Иоси, мой племянник принял на себя заботу об Яире Они, взявшись за руки, отправились поглядеть на коро и овец. В этот час все предметы отбрасывали очень длинные тени, а свет был нежен и мягок. Мы расположились на лужайке перед домом. Когда же наступила ночь, Иммануэль вынес лампу на длинном электрическом шнуре и повесил ее на одну из ветвей дерева. Между братом и мужем моим завязался легкий, с нотками юмора, спор который вскоре завершился почти полным согласием.
Затем — минута счастья моей матери Малки: со слезами, с поцелуями, с ломаным ивритом, когда она поздравляла Михаэля с завершением докторской диссертации.
В последнее время мать моя страдала от тяжелой болезни кровеносных сосудов. Чувствовалось, что она угасала. Как мало места занимала мать в моих мыслях. Она была женой отца. Не более. В тех редких случаях, когда она возвышала голос на отца, я ненавидела ее. Кроме этого не нашлось ей места в моем сердце. Я смутно ощущала, что обязана иногда говорить с ней о себе. О ней самой. О юности отца. Но я знала, что и на этот раз не начну этого разговора. И я знала, что в следующий раз такой случай, может, и не представится, потому что мать угасала. Но все эти мысли не умаляли моего счастья. Счастье переливалось во мне, будто у него — своя собственная жизнь, от меня не зависящая.
Я не забыла. Праздничная пасхальная трапеза. Свет «юпитеров». Вино. Кибуцный хор. Церемония вознесения пшеничного снопа. Пиршество у костра до самого рассвета. Танцы. Я танцевала, пока не смолкла музыка. Я пела. Кружила в танце стройных партнеров. Даже изумленного Михаэля я силой вытащила в круг.
Иерусалим был далек, здесь ему не достать меня. Может, он уже захвачен врагами, подступившими к нему с трех сторон. Быть может, наконец-то он превратится в пыль. Как ему и следует. Я не любила Иерусалим издали. Он желал мне зла. И я желала ему зла.
Бурную прекрасную ночь провела я в кибуце Ноф Гарим. Кибуцная столовая наполнилась запахами дыма, пота, табака. Губная гармоника не умолкала. Я была захвачена празднеством. Я ощущала свою причастность.
Но под утро я вышла постоять в одиночестве на балконе маленькой квартирки Иммануэля. Я видела перед собой забор из колючей проволоки, темные заросли. Небо посветлело. Я смотрела на север. Уже можно было различить очертанья горных отрогов: вот она, граница с Ливаном. Желтые огни устало мерцали в деревнях, чьи дома сложены из камня. Долины, до которых никогда не добраться. Далекие вершины, покрытые снегом. Одинокие постройки на холмах, то ли монастыри, то ли укрепленные замки. Пространство, загроможденное скалами, изрезанное глубокими ущельями. Потянуло прохладой. Я дрожала. Медлила, не уходила. Столь велика была сила умиротворяющего покоя.
Около пяти пробилось солнце. Оно взошло, окутанное густой пеленой тумана. Дикий кустарник был едва различим на поверхности земли. На противоположном склоне стоял юноша-араб, пасший овец, которые, рассыпавшись у его ног, яростно поедали траву.
Я слышала далекие раскаты колоколов, кругами расходящиеся по окрестным горам. Словно открывался иной Иерусалим, явившись из печальных снов. Видение мрачное и ужасное. Иерусалим преследовал меня.
Огни автомобильных фар сверкнули на шоссе, которое я прежде не заметила. Одинокие деревья, огромные, очень старые, стояли все в цвету. Обрывки тумана заблудились в безлюдных ущельях. Застывшее, замутненное видение. Холодный свет заливал чужую землю.
XLII
Затем — минута счастья моей матери Малки: со слезами, с поцелуями, с ломаным ивритом, когда она поздравляла Михаэля с завершением докторской диссертации.
В последнее время мать моя страдала от тяжелой болезни кровеносных сосудов. Чувствовалось, что она угасала. Как мало места занимала мать в моих мыслях. Она была женой отца. Не более. В тех редких случаях, когда она возвышала голос на отца, я ненавидела ее. Кроме этого не нашлось ей места в моем сердце. Я смутно ощущала, что обязана иногда говорить с ней о себе. О ней самой. О юности отца. Но я знала, что и на этот раз не начну этого разговора. И я знала, что в следующий раз такой случай, может, и не представится, потому что мать угасала. Но все эти мысли не умаляли моего счастья. Счастье переливалось во мне, будто у него — своя собственная жизнь, от меня не зависящая.
Я не забыла. Праздничная пасхальная трапеза. Свет «юпитеров». Вино. Кибуцный хор. Церемония вознесения пшеничного снопа. Пиршество у костра до самого рассвета. Танцы. Я танцевала, пока не смолкла музыка. Я пела. Кружила в танце стройных партнеров. Даже изумленного Михаэля я силой вытащила в круг.
Иерусалим был далек, здесь ему не достать меня. Может, он уже захвачен врагами, подступившими к нему с трех сторон. Быть может, наконец-то он превратится в пыль. Как ему и следует. Я не любила Иерусалим издали. Он желал мне зла. И я желала ему зла.
Бурную прекрасную ночь провела я в кибуце Ноф Гарим. Кибуцная столовая наполнилась запахами дыма, пота, табака. Губная гармоника не умолкала. Я была захвачена празднеством. Я ощущала свою причастность.
Но под утро я вышла постоять в одиночестве на балконе маленькой квартирки Иммануэля. Я видела перед собой забор из колючей проволоки, темные заросли. Небо посветлело. Я смотрела на север. Уже можно было различить очертанья горных отрогов: вот она, граница с Ливаном. Желтые огни устало мерцали в деревнях, чьи дома сложены из камня. Долины, до которых никогда не добраться. Далекие вершины, покрытые снегом. Одинокие постройки на холмах, то ли монастыри, то ли укрепленные замки. Пространство, загроможденное скалами, изрезанное глубокими ущельями. Потянуло прохладой. Я дрожала. Медлила, не уходила. Столь велика была сила умиротворяющего покоя.
Около пяти пробилось солнце. Оно взошло, окутанное густой пеленой тумана. Дикий кустарник был едва различим на поверхности земли. На противоположном склоне стоял юноша-араб, пасший овец, которые, рассыпавшись у его ног, яростно поедали траву.
Я слышала далекие раскаты колоколов, кругами расходящиеся по окрестным горам. Словно открывался иной Иерусалим, явившись из печальных снов. Видение мрачное и ужасное. Иерусалим преследовал меня.
Огни автомобильных фар сверкнули на шоссе, которое я прежде не заметила. Одинокие деревья, огромные, очень старые, стояли все в цвету. Обрывки тумана заблудились в безлюдных ущельях. Застывшее, замутненное видение. Холодный свет заливал чужую землю.
XLII
Я уже однажды писала: в мире есть алхимия, и она — внутренняя мелодия моей жизни. Теперь я склонна отказаться от этой фразы, потому что в ней нет смысла. «Алхимия». «Внутренняя мелодия». В конце концов что-то случилось в мае тысяча десятьсот пятьдесят девятого. Нечто низменное. Гнусная, жалкая пародия.
В начале мая я забеременела. Потребовалось медицинское обследование, потому что во время первой моей беременности были некоторые осложнения. Меня обследовал доктор Ломброзо, поскольку наш семейный врач доктор Урбах умер от инфаркта в начале зимы. Новый врач не нашел никаких поводов для беспокойства. Конечно, тридцатилетняя женщина — это не девушка двадцати лет. Физические нагрузки, острая пища и близость с мужем отныне запрещены до конца беременности. У меня снова набухли вены на ногах, появились темные круги под глазами. Рвота. Постоянная усталость. На протяжении мая я несколько раз забывала, где лежит тот или иной предмет, не могла вспомнить, куда положила свою одежду. Я восприняла это как знак. До сих пор я ничего не забывала.
Итак, Ярдена вызвалась перепечатать на машинке докторскую диссертацию Михаэля. В свою очередь, Михаэль обещал подготовить ее к выпускному экзамену, которые она все откладывала, дотянув до самого крайнего срока. Поэтому каждый вечер, начищенный и наглаженный, Михаэль отправлялся к Ярдене в студенческое общежитие.
Признаюсь, все это граничило с нелепостью. При глубоком, трезвом размышлении скажу, что предвидела все заранее. Особых бурь во мне это не вызывало. За ужином Михаэль выглядел перепуганным и рассеянным. Беспрерывно поправлял свой галстук спокойных тонов, заколотый серебряной булавкой. Улыбка растерянная, виноватая. Трубка его отказывалась раскуриться. Без конца приставал ко мне с предложением помощи: перетащить, вытряхнуть, подмести, подать. Отныне я свободна, и никакие знаменья не причинят мне страданий.
Скажу ясно и прямо, я полагаю, что Михаэль не преступил рамки стыдливых мечтаний и фантазий. Я не вижу причины, в силу которой Ярдена готова отдаться ему. Правда я не вижу и причины, почему бы ей отказать Михаэлю Впрочем, в моих глазах, слово «причина» лишено всякого смысла. Я не знаю, не ведаю и не горю любопытством. Скорее душит меня внутренний смех, чем ревность. В лучшем случае походил сейчас Михаэль на нашего пушистого котенка, который пытался однажды неуклюжими прыжками настичь бабочку, парившую под потолком.
Десять лет тому назад мы с Михаэлем видели в кинотеатре «Эдисон» фильм с участием Греты Гарбо. Героиня картины принесла в жертву свое тело и свою душу ради грубого ничтожного мужчины. Я помню, что страдание и грубость казались мне математическими символами в простейшем уравнении, и я не прилагала никаких усилий, чтобы решить его. Я смотрела на экран как бы со стороны, пока кадры фильма не превратились в пляшущий поток различных оттенков — от черного до белого, но преобладающим цветом был светло-серый. Даже теперь я не прилагаю никаких усилий, чтобы разгадать или решить. Я смотрю как бы со стороны. Чувствую, как сильно я устала. И все-таки что-то определенно изменилось по истечении всех этих серых лет.
Долгие годы руки Михаэля покоились на штурвале, а сам он был погружен то ли в размышления, то ли в дрему. Езжай себе с миром. Я безучастна. Уступила. Вот когда я была восьмилетней девочкой, я верила, что если всегда и во всем буду вести себя, как мальчишка, то вырасту не девушкой, а юношей. О, напрасные усилия. Мне ли карабкаться, рваться вперед, срывая дыхание, словно обезумев? Езжай себе с миром, Михаэль. Я буду стоять у окна пальчиком писать на отуманенном стекле. А ты волен думать, что я машу тебе рукой. Не стану тебя разуверять. Я — не с тобой. Мы — два человека, а не один. Ты не можешь навсегда оставаться моим разумным старшим сыном. Езжай с миром. Может, еще не поздно раскрыть тебе, что от тебя ничего не зависело. Да от меня тоже. Не забыл ли ты, Михаэль, как много лет назад, когда мы сидели в кафе «Атара», ты сказал мне, что было бы хорошо, если бы наши родители встретились. Постарайся представить себе. Наши покойные родители. Иосиф. Иехезкиэль. Пожалуйста, перестань, наконец, улыбаться. Приложи усилия. Сконцентрируйся. Представь себе: ты и я — брат и сестра. Варианты связей неисчерпаемы. Мать и сын. Холм и кустарник. Камень и вода. Озеро и челнок. Движение и тень. Сосна и ветер.
Но и у меня остались не только слова. Мне все еще по силам сдвинуть огромный засов, отворить железные двери. Выпустить на свободу братьев-близнецов. Выскользнут они, исполняя мой приказ, зарыщут по просторам ночи. Я натравлю их.
Ввечеру, низко склонившись, они будут готовить снаряжение к походу. Линялые армейские рюкзаки. Ящик взрывчатки. Детонаторы. Бикфордов шнур. Боеприпасы. Ручные гранаты. Сверкающие ножи. В заброшенной хижине воцарятся густые сумерки. Прекрасные Халиль и Азиз. Я звала их Хальзиз. Слов у них не будет. Всплеск гортанных звуков. Движенья их размеренны. Крепкие, гибкие пальцы. Ладные тела возносятся с твердой нежностью пальмы. Автомат висит на плече. Плечо — смуглый квадрат. Резиновые подошвы. Одежда цвета хаки прилегает к телу. Головы подставлены ветру. С последним мгновением сумерек поднимутся они разом. Покинув хижину, скатятся по крутому склону. Ступни вожмутся в тропинку, не различимую глазом. На языке простых знаков общаются они: легкие прикосновения, сдавленное бормотанье — словно влюбленные мужчина и женщина. Палец — к плечу. Ладонь — к затылку. Птичий вскрик. Тайный посвист. Высокий терновник в овраге. Тени старых олив. Земля отдается в безмолвии. Исхудалые — кожа да кости, — проберутся они извивами пересохшего русла. Напряженность загнана внутрь, гложет душу. Движенья их округлятся плавно, как изгиб тростника под дуновением ветра. Ночь приютит, сокроет их во чреве своем. Стрекот кузнечиков. Отдаленный хохот лисиц.
Дорога пересечена внезапным броском. Отныне движенья подобны паренью в невесомости. Шелест темных дубрав. Колючая проволока рассечена стальными ножницами. Звезды — соучастницы. Их мерцанье подскажет путь. На горизонте — очертанья гор, как глыбы туманных облаков. Огни деревень на равнине. Журчанье воды в сплетеньях труб. Плеск оросительных фонтанчиков. Все обратилось в слух: и ступни, и ладони, и поры кожи, и корни волос. Бесшумно обойдена засада, что расставлена в устье оврага. Срезав путь, проберутся они черными садами. Мелкий камешек сорвался. Знак. Азиз ринулся вперед. Халиль распластался за каменным уступчиком. Завыл шакал и унялся. Автоматы заряжены, взведены, предохранитель снят. Блеск отточенного кинжала. Приглушенный стон. Бросок. Холодок соленого пота. Поток безмолвия.
В освещенном окне усталая женщина склонится на подоконник, затем закроет ставни, исчезнет. Сонный сторож зайдется хриплым кашлем. Ползком проберутся они сквозь заросли колючек. Белыми зубами выдернута чека гранаты. Охрипший сторож громко рыгнул. Повернулся. Пошел прочь.
Водонапорная башня на массивных бетонных столбах. Углы ее, скругленные тенями, растворяются во тьме. Четыре худые руки взметнутся ввысь. Согласно, словно с танце. Словно в любви. Словно все четыре произросли из одного тела. Бикфордов шнур. Взрыватель. Предохранитель. Детонатор. Запал.
Неодолимая тяга к откосу, к открытому пространству. Легкий бег. На спуске, за линией горизонта, станет бег совсем бесшумным. Прикосновение, исполненное тоски. Распрямляются примятые на бегу травы. Так легкий челнок скользит по лону тихих вод. Скалы. Устье пересохшего русла. В обход засады. Трепет черных кипарисов. Фруктовые сады. Вьющаяся тропка. Коварное уменье прильнуть к отвесной скале. Расширенные ноздри ловят воздух. Пальцы цепляются за выступы. Колдовство невидимых кузнечиков. Сырость росы и ветра. И тогда вдруг — и не вдруг — приглушенный гром взрыва. Пляшущие огни замерцают у горизонта, на западе. Прерывистое, глухое эхо прокатится по скрытым в горах пещерам.
И взрыв смеха. Переливающегося, дикого, рвущегося из нутра, сотрясающего. Поспешное переплетенье пальцев. Тень одинокого дерева на склоне. Хижина. Закопченная лампа. Первые слова. Вопли радости. А затем — глубокий сон. Фиолетовая ночь. Тяжелые росы падали на долины. Звезда. Неясные громады гор.
Тихий ветерок прикоснется к соснам. Медленно светлеет горизонт. И на бескрайние просторы сойдет прохладное умиротворение.
Май. 1968 год.
В начале мая я забеременела. Потребовалось медицинское обследование, потому что во время первой моей беременности были некоторые осложнения. Меня обследовал доктор Ломброзо, поскольку наш семейный врач доктор Урбах умер от инфаркта в начале зимы. Новый врач не нашел никаких поводов для беспокойства. Конечно, тридцатилетняя женщина — это не девушка двадцати лет. Физические нагрузки, острая пища и близость с мужем отныне запрещены до конца беременности. У меня снова набухли вены на ногах, появились темные круги под глазами. Рвота. Постоянная усталость. На протяжении мая я несколько раз забывала, где лежит тот или иной предмет, не могла вспомнить, куда положила свою одежду. Я восприняла это как знак. До сих пор я ничего не забывала.
Итак, Ярдена вызвалась перепечатать на машинке докторскую диссертацию Михаэля. В свою очередь, Михаэль обещал подготовить ее к выпускному экзамену, которые она все откладывала, дотянув до самого крайнего срока. Поэтому каждый вечер, начищенный и наглаженный, Михаэль отправлялся к Ярдене в студенческое общежитие.
Признаюсь, все это граничило с нелепостью. При глубоком, трезвом размышлении скажу, что предвидела все заранее. Особых бурь во мне это не вызывало. За ужином Михаэль выглядел перепуганным и рассеянным. Беспрерывно поправлял свой галстук спокойных тонов, заколотый серебряной булавкой. Улыбка растерянная, виноватая. Трубка его отказывалась раскуриться. Без конца приставал ко мне с предложением помощи: перетащить, вытряхнуть, подмести, подать. Отныне я свободна, и никакие знаменья не причинят мне страданий.
Скажу ясно и прямо, я полагаю, что Михаэль не преступил рамки стыдливых мечтаний и фантазий. Я не вижу причины, в силу которой Ярдена готова отдаться ему. Правда я не вижу и причины, почему бы ей отказать Михаэлю Впрочем, в моих глазах, слово «причина» лишено всякого смысла. Я не знаю, не ведаю и не горю любопытством. Скорее душит меня внутренний смех, чем ревность. В лучшем случае походил сейчас Михаэль на нашего пушистого котенка, который пытался однажды неуклюжими прыжками настичь бабочку, парившую под потолком.
Десять лет тому назад мы с Михаэлем видели в кинотеатре «Эдисон» фильм с участием Греты Гарбо. Героиня картины принесла в жертву свое тело и свою душу ради грубого ничтожного мужчины. Я помню, что страдание и грубость казались мне математическими символами в простейшем уравнении, и я не прилагала никаких усилий, чтобы решить его. Я смотрела на экран как бы со стороны, пока кадры фильма не превратились в пляшущий поток различных оттенков — от черного до белого, но преобладающим цветом был светло-серый. Даже теперь я не прилагаю никаких усилий, чтобы разгадать или решить. Я смотрю как бы со стороны. Чувствую, как сильно я устала. И все-таки что-то определенно изменилось по истечении всех этих серых лет.
Долгие годы руки Михаэля покоились на штурвале, а сам он был погружен то ли в размышления, то ли в дрему. Езжай себе с миром. Я безучастна. Уступила. Вот когда я была восьмилетней девочкой, я верила, что если всегда и во всем буду вести себя, как мальчишка, то вырасту не девушкой, а юношей. О, напрасные усилия. Мне ли карабкаться, рваться вперед, срывая дыхание, словно обезумев? Езжай себе с миром, Михаэль. Я буду стоять у окна пальчиком писать на отуманенном стекле. А ты волен думать, что я машу тебе рукой. Не стану тебя разуверять. Я — не с тобой. Мы — два человека, а не один. Ты не можешь навсегда оставаться моим разумным старшим сыном. Езжай с миром. Может, еще не поздно раскрыть тебе, что от тебя ничего не зависело. Да от меня тоже. Не забыл ли ты, Михаэль, как много лет назад, когда мы сидели в кафе «Атара», ты сказал мне, что было бы хорошо, если бы наши родители встретились. Постарайся представить себе. Наши покойные родители. Иосиф. Иехезкиэль. Пожалуйста, перестань, наконец, улыбаться. Приложи усилия. Сконцентрируйся. Представь себе: ты и я — брат и сестра. Варианты связей неисчерпаемы. Мать и сын. Холм и кустарник. Камень и вода. Озеро и челнок. Движение и тень. Сосна и ветер.
Но и у меня остались не только слова. Мне все еще по силам сдвинуть огромный засов, отворить железные двери. Выпустить на свободу братьев-близнецов. Выскользнут они, исполняя мой приказ, зарыщут по просторам ночи. Я натравлю их.
Ввечеру, низко склонившись, они будут готовить снаряжение к походу. Линялые армейские рюкзаки. Ящик взрывчатки. Детонаторы. Бикфордов шнур. Боеприпасы. Ручные гранаты. Сверкающие ножи. В заброшенной хижине воцарятся густые сумерки. Прекрасные Халиль и Азиз. Я звала их Хальзиз. Слов у них не будет. Всплеск гортанных звуков. Движенья их размеренны. Крепкие, гибкие пальцы. Ладные тела возносятся с твердой нежностью пальмы. Автомат висит на плече. Плечо — смуглый квадрат. Резиновые подошвы. Одежда цвета хаки прилегает к телу. Головы подставлены ветру. С последним мгновением сумерек поднимутся они разом. Покинув хижину, скатятся по крутому склону. Ступни вожмутся в тропинку, не различимую глазом. На языке простых знаков общаются они: легкие прикосновения, сдавленное бормотанье — словно влюбленные мужчина и женщина. Палец — к плечу. Ладонь — к затылку. Птичий вскрик. Тайный посвист. Высокий терновник в овраге. Тени старых олив. Земля отдается в безмолвии. Исхудалые — кожа да кости, — проберутся они извивами пересохшего русла. Напряженность загнана внутрь, гложет душу. Движенья их округлятся плавно, как изгиб тростника под дуновением ветра. Ночь приютит, сокроет их во чреве своем. Стрекот кузнечиков. Отдаленный хохот лисиц.
Дорога пересечена внезапным броском. Отныне движенья подобны паренью в невесомости. Шелест темных дубрав. Колючая проволока рассечена стальными ножницами. Звезды — соучастницы. Их мерцанье подскажет путь. На горизонте — очертанья гор, как глыбы туманных облаков. Огни деревень на равнине. Журчанье воды в сплетеньях труб. Плеск оросительных фонтанчиков. Все обратилось в слух: и ступни, и ладони, и поры кожи, и корни волос. Бесшумно обойдена засада, что расставлена в устье оврага. Срезав путь, проберутся они черными садами. Мелкий камешек сорвался. Знак. Азиз ринулся вперед. Халиль распластался за каменным уступчиком. Завыл шакал и унялся. Автоматы заряжены, взведены, предохранитель снят. Блеск отточенного кинжала. Приглушенный стон. Бросок. Холодок соленого пота. Поток безмолвия.
В освещенном окне усталая женщина склонится на подоконник, затем закроет ставни, исчезнет. Сонный сторож зайдется хриплым кашлем. Ползком проберутся они сквозь заросли колючек. Белыми зубами выдернута чека гранаты. Охрипший сторож громко рыгнул. Повернулся. Пошел прочь.
Водонапорная башня на массивных бетонных столбах. Углы ее, скругленные тенями, растворяются во тьме. Четыре худые руки взметнутся ввысь. Согласно, словно с танце. Словно в любви. Словно все четыре произросли из одного тела. Бикфордов шнур. Взрыватель. Предохранитель. Детонатор. Запал.
Неодолимая тяга к откосу, к открытому пространству. Легкий бег. На спуске, за линией горизонта, станет бег совсем бесшумным. Прикосновение, исполненное тоски. Распрямляются примятые на бегу травы. Так легкий челнок скользит по лону тихих вод. Скалы. Устье пересохшего русла. В обход засады. Трепет черных кипарисов. Фруктовые сады. Вьющаяся тропка. Коварное уменье прильнуть к отвесной скале. Расширенные ноздри ловят воздух. Пальцы цепляются за выступы. Колдовство невидимых кузнечиков. Сырость росы и ветра. И тогда вдруг — и не вдруг — приглушенный гром взрыва. Пляшущие огни замерцают у горизонта, на западе. Прерывистое, глухое эхо прокатится по скрытым в горах пещерам.
И взрыв смеха. Переливающегося, дикого, рвущегося из нутра, сотрясающего. Поспешное переплетенье пальцев. Тень одинокого дерева на склоне. Хижина. Закопченная лампа. Первые слова. Вопли радости. А затем — глубокий сон. Фиолетовая ночь. Тяжелые росы падали на долины. Звезда. Неясные громады гор.
Тихий ветерок прикоснется к соснам. Медленно светлеет горизонт. И на бескрайние просторы сойдет прохладное умиротворение.
Май. 1968 год.