Овчинников Олег. ProМетро

   Женя жив. Он подскакивает на месте, изысканно матерится, комично дует на ладонь.
   – Что, пробивает? – без злорадства спрашивает Савельев.
   – Д-д… д-да! – Женя скалится левой половиной рта.
   – Еще бы: восемьсот вольт! – во взгляде рядового прочитывается уважение.
   – Я т-так и па-а… – тянет Ларин и нервно смеется. Все нервно смеются.
   – Паш, ты, вроде, выйти хотел, – напомнил Петрович.
   – Да. Мне надо. Ненадолго…
   – Так давай я тебя подменю. Ты только перчатки не забудь передать, а то будет, накх, как с этим…
   Петрович тянет рычаг на себя. Спустя полминуты вагон притормаживает. Я отпускаю цепочку. Руки затекли. Вагон останавливается мягко, без толчка, снова меняет направление движения. Я с трудом стягиваю перчатки и передаю Петровичу.
   – Пост принял, – бормочет он.
   Я вытаскиваюсь из тесной кабины и с садистской основательностью прикрываю за собой дверь. Мне нужно остаться одному.
   Головокружение проходит. Реальность возвращается в привычные границы. Правда, легче от этого не становится.
   – Ну! – я обращаю взгляд к потолку, потемневшему из-за облетевшей при взрыве краски. – Чего молчишь? Объявляй!
   Не слышу ответа.
   – Эй! Это же переломный момент, ты просто не можешь его не объявить! Забей на то, что вагон оторван от поезда, а в нашей кабине я что-то не заметил никакого магнитофона. Вспомни Чехова! Он говорил: если на стене висит динамик, то должен же он в конце концов сказать что-нибудь путное… Давай!
   Эфир наполняется звуком.

Глава двадцать первая
Переговорная станция

   – Умница! – похвалил я. – У тебя отлично получилось. И очень символично. Настало время переговорить с твоим хозяином.
   Я еще раз взглянул на рабочую панель савельевского радиотелефона.
   Сверху сетка динамика, снизу прорези микрофона, между ними, как водится, клавиатура. Сначала три ряда цифр, от одного до девяти, нуль почему-то отсутствует. Затем еще два ряда – цветные кнопки без надписей, наличествуют все цвета радуги, кроме голубого. Последний ряд – пять кнопок меньшего размера, на которых изображены геометрические фигуры: квадрат, треугольник, круг, ромб и звездочка. Пятиконечная, советская – куда ж от нее денешься в постсоветском субреализме…
   Я помнил номер, но на всякий случай хотел удостовериться еще раз и именно для этого вернулся в салон. Куртка лежала там, где я ее бросил, скомканная и забытая. Я поднял ее с сиденья и хорошенько встряхнул. Во внутреннем кармане оказалось пусто. В левом наружном лежал недочитанный томик Валерьева. Возможно, визитка в нем? Я перевернул книжку корешком вверх и пошелестел страницами. Наружу выпал только пластиковый проездной, он приземлился на пол буквой «Е» кверху. Бесполезную книжку я швырнул на сиденье, но промахнулся, и она тоже оказалась на полу, рядом с закладкой. Черно-белый Валерьев укоризненно глядел на меня с обложки. Я не стал нагибаться за книгой, просто придавил фотографию подошвой ботинка, прячась от укоризненного взгляда. Я тоже люблю иногда символические жесты.
   Искомая визитка обнаружилась в последнем кармане. На ней наклонными позолоченными буквами было выведено:
   Игнат(ов) Валерьев(ий) тот, который… Тел. : зел. – син. – ромб – 289
   На панели радиотелефона я последовательно нажал кнопку зеленого цвета, затем синюю, кнопку с нарисованным ромбиком, потом три цифры и в последний момент вспомнил, что нужно опустить рычажок с правой стороны.
   В трубке раздались привычные длинные гудки. Три… Пять… Восемь… На том конце кто-то явно не спешил. Девятый гудок оборвался на середине.
   – Алло! – произнес приятный голос, спокойный, вежливый, немного усталый – и очень знакомый.
   – Вечер добрый! – я не пытался изменить собственный голос, честно говоря, я и сам узнавал его с трудом. – Я не слишком поздно? Прошу прошения, если разбудил, но дело срочное. Это вас из издательства беспокоят.
   – Да? – из голоса Валерьева разом испарилась вся приятственность. – И что вас опять не устраивает?
   – Видите ли… – я легко вошел в роль, а в данный момент она требовала короткой неуверенной паузы. – В вашем последнем тексте… Попросту говоря, в нем слишком много мата. Поймите, мы не какие-нибудь ханжи, но… не на каждой же странице! А у вас, куда ни ткни, обязательно вляпаешься во что-нибудь… ненормативное.
   – Вы находите? Ну-ну… Вспомните, сначала вам не понравилась связка между второй и третьей частями, вы сочли ее чрезмерно… э-э-э… эротической. И я послушно удалил ее, просто вырезал, как опухоль, хотя мне лично кажется, что лучшей постельной сцены в моем творчестве еще не было. Затем вы внезапно вспомнили о политкорректности и потребовали убрать из текста упоминания о ныне здравствующих политических, скажем так, деятелях. Отлично, я пошел и на это. Теперь вы цепляетесь к моему языку, в котором якобы слишком много мата. И вот тут позвольте мне с вами не согласиться. Ненормативной лексики в романе не так много, всего пять-шесть слов. А именно:… , … , … , … , … , … и … ! – с выражением произнес он. – Нет, все-таки семь. Плюс, конечно, производные от них. Но это ведь правда жизни. Запретить русскому человеку произносить прилюдно слово «… » все равно что кастрировать его. Тут я все-таки сорвался. Крикнул в трубку:
   – Ты урод! Тебя самого нужно кастрировать! Валерьев молчал несколько секунд, а когда заговорил, тон его речи снова изменился: стал покровительственнее, доверительнее, интимнее.
   – А, это ты, Павел, – сказал он. – Знаешь, я почему-то не сомневался, что мы с тобой еще встретимся. Пусть и не визуально.
   – Урод… – бездумно повторил я.
   – Ну что ты, право, заладил: «урод, урод»! Согласен, я не эталон мужской красоты, но злишься ты совершенно напрасно.
   – Ту девушку в белом я поэтому не могу вспомнить? – как всегда при попытке обратиться к запретной области памяти резко заболела голова. – Потому что ты ее… вырезал, как опухоль?
   – Вот ты о чем… Да, здесь я перед тобой виноват. Вырвал персонаж из контекста, но к сожалению, не с корнями. Потерпи немного, я все аккуратно подчищу, и твои неприятные ощущения, связанные с девушкой, исчезнут. Ее, кстати, при жизни Надей звали.
   Когда он назвал имя, еще две коротких волны боли пронеслись от висков к темени.
   – Так палач говорит… Потерпите немного, сейчас я вам голову отрежу, и вы перестанете испытывать дискомфорт. Разве что иногда… легкие боли фантомного характера. На том конце изволили усмехнуться.
   – События последних часов пошли тебе на пользу, – признал Валерьев. – Жаль, меня не было рядом, а то бы сейчас тоже без напряжения выдавал мрачные и красивые сравнения. Но твоя последняя реплика все-таки, она… о, хочешь встречное сравнение? – как трассирующая пуля, выпущенная из автомата новобранца: ярко, но мимо. Когда говорят эмоции, разум отдыхает. Если ты дашь себе труд вспомнить все, что произошло с тобой и твоими попутчиками этим вечером, ты поймешь, что ничего плохого я вам не сделал. Кроме забивания «бэкспейсами» вышеупомянутой Нади, с которой тебя связывает… связывало много разного. За нее я, кажется, уже извинился.
   – То есть вы признаете, что все происходящее вокруг, все, что я вижу, слышу и даже… думаю?. , все это – ваш роман? А я… герой вашего романа?
   – Н-не совсем, – протянул Валерьев. – Я бы не назвал тебя героем моего романа и даже героем нашего нового времени. Точно так же, как грань куба нельзя назвать кубом. Ты уж извини, но не все из того, что ты думаешь, будет интересно читателям. Твое окружение – лишь часть романа, ты не видишь и половины того, что творится вокруг. Ты, например, не видел, как Петр Алексеевич после победы над мутантами долго хлестал Ларина по щекам, пока не получил сдачи и не остался без очков. Ты не замечал, каким взглядом Евгений смотрит на Лиду. О, у него даже глаз начинает дергаться! Я, правда, пока не решил какой. Ты так и не догадался, кем был тот «самый лучший контролер»! А ведь это просто, об этом раньше в каждом автобусе писали черным по желтому через трафарет. И не догадаешься, пока я не вставлю в текст парочку разжеванных намеков. Так что ты пока не герой моего романа. Максимум, герой черновика.
   – Но вы не отрицаете, что именно вы меня… сочинили?
   – Отрицаю! Тебя сочинили твои родители, а я только встретил однажды в метро, запомнил и включил в повествование. Точнее, не так: сначала включил в повествование, потом встретил. Звучит запутанно, но так оно и было.
   – А имя мне кто придумал?
   – Имя? – он задумался. – Ну, если хочешь, над именем мы потрудились вместе. Твои мама с папой когда-то выбрали его, напрягая фантазию, я же просто не стал ничего менять. Хотя, конечно, мог бы. Но я и сам считаю, что главного героя должны звать Павлом, Антоном или как-то вроде этого. Словом, имя должно быть простым и в то же время…
   – И в то же время вы никогда бы не назвали так собственного сына! – перебил я.
   – Даже если и так, – медленно произнес Валерьев, – что из этого следует?
   – Вы ненавидите нас, ваших героев.
   – Ну что ты! – голос Валерьева искрился сожалением. – Не принимай меня, пожалуйста, за-заику, но я не-не-навижу своих героев. Скажу больше: мне даже ни разу не удалось остаться нейтральным по отношению к ним.
   Это… Хочешь знать, на что это похоже? Ты выбираешь героев дня будущего романа, тебе кажется, будто ты извлекаешь из собственных мыслей и памяти их пока еще неясные образы. Еще не людей, но их подобия, похожие на живого человека не больше, чем грубо сшитая кукол-ка-вуду. И вот ты берешь пять куколок и сажаешь их на медленно разогревающуюся сковороду, а потом вынимаешь одну за другой и втыкаешь ей в пятки ритуальные иглы. Ты ничего не имеешь против них, тебе просто интересно, как они будут реагировать на уколы. И наблюдая за их судорогами через увеличительную призму воображения, ты постепенно начинаешь понимать, из чего сделаны куколки-вуду. А когда понимаешь окончательно, ты в тот же миг утрачиваешь объективность.
   Валерьев замолчал. Должно быть, испытывал потребность в обратной связи с читателем. И я пошел ему навстречу. Мне просто не хотелось получить еще один укол тупой иглой в пятку. Или удар прикладом в плечо.
   – И из чего же сделаны ваши «барби» с «кенами»?
   – Из прядки белокурых волос, которую твоя мать хранит в потаенной шкатулке вместе с метрикой из роддома, – ответил он, и голос его звучал лирично. – Из детской фотографии, на которой ты похож на юного Ленина. Из кусочка зачетки, у которой на пятой странице «поплыли» чернила из-за того, что ты высунул ее в форточку во время дождя, но, кстати, так и не поймал пролетавшую мимо «халявку». Из твоей вставной челюсти… Согласен, у тебя нет пока вставной челюсти, но… какие твои годы!
   Он говорил складно и уверенно, как по писаному. Нет, все-таки слишком складно. А в одном месте, перед пассажем про вставную челюсть, мне явственно послышался шелест перелистываемой страницы.
   – Очень волнительно, – похвалил я. – Не, правда, так бы сейчас взял и поностальгировал с вами в две руки. Жаль, некогда. Кстати, вы не объяснили, откуда взялась Лида. Или она – это тоже вы, только рожденный с другим набором хромосом?
   – Лида? Знаешь, ее следовало бы назвать Любой. Или по сюжету лучше Аней. Да, Анной, Аннушкой. Но, признаюсь, с ней я смалодушничал. Назвал так, а не иначе, чтобы подогнать под последнюю интер-Лидию.
   – Интер… как? – переспросил я.
   – Неважно, – успокоил меня Валерьев. – Тебя там все равно уже не будет.
   – …!
   – Ох, Павел… Чем ругаться, побеспокоился бы лучше о послаблении собственной участи.
   – А это возможно? – спросил я, хоть и не верил ему ни капли.
   – В какой-то мере, – ответил он и поспешно добавил: – Только не требуй от меня невозможного.
   – А вот например… Сделать так, чтобы мы впятером через двадцать минут оказались на поверхности – это возможно?
   – Ни в коем случае!
   – Даже для вас? Местного демиурга?
   – В первую очередь для меня. Кажется, я уже говорил об этом, однако рискну повториться. Я не создатель реальности, я ее описатель. Что тоже не совсем верно. Да, я моделирую реальность, можно сказать, творю ее, но только один раз, когда воплощаю ее в своих мыслях и наполняю внутренней логикой, а после – все, я откладываю в сторону бразды правления и становлюсь отстраненным описателем. А реальность остается независимой и логичной, как… как сон программиста. Ты не против, если я использую придуманное тобой сравнение?
   – Кем придуманное?
   – Да, ты прав. – Валерьев всхохотнул. – Нами.
   – Логичной? – слово резало слух. – Я не ослышался, вы сказали: логичной? Да я в жизни не видел ничего более нелепого!
   – Ой ли? – ехидно поинтересовался Валерьев. – Впрочем, бог с ним. И что же в смоделированной мною реальности тебе показалось таким нелогичным?
   – Да все! Например… – я огляделся, надеясь обнаружить какой-нибудь предмет, выпадающий из канвы привычной реальности, но увидел только вагон, самый обыкновенный, разве что отчаянно нуждающийся в капремонте. Наконец, устав блуждать, взгляд сфокусировался на телефонной трубке. – Например, этот радиотелефон. Если бы некоторые писатели почаще ездили в метро, они бы знали, радиосигнал не пробивается сквозь препятствия. А нас свами, если не ошибаюсь, разделяет уже несколько километров… различных препятствий.
   – Не ошибаешься, но только в расстоянии. Что касается остального, то ты не прав, как минимум, в трех пунктах своего обвинения. Во-первых, что за грубый выпад в сторону некоторых писателей? Или ты забыл, где мы с тобой познакомились? Во-вторых, далеко не каждая преграда на пути радиосигнала является препятствием. Термотитан, между нами говоря, не только проводит радиоволны, но и усиливает сигнал. Впрочем, в данном случае это неважно, поскольку предмет, который ты держишь в руке, не радиотелефон.
   – А что же?
   – Аппарат нейтринной связи.
   – Что?!
   – Думаю, ты меня не расслышал. Аппарат нейтринной связи. Принцип действия – излучение и прием направленного пучка нейтрино и обратных им частиц. Нейтрино – точка, антинейтрино – тире, впрочем, можно и наоборот. Об их всепроникающей способности, думаю, напоминать не надо. Тем более не мне тебе объяснять, как двоичным сигналом закодировать любую информацию. Видишь, как все просто, если немного подумать? Кстати, попутно мы выяснили, почему антенна аппарата так похожа на пластмассовый стаканчик Петровича. У тебя ведь возникало такое сравнение? Она улавливает нейтрино.
   – Что за чушь! – пробормотал я.
   – И так обстоят дела со всем, что тебя окружает. Стоит немного копнуть, и становится очевидным, что все люди, предметы и события подчинены единой логике. А теперь пойми, пожалуйста, главное. И в той реальности, элементом которой являешься ты, и в другой, где обретаюсь я, – нигде нет места аутсайдерам. Ненужные люди оттого и называются так, что никому и нигде не нужны. Ни в одной из существующих реальностей.
   Оставайтесь под ней – сколько угодно! – но не пытайтесь выбраться на поверхность. Это вас убьет.
   – То есть, – я подвел черту, – даже через сорок минут мы не выберемся из-под земли?
   – Я рад, что ты понял меня правильно. Ни через сорок, ни через пятьдесят, далее по индукции. Ни-ког-да.
   – Странно, – заметил я. – Мне отчего-то кажется, что как раз сейчас мы движемся вверх.
   – Уверяю тебя, это продлится недолго.
   – Вы нас остановите? Я имею в виду, не вы лично, а какие-нибудь порождения вашего больного ума. Как насчет динозавров, которых вывел и приручил еще академик Павлов накануне Второй Мировой для борьбы с драконами, которых якобы вырастили в пробирках японские генетики?
   Валерьев с легкостью перехватил мой мяч:
   – …на чьи лаборатории американцы сбросили атомные бомбы?
   И послал его куда подальше:
   – Вот уж полная чушь!
   – Возможно, – согласился я. – Так кто же нас остановит?
   Ответ Валерьева отличался лаконичностью.
   – Время.
   – ?
   – В половине второго в метро отключат ток. Ваш вагон остановится, а потом быстро покатится под уклон, откуда вам не выбраться уже никогда. И чем упорнее вы будете карабкаться вверх, тем быстрее наступит момент смены направления. Пусть это и звучит парадоксально, на самом деле мы остаемся в рамках железной внутренней логики: при движении по часовой стрелке половина второго приближается гораздо быстрее. Так что время сейчас работает против вас.
   – Против нас, – поправил я.
   – Что?
   – Да так, мысли вслух. Вы, писатели, наверное, так не умеете… Значит, получается, что и через час я не доберусь до Новослободской?
   – Слушай! – голос Валерьева стал недовольным. – Твоя недогадливость перестает меня забавлять. К чему ты клонишь?
   – Сейчас, – темп разговора нарастал, и мне это начинало нравиться. – Сейчас скажу… Но сначала еще один наводящий вопрос. Чего же вам, дорогой Валерий или Игнат, не сиделось в вашей тихой, уютной реальности? Зачем вас понесло сюда, где все логично, как мой ночной кошмар? Зачем вы повстречались мне в метро этим долгим ноябрьским вечером?
   – Ты находишь это странным?
   – Нет-нет! Это так естественно: захотеть прокатиться на поезде-смертнике, особенно если точно знаешь, когда сойти. Или посидеть на электрическом стуле, не надевая шлема с проводами, поскольку негигиенично.
   – Помедленнее, пожалуйста, – простонал Валерьев. – Я записываю.
   Я не удостоил его вниманием.
   – Знаете, как это называется, когда писатель А едет в метро и пишет роман о том, как писатель А едет в метро и пишет роман о том…
   – Рекурсия? – предположил Валерьев.
   – Нет. Ба-а-альшая ошибка!
   – Ты, кажется, пытаешься мне угрожать? Очень мило.
   – Умиляйтесь! – разрешил я. – Раскачивайтесь на электрическом стуле! Любуйтесь на фотографии жертв землетрясения! Смотрите перед сном «Дорожный патруль», где много обожженных трупов в приспущенных трусах! Вы имеете полное моральное право заниматься этим, потому что теперь вы наш! Вы на несколько волнующих минут погрузились в нашу реальность и теперь повязаны с ней навсегда. Точнее, на ближайшие семьдесят восемь минут. С того самого момента, как вы так неудачно сели рядом со мной, вы стали частью этой вывернутой реальности. Такой же частью, как я, как Игорек, как Женя, как Петрович… Вы – один из нас. Вы пропитались насквозь собственной извращенной логикой.
   – Ты сам себя путаешь. Не понимаю пока зачем, но именно путаешь. Да, я заглянул в вашу реальность, вдохнул ее затхлый воздух, даже пропальпировал ее изнутри. Но это длилось, как ты верно заметил, всего несколько минут. Я появился и исчез. Теперь я снова дома, мне тепло и уютно. По крайней мере, мне не приходится вдыхать запах горелой резины и слизывать кровь с губ, и плечо у меня не саднит от удара прикладом. Я сижу в любимом кресле, нянчу на коленях остывший кофе и зачем-то треплюсь по телефону с побочным продуктом собственного воображения. И на ногах у меня, если хочешь знать, такие нелепые тапки с плюшевыми зайцами.
   Я начал смеяться до того, как он закончил говорить. Громко и так неестественно, что самому стало противно. То, что я затевал, было откровенным блефом, почище, чем у Ларина с его прототипом плазменного турбогенератора, но в то же время – не просто блефом. Потому что в глубине души… и даже не в глубине, а где-то ближе к поверхности меня переполняла непонятная уверенность в том, что каждое слово, изреченное мною, станет Истиной.
   – Вы ув-ве-рены? – просмеялся я в трубку.
   – В чем? Насчет тапок с зайцами?
   – В том числе. Ох, извините… – я заставил себя успокоиться. – Вы уверены в том, что вы дома?
   – Да.
   – Отлично. Тогда ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Почему меня, героя вашего черновика, тоже нестерпимо тянет домой? Причем к строго определенному моменту времени: ноль часов, сорок восемь минут?
   – А я почем знаю? – удивился Валерьев. – Я не контролирую мелкие душевные порывы моих героев.
   – Но вы же автор! Предложите какую-нибудь правдоподобную версию.
   – Правдоподобную? Попробую… Предположим, ты торопишься домой, чтобы не пропустить очередную серию «Монти Пайтона».
   – Неплохо, но не то! «Монти Пайтон», да будет вам известно, начинается в ноль тридцать пять.
   – Тогда не знаю, – сдался писатель.
   – Ну хорошо, допустим… Попробуем по-другому…
   Я готовился к выстрелу вслепую, даже глаза зажмурил. Я чувствовал себя поразительно спокойным и почти не сомневался, что попаду в цель. И вот я выстрелил:
   – Чем же тогда вы объясните то, что произошло шестнадцатого апреля?
   – Шестнадцатого апреля? – в голосе Валерьева слышалось неподдельное изумление. – А какого года?
   – Прошлого.
   Валерьев молчал несколько секунд.
   – Зачем тебе? – наконец спросил он. – Ладно, скажу… В тот день я потерял своего лучшего друга.
   Ну вот и все, подумал я. Вот мы и поквитались.
   От груза, который только что свалился с моих плеч, мне полагалось бы воспарить к потолку, но вместо этого я тяжело приземлился на сиденье. Облегчение придавило меня к земле.
   – Это имеет какое-нибудь отношение к нашему противостоянию? – спросил Валерьев.
   – Прямое, и сейчас я это докажу, – я старался говорить спокойно. Он не должен был услышать ликования в моем голосе. – Вспомните, как умер ваш друг.
   – Нет! – резко ответил он. – Мне не хочется вспоминать об этом.
   – Хорошо. Тогда вспомните хотя бы, когда он умер.
   – Шестнадцатого…
   – Точнее! – потребовал я. – С точностью до минуты!
   – Было что-то вроде… Да, без двенадцати час. У него часы от взрыва остановились.
   – Да! – я не смог сдержаться. Все эмоции разом выплеснулись из меня и окрасили окружающее в жел-торозовый цвет. – Вы наш, Валерий или Игнат! Примите мои соболезнования, но теперь вы точно наш! Мы с вами соседи по реальности. Логичной или нелепой – теперь без разницы. Главное, мы сейчас вместе и будем вместе, пока нас не разлучит смерть. Как вам, И. Валерьев, не хочется думать о смерти в ваши… Кстати, сколько вам, тридцать пять есть?
   – Тридцать три, – машинально поправил он.
   – Вы хоть знаете, что станет с вашей вывернутой реальностью через… – я взглянул на часы. – Ого! Уже через семьдесят шесть минут. Если только я не успею за это время добраться до дома? Вы должны знать, не можете не знать, раз уж вы ее смоделировали, но я все равно напомню. Она еще раз вывернется наизнанку, потом обернет собою себя же, и поглотит самое себя, и перестанет быть, чтобы спустя мгновение возродиться, только уже без вас и без меня! Только вы не расстраивайтесь! Это совсем не страшно, это как… Мы еще не закончили вечер мрачных сравнений? Это как выблевать тридцатисантиметрового солитера. Выглядит так себе, а на самом деле очень полезно для организма.
   – Павел! ! !
   Только услышав третий истерический окрик Валерьева я осознал, насколько сам был близок к истерике.
   – Павел! Ты не мог этого читать!
   – Читать? – я чувствовал себя очень плохо.
   – Я никогда не публиковал этот рассказ! – он говорил очень тихо и неразборчиво, почти бредил. – Я не давал читать его даже друзьям. Тем более у меня их тогда уже не осталось. Я написал это даже не для себя – для него. На третий день, как только вернулся с кладбища. Сел и написал. Это были слезы с кровью. Ты понимаешь, только мои слезы и его кровь. И никогда больше не перечитывал. Кажется, я сжег рассказ.
   – О чем вы? – осторожно спросил я. – Какой рассказ?
   – Обреченный… Обреченный на память. Так он назывался. Только ты все равно не мог его читать! Слышишь? Ты не мог! ! ! Тогда откуда?..
   – Откуда я знаю об этом? А вы не допускаете возможности, что обреченный на память – это я?
   – Нет.
   – Тогда скажите, как его звали? Меня интересует имя героя.
   – Чушь… Я не уверен, кажется, его тоже звали Павлом. Да, Павликом. Но это простое совпадение. Я повторно использовал имя, в конце концов, простых имен не так много, а тот рассказ… он все равно остался неопубликованным. Я называю это сэкономить на имени…
   Я снова перебил его. Если можно перебить человека, который говорит со скоростью десять слов в минуту.
   – А я называю это второй ба-а-альшой ошибкой! И только от вас теперь зависит, станет ли она последней для нас с вами. – Я дал ему десять секунд на ответ и, не дождавшись, продолжил: – Вы сэкономили не на имени, Валерий. Вы сэкономили на герое.
   – Чушь, чушь, чушь… – повторял Валерьев как заклинание. Голос его стал еще тише и отстраненнее, как будто он отвел трубку от лица. – Между вами нет ничего общего, кроме имен. Даже фамилии у вас разные. Его фамилия… В тексте этого явно не указывалось, но подразумевалось, что его фамилия Морозов. Павлик Морозов, порожденный советской властью аналог Вечного Жида, который не умел даже умереть по-человечески. Он дожил до нашего времени и проживет еще очень долго, и он обречен изо дня в день… еженощно держать ответ за ошибки молодости. И оставаться вечно молодым. Да, держать ответ и нести ответственность… А ты…
   – А я?! – я не знал, рассмеяться. мне или зарыдать. – А моя фамилия?! Или вам паспорт показать? Сколько себя помню, чуть ли не с первого класса, всегда и везде одно и то же: «Настоящий Павлик Морозов? О! ! ! », «Паш, а твой папа почему не на собрании? Ты его, что ли, того? », «Ты недостоин собственной фамилии, выйди из строя! » Так что мне пришлось постараться, чтобы забыть, как меня назвал один не в меру экономный автор. И ведь я почти забыл… уже забывал, когда три года назад… эти парни в рабочей одежде позвонили в мою дверь и сказали… Нам надо только… – у меня все-таки сорвался голос. – Только проводку проверить… Может, где-то… – я всхлипнул и быстро утерся рукавом. – Где-то сбоит…