Страница:
На той стороне постоянно гремел мотор лебёдки, двигались тросы, перетаскивая наверх огромные бревна — очищенные трупы деревьев, грохотали и чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где из прекрасного, чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и клёпку для бочек, превращая, таким образом, лес — ценность вечную — в пустячки, временно обслуживающие людей, которые год спустя спишут отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы.
Хребет понемногу оголялся, и хотя специалисты называли такую рубку выборочной, там «выбирали» все начисто, оставляя в горах только мёртвый камень да искорёженные тонкие пихточки, из которых никогда не получится хорошего леса.
Медведица, вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придётся убираться из берлоги. Какой же это дом, если напротив в глаза бесстыдно лезет голый камень, почву с которого уносит в Желобной ручей каждый мало-мальски приличный дождь.
Но пока она терпела и шум, и падение леса, тем более что пронырливые мастера лесоповала не рисковали подыматься на этот крутой, труднодоступный склон хотя бы потому, что пихтарник тут рос явно не промышленный. Слишком редкий.
И она спокойно делала своё материнское дело.
Медвежата, размером всего в два человеческих кулака каждый, слепые и беспомощные, первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или спали, подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового язычка, который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.
Медведица дремала, счастливая и гордая, развалившись в просторной берлоге. Преисполненная материнской радости, она ласково вылизывала светло-коричневые шубки своих детей, убирала за ними, пела им нежные песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом «ворчание», и все время, днём и ночью, чутко слушала, что происходит за порогом её тёмного и тёплого дома.
В ущелье долго выли холодные ветры, шумели перемороженные плети пихтарника, процеживая ветер сквозь хвою, сухо стучали друг о друга голые ветки бука, горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и шумы в природе были зимние, холодные шумы.
Чуть позже к этим звукам прибился размеренно-звонкий стук капели с плиты, нагретой солнцем, о каменный порожек её берлоги. По ночам капель стихала, а утром перед самым входом возникали ледяные наплывы, но они оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.
Наступил март, месяц Тёплых Ветров, когда снег тяжелеет и садится, а промороженные ветки деревьев со вздохом облегчения распрямляются и сбрасывают с себя сухарные пласты застаревшего снега. В марте лес начинает свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным, и тогда все веселеют, даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать, считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.
В этом месяце медведица позволила себе отлучаться. Когда медвежата, напившись молока, крепко засыпали, она выходила и ложилась на площадке, подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь, по-стариковски кряхтела, охала и устало закрывала глаза. Солнце грело её и наливало мускулы новой силой.
Однажды она ушла в лес, отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила ещё ягод шиповника и проглянувшего из старой травы зеленого пырея. А вернувшись, обомлела: её чадушки самостоятельно выползли на площадку. Глазёнки их, мутные и бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх, а жгучее любопытство, проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже заглядывали вниз, полагая, что самое интересное именно там, в недоступном месте.
Мать не всплеснула мохнатыми лапами, не заохала, как это сделала бы любая двуногая мать, она просто рявкнула, интонация её голоса была такова, что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились, а она полезла вслед за ними и стала ворчливо выговаривать за баловство, одновременно облизывать их вздыбленные ветром шубки и наконец подтолкнула глупеньких к соскам, полным молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.
Победное шествие весны продолжалось. Снег с южного склона исчез. Желобной раздулся и ворочал камни. Пошла молодая трава, появилась возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно уходила пастись неподалёку, но с площадки своей глаз не спускала. А в один безветренный вечер, когда лес засыпал, основательно нагретый солнцем, и толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир.
Красотами природы, как и все дети, медвежата не особенно восхищались, далёкой перспективы пока не замечали, зато тыкались носами во все, что встречалось на пути. Всё брали в рот, чтобы определить на вкус, толкались, путались у матери под ногами, а она тихо шла по тропе, величественная и мудрая, прислушивалась к звукам и насторожённо разглядывала по сторонам камни и кусты. Её всегдашняя бдительность сейчас удвоилась.
Первая прогулка прошла успешно, и с этого дня семья начала выходить постоянно. Медведица стала учить детей, как откапывать съедобные корешки и как искать в гнилых пеньках личинки, а под упавшими стволами — выползней. Она показывала им старые орехи и каштаны, под которыми есть чем поживиться, а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится.
Подрастали медвежата удивительно быстро, не по дням, а по часам. Как в сказке.
Когда пришёл апрель, месяц Светлой Ночи, и половина деревьев основательно зазеленела, медвежата уже походили на взрослых щенков и вели себя совсем как щенки: без конца боролись друг с другом, наскакивали на терпеливую мать, ворчали, теребили её шерсть, кусались, бросали камни; их выдумки не имели предела. То вдруг разворочают гнездо земляных ос и взвоют от укусов, то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернётся в шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков от матери они получали предостаточно, но то были любовные удары, вполне терпимые и потому малодейственные. Сама природа, как и мать, учила их, что хорошо и что плохо. Скоро они разделили все вещи мира на полезные и бесполезные, на добрые и злые, а все живое — на сильных и слабых, опасных и беззащитных.
Они взрослели и переходили из класса в класс.
Но они ещё не видели царя природы — Человека.
Не видела его в этом году и мудрая медведица и, наверно, молилась своему богу, чтобы путь человека не скрестился с её путём. Но молитва её не дошла.
Медведицу увидели и заприметили.
Так, на всякий случай.
Не всякому, но не Цибе.
После того как рана на руке от зубов Монашки зарубцевалась и фельдшер закрыл листок бюллетеня, в совхозе Михаилу Васильевичу сказали, что расчёт готов и он может забрать свою трудовую книжку. Раз заповедник отказал ему в доверии, делать Цибе на пасеке больше нечего. Всего хорошего, ищи себе другое занятие.
Его уволили осенью, и с той поры Михаил Васильевич не утруждал себя поисками постоянной работы. Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую лысину и строгал из осины замысловатые кинжальчики, поглядывая время от времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял.
Посёлок Камышки по праву считался рабочим посёлком. Уже к восьми утра все мужчины с его улиц исчезали. Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шофёры — в гараж, дорожники отправлялись расчищать очередной оползень, радист закрывался у себя в рубке, служащие собирались в конторе. Только Циба и оставался на виду у домохозяек, и они, завидев бездельника, поругивали его, кто про себя, а кто и в глаза. Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл, Циба вдруг заявил, что он нанялся от аптеки заготавливать лекарственные травы. Всё! Он тоже при деле. Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошёл, и липа скоро зацветёт.
Свежеиспечённый ботаник стал пропадать в лесу, размышляя, где лучше запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится.
Забрёл он и на Желобной. Вот тогда-то и увидел он в первый раз медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то бы несдобровать бывшему пасечнику. Циба обомлел, но быстро сообразил, что к чему. Озорные проделки малышей мало позабавили его, он думал совсем о другом: на сколько потянет эта медведка, если уложить её, и не будет ли слышен выстрел в посёлке, где как раз находился Егор Иванович. В общем, картина мирного лесного счастья не умилила мечтательного Цибу, медведица и медвежата тотчас же были переведены в килограммы и рубли-копейки, которые при теперешнем положении имели для Михаила Васильевича первостепенное значение. Что там копеечные ландыши!
Медведица ушла. Циба засёк берлогу и тихо удалился, размышляя об удаче. А что? Верные деньги и без особых хлопот. Сотня-другая, особенно необходимая, если учесть, что вскорости к нему пожалуют гости и их придётся угощать. Все-таки не просто знакомые прибудут, а закадычные друзья.
Тут следует сделать небольшое отступление.
Ещё перед зимой, осторожно уложив больную руку на повязку, Циба отправился кружным путём в Абхазию к своим приятелям, с которыми был связан кое-какими делишками, чтобы поплакать у них на груди и ещё раз проклясть Егора Молчанова, доставившего всем им крупные неприятности в прошлом году.
Дружков он отыскал скоро, они как раз вернулись с альпики и сдали на колхозную ферму нагулявший скот, были свободны, денежны и потому в хорошем расположении духа. Кстати, неприятная история с браконьерами, арестованными у балаганов, уже закончилась, как и предвидел Тарков: сперва всех задержанных освободили на поруки, а потом выяснилось, что дело это, в общем-то, беспредметное, потому что все они имущественно несостоятельные, а по работе получили отличные характеристики. Так, шалуны. Поэтому особых оснований для суда и даже для штрафа нет. Ну, а раз так, чего же бумагу переводить. Освободили и того парня, что с рукой в гипсе, он тоже пришёл в компанию, где был Циба; сошлись, в общем, однорукие, потерпевшие от лесника, и начался у них пир горой.
— Значит, и тебе удружил Молчанов? — спросил ветеринар, которого все звали Николаичем.
— И меня, будь он трижды… — Тут охмелевший Циба страшно скрипнул зубами, а лысина его покраснела.
— Все мы лесником обиженные, — сказал парень в гипсе.
— Ну, а если так… — Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул и стал рассматривать стакан с водкой на свет.
Все задумались. И было в этом молчании что-то очень страшное, как минута перед вынесением приговора.
— Слушай, Миша, а он где живёт? — поинтересовался хозяин дома.
— Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши.
— Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко!
Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошёл разговор, и струсил. Хватит с него одного раза — когда привёл он их к лесному домику и нарвался на пса. Все прочее — без него.
Николаич пристально посмотрел на Цибу и ещё раз вздохнул. Да, не тот мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал:
— Мы к тебе приедем как-нибудь, Михаил Васильевич. По весне, что ли. Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим летом.
— Милости просим, пожалуйста, я завсегда… — Циба даже руками всплеснул от радости. — Приезжайте, други, тогда и решим.
Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на огромную и благодушную медведицу. Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом.
Он откопал винтовку, осмотрел и перепрятал её у Желобного, поближе к месту возможных боевых действий.
И стал следить за Молчановым.
Зимой у лесника хлопот меньше, и Егор Иванович чаще бывал дома. Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, «поубавить волков» или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена Кузьминична, любила слушать.
Циба старался не попадаться ему на дороге, а если встречался, то делал над собой усилие и радушно здоровался: пусть не думает, что камень за пазухой.
Но когда повеяло теплом, Молчанов стал отлучаться чаще, говорили, что завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, ещё по глубокому снегу молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все ещё не уходил надолго, как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал.
Сын на каникулы к Молчановым не приехал. Это случилось первый раз за все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам:
— Александр наш на курсах в Сочах устроился, там проучился две недели, вот пишет, что про горы им рассказывали, как, значит, туристов водить. Похоже, себе на лето заработок присматривает.
— Он что же, в институт не хочет? — интересовались соседки.
— Уже, уже и отец дал согласие. Да ведь кто их, нынешних-то молодых, разберёт! Сегодня так, завтра этак. Ветер ещё в голове.
И все согласились: да, ветер. Молодо — зелено. А что дело себе нашёл вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьёзный, значит.
Когда Циба объявил по всему посёлку насчёт аптечных трав, Молчанов увидел его и спросил:
— Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам не ссориться ещё раз, предупреждаю: не вздумай ружьишком баловаться. Если узнаю, пеняй на себя, Миша. Понял? Травка — пожалуйста, но в заповедник ни на шаг, травки и поблизости много.
У Цибы даже в животе похолодело.
— Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь…
— Ну-ну, не клянись, твоё слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идёшь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.
Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом — когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или — ещё лучше — закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадёт.
В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперёк груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далёкий путь. Счастливой дороги, сосед!
Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно — все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернётся, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком — шофёром из станицы Дубомостской — он уже договорился: тот отвезёт полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.
Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошёлся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошёл вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошёл по дороге на верховой посёлок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на неё и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след.
К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, ещё прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряжённо поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество — основа всей жизни на земле.
Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили пёрышки, прилаживали к почти готовым гнёздам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес весёлые «уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун».
Пониже весёлого зяблика, в густой лещине, сидел ещё один азартный певец — серенький королёк, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен — похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все ещё оставался запас непропетых весёлых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском своё: «Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а…», а потом, поднатужившись, брал октавой выше: «Юр-лы, ур-лы, ра-ора!..» Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.
Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.
Охотник подкрался к берлоге, обошёл её и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал лёгкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потёр глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдёт.
Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам её, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.
Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку её затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к посёлку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивлённый филин — и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.
Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, чёрная тень смерти отступила перед силой материнской любви.
Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.
Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее её сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.
Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Ещё немного, ещё… Грозный рёв, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумёртвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались тёмными носами в бесчувственные лапы матери.
Циба вскочил, оступился, выронил ружьё. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Жёлтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружьё и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного её взгляда, едва нашёл в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил её за ремень и что есть силы помчался по насторожённому, таинственному лесу.
Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперёк склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идёшь, как книгу читаешь.
Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и повреждённых веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжёлыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжёлый удар или треск разлома. Каждому — своё.
После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошёл до посёлка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил весёлую поляну, поросшую кустами лещины, берёзки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лёжки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушёл одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошёл в зелено-жёлтую заросль.
Там лежал оленёнок.
Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
— Ух ты, какой разодетый! — вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.
Шкура оленёнка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки — ну точь-в-точь освещённый солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клёна, и потемневшие овалы букового листа, и тёмная прель хвои, и весёлая зелень травы. Ляжет — и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдаёт его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже чёрные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
Оленёнок посмотрел на человека и оживился. Нетвёрдо встал и, покачиваясь, пошёл к леснику. Идёт, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает её, недовольно оборачивается. Подошёл — и торк в колени носом. Ещё и ещё раз. Молоко ищет.
— Ошибся, милёнок, — сказал Егор Иванович и погладил оленёнка по тоненькой, доверчивой шейке. — Ты лежи смирно мать вернётся, вот тогда и напьёшься.
Он пошёл было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал — и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Оленёнок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щёлкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лёг, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?
Молчанов залез на валежину и пошёл. А когда спрыгнул, найдёныш уже стоял около него и ждал.
— Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, — сказал лесник и решительно зашагал прочь.
Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понёс, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найдёныша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадёт малыш.
Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего посёлка. Оленёнок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
Звук выстрела слабо донёсся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома!
Когда вошёл во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.
Хребет понемногу оголялся, и хотя специалисты называли такую рубку выборочной, там «выбирали» все начисто, оставляя в горах только мёртвый камень да искорёженные тонкие пихточки, из которых никогда не получится хорошего леса.
Медведица, вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придётся убираться из берлоги. Какой же это дом, если напротив в глаза бесстыдно лезет голый камень, почву с которого уносит в Желобной ручей каждый мало-мальски приличный дождь.
Но пока она терпела и шум, и падение леса, тем более что пронырливые мастера лесоповала не рисковали подыматься на этот крутой, труднодоступный склон хотя бы потому, что пихтарник тут рос явно не промышленный. Слишком редкий.
И она спокойно делала своё материнское дело.
Медвежата, размером всего в два человеческих кулака каждый, слепые и беспомощные, первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или спали, подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового язычка, который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.
Медведица дремала, счастливая и гордая, развалившись в просторной берлоге. Преисполненная материнской радости, она ласково вылизывала светло-коричневые шубки своих детей, убирала за ними, пела им нежные песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом «ворчание», и все время, днём и ночью, чутко слушала, что происходит за порогом её тёмного и тёплого дома.
В ущелье долго выли холодные ветры, шумели перемороженные плети пихтарника, процеживая ветер сквозь хвою, сухо стучали друг о друга голые ветки бука, горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и шумы в природе были зимние, холодные шумы.
Чуть позже к этим звукам прибился размеренно-звонкий стук капели с плиты, нагретой солнцем, о каменный порожек её берлоги. По ночам капель стихала, а утром перед самым входом возникали ледяные наплывы, но они оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.
Наступил март, месяц Тёплых Ветров, когда снег тяжелеет и садится, а промороженные ветки деревьев со вздохом облегчения распрямляются и сбрасывают с себя сухарные пласты застаревшего снега. В марте лес начинает свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным, и тогда все веселеют, даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать, считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.
В этом месяце медведица позволила себе отлучаться. Когда медвежата, напившись молока, крепко засыпали, она выходила и ложилась на площадке, подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь, по-стариковски кряхтела, охала и устало закрывала глаза. Солнце грело её и наливало мускулы новой силой.
Однажды она ушла в лес, отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила ещё ягод шиповника и проглянувшего из старой травы зеленого пырея. А вернувшись, обомлела: её чадушки самостоятельно выползли на площадку. Глазёнки их, мутные и бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх, а жгучее любопытство, проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже заглядывали вниз, полагая, что самое интересное именно там, в недоступном месте.
Мать не всплеснула мохнатыми лапами, не заохала, как это сделала бы любая двуногая мать, она просто рявкнула, интонация её голоса была такова, что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились, а она полезла вслед за ними и стала ворчливо выговаривать за баловство, одновременно облизывать их вздыбленные ветром шубки и наконец подтолкнула глупеньких к соскам, полным молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.
Победное шествие весны продолжалось. Снег с южного склона исчез. Желобной раздулся и ворочал камни. Пошла молодая трава, появилась возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно уходила пастись неподалёку, но с площадки своей глаз не спускала. А в один безветренный вечер, когда лес засыпал, основательно нагретый солнцем, и толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир.
Первая прогулка прошла успешно, и с этого дня семья начала выходить постоянно. Медведица стала учить детей, как откапывать съедобные корешки и как искать в гнилых пеньках личинки, а под упавшими стволами — выползней. Она показывала им старые орехи и каштаны, под которыми есть чем поживиться, а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится.
Подрастали медвежата удивительно быстро, не по дням, а по часам. Как в сказке.
Когда пришёл апрель, месяц Светлой Ночи, и половина деревьев основательно зазеленела, медвежата уже походили на взрослых щенков и вели себя совсем как щенки: без конца боролись друг с другом, наскакивали на терпеливую мать, ворчали, теребили её шерсть, кусались, бросали камни; их выдумки не имели предела. То вдруг разворочают гнездо земляных ос и взвоют от укусов, то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернётся в шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков от матери они получали предостаточно, но то были любовные удары, вполне терпимые и потому малодейственные. Сама природа, как и мать, учила их, что хорошо и что плохо. Скоро они разделили все вещи мира на полезные и бесполезные, на добрые и злые, а все живое — на сильных и слабых, опасных и беззащитных.
Они взрослели и переходили из класса в класс.
Но они ещё не видели царя природы — Человека.
Не видела его в этом году и мудрая медведица и, наверно, молилась своему богу, чтобы путь человека не скрестился с её путём. Но молитва её не дошла.
Медведицу увидели и заприметили.
Так, на всякий случай.
2
От Восточного кордона в Камышках до этой берлоги было, пожалуй, километров семь. Это если по лесовозной дороге, которая шла серпантином на противоположном склоне хребта. А по прямой, вдоль ручья, значительно ближе, но там только тропа и к тому же очень трудная, не всякому доступная.Не всякому, но не Цибе.
После того как рана на руке от зубов Монашки зарубцевалась и фельдшер закрыл листок бюллетеня, в совхозе Михаилу Васильевичу сказали, что расчёт готов и он может забрать свою трудовую книжку. Раз заповедник отказал ему в доверии, делать Цибе на пасеке больше нечего. Всего хорошего, ищи себе другое занятие.
Его уволили осенью, и с той поры Михаил Васильевич не утруждал себя поисками постоянной работы. Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую лысину и строгал из осины замысловатые кинжальчики, поглядывая время от времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял.
Посёлок Камышки по праву считался рабочим посёлком. Уже к восьми утра все мужчины с его улиц исчезали. Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шофёры — в гараж, дорожники отправлялись расчищать очередной оползень, радист закрывался у себя в рубке, служащие собирались в конторе. Только Циба и оставался на виду у домохозяек, и они, завидев бездельника, поругивали его, кто про себя, а кто и в глаза. Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл, Циба вдруг заявил, что он нанялся от аптеки заготавливать лекарственные травы. Всё! Он тоже при деле. Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошёл, и липа скоро зацветёт.
Свежеиспечённый ботаник стал пропадать в лесу, размышляя, где лучше запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится.
Забрёл он и на Желобной. Вот тогда-то и увидел он в первый раз медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то бы несдобровать бывшему пасечнику. Циба обомлел, но быстро сообразил, что к чему. Озорные проделки малышей мало позабавили его, он думал совсем о другом: на сколько потянет эта медведка, если уложить её, и не будет ли слышен выстрел в посёлке, где как раз находился Егор Иванович. В общем, картина мирного лесного счастья не умилила мечтательного Цибу, медведица и медвежата тотчас же были переведены в килограммы и рубли-копейки, которые при теперешнем положении имели для Михаила Васильевича первостепенное значение. Что там копеечные ландыши!
Медведица ушла. Циба засёк берлогу и тихо удалился, размышляя об удаче. А что? Верные деньги и без особых хлопот. Сотня-другая, особенно необходимая, если учесть, что вскорости к нему пожалуют гости и их придётся угощать. Все-таки не просто знакомые прибудут, а закадычные друзья.
Тут следует сделать небольшое отступление.
Ещё перед зимой, осторожно уложив больную руку на повязку, Циба отправился кружным путём в Абхазию к своим приятелям, с которыми был связан кое-какими делишками, чтобы поплакать у них на груди и ещё раз проклясть Егора Молчанова, доставившего всем им крупные неприятности в прошлом году.
Дружков он отыскал скоро, они как раз вернулись с альпики и сдали на колхозную ферму нагулявший скот, были свободны, денежны и потому в хорошем расположении духа. Кстати, неприятная история с браконьерами, арестованными у балаганов, уже закончилась, как и предвидел Тарков: сперва всех задержанных освободили на поруки, а потом выяснилось, что дело это, в общем-то, беспредметное, потому что все они имущественно несостоятельные, а по работе получили отличные характеристики. Так, шалуны. Поэтому особых оснований для суда и даже для штрафа нет. Ну, а раз так, чего же бумагу переводить. Освободили и того парня, что с рукой в гипсе, он тоже пришёл в компанию, где был Циба; сошлись, в общем, однорукие, потерпевшие от лесника, и начался у них пир горой.
— Значит, и тебе удружил Молчанов? — спросил ветеринар, которого все звали Николаичем.
— И меня, будь он трижды… — Тут охмелевший Циба страшно скрипнул зубами, а лысина его покраснела.
— Все мы лесником обиженные, — сказал парень в гипсе.
— Ну, а если так… — Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул и стал рассматривать стакан с водкой на свет.
Все задумались. И было в этом молчании что-то очень страшное, как минута перед вынесением приговора.
— Слушай, Миша, а он где живёт? — поинтересовался хозяин дома.
— Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши.
— Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко!
Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошёл разговор, и струсил. Хватит с него одного раза — когда привёл он их к лесному домику и нарвался на пса. Все прочее — без него.
Николаич пристально посмотрел на Цибу и ещё раз вздохнул. Да, не тот мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал:
— Мы к тебе приедем как-нибудь, Михаил Васильевич. По весне, что ли. Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим летом.
— Милости просим, пожалуйста, я завсегда… — Циба даже руками всплеснул от радости. — Приезжайте, други, тогда и решим.
Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на огромную и благодушную медведицу. Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом.
Он откопал винтовку, осмотрел и перепрятал её у Желобного, поближе к месту возможных боевых действий.
И стал следить за Молчановым.
Зимой у лесника хлопот меньше, и Егор Иванович чаще бывал дома. Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, «поубавить волков» или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена Кузьминична, любила слушать.
Циба старался не попадаться ему на дороге, а если встречался, то делал над собой усилие и радушно здоровался: пусть не думает, что камень за пазухой.
Но когда повеяло теплом, Молчанов стал отлучаться чаще, говорили, что завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, ещё по глубокому снегу молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все ещё не уходил надолго, как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал.
Сын на каникулы к Молчановым не приехал. Это случилось первый раз за все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам:
— Александр наш на курсах в Сочах устроился, там проучился две недели, вот пишет, что про горы им рассказывали, как, значит, туристов водить. Похоже, себе на лето заработок присматривает.
— Он что же, в институт не хочет? — интересовались соседки.
— Уже, уже и отец дал согласие. Да ведь кто их, нынешних-то молодых, разберёт! Сегодня так, завтра этак. Ветер ещё в голове.
И все согласились: да, ветер. Молодо — зелено. А что дело себе нашёл вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьёзный, значит.
Когда Циба объявил по всему посёлку насчёт аптечных трав, Молчанов увидел его и спросил:
— Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам не ссориться ещё раз, предупреждаю: не вздумай ружьишком баловаться. Если узнаю, пеняй на себя, Миша. Понял? Травка — пожалуйста, но в заповедник ни на шаг, травки и поблизости много.
У Цибы даже в животе похолодело.
— Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь…
— Ну-ну, не клянись, твоё слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идёшь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.
Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом — когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или — ещё лучше — закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадёт.
В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперёк груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далёкий путь. Счастливой дороги, сосед!
Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно — все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернётся, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком — шофёром из станицы Дубомостской — он уже договорился: тот отвезёт полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.
Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошёлся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошёл вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошёл по дороге на верховой посёлок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на неё и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след.
К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, ещё прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряжённо поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество — основа всей жизни на земле.
Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили пёрышки, прилаживали к почти готовым гнёздам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес весёлые «уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун».
Пониже весёлого зяблика, в густой лещине, сидел ещё один азартный певец — серенький королёк, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен — похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все ещё оставался запас непропетых весёлых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском своё: «Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а…», а потом, поднатужившись, брал октавой выше: «Юр-лы, ур-лы, ра-ора!..» Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.
Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.
Охотник подкрался к берлоге, обошёл её и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал лёгкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потёр глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдёт.
Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам её, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.
Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку её затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к посёлку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивлённый филин — и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.
Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, чёрная тень смерти отступила перед силой материнской любви.
Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.
Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее её сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.
Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Ещё немного, ещё… Грозный рёв, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумёртвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались тёмными носами в бесчувственные лапы матери.
Циба вскочил, оступился, выронил ружьё. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Жёлтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружьё и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного её взгляда, едва нашёл в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил её за ремень и что есть силы помчался по насторожённому, таинственному лесу.
3
Егор Иванович не пошёл по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мёртвая зона для диких животных!Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперёк склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идёшь, как книгу читаешь.
Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и повреждённых веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжёлыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжёлый удар или треск разлома. Каждому — своё.
После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошёл до посёлка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил весёлую поляну, поросшую кустами лещины, берёзки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лёжки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушёл одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошёл в зелено-жёлтую заросль.
Там лежал оленёнок.
Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
— Ух ты, какой разодетый! — вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.
Шкура оленёнка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки — ну точь-в-точь освещённый солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клёна, и потемневшие овалы букового листа, и тёмная прель хвои, и весёлая зелень травы. Ляжет — и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдаёт его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже чёрные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
Оленёнок посмотрел на человека и оживился. Нетвёрдо встал и, покачиваясь, пошёл к леснику. Идёт, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает её, недовольно оборачивается. Подошёл — и торк в колени носом. Ещё и ещё раз. Молоко ищет.
— Ошибся, милёнок, — сказал Егор Иванович и погладил оленёнка по тоненькой, доверчивой шейке. — Ты лежи смирно мать вернётся, вот тогда и напьёшься.
Он пошёл было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал — и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Оленёнок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щёлкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лёг, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?
Молчанов залез на валежину и пошёл. А когда спрыгнул, найдёныш уже стоял около него и ждал.
— Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, — сказал лесник и решительно зашагал прочь.
Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понёс, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найдёныша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадёт малыш.
Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего посёлка. Оленёнок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
Звук выстрела слабо донёсся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома!
Когда вошёл во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.