Страница:
Кивать я не стал, чтобы не нарушить фокусировку взгляда, поэтому пришлось проворчать:
– Смотрю, смотрю!
– Только не спеши. Не страшно, если сразу не получится. Тут нужно время. Да, и лучше пока не моргать…
И я смотрел. Очень старательно. Как будто и вправду верил, что если долго пялиться на карту, не моргая, то она из плоской превратится в объемную, а кольцевая Линия закрутится в причудливую спираль.
Я отчетливо видел красный кружок «Библиотеки имени Ленина» и желтую зарубку «Площади Ильича». Как и обещал Петрович, вся остальная часть схемы постепенно расплывалась, превращаясь в разноцветное пятно. Просветление, однако, не наступало.
Спустя минуту мне неудержимо захотелось моргнуть. Но я сдержался, только уголки глаз увлажнились, словно я смотрел надо боли родную схему последний раз в жизни.
Кроме вагонной тряски, которая, как мне показалось, заметно усилилась, мне мешал сосредоточиться спрятавшийся за решеткой динамика Сергей Чиграков, который пел:
Все! Не могу больше. Считаю до десяти и моргаю! Причем уже восемь!
– Ну! Хватит, что ли?
– Увидел? – без тени иронии спросил Петрович.
– Ага. Спиралька такая, на штопор похожая. А поперек нее – надпись: «Слава Петру Алексеевичу, чуть было не прорубившему нам окно в Австралию!»
– Неужели не увидел? – удивился Петрович, а в следующее мгновение хлопнул себя по лбу и заразительно расхохотался. Должно быть, в глазах окружающих я действительно выглядел смешно. Доверчивый интеллектуал, ставший жертвой «психологического эксперимента» в духе Жени Ларина.
– Очки! – выдавил из себя Петрович в перерыве между приступами затяжного веселья. – Я ж про очки забыл! Без них же ни черта… – и снова затрясся. – Ни черта… На, держи! – все еще тихо постанывая, он сдернул свои псевдотокарные очки и протянул мне.
Я послушно водрузил их на переносицу. Посмотрел на лица своих спутников, окрасившиеся в необычный красно-зеленый цвет, мельком глянул на карту метро на стене… и все!
Память вспыхнула мучительным светом.
…Я, помолодевший лет на пять, сижу на кровати и медленно перелистываю огромные страницы книги без слов. Единственные слова, «Магические картинки», написаны по-английски на ее обложке. Внутри – только картинки. Магические. Если смотреть на них определенным образом – под прямым углом, с расстояния в полметра, стараясь охватить взглядом весь лист – то под монотонным, невыразительным, как обои в «новостройке с отделкой», узором появляется второе изображение. Прозрачное и как будто выпуклое. Какое-нибудь слово, человеческий профиль, силуэт животного или насекомого. В этих картинках действительно скрыта какая-то магия, и я всякий раз радуюсь, когда мне удается ее победить. От страницы к странице это получается у меня все легче и быстрее.
– И что ты там видишь? – Светлана сидит рядом и дышит мне в плечо.
– Здесь? Велосипед. – Да?..
Я располагаю книгу так, чтобы ей было удобнее смотреть.
– Вот он, – вожу пальцем по бумаге. Светлана фыркает. С ее точки зрения, я выгляжу, как телевизионная предсказательница погоды, размахивающая руками перед белым экраном, на который забыли спроектировать метеорологическую карту. – Совсем не видишь? А вот здесь? – перелистываю страницу. – Это же просто!
По ее лицу видно, что она очень старается. Напряженный взгляд, брови сошлись к переносице. Не выразить словами, как мне ее жалко в этот момент! С таким, должно быть, чувством зрячий смотрит на слепого от рождения.
Молча вглядывается в страницу, минуту, вторую. Глаза блестят, и уже не только от напряжения. Вдруг:
– К-корова?
Я смеюсь, мне спокойно и радостно.
– Динозавр, глупая!
– Да?.. Надо же!..
Память отступает, делая меня вновь одиноким и в одно мгновение постаревшим на пять лет…
На этот раз мне даже не понадобилось фокусировать взгляд каким-либо специальным образом. Истина открылась и мне.
Все знакомые мне линии метро, кольцевая и радиальные, остались на месте, невзрачные, будто гвоздями прибитые к плоскости изображения. Но кроме них на схеме появилась еще одна ветка. Она разворачивалась передо мной, виток за витком, словно сказочная змея, переливалась всеми цветами радуги и какими-то еще, совершенно невиданными, уходила за плоскость, ввинчивалась в стену и пустое пространство за ней («По правилу Буравчика», – сказал бы, наверное, Женя Ларин. Или все-таки Винтика-Шпунтика? ), дышала и пульсировала. И где-то на середине третьего, перламутрово-розового, витка я увидел крошечную светящуюся точку. Понаблюдав за ней около минуты, я обнаружил, что точка не стоит на месте, а едва заметно движется вперед. Вперед и вниз, по спирали. Наш поезд. Я подумал о нем с какой-то непонятной гордостью. НАШ поезд!
Уверен, если подойти чуть ближе к карте, я сумел бы разобрать даже названия неизвестных мне станций, под причудливыми углами выпирающие из плоскости картинки. Но я боялся пошевелиться. Боялся потерять видение.
И все-таки потерял.
Когда Петрович бесцеремонно отобрал у меня очки, я мог только ошарашено хлопать глазами, удивляясь окружившему меня со всех сторон – такому яркому, такому стабильному, но такому скучному!… – миру.
Примерно такие же ощущения, хотя и в меньшей степени, я испытывал, когда впервые снимал с себя виртуальные доспехи: шлем и сенсорную перчатку.
– Ну как? – должно быть, прищурившись за разноцветными стеклышками очков, спросил Петрович.
– Это… – сказал я. – Это…
Скорее всего, отчаявшись дождаться окончания фразы, меня перебил надтреснутый, плохо отшлифованный, а возможно, даже изъеденный древесными червями голос Буратино, который сообщил:
Глава шестнадцатая
– Смотрю, смотрю!
– Только не спеши. Не страшно, если сразу не получится. Тут нужно время. Да, и лучше пока не моргать…
И я смотрел. Очень старательно. Как будто и вправду верил, что если долго пялиться на карту, не моргая, то она из плоской превратится в объемную, а кольцевая Линия закрутится в причудливую спираль.
Я отчетливо видел красный кружок «Библиотеки имени Ленина» и желтую зарубку «Площади Ильича». Как и обещал Петрович, вся остальная часть схемы постепенно расплывалась, превращаясь в разноцветное пятно. Просветление, однако, не наступало.
Спустя минуту мне неудержимо захотелось моргнуть. Но я сдержался, только уголки глаз увлажнились, словно я смотрел надо боли родную схему последний раз в жизни.
Кроме вагонной тряски, которая, как мне показалось, заметно усилилась, мне мешал сосредоточиться спрятавшийся за решеткой динамика Сергей Чиграков, который пел:
Ох, не прав ты, Сергей! И я вместе с тобой не прав. Один лишь Петрович знает Истину. Нет никакого замкнутого круга, есть лишь разомкнутая спираль. И если я еще минут пять пособираю глаза в кучу, я, пожалуй, тоже ее увижу. Или притворюсь, что увидел. Или только притворюсь, будто притворяюсь, а на самом деле…
Снова поезд. И близнецы-рельсы куда-то бегут.
Поезд. Предполагаю: опять не заснуть.
Поезд. Вчера был на север, сегодня – на юг.
Поезд. Замкнутый круг…
Все! Не могу больше. Считаю до десяти и моргаю! Причем уже восемь!
– Ну! Хватит, что ли?
– Увидел? – без тени иронии спросил Петрович.
– Ага. Спиралька такая, на штопор похожая. А поперек нее – надпись: «Слава Петру Алексеевичу, чуть было не прорубившему нам окно в Австралию!»
– Неужели не увидел? – удивился Петрович, а в следующее мгновение хлопнул себя по лбу и заразительно расхохотался. Должно быть, в глазах окружающих я действительно выглядел смешно. Доверчивый интеллектуал, ставший жертвой «психологического эксперимента» в духе Жени Ларина.
– Очки! – выдавил из себя Петрович в перерыве между приступами затяжного веселья. – Я ж про очки забыл! Без них же ни черта… – и снова затрясся. – Ни черта… На, держи! – все еще тихо постанывая, он сдернул свои псевдотокарные очки и протянул мне.
Я послушно водрузил их на переносицу. Посмотрел на лица своих спутников, окрасившиеся в необычный красно-зеленый цвет, мельком глянул на карту метро на стене… и все!
Память вспыхнула мучительным светом.
…Я, помолодевший лет на пять, сижу на кровати и медленно перелистываю огромные страницы книги без слов. Единственные слова, «Магические картинки», написаны по-английски на ее обложке. Внутри – только картинки. Магические. Если смотреть на них определенным образом – под прямым углом, с расстояния в полметра, стараясь охватить взглядом весь лист – то под монотонным, невыразительным, как обои в «новостройке с отделкой», узором появляется второе изображение. Прозрачное и как будто выпуклое. Какое-нибудь слово, человеческий профиль, силуэт животного или насекомого. В этих картинках действительно скрыта какая-то магия, и я всякий раз радуюсь, когда мне удается ее победить. От страницы к странице это получается у меня все легче и быстрее.
– И что ты там видишь? – Светлана сидит рядом и дышит мне в плечо.
– Здесь? Велосипед. – Да?..
Я располагаю книгу так, чтобы ей было удобнее смотреть.
– Вот он, – вожу пальцем по бумаге. Светлана фыркает. С ее точки зрения, я выгляжу, как телевизионная предсказательница погоды, размахивающая руками перед белым экраном, на который забыли спроектировать метеорологическую карту. – Совсем не видишь? А вот здесь? – перелистываю страницу. – Это же просто!
По ее лицу видно, что она очень старается. Напряженный взгляд, брови сошлись к переносице. Не выразить словами, как мне ее жалко в этот момент! С таким, должно быть, чувством зрячий смотрит на слепого от рождения.
Молча вглядывается в страницу, минуту, вторую. Глаза блестят, и уже не только от напряжения. Вдруг:
– К-корова?
Я смеюсь, мне спокойно и радостно.
– Динозавр, глупая!
– Да?.. Надо же!..
Память отступает, делая меня вновь одиноким и в одно мгновение постаревшим на пять лет…
На этот раз мне даже не понадобилось фокусировать взгляд каким-либо специальным образом. Истина открылась и мне.
Все знакомые мне линии метро, кольцевая и радиальные, остались на месте, невзрачные, будто гвоздями прибитые к плоскости изображения. Но кроме них на схеме появилась еще одна ветка. Она разворачивалась передо мной, виток за витком, словно сказочная змея, переливалась всеми цветами радуги и какими-то еще, совершенно невиданными, уходила за плоскость, ввинчивалась в стену и пустое пространство за ней («По правилу Буравчика», – сказал бы, наверное, Женя Ларин. Или все-таки Винтика-Шпунтика? ), дышала и пульсировала. И где-то на середине третьего, перламутрово-розового, витка я увидел крошечную светящуюся точку. Понаблюдав за ней около минуты, я обнаружил, что точка не стоит на месте, а едва заметно движется вперед. Вперед и вниз, по спирали. Наш поезд. Я подумал о нем с какой-то непонятной гордостью. НАШ поезд!
Уверен, если подойти чуть ближе к карте, я сумел бы разобрать даже названия неизвестных мне станций, под причудливыми углами выпирающие из плоскости картинки. Но я боялся пошевелиться. Боялся потерять видение.
И все-таки потерял.
Когда Петрович бесцеремонно отобрал у меня очки, я мог только ошарашено хлопать глазами, удивляясь окружившему меня со всех сторон – такому яркому, такому стабильному, но такому скучному!… – миру.
Примерно такие же ощущения, хотя и в меньшей степени, я испытывал, когда впервые снимал с себя виртуальные доспехи: шлем и сенсорную перчатку.
– Ну как? – должно быть, прищурившись за разноцветными стеклышками очков, спросил Петрович.
– Это… – сказал я. – Это…
Скорее всего, отчаявшись дождаться окончания фразы, меня перебил надтреснутый, плохо отшлифованный, а возможно, даже изъеденный древесными червями голос Буратино, который сообщил:
Глава шестнадцатая
Станция «Пионерская застава» Лицам старше двадцати пяти лет убедительная просьба…
Суть просьбы так и не прозвучала в эфире. Видимо, наш впередсмотрящий решил, что справится со всеми проблемами самостоятельно.
Поезд остановился резко, словно какой-то нервный пассажир дернул ручку стоп-крана. Платформа станции встретила нас стерильной белизной стен, высокого потолка и… нет, пол был серым, мраморным. А вот колонны – такими же девственно-белыми, будто из гипса. Каждую из них в верхней части украшал хоровод выпуклых обнаженных младенцев подчеркнуто мужского пола, похожих на купидончиков, только вместо лука со стрелой они сжимали в руках гигантские, в половину своего роста, рогатки, а вокруг шеи у каждого был повязан алебастровый пионерский галстук. Купидончики целились друг другу в затылок, одинаковые, как костяшки домино, еще не понимая, что кто бы из них ни сделал первый выстрел, один и тот же трагический финал ожидает всех. Глаза, лишенные зрачков, смотрели то, не мигая.
Двери раскрылись, но я не торопился воспользоваться внезапно появившейся новой степенью свободы. Или ее иллюзии. Я не спеша отделился от сиденья, медленно, с удовольствием потянулся (если бы поручень у меня над головой оказался не таким твердым, удовольствие было бы полнее) и прогулочным шагом направился к выходу.
Она так же медленно вышла из-за колонны. Растрепанная, босая, такая же юная, как тогда… Кстати, когда? Она шла ко мне, уверенно ступая распухшими ступнями по холодному мрамору пола, и ее огромные улыбающиеся карие глаза, причудливый изгиб белоснежной шеи, и даже глупая табличка на груди, над которой я смеялся всякий раз, когда… Да когда же? Господи, если ты есть, посвяти мне секунду своего внимания, напомни только, когда?
Каждый раз, когда ее левая нога со свежей царапиной на лодыжке касалась пола, мое сознание, моя память, моя сущность делала встречный шаг – назад. Или вниз. Вниз по лестнице бесконечного перерождения. Прочь из этой жизни, к предыдущему воплощению, наполненному болью, тоской и… чем-то еще. Чем-то, что перевешивало боль и тоску, наполняло существование смыслом, сообщало ему цель.
Да, именно тогда мы были с ней знакомы.
Спасибо, Господи, я вспомнил.
Это было в пионерском лагере.
Я стоял в центре аллеи, по щиколотку утопая в мятой траве, заляпанной свежей серебрянкой, а она, моя Зина-Зоя, находилась одновременно и слева, и справа от меня, отчего моя бедная голова шла кругом, и это было так приятно, так… может быть, счастливо? Вот к нам, истово ковыряя в носу, подошел пучеглазый пионер. Не по размеру большая пилотка почти закрывала ему уши. Пионер вынул палец из носа, небрежно изобразил рукой салют, затем посмотрел по сторонам и украдкой показал мне кукиш. Он был таким забавным! Нам стоило огромных усилий удержать на лицах непробиваемо-торжественное выражение. И лишь когда он отвернулся, по локоть засунул руки в бездонные карманы шортов и, ссутулившись, двинулся по аллее, мы перестали сдерживаться и засмеялись в голос. В три голоса.
Я вспомнил все. Пионерские лагеря, где летом было шумно и жарко, школьные вестибюли, где, наоборот, только летом было относительно тихо, зато и особенно пыльно, городские парки, где мы стояли друг за другом под странным углом, будто надгробия над собственными могилами, вздрагивали от порывов ветра и восхищались тем, каким цветным и объемным иногда бывает мир. И везде мы были рядом, я и моя Зина-Зоя. Иногда кто-нибудь пытался вклиниться между нами, но это, как правило, длилось недолго.
Я вспомнил, и она, должно быть, это заметила. Ее улыбка стала еще шире… и ближе. Нас разделяло всего полтора метра внезапной застенчивости.
Налетевший со стороны платформы порыв горячего ветра незаметно снес мою крышу. В фигуральном смысле, конечно. Как будто кто-то подцепил двумя пальцами края реальности, к которой я приписан с детства, как к какому-нибудь военкомату, потянул за них и продемонстрировал мне ее изнаночную сторону.
Навроде того.
– Здравствуй, Па! – сказала… вроде бы Зинка. Нуда, раз кобура на боку, значит, Зинка. – Ты уже совсем большой, n’est ce pas?
Вот всегда она так: понавтыкает в разговор разных еловцов, типа вся из себя грамотная, а ты только стой и ушами хлопай!
– Здоров, Зин! – говорю. – Рад вас видеть и всякое такое!
– А я не Зина, – она рассмеялась весело, не зло. – Я Зоя.
Вот ведь хрен! И точно, теперь я и сам вижу – и табличку фанерную, и что без обувки. Зойка, она и есть!
– А чего ж тогда с ревОльвером? – обиженно спрашиваю.
– Зинка поносить дала, – отвечает. – Конспирация опять же.
Я ж говорю, издевается! Даст ей Зинка свой ревОльвер поносить, как же! А потом догонит и еще пару патронов добавит!
– А-а, – равнодушно шмыгаю носом. – Ну извините.
– Извиним, извиним! – отвечает. – Павел, Паша, Павлик, Павлушка! Ну чего ты такой официальный? Мы, слава Ильичу, не на собрании ячейки. Обращайся ко мне на «ты». Пожалуйста.
– Ты! – решительно говорю. И даже пальцем тыкаю для пущей убедительности. – Чего одна-то? Зинка где?
– Она не смогла прийти. У нее… понимаешь ли… задание.
– А-а, – задумчиво так говорю. – Понимаю. Чуть ли не покраснела:
– Да нет, ты не думай…
– Да я и не думаю.
Растерянно хлопнула глазами. Вперед шагнула, ко мне.
Только больше двух шагов сделать не смогла – хлобысь! – и уперлась во что-то. Вроде и невидимое, а дальше не пускает. Хорошо еще, руки вперед себя выставила, иначе могла бы и лбом повредиться. Еще сильнее растерялась девчонка, даже жалко стало. Я со своей стороны тоже подошел, руку одну вытянул – вроде ничего, свободно проходит. Я бы и весь, наверное, так же прошел, да не стал. Странно все это.
Только по голове Зойку погладил. Она руку мою схватила, к губам прижала, но совсем на чуть-чуть. Потом как будто застыдилась, глаза куда-то за колонну скосила – у нее это всегда знатно выходило, с ее-то шеей загогулистой! – и сделала вид, что просто руку мне пожать собиралась. Как, блин, какому-нибудь товарищу!
Ненавижу такие рукопожатия!
Я руку свою у нее забрал, говорю:
– Кто там у тебя, за колонной-то?
– Ах, это, – говорит. – И вовсе он не прячется. Просто сюрприз тебе хотели сделать. Володька, выходи! – и кивает кому-то, кто за колонной, слева от нее стоит. Только я ведь не слепой, видел, куда она глазами вначале скашивала. За правой колонной тоже кто-то прятался. Я об этом, конечно, промолчал, но на всякий случай решил, что надо себя поосторожнее вести. Как-то подозрительно все получается.
Но Володьке я все-таки обрадовался. Совсем не изменился пацан!
– Здорово, Владимир! – говорю. – Какими судьбами?
– Привет, Павел, – смотрит на меня весело, но в то же время как-то настороженно. – Да вот, решил столицу посетить, посмотреть, как тут наши.
– Володя, между прочим, – встряла Зоя, – пять лет но нас добирался, от самой Керчи пешком шел!
– Да ну? – удивляюсь. – Неужто правда? Всю дорогу пешком?
– Нуда, – пожимает плечами. – Только не шел, полз скорее. Все катакомбами, катакомбами… Там, знаешь ли, поезда не ходят, не то что у вас! – он восхищенно оглядел мой вагон снаружи, попытался сунуть голову внутрь, но только стукнулся лбом и смешно расплющил нос о все ту же невидимую стенку. Сказал, будто оправдываясь: – Я б и быстрей дошел, да только пару раз свернул не там, где надо. Так что…
– Да ладно тебе! – говорю. – Хорошо, что вообще дошел! Володька!
Тут я не удержался и полез к нему обниматься. Все-таки столько лет не виделись. Володька тоже раскис: по спине меня стучит, носом в плечо тычется, а еще хорохорится, вроде как от пола оторвать меня хочет. Только хрен что у него вышло! Это когда-то мы с ним одинаковые по силе были, а теперь и росточком он мне по грудь, и весу в нем, дай бог, половину моего будет. В общем, пыхтит, как перегруженный мерин, покраснел весь, но не сдается.
Не сразу до меня дошло, что это он меня так – обиходом, обиходом – пытается из вагона вытянуть. А из-за колонны – я краем глаза заметил – уже показался кто-то третий и неслышно так, на цыпочках к нам сбоку подкрадывается.
– Да ладно, тебе! – говорю Володьке. – Кончай обниматься, я тебе все ж таки не девка! – ручки его слабосильные от себя оторвал и в вагон запрыгнул. Так оно спокойнее.
Этот третий, который раньше за колонной прятался, теперь весь на виду оказался. Стоит, молчит растерянно, глазами телячьими из-под золотистых бровей на меня зыркает. Ну чисто телок! Я тоже молчу, не скрываясь его рассматриваю.
Этот на вид постарше Зойки с Володькой будет, хотя, может, и не намного: седые виски его уж больно старят.
Не, ну семнадцать-то ему точно есть! И похож на кого-то очень, вроде бы… Вроде, на артиста какого-то. Да точно! В том же пионерлагере на открытой эстраде кино крутили, там я его и видел. И фамилию когда-то знал, только что-то не вспоминается она. Хотя, может, вспомнится еще.
Так бы мы и простояли молча до отхода поезда, если б не Зойка.
– Знакомьтесь, – говорит. – Это Павел, а это, – тут она на него посмотрела… Да так посмотрела, мне аж сплюнуть захотелось под ноги… или еще куда. В общем, все мне с ними сразу ясно стало. – Это наш новый старший товарищ. Его зовут… – и снова ему в глаза заглянула, будто разрешения спрашивала. Старший товарищ еле заметно кивнул.
– Ты так и будешь при нем переводчицей работать? – перебил я ее. – Он что, сам за себя сказать не может? Или, может, противно ему со мной разговаривать? – и снова носом шмыгнул. На этот раз – с вызовом.
Тут седой заговорил:
– П-п-почему не могу? Оч-ченьдаже могу.
И попытался улыбнуться. Только жалкая у него улыбки вышла. Зато уж я во весь рот оскалился. Ненавижу, когда над ущербными насмехаются, но тут уж ничего поделать с собой не смог: не надо было Зойке на него так пялиться!
– А, – говорю, – п-понятно! Т-так бы сра-а-а… сра-а-а-а…
– Прекрати! – прикрикнула Зойка и даже пяткой босой притопнула от злости. Ишь ты, поди ж ты, как она его защищает! Меня б так кто защищал, когда меня за тридцать рублей… и даже не серебряных… Нуда хрен-то с ним!
– Ладно, – говорю. – Больше не буду.
– Н-ничего, – говорит седой. – Я уже п-привык, не-е обижаюсь. Меня, кстати, О-о-олегом зовут.
– Ну точно! – тут я и фамилию сразу вспомнил. – Олег Табаков! Я ж кино про тебя видел!
– Нет, – снова встряла Зойка. – У Олега на самом деле другая фамилия. Только тебе ее пока лучше не знать.
– Для кого это, интересно, лучше?
– Да не обижайся ты! Для всех нас лучше. Для усиления конспирации. Теперь только руководитель тройки знает своих подчиненных пофамильно. Это Олег придумал.
– Да что ты все заладила: Олег, Олег! Кто он такой, твой Олег? Откуда взялся, такой умный, на нашу голову?
– Ш-ш-ш, – зашипел седой.
Зойка вопросительно посмотрела на него, вроде как по губам читать пытается. И так мне от ихних переглядок муторно на душе стало, что я все-таки не удержался и плюнул. Правда, постарался ни в кого не попасть.
Ненавижу такие душещипания!
– Шахта, – выговорил Олег наконец, – номер 8-бис. От нее – прямое ответвление к се-се-семнадцатой шт-тольне. Оттуда, п-правда, еще долго пришлось да-аби-раться… И все в гору, в-в-в… Вот оттуда и я взялся.
И снова улыбается. Типа не гордый.
… прощайтесь, свидание заканчивается!..
– вдруг сказал чей-то голос откуда-то сверху. Я чуть язык не прикусил, до того это было неожиданно.
Тут поезд тихо зашипел и так же тихо начал отъезжать. Тройка сразу оживилась, затараторила быстро и гладко, как по бумажке:
– Слушай, Павел! Мы все: Олег, Володька, я и остальные наши товарищи – ты не думай, нас здесь много! – решили, что нам необходимо вновь сплотить ряды, чтобы выбраться наконец из этих мрачных подземелий и…
Тройка шла рядом, стараясь не отставать. Пока это было легко, но поезд постепенно набирал ход.
– … и вернуться в подполье! Тут они заговорили все трое.
– Мы нужны там, наверху, – сказал Володька. Он тоже шел рядом с поездом. – Мы создадим новую подпольную организацию, в этом нам поможет большой опыт подпольной деятельности нашего старшего товарища Олега.
– Т-только прежних ошибок мы п-постараемся не-е-с – допускать.
– Усилим конспирацию!
– Надо делиться не на п-пятерки, а на тройки, та-а-ак, без-з-з…
– … опаснее!
– Мы поведем за собой нашу новую молодежь…
– расскажем ей об истинных ценностях, вернем идеалы…
– освободим от пороков фальшивой демократии…
– от всех этих реп-п-пов, рейвов, и э-э-э…
– экстази!..
– Над страной еще взреет… будет реять алое знамя!
– Но для этого нам нужен ты!
– Это еще зачем? – спрашиваю.
Поезд уже наполовину скрылся в тоннеле.
– Ну как же ты не понимаешь?..
– Ты же всегда был первым. Тебе поверят, за тобой пойдут…
– Паша! Пашенька!
Зойка опять попыталась протянуть мне руку и опять уперлась ладошкой во что-то невидимое. Ладошка расплющилась, как о стекло, побелела, в самом ее низу, там где заканчивается такая плавная и глубокая… ну вроде как морщинка, я увидел знакомую картинку – большая буква «Г», к перекладине которой привязан за шею смешной человечек. Совсем детская картинка.
И тут на меня нахлынуло…
Ведь это же была наша с ней любимая игра! Мы научились играть в нее, подглядывая, как это делают второклашки из сто-хрен-помнит-какой школы. В этой игре кому-то одному нужно было загадывать какое-нибудь слово, а кому-то другому – называть букву за буквой, пытаясь его отгадать. И если этот второй называл букву, которой в слове не было, загадывающий рисовал для него «виселицу». Сначала большую палочку вверх, потом палочку поменьше вбок, потом некоторые слишком добрые отдельно рисовали еще гвоздик, но я, к примеру, сразу же рисовал веревку с петлей. А потом в петлю врисовывался человечек.
Один раз, когда в школе закончилась перемена, все ребятишки убежали в класс, и кто-то забыл на подоконнике ручку с чернилами. С тех пор мы с моей Зимой-Зоей сами могли играть в эту игру. Она, конечно, почти все время выигрывала, да и куда мне до нее: как загнет словечко типа… «осавиахим», я специально запомнил!., разве ж такое разгадаешь? Вот, а бумажки никакой у нас не было. Приходилось и слова, и картинки рисовать прямо на ладошках…
В общем, вспомнил я все это, и стало мне от этого так тоскливо… как будто все уже… и больше никогда-никогда… Короче, я чуть было не плюнул на все и не вышел из вагона.
Но как только увидел, с какой неприкрытой радостью эти мои бывшие товарищи руки ко мне протянули – Олег аж разулыбался весь, Володьке левым глазом подмигнул и прошептал одними губами что-то вроде «он наш», – так меня и отпустило. Не вышел я, только еще сильнее за железную трубку схватился.
– Не-а, – говорю. – Не по пути мне с вами. Сами со ыюими делами разбирайтесь. Без меня.
Ох, как они огорчились!
Олег, тот прямо взвыл от досады! Лицо у него сразу злое стало, страшное.
– Да что мы с ним р-разговариваем? – закричал он своим. – Он же всегда был п-п-п-предателем! Ему же на всех нас глубоко нас-с-с-с-с…
Володька, тот просто остановился и на пол сел, к колонне привалившись. Даже глаза закрыл, будто из последних сил выбился. А Зойка все за поездом бежала, хоть уже и скорость была нешуточная, и платформа того и гляди закончится. Только слезинки со щек стирает и шепчет постоянно: «Павлик, Пашенька, Павлушка…»
А потом, видно, поняла, что все, конец, все равно я сейчас уеду, и просто сама не своя сделалась. Завыла по-волчьи, в лице переменилась и закричала дурным голосом:
– Ну тогда прощай, Пашенька! Навсегда прощай, как и я тебе прощаю! Финита, бля, комедия!
Пальцами неумелыми Зинкин трофейный ревОльвер из кобуры вытащила, дуло дрожащее на меня навела, я даже пошевелиться не успел. Да и растерялся очень. Нет чтобы отклониться или на пол броситься, куда там! Застыл на месте, как вкопанный, только зажмуриться успел, когда она на крючок ревОльверный нажимать начала. И хоть руки у нее ходуном ходили, все равно; с двух шагов захочешь – не промахнешься.
«Ну все, – успел подумать я. – Откочевряжился, так твою растак!»
Ненавижу, когда меня так вот, в упор, расстреливают!
Со стороны открытых дверей раздалось громкое «пах! пах!», а потом, чуть погодя, еще раз «пах!».
И все.
И тихо стало.
Только слышно, как поезд по рельсам колесами стучит.
Я высунулся в раскрытую дверь, посмотрел назад, в сторону станции, и увидел, как Зойка моя на гладком полу калачиком свернулась. И ревОльвер рядом с ней валяется.
Она лежала там, на полу… такая красивая, молоденькая совсем… как живая.
Видать, рикошетом ее достало. Я слышал, так бывает.
А на стене невидимой, которая меня от пуль защитила, даже царапины никакой не осталось. А может, осталось, только такая же невидимая.
Двери вагона с громким клацаньем вернулись на место.
Несколько позже вернулась на место и моя крыша. В фигуральном смысле, конечно.
Медленно, словно заржавевший шарнирный механизм, я развернулся спиной к дверям и тоже решил вернуться на место.
Состояние моей души в этот момент я не сумел бы описать словами, даже если бы посвятил этому занятию остаток жизни. Хотя…
Это, конечно, не совсем то, но… я чувствовал себя примерно так, как если бы мне ценой неимоверных усилий удалось заглянуть за край окружающей реальности, разглядеть ее изнаночную сторону и… с удивлением обнаружить на ней жирную, в фиолетовых чернильных разводах печать «МПС».
Единственным желанием, которое у меня еще оставалось, было сжаться, свернуться и незаметно умереть. И чтобы ни одна сволочь не посмела вернуть меня к жизни!
Продавленное сиденье встретило меня мягко и даже тепло, но в то же время совершенно равнодушно. Таким же до безумия равнодушным показался мне голос Жени Ларина, когда он спросил:
– Что, очередная ошибка молодости?
– Ага, – собственный голос поразил меня своей безжизненностью. – Причем, самое обидное, я даже не уверен, что моей.
– Только не зависай! – Ларин потрепал меня по плечу и признался: – Вот и у меня такая же была…
– Что, совсем такая же?
– Да нет. – Женя почесал переносицу и заметно оживился. – Даже лучше. Представь! Девчонке шестнадцать, талия… – он сжал ладони в кулаки свел их вместе, – как два моих кулака. Ниже талии… кулака, наверное, с четыре.
В два приема он наглядно продемонстрировал мне это «ниже талии».
– И что? – ко мне постепенно возвращалось любопытство.
– А ничего! – буркнул Ларин. – Даже по телефону разговаривать не захотела, сволочь!
– Не дрейфь, Палыч! – подбодрил меня сидящий напротив Петрович и неожиданно достал из-под пиджака поллитровку. – Теперь быстро поедем!
Он нежно посмотрел на бутылку и, подумав, передал ее Ларину.
– На вот, открой. У тебя все равно зубы железные.
Поезд остановился резко, словно какой-то нервный пассажир дернул ручку стоп-крана. Платформа станции встретила нас стерильной белизной стен, высокого потолка и… нет, пол был серым, мраморным. А вот колонны – такими же девственно-белыми, будто из гипса. Каждую из них в верхней части украшал хоровод выпуклых обнаженных младенцев подчеркнуто мужского пола, похожих на купидончиков, только вместо лука со стрелой они сжимали в руках гигантские, в половину своего роста, рогатки, а вокруг шеи у каждого был повязан алебастровый пионерский галстук. Купидончики целились друг другу в затылок, одинаковые, как костяшки домино, еще не понимая, что кто бы из них ни сделал первый выстрел, один и тот же трагический финал ожидает всех. Глаза, лишенные зрачков, смотрели то, не мигая.
Двери раскрылись, но я не торопился воспользоваться внезапно появившейся новой степенью свободы. Или ее иллюзии. Я не спеша отделился от сиденья, медленно, с удовольствием потянулся (если бы поручень у меня над головой оказался не таким твердым, удовольствие было бы полнее) и прогулочным шагом направился к выходу.
Она так же медленно вышла из-за колонны. Растрепанная, босая, такая же юная, как тогда… Кстати, когда? Она шла ко мне, уверенно ступая распухшими ступнями по холодному мрамору пола, и ее огромные улыбающиеся карие глаза, причудливый изгиб белоснежной шеи, и даже глупая табличка на груди, над которой я смеялся всякий раз, когда… Да когда же? Господи, если ты есть, посвяти мне секунду своего внимания, напомни только, когда?
Каждый раз, когда ее левая нога со свежей царапиной на лодыжке касалась пола, мое сознание, моя память, моя сущность делала встречный шаг – назад. Или вниз. Вниз по лестнице бесконечного перерождения. Прочь из этой жизни, к предыдущему воплощению, наполненному болью, тоской и… чем-то еще. Чем-то, что перевешивало боль и тоску, наполняло существование смыслом, сообщало ему цель.
Да, именно тогда мы были с ней знакомы.
Спасибо, Господи, я вспомнил.
Это было в пионерском лагере.
Я стоял в центре аллеи, по щиколотку утопая в мятой траве, заляпанной свежей серебрянкой, а она, моя Зина-Зоя, находилась одновременно и слева, и справа от меня, отчего моя бедная голова шла кругом, и это было так приятно, так… может быть, счастливо? Вот к нам, истово ковыряя в носу, подошел пучеглазый пионер. Не по размеру большая пилотка почти закрывала ему уши. Пионер вынул палец из носа, небрежно изобразил рукой салют, затем посмотрел по сторонам и украдкой показал мне кукиш. Он был таким забавным! Нам стоило огромных усилий удержать на лицах непробиваемо-торжественное выражение. И лишь когда он отвернулся, по локоть засунул руки в бездонные карманы шортов и, ссутулившись, двинулся по аллее, мы перестали сдерживаться и засмеялись в голос. В три голоса.
Я вспомнил все. Пионерские лагеря, где летом было шумно и жарко, школьные вестибюли, где, наоборот, только летом было относительно тихо, зато и особенно пыльно, городские парки, где мы стояли друг за другом под странным углом, будто надгробия над собственными могилами, вздрагивали от порывов ветра и восхищались тем, каким цветным и объемным иногда бывает мир. И везде мы были рядом, я и моя Зина-Зоя. Иногда кто-нибудь пытался вклиниться между нами, но это, как правило, длилось недолго.
Я вспомнил, и она, должно быть, это заметила. Ее улыбка стала еще шире… и ближе. Нас разделяло всего полтора метра внезапной застенчивости.
Налетевший со стороны платформы порыв горячего ветра незаметно снес мою крышу. В фигуральном смысле, конечно. Как будто кто-то подцепил двумя пальцами края реальности, к которой я приписан с детства, как к какому-нибудь военкомату, потянул за них и продемонстрировал мне ее изнаночную сторону.
Навроде того.
– Здравствуй, Па! – сказала… вроде бы Зинка. Нуда, раз кобура на боку, значит, Зинка. – Ты уже совсем большой, n’est ce pas?
Вот всегда она так: понавтыкает в разговор разных еловцов, типа вся из себя грамотная, а ты только стой и ушами хлопай!
– Здоров, Зин! – говорю. – Рад вас видеть и всякое такое!
– А я не Зина, – она рассмеялась весело, не зло. – Я Зоя.
Вот ведь хрен! И точно, теперь я и сам вижу – и табличку фанерную, и что без обувки. Зойка, она и есть!
– А чего ж тогда с ревОльвером? – обиженно спрашиваю.
– Зинка поносить дала, – отвечает. – Конспирация опять же.
Я ж говорю, издевается! Даст ей Зинка свой ревОльвер поносить, как же! А потом догонит и еще пару патронов добавит!
– А-а, – равнодушно шмыгаю носом. – Ну извините.
– Извиним, извиним! – отвечает. – Павел, Паша, Павлик, Павлушка! Ну чего ты такой официальный? Мы, слава Ильичу, не на собрании ячейки. Обращайся ко мне на «ты». Пожалуйста.
– Ты! – решительно говорю. И даже пальцем тыкаю для пущей убедительности. – Чего одна-то? Зинка где?
– Она не смогла прийти. У нее… понимаешь ли… задание.
– А-а, – задумчиво так говорю. – Понимаю. Чуть ли не покраснела:
– Да нет, ты не думай…
– Да я и не думаю.
Растерянно хлопнула глазами. Вперед шагнула, ко мне.
Только больше двух шагов сделать не смогла – хлобысь! – и уперлась во что-то. Вроде и невидимое, а дальше не пускает. Хорошо еще, руки вперед себя выставила, иначе могла бы и лбом повредиться. Еще сильнее растерялась девчонка, даже жалко стало. Я со своей стороны тоже подошел, руку одну вытянул – вроде ничего, свободно проходит. Я бы и весь, наверное, так же прошел, да не стал. Странно все это.
Только по голове Зойку погладил. Она руку мою схватила, к губам прижала, но совсем на чуть-чуть. Потом как будто застыдилась, глаза куда-то за колонну скосила – у нее это всегда знатно выходило, с ее-то шеей загогулистой! – и сделала вид, что просто руку мне пожать собиралась. Как, блин, какому-нибудь товарищу!
Ненавижу такие рукопожатия!
Я руку свою у нее забрал, говорю:
– Кто там у тебя, за колонной-то?
– Ах, это, – говорит. – И вовсе он не прячется. Просто сюрприз тебе хотели сделать. Володька, выходи! – и кивает кому-то, кто за колонной, слева от нее стоит. Только я ведь не слепой, видел, куда она глазами вначале скашивала. За правой колонной тоже кто-то прятался. Я об этом, конечно, промолчал, но на всякий случай решил, что надо себя поосторожнее вести. Как-то подозрительно все получается.
Но Володьке я все-таки обрадовался. Совсем не изменился пацан!
– Здорово, Владимир! – говорю. – Какими судьбами?
– Привет, Павел, – смотрит на меня весело, но в то же время как-то настороженно. – Да вот, решил столицу посетить, посмотреть, как тут наши.
– Володя, между прочим, – встряла Зоя, – пять лет но нас добирался, от самой Керчи пешком шел!
– Да ну? – удивляюсь. – Неужто правда? Всю дорогу пешком?
– Нуда, – пожимает плечами. – Только не шел, полз скорее. Все катакомбами, катакомбами… Там, знаешь ли, поезда не ходят, не то что у вас! – он восхищенно оглядел мой вагон снаружи, попытался сунуть голову внутрь, но только стукнулся лбом и смешно расплющил нос о все ту же невидимую стенку. Сказал, будто оправдываясь: – Я б и быстрей дошел, да только пару раз свернул не там, где надо. Так что…
– Да ладно тебе! – говорю. – Хорошо, что вообще дошел! Володька!
Тут я не удержался и полез к нему обниматься. Все-таки столько лет не виделись. Володька тоже раскис: по спине меня стучит, носом в плечо тычется, а еще хорохорится, вроде как от пола оторвать меня хочет. Только хрен что у него вышло! Это когда-то мы с ним одинаковые по силе были, а теперь и росточком он мне по грудь, и весу в нем, дай бог, половину моего будет. В общем, пыхтит, как перегруженный мерин, покраснел весь, но не сдается.
Не сразу до меня дошло, что это он меня так – обиходом, обиходом – пытается из вагона вытянуть. А из-за колонны – я краем глаза заметил – уже показался кто-то третий и неслышно так, на цыпочках к нам сбоку подкрадывается.
– Да ладно, тебе! – говорю Володьке. – Кончай обниматься, я тебе все ж таки не девка! – ручки его слабосильные от себя оторвал и в вагон запрыгнул. Так оно спокойнее.
Этот третий, который раньше за колонной прятался, теперь весь на виду оказался. Стоит, молчит растерянно, глазами телячьими из-под золотистых бровей на меня зыркает. Ну чисто телок! Я тоже молчу, не скрываясь его рассматриваю.
Этот на вид постарше Зойки с Володькой будет, хотя, может, и не намного: седые виски его уж больно старят.
Не, ну семнадцать-то ему точно есть! И похож на кого-то очень, вроде бы… Вроде, на артиста какого-то. Да точно! В том же пионерлагере на открытой эстраде кино крутили, там я его и видел. И фамилию когда-то знал, только что-то не вспоминается она. Хотя, может, вспомнится еще.
Так бы мы и простояли молча до отхода поезда, если б не Зойка.
– Знакомьтесь, – говорит. – Это Павел, а это, – тут она на него посмотрела… Да так посмотрела, мне аж сплюнуть захотелось под ноги… или еще куда. В общем, все мне с ними сразу ясно стало. – Это наш новый старший товарищ. Его зовут… – и снова ему в глаза заглянула, будто разрешения спрашивала. Старший товарищ еле заметно кивнул.
– Ты так и будешь при нем переводчицей работать? – перебил я ее. – Он что, сам за себя сказать не может? Или, может, противно ему со мной разговаривать? – и снова носом шмыгнул. На этот раз – с вызовом.
Тут седой заговорил:
– П-п-почему не могу? Оч-ченьдаже могу.
И попытался улыбнуться. Только жалкая у него улыбки вышла. Зато уж я во весь рот оскалился. Ненавижу, когда над ущербными насмехаются, но тут уж ничего поделать с собой не смог: не надо было Зойке на него так пялиться!
– А, – говорю, – п-понятно! Т-так бы сра-а-а… сра-а-а-а…
– Прекрати! – прикрикнула Зойка и даже пяткой босой притопнула от злости. Ишь ты, поди ж ты, как она его защищает! Меня б так кто защищал, когда меня за тридцать рублей… и даже не серебряных… Нуда хрен-то с ним!
– Ладно, – говорю. – Больше не буду.
– Н-ничего, – говорит седой. – Я уже п-привык, не-е обижаюсь. Меня, кстати, О-о-олегом зовут.
– Ну точно! – тут я и фамилию сразу вспомнил. – Олег Табаков! Я ж кино про тебя видел!
– Нет, – снова встряла Зойка. – У Олега на самом деле другая фамилия. Только тебе ее пока лучше не знать.
– Для кого это, интересно, лучше?
– Да не обижайся ты! Для всех нас лучше. Для усиления конспирации. Теперь только руководитель тройки знает своих подчиненных пофамильно. Это Олег придумал.
– Да что ты все заладила: Олег, Олег! Кто он такой, твой Олег? Откуда взялся, такой умный, на нашу голову?
– Ш-ш-ш, – зашипел седой.
Зойка вопросительно посмотрела на него, вроде как по губам читать пытается. И так мне от ихних переглядок муторно на душе стало, что я все-таки не удержался и плюнул. Правда, постарался ни в кого не попасть.
Ненавижу такие душещипания!
– Шахта, – выговорил Олег наконец, – номер 8-бис. От нее – прямое ответвление к се-се-семнадцатой шт-тольне. Оттуда, п-правда, еще долго пришлось да-аби-раться… И все в гору, в-в-в… Вот оттуда и я взялся.
И снова улыбается. Типа не гордый.
… прощайтесь, свидание заканчивается!..
– вдруг сказал чей-то голос откуда-то сверху. Я чуть язык не прикусил, до того это было неожиданно.
Тут поезд тихо зашипел и так же тихо начал отъезжать. Тройка сразу оживилась, затараторила быстро и гладко, как по бумажке:
– Слушай, Павел! Мы все: Олег, Володька, я и остальные наши товарищи – ты не думай, нас здесь много! – решили, что нам необходимо вновь сплотить ряды, чтобы выбраться наконец из этих мрачных подземелий и…
Тройка шла рядом, стараясь не отставать. Пока это было легко, но поезд постепенно набирал ход.
– … и вернуться в подполье! Тут они заговорили все трое.
– Мы нужны там, наверху, – сказал Володька. Он тоже шел рядом с поездом. – Мы создадим новую подпольную организацию, в этом нам поможет большой опыт подпольной деятельности нашего старшего товарища Олега.
– Т-только прежних ошибок мы п-постараемся не-е-с – допускать.
– Усилим конспирацию!
– Надо делиться не на п-пятерки, а на тройки, та-а-ак, без-з-з…
– … опаснее!
– Мы поведем за собой нашу новую молодежь…
– расскажем ей об истинных ценностях, вернем идеалы…
– освободим от пороков фальшивой демократии…
– от всех этих реп-п-пов, рейвов, и э-э-э…
– экстази!..
– Над страной еще взреет… будет реять алое знамя!
– Но для этого нам нужен ты!
– Это еще зачем? – спрашиваю.
Поезд уже наполовину скрылся в тоннеле.
– Ну как же ты не понимаешь?..
– Ты же всегда был первым. Тебе поверят, за тобой пойдут…
– Паша! Пашенька!
Зойка опять попыталась протянуть мне руку и опять уперлась ладошкой во что-то невидимое. Ладошка расплющилась, как о стекло, побелела, в самом ее низу, там где заканчивается такая плавная и глубокая… ну вроде как морщинка, я увидел знакомую картинку – большая буква «Г», к перекладине которой привязан за шею смешной человечек. Совсем детская картинка.
И тут на меня нахлынуло…
Ведь это же была наша с ней любимая игра! Мы научились играть в нее, подглядывая, как это делают второклашки из сто-хрен-помнит-какой школы. В этой игре кому-то одному нужно было загадывать какое-нибудь слово, а кому-то другому – называть букву за буквой, пытаясь его отгадать. И если этот второй называл букву, которой в слове не было, загадывающий рисовал для него «виселицу». Сначала большую палочку вверх, потом палочку поменьше вбок, потом некоторые слишком добрые отдельно рисовали еще гвоздик, но я, к примеру, сразу же рисовал веревку с петлей. А потом в петлю врисовывался человечек.
Один раз, когда в школе закончилась перемена, все ребятишки убежали в класс, и кто-то забыл на подоконнике ручку с чернилами. С тех пор мы с моей Зимой-Зоей сами могли играть в эту игру. Она, конечно, почти все время выигрывала, да и куда мне до нее: как загнет словечко типа… «осавиахим», я специально запомнил!., разве ж такое разгадаешь? Вот, а бумажки никакой у нас не было. Приходилось и слова, и картинки рисовать прямо на ладошках…
В общем, вспомнил я все это, и стало мне от этого так тоскливо… как будто все уже… и больше никогда-никогда… Короче, я чуть было не плюнул на все и не вышел из вагона.
Но как только увидел, с какой неприкрытой радостью эти мои бывшие товарищи руки ко мне протянули – Олег аж разулыбался весь, Володьке левым глазом подмигнул и прошептал одними губами что-то вроде «он наш», – так меня и отпустило. Не вышел я, только еще сильнее за железную трубку схватился.
– Не-а, – говорю. – Не по пути мне с вами. Сами со ыюими делами разбирайтесь. Без меня.
Ох, как они огорчились!
Олег, тот прямо взвыл от досады! Лицо у него сразу злое стало, страшное.
– Да что мы с ним р-разговариваем? – закричал он своим. – Он же всегда был п-п-п-предателем! Ему же на всех нас глубоко нас-с-с-с-с…
Володька, тот просто остановился и на пол сел, к колонне привалившись. Даже глаза закрыл, будто из последних сил выбился. А Зойка все за поездом бежала, хоть уже и скорость была нешуточная, и платформа того и гляди закончится. Только слезинки со щек стирает и шепчет постоянно: «Павлик, Пашенька, Павлушка…»
А потом, видно, поняла, что все, конец, все равно я сейчас уеду, и просто сама не своя сделалась. Завыла по-волчьи, в лице переменилась и закричала дурным голосом:
– Ну тогда прощай, Пашенька! Навсегда прощай, как и я тебе прощаю! Финита, бля, комедия!
Пальцами неумелыми Зинкин трофейный ревОльвер из кобуры вытащила, дуло дрожащее на меня навела, я даже пошевелиться не успел. Да и растерялся очень. Нет чтобы отклониться или на пол броситься, куда там! Застыл на месте, как вкопанный, только зажмуриться успел, когда она на крючок ревОльверный нажимать начала. И хоть руки у нее ходуном ходили, все равно; с двух шагов захочешь – не промахнешься.
«Ну все, – успел подумать я. – Откочевряжился, так твою растак!»
Ненавижу, когда меня так вот, в упор, расстреливают!
Со стороны открытых дверей раздалось громкое «пах! пах!», а потом, чуть погодя, еще раз «пах!».
И все.
И тихо стало.
Только слышно, как поезд по рельсам колесами стучит.
Я высунулся в раскрытую дверь, посмотрел назад, в сторону станции, и увидел, как Зойка моя на гладком полу калачиком свернулась. И ревОльвер рядом с ней валяется.
Она лежала там, на полу… такая красивая, молоденькая совсем… как живая.
Видать, рикошетом ее достало. Я слышал, так бывает.
А на стене невидимой, которая меня от пуль защитила, даже царапины никакой не осталось. А может, осталось, только такая же невидимая.
Двери вагона с громким клацаньем вернулись на место.
Несколько позже вернулась на место и моя крыша. В фигуральном смысле, конечно.
Медленно, словно заржавевший шарнирный механизм, я развернулся спиной к дверям и тоже решил вернуться на место.
Состояние моей души в этот момент я не сумел бы описать словами, даже если бы посвятил этому занятию остаток жизни. Хотя…
Это, конечно, не совсем то, но… я чувствовал себя примерно так, как если бы мне ценой неимоверных усилий удалось заглянуть за край окружающей реальности, разглядеть ее изнаночную сторону и… с удивлением обнаружить на ней жирную, в фиолетовых чернильных разводах печать «МПС».
Единственным желанием, которое у меня еще оставалось, было сжаться, свернуться и незаметно умереть. И чтобы ни одна сволочь не посмела вернуть меня к жизни!
Продавленное сиденье встретило меня мягко и даже тепло, но в то же время совершенно равнодушно. Таким же до безумия равнодушным показался мне голос Жени Ларина, когда он спросил:
– Что, очередная ошибка молодости?
– Ага, – собственный голос поразил меня своей безжизненностью. – Причем, самое обидное, я даже не уверен, что моей.
– Только не зависай! – Ларин потрепал меня по плечу и признался: – Вот и у меня такая же была…
– Что, совсем такая же?
– Да нет. – Женя почесал переносицу и заметно оживился. – Даже лучше. Представь! Девчонке шестнадцать, талия… – он сжал ладони в кулаки свел их вместе, – как два моих кулака. Ниже талии… кулака, наверное, с четыре.
В два приема он наглядно продемонстрировал мне это «ниже талии».
– И что? – ко мне постепенно возвращалось любопытство.
– А ничего! – буркнул Ларин. – Даже по телефону разговаривать не захотела, сволочь!
– Не дрейфь, Палыч! – подбодрил меня сидящий напротив Петрович и неожиданно достал из-под пиджака поллитровку. – Теперь быстро поедем!
Он нежно посмотрел на бутылку и, подумав, передал ее Ларину.
– На вот, открой. У тебя все равно зубы железные.