сюда! Поможешь бочку кантовать…
   … Сбившиеся в тесный треугольник, соприкасающиеся стеклянными поверхностями своих шлемов, они были похожи на трех космонавтов, потерявших друг друга на бескрайних просторах лунной поверхности, а затем вновь нашедших. НС почти любовно обнимал Санька и Петровича за плечи, раструб плевробрандспойта упирался ему в грудь, отчего на сердце становилось тревожно и невыносимо тоскливо. Положенная на бок бочка символизировала собой лишенную декоративных излишеств модель примитивного лунохода.
   – В общем, так, – излагал Петрович голосом начинающего чревовещателя. – Сейчас вы оба идете за угол и там ждете. Если я не вернусь, считайте… – он надолго задумался, – до ста и бегите отсюда накх, потому как может начаться цепная реакция. Все понятно?
   – Петвовись, – гундосо произнес Санек. Одинокая капля скатилась по внутренней стороне стекла его шлема.
   – Не дрейфь, Санек, – улыбнулся Петрович. – Мы с тобой еще не такие стихи напишем! Настоящие…
   – Ты побереги себя, Петь, – попросил НС, отводя глаза.
   …Начальник смены успел досчитать да сорока восьми, а Санек – до шестидесяти одного, когда за углом раздалась короткая автоматная трель отбойного молотка, захлебнувшаяся в гулком грохоте взрыва.
   – Не уберегли! – надрывно закричал НС и со всех ног бросился к месту трагедии. Санек тоже что-то возбужденно кричал, но его никто не слышал.
   Обогнув угол тоннеля, начальник смены остановился как вкопанный, пораженный удивительной картиной, открывшейся его взору. На мгновение ему показалось, что перед ним – оживший кадр из научно-популярного фильма, который на прошлый Новый Год привозили киношники; фильм был о возможных последствиях Третьей Мировой войны и назывался «Ядерная зима». Но только на мгновение, ибо суровая реальность превосходила смелые прогнозы ученых…
   Крупные хлопья странного зеленоватого снега поземкой стелились по земле, возносились к потолку тоннеля, движимые потоками невесть откуда взявшегося ветра, закручивались в спирали, похожие в ярком свете фонарика на крошечные модели подкисшего Млечного Пути. Промерзшее до дна озеро лавы избороздили уродливые трещины. Крышу и стены вагонетки покрывал пятисантиметровый слой еще не воспетого в те времена «синего-синего инея».
   В самом центре этой сюрреалистической картины возвышалась одинокая человеческая фигура, облаченная в тяжелый скаф; шлем и наплечники припорошены зеленым снегом; смотровое окошечко шлема покрыто причудливым морозным узором. В одном месте узор был нарушен круглым прозрачным глазком, проделанным изнутри человеческим дыханием. Сквозь глазок виднелась все та же беззаботная улыбка Петровича, как будто само выражение его лица застыло на морозе.
   – Жив, сволочь! – восторженно крикнул НС и бросился к Петровичу, оставляя четкие следы на девственно-зеленом снегу.
   «Он что же, всю жизнь теперь будет улыбаться?» – с тревогой подумал Санек.
   Словно в ответ на тревожную мысль напарника, лицо Петровича стало жестким, как затвердевшая лава. Он решительно развернулся спиной к товарищам и стал быстро перебирать ногами в направлении освобожденной взрывом двери в вагонетку.
   Ногой Петрович вогнал в стену неприметную кнопку слева от двери, замаскированную под жирную точку восклицательного знака во фразе «С горки не спускать!». Дверная панель отъехала в сторону, освобождая проход в шлюзовую камеру, которой снабжались только пассажирские вагонетки. Значит, НС не соврал!
   – Эй, постой! – На плечо Петровича опустилась рука в блестящей перчатке. – Нас-то подожди.
   Петрович резко обернулся, лицом к лицу столкнувшись с начальником смены, его крупногабаритный скаф надежно загородил дверной проем. Отстав на десяток метров, за ними вразвалочку семенил Санек.
   – Ты уж извини, Колян! – Петровича не очень интересовало, достигнут ли его слова слуха НС. – Сам понимаешь, право первого рукопожатия! Придется уж вам обождать…
   Губы Петровича сложились в кривую ухмылку, дверь в шлюзовую бесшумно закрылась за ним.
   … Едва давление в шлюзовой более-менее приблизилось к атмосферному, Петрович, нервничая и чертыхаясь, принялся сдирать с себя неподатливый кожух скафа. Возможно, в этот момент он устанавливал новый мировой рекорд по разоблачению, что тем более почетно, учитывая, что избавляться от спецодежды ему пришлось без привычной помощи напарника. Петрович едва не попал в неловкое положение, пытаясь стянуть с себя тяжелую скорлупу скафа вместе с подскафником.
   «Да-а-а, тепло! – с удовольствием констатировал он. – Хуже, чем в парилке, градусов девяносто… Как же они тут, горемычные?»
   Дверь, ведущая в жилое помещение, распахнулась сама, и перед Петровичем возникла – словно материализовавшаяся из простых и незамысловатых грез молотобойца второго разряда – брюнетка…
   – Очень приятно! – выдавил из себя внезапно смутившийся Петрович.
   …одетая только в нижнее белье, которое совсем ничего не скрывало, а скорее…
   – Боже, как вы вовремя! – хриплым от жары голосом произнесла она. Глаза ее лучились признательностью. – Мы уж думали – сваримся заживо в этой душегубке.
   …влажная кожа смотрелась особенно возбуждающе в тусклом свете криптона…
   – Ну да, ну да, – пробормотал Петрович, делая шаг вперед, а потом, подумав, добавил:
   …сразу два запретных плода вызывающе подмигивали ему сквозь прозрачную ткань…
   – Ну да…
   – Да как вы смеете?! – внезапно завопила брюнетка, брезгливо отталкивая протянутые руки, пальцы которых заранее сложились так, будто удерживают за дно хрупкие пиалы с… допустим, боржомом.
   – Что значит, как я смею? – опешил Петрович. – Право первого рукопожатия, мне начальник смены… обещал. – Одного взгляда в ее черные, горящие неподдельным гневом глаза оказалось достаточно, чтобы его мозг пронзила страшная догадка. – А вы, я извиняюсь, разве не?..
   – Сам ты!.. – И без того румяное, будто тепличный помидор, лицо брюнетки приобрело цвет опасной переспелости. – Я переводчица! У меня, между прочим, два высших образования!
   «Да она же крашеная! – ужаснулся Петрович. Волосы брюнетки у самых корней действительно выглядели гораздо светлее. – Как же я так?..»
   Словно в подтверждение слов «брюнетки» за ее спиной возникла пара невообразимо жирных китайцев, практически голых. Вместо трусов на них были посеревшие от пота тряпки, обмотанные вокруг чресел на манер пионерского галстука; их свободные концы свисали вниз уныло и безнадежно. Примерно так же чувствовал себя Петрович.
   Один из китайцев, чуть более толстый, чем второй, а следовательно – главный в паре, приблизился к Петровичу и склонил голову в ритуальном поклоне, затем поймал его безвольно повисшую руку своими двумя, встряхнул и закудахтал на непонятном языке. От звука инородной речи у Петровича свело челюсть.
   – Что он сказал? – спросил он, тупо рассматривая свою ладонь.
   – Господин Фуджимота сказал, – внезапно изменившимся, официальным голосом, из которого исчезла даже хрипотца, заговорила переводчица, – что вы – настоящий герой. Он бесконечно вам признателен за наше спасение и обещает наградить вас орденом «За мир во всем мире». Ну и все в таком духе…
   – Во-во! И мы от себя тебе какую-нибудь медальку справим, – раздался над ухом Петровича голос начальника смены. – Ну как, руку уже пожал? – весело поинтересовался он.
   – Ах ты ж!.. – Петрович медленно повернулся к нему, привычные к отбойнику руки непроизвольно сжались в кулаки.
   Из-за спины НС выглядывала молчаливая громада Санька. За смотровым окошечком шлема едва помещалась его широченная глумливая ухмылка.
   – Да ты что, Петь? – испуганно отпрянул НС. Выражение глуповатой искренности прочно обосновалось на его лице. – Я ж тебе говорил. Наши интернациональные друзья. Из Японокореи, – словно бестолковому школьнику, чуть ли не по слогам втолковывал он. – Собираются тянуть от нас Сеуло-Токийскую ветку. Опытом обмениваться приехали.
   От неминуемой гибели Николая – возможно очень ненадолго! – спас сдавленный шепот второго китайца. Он с выражением полного изнеможения на лице прислонился к стене вагонетки и положил руку на горло.
   – Чего ему? – сурово спросил Петрович.
   – Воды просит, – объяснила переводчица. И жалобно добавила:
   – Усохли ж совсем.
   – Усохли, говоришь? – с неприкрытой угрозой в голосе переспросил Петрович. Затем жутко усмехнулся куда-то через плечо. – Слышь, Санек, усохли они! – и добавил тоном, не терпящим возражений: – Ну-ка, подай-ка сюда свой брандспойт!
 
   Подпись под статьей, как я, впрочем, и сам мог бы Догадаться, максимум, со второй попытки, гласила: «Наш соб. корр. на поверхности В. Игнатов».
   И тут «вынающий душу» деревянный голос, который, наверное, будет преследовать меня в грядущих ночных кошмарах – если, конечно, сегодняшний ночной кошмар когда-нибудь закончится – старательно проскрипел:

Глава пятнадцатая
Станция «Тупик коммунизма». Платформы нет. Остановка по тре…

   Видимо, кому-то просто захотелось привлечь наше внимание. По крайней мере, на движении поезда объявление не отразилось, и никакой станции за окнами я не заметил.
   – Аи да Валерка! – продолжал восхищаться Петрович. – Аида…
   – Сукин сын! – закончил я за него.
   – Ну да… – старик рассеянно кивнул. Очки сползли с его бровей и устроились на переносице. – Только с бочками напутал. Не концентрированный дейтерий в них был, а наоборот, разведенный тритиевый порошок. Был бы дейтерий – не сидел бы я сейчас с вами. У него ж атомная масса в полтора раза меньше.
   – Так вы знакомы? – спросил я и ткнул пальцем в фамилию В. Игнатов.
   – С Валеркой-то? А как же! Третьего дня познакомились, аккурат после демонстрации. Когда все на Манежку пошли митинговать, я незаметно от колонны отбился, накх, и дошкандыбал до Маяковки. Там есть пивнушка уютная, а главное, недорогая. Если, конечно, закуску не брать. Вот там мы с ним, с Валеркой, и повстречались.
   – А он что же, тоже в пивную зашел?
   – Ну да. Еще раньше меня. Я его сразу приметил, как вошел. Странным мне показалось: интеллигентный с виду человек, а выпивает безграмотно. Точнее, закусывает. Пьет всего вторую кружку – там это заметно, потому как со столов не убирают, – а из рыбьих костей на столе Мамаев курган сложить успел! Ну, делать нечего, свободных мест было мало, вот я и пристроился к его столику. Пьем, значит, молчим. Я кружку «жигулей» внутрь принял, достал из кармана рыбий хвостик, занюхал. Снова пьем, опять молчим. Допил я вторую, достал из кармана рыбий хвостик, облизал.
   – Прошу прощения, – встрял в разговор Женя. – Хочу уточнить, это тот же самый хвостик был или уже другой?
   – Какой же другой? – удивился Петрович. – Тот самый. Я его почитай уже… – он задумался, – когда Ельцин на броневик полез?
   – Может, Ленин? Может, на танк? – хором предположили мы с Женей, а Игорек спокойно ответил:
   – В девяносто первом.
   – Вот. С тех пор, значит, и ношу. Да вот он, – Петрович полез в правый нагрудный карман, в котором нормальные граждане носят носовой платок, достал оттуда… действительно носовой платок, развернул и, Ухватив двумя пальцами как пинцетом жалкое воспоминание о вяленом рыбьем хвостике, показал нам. -
   Я тогда эту воблу и купил. На радостях, что ГКЧП из Кремля выбили.
   – А дальше-то что было? – нетерпеливо спросил я.
   – С ГКЧП? – удивился Петрович.
   – Да нет. Вот вы сказали, что вторую кружку выпили, рыбий хвостик облизали, а потом?
   – Нуда, выпил, облизал… – согласился Петрович и принялся заботливо пеленать многострадальный хвостик в носовой платок. – Потом опять выпили, все так же молча. И вдруг, когда я уже третью доканчивал, сосед со мной заговорил. Тихо так, с сигаретой во рту, но я все же расслышал. «А что, – говорит, – дедушка, задумывались ли вы когда-нибудь, до чего жизнь наша похожа на эту вот, к примеру, рыбку?» И выбрал из кучки средних размеров подлещика. Я лицо заинтересованное сделал, говорю: «Ну-ка, дай-ка взглянуть! – забрал рыбку, покрутил ее, повертел, а потом, значит, сказал многозначительно: – Нет, как-то не задумывался. И чем же они, если не секрет, похожи?» «А вот чем! – он рыбку-то отобрал и давай показывать. – Рыба эта от головы до хвоста – как жизнь человеческая от рождения и до смерти. Сперва идет голова – детство наше лупоглазое, когда мы широко распахнутыми глазами на мир смотрим, рот от удивления открываем, а сказать ничего путного еще не можем. Пока похоже?» (Я руку к рыбке протянул, дескать, убедиться хочу, но сосед хитрый оказался, не отпустил.) «Дальше, – говорит, – идет молодость. То есть вся грудная часть, начиная с жабр. Это когда тебе кажется, что ты и вес кое-какой уже имеешь и плавниками подвигать можешь, а на самом деле силы в тех плавниках – ноль, – тут он за плавничок дернул, оторвал – и в рот! – да и весу никакого нет, так, видимость одна. Потому что внутри у тебя, – а сам, значит, порылся в требухе, достал надутые рыбьи легкие, – один лишь воздушный пузырь, готовый в любой момент лопнуть», – и окурок к пузырю поднес, а тот возьми и лопни, накх. Я головой покивал, оторвал от рыбки второй плавник, чтоб симметрично было, жую. А он свою лекцию продолжает: «Затем идет то, что у человека называется зрелостью, а у рыбы – брюшиной. Время накопления икры. Когда ты суетишься, мечешься туда-сюда, сам не знаешь зачем, стараешься накопить побольше, думаешь: ладно уж, пусть не я, так хоть дети мои будут жить по-людски… Или внуки… И невдомек тебе, что ни дети, ни внуки и пожить-то не успеют, потому что сожрет их какой-нибудь подвыпивший пенсионер с золотыми коронками во рту, уничтожит, так сказать, в зародыше… Кстати, угощайтесь дедушка, – и кусок икры мне отщепил. Ничего икорка оказалась, вкусная. – И получается что?» Я тоже говорю: «Что?» «Получается, что все зря! – говорит. – Суета эта, забота о потомстве, подвиги наши трудовые – все зря! И кроме осознания этой бессмысленности, к старости у человека остается только набор блестящих погремушек, чтоб было чем раз в год украсить парадный френч да жалкий рыбий хвостик». Тут я задумался. «Постой, – говорю, – это ты не на меня ли намекаешь?» «А на кого ж еще!» – улыбается и рыбку мне протягивает. Я ее принял, кружкой пустой на всякий случай придавил, а потом и говорю: «А сам ты, значит, не такой?» «Почему? – вздыхает. – Такой же, наверное… Только конец у меня будет не такой бесславный. Богом клянусь, все для этого сделаю, зубами грызть буду… Вы, кстати, «Гиннес» бочковой пьете?» я головой эдак неопределенно помотал, мол, вообще-то не очень, но раз такое дело… Сбегал он к стойке, принес две кружки темной пены, одну мне протянул и говорит: «А что это у вас, дедушка, за медальки? Я таких раньше вроде и не видел».
   Тут-то я ему, слово за слово, воблой по столу, кружка об кружку, все и рассказал. И про медальки, и про подвиги трудовые, все как есть. Даже всплакнул под конец: меня всегда после четвертой слеза прошибает. «Жалко, – говорю, – ведь тридцать лет, почитай, под землей, света белого не видел, а теперь что? Награды эти? Пенсия копеешная? А обидней всего, что рассказать никому нельзя, я ж подписку давал пожизненную. Вот тебе, – говорю, – первому рассказываю. Другой кто, может, и не поверил бы, а по тебе сразу видно: человек с понятием». А слезы из глаз так и льются! Даже пиво от них вроде как светлее сделалось. Тут он ко мне пододвинулся, за плечо приобнял и говорит ласково: «Не надо плакать, дедушка! Все сокровища мира не стоят слезы одного пенсионера. Не пропадет, так сказать, ваш скорбный труд. Узнают люди о ваших подвигах, я про вас в газете своей пропечатаю!». И так мне легко от этих слов сделалось… Э-эх! Я платок из кармана достал, высморкался, спрашиваю: «Так ты что, выходит, репортер или как?» Смотрю… а его уже и нет нигде. Кружка стоит недопитая, под ней – полета рублей, рыбок почти целых пять штук еще, а самого не видать. Ну, думаю, отлучился человек, может, приспичило чего. Не пропадать же добру. Взял еще кружечку, выпиваю дальше, на широкую ногу: пол-литра пива на пять рыбок. И вдруг смотрю, а рыбки-то все без хвостов! И не то чтобы отломаны они или отрезаны, а вроде как откусаны…
   На этом Петрович закончил свой рассказ.
   Если в начале повествования у меня еще оставались сомнения по поводу идентичности В. Игнатова, встреченного мною в этом самом вагоне, и В. Игнатова из пивной, то к концу его они развеялись совершенно, как флаги союзных республик на новом русском гербе. О тождестве персонажей говорила, например, знакомая мне манера неожиданно начинать разговор с сомнительной философской гипотезы и так же неожиданно исчезать по окончании оного. Стилистика игнатовской речи, правда, безбожно хромала, но это, скорее, благодаря лингвистическим изыскам рассказчика.
   – Значит… – Женя Ларин не спеша устанавливал последнюю точку над «i». – Ты говоришь, Петрович, что…
   – Да что ты мне Петрович да Петрович! – не выдержал пенсионер. – Я, между прочим, тебе в деды гожусь, А ты мне – Петрович! Петр я… – Он на секунду задумался. – Алексеевич. Так и зови! Сам-то ты кто?
   – Чтобы не нарушать традиций, я – Евгенич, – представился Ларин. – Можно просто Женич.
   – Палыч! – сказал я, протягивая пенсионеру руку.
   – А я – Игорек, – простодушно добавил наш младший попутчик.
   – Уже лучше, – пенсионер постепенно оттаивал. – Насчет Петра Алексеевича я, конечно, погорячился. Лучше Петрович: привычнее.
   – Идет. – Ларин кивнул. – Так ты… Или вы? – Петрович недовольно поморщился. – Хорошо… Так ты, Петрович, говоришь, что мы на этой колымаге можем «дошкандыбать» – я не ошибся в терминологии? – до Австралии? Или нет?
   – Не-а, – ответил Петрович. – Понял правильно, но не можем. Смогли бы, наверное, если б эти балбесы наверху, – он свирепо погрозил кулаком потухшей лампочке, – догадались рыть в обход ядра. Так ведь нет! Спускают нам резолюцию: вести тоннель насквозь. Скорость им, видите ли, важна. Пятилетку, накх, за четыре смены! А что скажешь? Спорить с ними бесполезно, да и не услышат все равно. Стали рыть через ядро. А как температура до двух тысяч поднялась, так все и кончилось. Техника не выдерживает, ломается, накх! Скафы никакие не выдерживают, плавятся просто. Напарник мой, Санек тот самый, – Петрович любовно провел ладонью по газетной странице, – через это и смерть свою нашел. Испытывал новую модель нитроскафа – двухслойного, с прослойкой из жидкого азота, чтоб не так жарко было.
   – И что? – Ларин смотрел на Петровича, словно гаишник на просроченный техталон. Иначе говоря, зачарованно.
   – Закипел быстрее чайника. Минуты за три. Я потом у него в тетрадке стих один нашел, настоящий. Все не помню, только четыре строчки. Сейчас… – Он собрался с мыслями и продекламировал:
   «Смолкают нелепые споры, когда наступает беда. Ты знаешь, я мог двигать горы, я только не знал – куда…».
   Мы многозначительно помолчали, затем Петрович продолжил:
   – Там еще одна строчка была: «Мы все умрем, ты раньше, я – гораздо… » Как будто знал… Даже хоронить особо нечего было. Вот тогда-то и решили наш проект прикрыть, накх. А вернее, оба проекта сразу. Поэтому Пик Коммунизма так и не стал высочайшей вершиной планеты, как планировалось. Почти километр не дотянули до Эвереста, – и он закручинился по новой.
   – И все-таки я не верю! – я решительно добавил ложку дегтя в общую бочку добродушного согласия.
   – Во что это? – вскинулся Петрович.
   – Да в эту вашу стройку века! Вот в то, что вы, Петр Алексеевич, – я сознательно соблюдал субординацию, – повстречали в пивной известного писателя Игнатова – верю. В то, что наговорили ему всякого, особенно после двух литров пива, тоже верю. Верю даже, что у Игнатова хватило доверчивости, чтобы поверить… – фраза получалась так себе, и я решительно ее оборвал: – вашей истории. А вот в ее правдивость – не верю. Ну не может такого быть! Это противоречит всем законам природы. Может, вы Жюля Верна недавно перечитывали? «Из пушки – в Австралию»? А то похоже… Да и засекретить проект такого масштаба, так чтобы никто ничего не услышал и не увидел… – я покачал головой, одновременно разводя руками.
   – Зря вы так, юноша! – мягко высказал мне Евгений, в котором, судя по выражению лица, наконец слились воедино ипостаси: практикующего доктора и теоретизирующего преподавателя каких-то там точных наук. – Насчет нарушения законов природы. Земная наука никогда не отрицала возможность существования межконтинентальных тоннелей. Хотя и не подтверждала, признаю. Ибо, как гласит неравенство Коши-Буняковского…
   – В канонической форме, – подсказал я. Евгений одобрительно кивнул.
   – Вот-вот. Оно гласит: «П» – поверхность Земли, «В» – ее же внутренность, а под ними – «Т» – тоннель, увязывающий их воедино. Знак умножения между «П» и «В» напоминает нам вид тоннеля, так сказать, анфас, а горизонтальная дробная черта – как бы в профиль.
   – А где же неравенство?
   – Погодите, не перебивайте… И все это, – Евгений совершил руками всеобъемлющий жест, – ни в коем случае не равно какой-нибудь константе! Потому что иначе тоннель существовал бы просто по определению, и рыть бы ничего не пришлось.
   – И в остальном ты не прав, накх, – добавил Петрович, казалось, совсем не огорченный моим недоверием. – Даже насчет двух литров пива. Там литровые кружки были. Мельче несерьезно как-то… И потом, с чего ты взял, что о проекте никто не видел и не слышал? То есть про «слышал» не знаю, у нас под землёй, сам понимаешь, радиоточки не было, но увидеть-то схему проекта может всякий. Кто глаза имеет и хотя бы раз в метро прокатился.
   – Это как?
   – Да вон же она, Спиральная! – Петрович вытянул правую руку указательным пальцем вперед, похожий на пожилого отца зовущей Родины-матери с плаката. «Аты! – читалось во взгляде старика. – Уже видел Спиральную? – И ниже, мелкими буквами: – накх!»
   – Где? – я посмотрел в указанном направлении, но увидел только Ларина, который улыбался так широко, что не оставалось сомнений: уж этот-то видел Спиральную, и не раз! Из-за Жениной спины нерешительно выглядывала карта-схема метро, похожая на построенный юным астрономом проволочный макет солнца.
   – Да на схемке же! В каждом вагоне висит, а ты говоришь: никто не видел… Вон, видишь, самая разноцветная линия?
   Я внимательно посмотрел на знакомую с детства и весьма незначительно с той поры изменившуюся карту метро и отрицательно покачал головой.
   – Это не страшно, – успокоил меня Петрович. – Надо просто знать, как смотреть. А ты, Евгенич, убери голову, загораживаешь!
   Ларин дернулся в сторону так резко, словно за его спиной висела не карта-схема, а мишень для метания отравленных дротиков.
   – Смотри, – наставлял меня Петрович. – Видишь «Библиотеку имени Ленина» на красной ветке? – я кивнул. – А теперь ищи на желтой «Площадь Ильича». Нашел? – я снова кивнул. Ситуация и так выглядела достаточно нелепо, чтобы усугублять ее ненужными репликами. – Хорошо. А теперь постарайся смотреть на карту, но так, чтобы видеть одновременно левым глазом – «Библиотеку», а правым – «Площадь». Только отчетливо, понял? Пусть все остальное расплывается, но эти две станции нужно видеть четко. Смотришь?