Страница:
Что ей понравилось на узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки — сказать трудно. Они заявились туда в разгар весны. Нестерпимо блестел подтаявший снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали оба склона, повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося зайца, тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой, и, наконец, пошли в глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли.
Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.
В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперёк. Там остался старый, сложенный из брёвен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись чёрная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.
Сбоку разрушенного моста, над ручьём, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клён, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!
Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клён, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь.
С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в чёрном зеве норы стала появляться её острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесённое поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.
Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И ещё что-то тёплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули жёлто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание её было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь.
Что произошло — не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию.
С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня.
Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-чёрное изваяние на вершине крутой скалы, окружённой лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура — Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита — пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.
Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живёт здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.
Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.
Снова — в который уже раз! — Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.
Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд берёзки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались ещё прозрачными. Вспыхнула жёлтым пламенем азалия, расцвёл барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Её распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.
На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивлённого Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.
На площадку перед чёрной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки ещё плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зелёным и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка её излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей ещё неизвестные особенности милых детей.
Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и — боже упаси! — не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лёг рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на её вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо…
Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул её в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.
Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц — улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.
Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в тёмной норе до тех пор, пока снаружи не послышится её разрешающее «фух-фух!».
А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приёмы борьбы и хватку пастью. Уже не раз огорчённо взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела.
Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышлёные двуногие сверстники.
Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.
На серой шубке одного отчётливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвёртый — тупоносый увалень — начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала чёрной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.
Самур сразу отличил удалого сына от остальных. Да и он, этот бело-чёрный волчонок, стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему первым и начинал бесконечную возню с рычанием, атакой на горло и толканием грудью, все время приглашая отца померяться силой. Самур терпел, он переваливался с боку на бок, прятал голову, поджимал хвост, а его любимец только входил в азарт. Кончалась возня обычно строгим окриком матери, которую волчонок боялся и слушался.
О счастье семьи, обязательной для продолжения рода!..
Монашку не устраивала охота поблизости, и однажды она повела за собой Самура высоко в горы, куда уходила туристская тропа, соединяющая верховой посёлок на северном склоне гор с Кабук-аулом на южном.
Вот тут она впервые и почуяла Прилизанного.
Волчица остановилась над следами стаи как вкопанная. А секундой позже, забыв о прежних намерениях, уже мчалась назад, холодея от мысли, что волчата одни, беззащитны и что каждую минуту к логову может прийти опасность.
Волки никогда не обижают чужой молодняк, чего нельзя сказать о медведях-шатунах, медведях-одиночках, которые могут при случае разорвать чужого или даже своего медвежонка, стоит только родительнице зазеваться. Но в данном случае, когда снова объявился Прилизанный, можно было ожидать самого скверного, и потому волчица, забыв об охоте, прямёхонько помчалась к логову.
Там было все спокойно. Ткнувшись в каждое своё чадо носом и убедившись, что все на месте, волчица легла перед входом и дала понять Самуру, что он может — и должен! — отправляться на промысел в одиночку, а у неё душа не на месте, раз поблизости объявился мстительный степной вожак.
Шестипалый вернулся туда, где им встретился след стаи, обнюхал его, взъерошил шерсть и предупредительно порычал, но забота о прокормлении семейства на этот раз занимала его так сильно, что он не мог позволить себе выслеживание стаи, и ушёл наверх охотиться за сернами.
Перебегая просторную луговину, Самур попал в поле зрения человека, разглядывающего окрестности в бинокль. Это был Котенко. Он тихо ахнул и толкнул локтем Молчанова:
— Смотри, кто бежит…
Егор Иванович припал к биноклю. Рука его дрогнула, он радостно и удивлённо сказал:
— Самур?!
— Когда подбежит ближе, окликни его.
Самур бежал метрах в двухстах пятидесяти, чёрная спина собаки мелькала в траве, цветы ромашки на длинных стеблях обиженно качались по сторонам, словно укоряли животное за столь бесцеремонное обращение. «Какой он гладкий, большой и сильный, — подумал Егор Иванович, разглядывая в бинокль одичавшего Шестипалого. — Видно, свободная жизнь на пользу…» И тут он вспомнил о волчице. Весна. У них должны быть волчата. Этот целеустремлённый бег, озабоченная морда овчара не говорят ли о том, что Самур — отец семейства — спешит за едой для своей подруги?
— Не будем тревожить собаку, — сказал он. — Подождём здесь. Если Самур обзавёлся потомством, он вернётся с добычей, и мы узнаем, где их дом.
Светило солнце, ветерок волнами пробегал по высокогорью, шевелил расцвеченный луг; по голубому небу важно плыли пышные и толстые облака, было очень просторно, весело и радостно кругом; жужжали шмели, стрекотали кузнечики, в ближнем лесу тараторили неугомонные сороки. Жизнь. Чистая, светлая и спокойная.
Зоолог и лесник лежали на тёплых камнях, невидимые для чуткого населения джунглей, и ждали, когда вернётся Самур. Наискосок через луг пробежали взрослые олени, их прекрасные головы с умными глазами были полны насторожённого покоя, движения грациозны и неспешны. Никто их не беспокоил, корма было вдоволь, жизнь прекрасна. Потом проследовал озабоченный медведь, он походил на старца, вышедшего в соседнюю рощу поискать грибов. Шёл медленно, отворачивал камни, рылся в валежнике на опушке леса, иногда подымался на задние лапы и осматривался с таким недоумением, словно только что потерял шапку и никак не может вспомнить, где потерял и при каких обстоятельствах. Он что-то жевал, видно не очень вкусное, и вертел головой так, что становилось ясно: ест какую-то дрянь за неимением лучшего.
На открытом месте, где солнце нагрело камни, он лёг, разомлел и, кажется, вздремнул, но ненадолго, потому что был голоден. Поднявшись, он осмотрелся и вошёл в лес, надеясь поживиться там хотя бы прошлогодними орешками.
Но вот руки Молчанова с полевым биноклем напряглись.
— Идёт, — сказал он.
Самур действительно шёл, а не бежал, потому что тащил довольно весомую добычу — молодого, наверное годовалого, турёнка. Как удалось ему словить проворного козла, сказать трудно, — похоже, что нарвался он на ослабленного или больного. Такой козёл весит килограммов двадцать, в зубах его не удержишь, и Самур, как настоящий опытный хищник, взвалил добычу на холку, придерживая козла за обе ноги пастью.
— Ах, сукин кот! — восхищённо шепнул зоолог, целясь в Самура трубой телеобъектива. — Сейчас мы получим вещественное доказательство разбоя и предъявим когда-нибудь Шестипалому…
Егор Иванович проводил взглядом овчара, и, когда он скрылся в том же направлении, откуда прибежал, всякие сомнения отпали: у Самура и Монашки поблизости логово.
— Идём, Ростислав Андреевич.
— Да разве его догонишь?
— По следу отыщем, тут тропинка одна, в ущелье спадает, — убеждённо сказал Молчанов.
У лесника и в мыслях не было преподнести Самуру какую-нибудь неприятность или заставить Монашку перетащить своё потомство в новое место; Молчановым, как и Котенкой, руководило ненасытное любопытство натуралистов. Очень хотелось выведать, как живут овчар и волчица, увидеть, если можно, волчат — какие они получились, эти редкостные гибриды.
Хотя Самур, отягощённый добычей шёл медленно, два человека шагали за ним ещё медленней. Там, где овчар легко пролезал сквозь густую заросль рододендрона или прыгал с камня на камень, форсируя глубокий разлом на местности, люди шли в обход, потом теряли время на отыскивание следов, стараясь не очень отстать от овчара.
Закончился крутой спуск, след привёл их в распадок. Тут уже проще, можно было идти без опасения сбиться. Они вырвались из джунглей на тропу по центру старой насыпи и прибавили шаг.
— Все ясно, — сказал Молчанов. — Они живут у разрушенного моста.
— Почему ты так думаешь?
— Самый подходящий уголок, года три назад я взял там один выводок.
К мосту они подходили с предельной осторожностью.
Но они могли бы идти и напролом.
Трагедия уже свершилась. Там никого не было.
Стая вытянулась цепочкой и пошла к разрушенному мосту.
Монашка лежала у входа в логово, преграждая путь волчатам которым не терпелось выбраться на волю. Когда кто-нибудь из них особенно упорствовал, она, не оборачиваясь, тихо рычала, и в голосе её они слышали особо тревожные нотки. Волчата исчезали в норе, но через минуту-другую забывали материнское предостережение и опять начинали теребить её спину, загородившую выход.
Наконец тишина в природе усыпила бдительную волчицу, она встала, потянулась и, ещё раз обнюхав воздух, разрешила малышам выйти, но сама не спускала жёлтых внимательных глаз с окрестных кустов. Волчата разбежались по площадке, начали баловаться и приставать к матери, удивляясь её странной сдержанности.
Вдруг сверху на площадку скатился небольшой камень, за ним посыпалась мелочь. Монашка издала звук, означающий «опасность!», и волчата мгновенно скрылись в чёрном зеве норы. Теперь глаза её неотступно следили за кустистым склоном над логовом. Она стояла на площадке в тени орешника мордой к норе, вся сжавшись, как пружина. К сожалению, воздух в распадке только нагревался, воздушный поток шёл снизу вверх и ничего не объяснял ей. Через несколько минут внизу тихо задвигались кусты. В нос Монашке ударил запах стаи. Вот кто пожаловал! Волчица ощетинилась.
Снова посыпалось с крутого склона, камни стукнулись рядом с Монашкой, она сделала скачок и, уже не сомневаясь больше в опасности, загородила собой вход. Снаружи торчала лишь её хищно оскаленная морда и поблёскивали злобно прищуренные глаза.
Один из стаи, не удержавшись на крутой осыпи выше площадки, покатился вниз и шлёпнулся о каменную плиту в двух метрах от Монашки. Он не успел вскочить, а волчица уже оседлала его, рванула за горло, и смертельно раненный противник полетел в кусты ниже прогулочной площадки. Монашка с бешеными глазами снова закрыла собой детей и стала ждать, грозно рыча и подёргиваясь от возбуждения. Самур, где ты?..
Прилизанный не стал больше выжидать. На площадку вывалились сразу три волка, от моста гигантским прыжком выскочил вожак и ещё один. Монашка инстинктивно подалась назад и скрылась в норе. Борьба со стаей была не под силу. Тотчас же в чёрное отверстие всунулась гололобая морда. Минуты две там длилась возня, сильный вожак с искусанными лапами и кровоточащей мордой выволок упирающуюся волчицу, она грызла его, хотя и сама истекала кровью, и тут на неё навалились все волки. От неё пахло собакой. Раздался хриплый вой, стоны, сильные и ловкие хищники сбились в клубок, кто-то полетел вниз, но как ни яростна была борьба, а исход её уже был предрешён.
Монашка ещё билась в предсмертной судороге, а из логова, привлечённые стоном матери, высунулись щенки. Они тоже пахли собакой. Да, собакой!..
Минута — и все было кончено. Жестокая месть свершилась. На площадке осталась лежать растерзанная волчица и три волчонка.
Убийцы крутились среди трупов. Волки деловито обнюхивали кровь и зализывали свои раны. Вожак прихрамывал. Он спустился на тропу, четыре его спутника выстроились в цепочку позади Прилизанного, и волки тяжёлой рысью пошли по распадку к реке.
Чудесный день разгорался. Солнце вошло в зенит. Скрипели в траве кузнечики. Мир излучал добро. А в распадке пахло кровью.
Самур издалека почувствовал недоброе: на тропе опять встретились следы волков. Свежие следы.
Бросив турёнка, он большими прыжками помчался вперёд, вывалив язык. Вот и камни у моста. А в камнях — труп молодого волка. Ещё скачок — и он взлетел на свою площадку.
…Долгий жалобный вой заставил все живое смолкнуть и прислушаться. Высокий, гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн, и они испуганно прижались к земле. Морозным ознобом тронуло спину оленя в лесу, он замер, выставив уши. Все стихло в распадке, а высокий, душераздирающий вой повторялся ещё и ещё, он летел над горами к небу, и все цепенело от сигнала чужого горя. Кажется, остановилось на мгновение солнце, удивлённое плачем бедной души, и растерянно закружились на месте пышные облака, упал ветер и перестал шептаться зелёный лес. Кому-то больно. Очень больно.
Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных, их почти полное неведение в этой области легко объяснить: человечество в подавляющем большинстве своём ценит науки, от которых обществу есть прямая и немедленная польза. А что толку от познания психологии животного?.. И если кто-нибудь вдруг сталкивается со странностью в поведении дикого или домашнего зверя — будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень, — минутное замешательство легко снимается обычной ссылкой на инстинкт. Он все будто бы объясняет. Все, за исключением самого этого слова. А что такое инстинкт? Кто его формирует, создаёт запас информации? И чем все-таки мотивировать поведение животного, если в этом поведении вдруг отчётливо зазвучит нота разумного или расчётливого, жестокого или доброго, изобретательного или самоотверженного?..
Ничего мы не знаем.
— Что-то случилось, — встревоженно произнёс Молчанов и прислушался. — Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клёна и смотрели на растерзанную волчицу и её бедных волчат.
— Это более чем странно, Егор Иванович, — сказал Котенко и нервно передёрнул плечами. — Волки — на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
— Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
— А где же в таком случае Самур?
— Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдём и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбуждён и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, её малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчётливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясённом сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее — никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному — более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово «ненависть» лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча — все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остаётся хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчёт не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила — безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мёртвыми.
Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.
В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперёк. Там остался старый, сложенный из брёвен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись чёрная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.
Сбоку разрушенного моста, над ручьём, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клён, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!
Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клён, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь.
3
Однажды Самур, отлучившийся за добычей, вернулся с убитой косулей. Он хотел было на правах кормильца забраться в логово, но Монашка гневно зарычала из темноты, и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал что, но опыт подсказал ему самое благоразумное решение: оставить добычу у порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе.С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в чёрном зеве норы стала появляться её острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесённое поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.
Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И ещё что-то тёплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули жёлто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание её было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь.
Что произошло — не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию.
С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня.
Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-чёрное изваяние на вершине крутой скалы, окружённой лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура — Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита — пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.
Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живёт здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.
Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.
Снова — в который уже раз! — Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.
Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд берёзки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались ещё прозрачными. Вспыхнула жёлтым пламенем азалия, расцвёл барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Её распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.
На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивлённого Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.
На площадку перед чёрной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки ещё плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зелёным и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка её излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей ещё неизвестные особенности милых детей.
Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и — боже упаси! — не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лёг рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на её вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо…
Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул её в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.
Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц — улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.
Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в тёмной норе до тех пор, пока снаружи не послышится её разрешающее «фух-фух!».
А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приёмы борьбы и хватку пастью. Уже не раз огорчённо взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела.
Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышлёные двуногие сверстники.
Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.
На серой шубке одного отчётливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвёртый — тупоносый увалень — начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала чёрной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.
Самур сразу отличил удалого сына от остальных. Да и он, этот бело-чёрный волчонок, стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему первым и начинал бесконечную возню с рычанием, атакой на горло и толканием грудью, все время приглашая отца померяться силой. Самур терпел, он переваливался с боку на бок, прятал голову, поджимал хвост, а его любимец только входил в азарт. Кончалась возня обычно строгим окриком матери, которую волчонок боялся и слушался.
О счастье семьи, обязательной для продолжения рода!..
4
Прилизанный и волки около него вели себя очень осторожно и не вторгались в пределы, где Самур охотился сперва один, а потом вместе с Монашкой. Во всяком случае, Шестипалый ни разу не пересёк их следов и жил в полном неведении относительно опасности, когда она уже нависла над ним и его семейством. Он был настолько счастлив, что пренебрёг всегдашней осторожностью.Монашку не устраивала охота поблизости, и однажды она повела за собой Самура высоко в горы, куда уходила туристская тропа, соединяющая верховой посёлок на северном склоне гор с Кабук-аулом на южном.
Вот тут она впервые и почуяла Прилизанного.
Волчица остановилась над следами стаи как вкопанная. А секундой позже, забыв о прежних намерениях, уже мчалась назад, холодея от мысли, что волчата одни, беззащитны и что каждую минуту к логову может прийти опасность.
Волки никогда не обижают чужой молодняк, чего нельзя сказать о медведях-шатунах, медведях-одиночках, которые могут при случае разорвать чужого или даже своего медвежонка, стоит только родительнице зазеваться. Но в данном случае, когда снова объявился Прилизанный, можно было ожидать самого скверного, и потому волчица, забыв об охоте, прямёхонько помчалась к логову.
Там было все спокойно. Ткнувшись в каждое своё чадо носом и убедившись, что все на месте, волчица легла перед входом и дала понять Самуру, что он может — и должен! — отправляться на промысел в одиночку, а у неё душа не на месте, раз поблизости объявился мстительный степной вожак.
Шестипалый вернулся туда, где им встретился след стаи, обнюхал его, взъерошил шерсть и предупредительно порычал, но забота о прокормлении семейства на этот раз занимала его так сильно, что он не мог позволить себе выслеживание стаи, и ушёл наверх охотиться за сернами.
Перебегая просторную луговину, Самур попал в поле зрения человека, разглядывающего окрестности в бинокль. Это был Котенко. Он тихо ахнул и толкнул локтем Молчанова:
— Смотри, кто бежит…
Егор Иванович припал к биноклю. Рука его дрогнула, он радостно и удивлённо сказал:
— Самур?!
— Когда подбежит ближе, окликни его.
Самур бежал метрах в двухстах пятидесяти, чёрная спина собаки мелькала в траве, цветы ромашки на длинных стеблях обиженно качались по сторонам, словно укоряли животное за столь бесцеремонное обращение. «Какой он гладкий, большой и сильный, — подумал Егор Иванович, разглядывая в бинокль одичавшего Шестипалого. — Видно, свободная жизнь на пользу…» И тут он вспомнил о волчице. Весна. У них должны быть волчата. Этот целеустремлённый бег, озабоченная морда овчара не говорят ли о том, что Самур — отец семейства — спешит за едой для своей подруги?
— Не будем тревожить собаку, — сказал он. — Подождём здесь. Если Самур обзавёлся потомством, он вернётся с добычей, и мы узнаем, где их дом.
Светило солнце, ветерок волнами пробегал по высокогорью, шевелил расцвеченный луг; по голубому небу важно плыли пышные и толстые облака, было очень просторно, весело и радостно кругом; жужжали шмели, стрекотали кузнечики, в ближнем лесу тараторили неугомонные сороки. Жизнь. Чистая, светлая и спокойная.
Зоолог и лесник лежали на тёплых камнях, невидимые для чуткого населения джунглей, и ждали, когда вернётся Самур. Наискосок через луг пробежали взрослые олени, их прекрасные головы с умными глазами были полны насторожённого покоя, движения грациозны и неспешны. Никто их не беспокоил, корма было вдоволь, жизнь прекрасна. Потом проследовал озабоченный медведь, он походил на старца, вышедшего в соседнюю рощу поискать грибов. Шёл медленно, отворачивал камни, рылся в валежнике на опушке леса, иногда подымался на задние лапы и осматривался с таким недоумением, словно только что потерял шапку и никак не может вспомнить, где потерял и при каких обстоятельствах. Он что-то жевал, видно не очень вкусное, и вертел головой так, что становилось ясно: ест какую-то дрянь за неимением лучшего.
На открытом месте, где солнце нагрело камни, он лёг, разомлел и, кажется, вздремнул, но ненадолго, потому что был голоден. Поднявшись, он осмотрелся и вошёл в лес, надеясь поживиться там хотя бы прошлогодними орешками.
Но вот руки Молчанова с полевым биноклем напряглись.
— Идёт, — сказал он.
Самур действительно шёл, а не бежал, потому что тащил довольно весомую добычу — молодого, наверное годовалого, турёнка. Как удалось ему словить проворного козла, сказать трудно, — похоже, что нарвался он на ослабленного или больного. Такой козёл весит килограммов двадцать, в зубах его не удержишь, и Самур, как настоящий опытный хищник, взвалил добычу на холку, придерживая козла за обе ноги пастью.
— Ах, сукин кот! — восхищённо шепнул зоолог, целясь в Самура трубой телеобъектива. — Сейчас мы получим вещественное доказательство разбоя и предъявим когда-нибудь Шестипалому…
Егор Иванович проводил взглядом овчара, и, когда он скрылся в том же направлении, откуда прибежал, всякие сомнения отпали: у Самура и Монашки поблизости логово.
— Идём, Ростислав Андреевич.
— Да разве его догонишь?
— По следу отыщем, тут тропинка одна, в ущелье спадает, — убеждённо сказал Молчанов.
У лесника и в мыслях не было преподнести Самуру какую-нибудь неприятность или заставить Монашку перетащить своё потомство в новое место; Молчановым, как и Котенкой, руководило ненасытное любопытство натуралистов. Очень хотелось выведать, как живут овчар и волчица, увидеть, если можно, волчат — какие они получились, эти редкостные гибриды.
Хотя Самур, отягощённый добычей шёл медленно, два человека шагали за ним ещё медленней. Там, где овчар легко пролезал сквозь густую заросль рододендрона или прыгал с камня на камень, форсируя глубокий разлом на местности, люди шли в обход, потом теряли время на отыскивание следов, стараясь не очень отстать от овчара.
Закончился крутой спуск, след привёл их в распадок. Тут уже проще, можно было идти без опасения сбиться. Они вырвались из джунглей на тропу по центру старой насыпи и прибавили шаг.
— Все ясно, — сказал Молчанов. — Они живут у разрушенного моста.
— Почему ты так думаешь?
— Самый подходящий уголок, года три назад я взял там один выводок.
К мосту они подходили с предельной осторожностью.
Но они могли бы идти и напролом.
Трагедия уже свершилась. Там никого не было.
5
Едва Самур, отправляясь на охоту, скрылся в джунглях, как кусты зашевелились, и шесть серых степных хищников вывалились на тропу. Прилизанный обнюхал след и угрожающе зарычал, всматриваясь в тёмный лес, куда убежал ненавистный овчар.Стая вытянулась цепочкой и пошла к разрушенному мосту.
Монашка лежала у входа в логово, преграждая путь волчатам которым не терпелось выбраться на волю. Когда кто-нибудь из них особенно упорствовал, она, не оборачиваясь, тихо рычала, и в голосе её они слышали особо тревожные нотки. Волчата исчезали в норе, но через минуту-другую забывали материнское предостережение и опять начинали теребить её спину, загородившую выход.
Наконец тишина в природе усыпила бдительную волчицу, она встала, потянулась и, ещё раз обнюхав воздух, разрешила малышам выйти, но сама не спускала жёлтых внимательных глаз с окрестных кустов. Волчата разбежались по площадке, начали баловаться и приставать к матери, удивляясь её странной сдержанности.
Вдруг сверху на площадку скатился небольшой камень, за ним посыпалась мелочь. Монашка издала звук, означающий «опасность!», и волчата мгновенно скрылись в чёрном зеве норы. Теперь глаза её неотступно следили за кустистым склоном над логовом. Она стояла на площадке в тени орешника мордой к норе, вся сжавшись, как пружина. К сожалению, воздух в распадке только нагревался, воздушный поток шёл снизу вверх и ничего не объяснял ей. Через несколько минут внизу тихо задвигались кусты. В нос Монашке ударил запах стаи. Вот кто пожаловал! Волчица ощетинилась.
Снова посыпалось с крутого склона, камни стукнулись рядом с Монашкой, она сделала скачок и, уже не сомневаясь больше в опасности, загородила собой вход. Снаружи торчала лишь её хищно оскаленная морда и поблёскивали злобно прищуренные глаза.
Один из стаи, не удержавшись на крутой осыпи выше площадки, покатился вниз и шлёпнулся о каменную плиту в двух метрах от Монашки. Он не успел вскочить, а волчица уже оседлала его, рванула за горло, и смертельно раненный противник полетел в кусты ниже прогулочной площадки. Монашка с бешеными глазами снова закрыла собой детей и стала ждать, грозно рыча и подёргиваясь от возбуждения. Самур, где ты?..
Прилизанный не стал больше выжидать. На площадку вывалились сразу три волка, от моста гигантским прыжком выскочил вожак и ещё один. Монашка инстинктивно подалась назад и скрылась в норе. Борьба со стаей была не под силу. Тотчас же в чёрное отверстие всунулась гололобая морда. Минуты две там длилась возня, сильный вожак с искусанными лапами и кровоточащей мордой выволок упирающуюся волчицу, она грызла его, хотя и сама истекала кровью, и тут на неё навалились все волки. От неё пахло собакой. Раздался хриплый вой, стоны, сильные и ловкие хищники сбились в клубок, кто-то полетел вниз, но как ни яростна была борьба, а исход её уже был предрешён.
Монашка ещё билась в предсмертной судороге, а из логова, привлечённые стоном матери, высунулись щенки. Они тоже пахли собакой. Да, собакой!..
Минута — и все было кончено. Жестокая месть свершилась. На площадке осталась лежать растерзанная волчица и три волчонка.
Убийцы крутились среди трупов. Волки деловито обнюхивали кровь и зализывали свои раны. Вожак прихрамывал. Он спустился на тропу, четыре его спутника выстроились в цепочку позади Прилизанного, и волки тяжёлой рысью пошли по распадку к реке.
Чудесный день разгорался. Солнце вошло в зенит. Скрипели в траве кузнечики. Мир излучал добро. А в распадке пахло кровью.
Самур издалека почувствовал недоброе: на тропе опять встретились следы волков. Свежие следы.
Бросив турёнка, он большими прыжками помчался вперёд, вывалив язык. Вот и камни у моста. А в камнях — труп молодого волка. Ещё скачок — и он взлетел на свою площадку.
…Долгий жалобный вой заставил все живое смолкнуть и прислушаться. Высокий, гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн, и они испуганно прижались к земле. Морозным ознобом тронуло спину оленя в лесу, он замер, выставив уши. Все стихло в распадке, а высокий, душераздирающий вой повторялся ещё и ещё, он летел над горами к небу, и все цепенело от сигнала чужого горя. Кажется, остановилось на мгновение солнце, удивлённое плачем бедной души, и растерянно закружились на месте пышные облака, упал ветер и перестал шептаться зелёный лес. Кому-то больно. Очень больно.
Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных, их почти полное неведение в этой области легко объяснить: человечество в подавляющем большинстве своём ценит науки, от которых обществу есть прямая и немедленная польза. А что толку от познания психологии животного?.. И если кто-нибудь вдруг сталкивается со странностью в поведении дикого или домашнего зверя — будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень, — минутное замешательство легко снимается обычной ссылкой на инстинкт. Он все будто бы объясняет. Все, за исключением самого этого слова. А что такое инстинкт? Кто его формирует, создаёт запас информации? И чем все-таки мотивировать поведение животного, если в этом поведении вдруг отчётливо зазвучит нота разумного или расчётливого, жестокого или доброго, изобретательного или самоотверженного?..
Ничего мы не знаем.
— Что-то случилось, — встревоженно произнёс Молчанов и прислушался. — Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клёна и смотрели на растерзанную волчицу и её бедных волчат.
— Это более чем странно, Егор Иванович, — сказал Котенко и нервно передёрнул плечами. — Волки — на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
— Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
— А где же в таком случае Самур?
— Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдём и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбуждён и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, её малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчётливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясённом сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее — никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному — более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово «ненависть» лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча — все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остаётся хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчёт не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила — безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мёртвыми.