Страница:
Звук Сашиного голоса, полузабытая кличка пробудили в нем уснувшее желание отозваться, подбежать. Но месяцы, проведённые с Монашкой, счастье вольной жизни и зов дикой, волчьей крови удержали его. Он не мог жить в подчинении. Любовь к людям затуманилась, он умер бы от тоски по свободной жизни в горах.
И Самур не отозвался. А когда Саша побежал к нему, овчар повернулся и исчез в лесу.
Теперь он знал, что волчонок не пропадёт.
Егор Иванович поднял малыша.
— Смотри-ка, вылитый Самур! Как же он уцелел? Или стая не нашла его, или он убежал с Самуром. Даже хвост как у овчара. Отличный щенок!
— Не щенок, а волчонок, — поправил Саша.
— Да, да, три четверти дикой крови, а стать настоящей кавказской овчарки. — Егор Иванович посмотрел в ту сторону, куда исчез Самур, и задумчиво добавил: — Выходит, Шестипалый сам привёл его сюда. Он не надеется на себя и по-прежнему верит нам.
— Подбросил своё чадо? — Саша улыбался, очень довольный происшествием. — А может, знал, что у вас тут детские ясли. Интересно, удалось ему наказать стаю?
Молчанов высоко поднял волчонка на руках.
— Пусть убедится, что нашли. Ведь смотрит откуда-нибудь из кустов…
Елена Кузьминична приняла волчонка как должное. Она успела привыкнуть к такого рода неожиданностям. Два или три — какая разница! Напоила его тёплым молоком, укутала в тряпку, и лесное дитя тотчас уснуло, презрев все на свете. А когда выспался, Саша потащил его знакомиться.
Лобик отнёсся к новенькому с мальчишеской снисходительностью. Обнюхал, тронул лапой, тот упал и заскулил. Слабачок. Таких не обижают, таких жалеют. А Хобик проявил только радостное любопытство, и ничего более. Попрыгал вокруг да около и оставил его в покое. Новичок скоро освоился и ужинал уже вместе с остальными. Лобик заворчал было, новенький прекрасно понял его и загодя отошёл от миски, как самый воспитанный. К тому же он наелся. Только спали они порознь. Оленёнок — на клочке сена, Лобик — в конуре, а новенький вдруг забрался под крыльцо. Оно чем-то напоминало родное логово.
Перед сном отец и сын вышли во двор и сели на крылечко. Так просидели они с полчаса, пока у оградки не послышался осторожный шорох. Егор Иванович улыбнулся и подтолкнул Сашу: «Пришёл».
Самур начал повизгивать за оградой. Волчонок проснулся и побежал на зов. Щели в заборе были узкие, не вылезешь. Они постояли нос к носу, поговорили на своём языке. Волчонок, кажется, не жаловался на судьбу. А овчар остался доволен его видом.
Волчонок улёгся возле забора, по ту сторону лёг Самур, потому что все затихло. Но когда Саша неосторожно повернулся, в густой ожине сразу возник шорох. Шестипалый удалился. Волчонок ещё немного поскулил, позвал, но, раз отец ушёл, он тоже имел право вернуться в более тёплое подкрылечье. Так и случилось. Малыш прошёл, не обращая внимания на людей, и полез на своё место. Надёжное место, как ему казалось.
— Будет ходить, — сказал Молчанов, имея в виду Самура. — Может, и привыкнет к дому. Я завтра уеду, так ты подкармливай его, но не навязывайся. А то отпугнёшь. Как все-таки он одичал!
— Вот тебе и воспитание! — сказал Саша, вспомнив о недавнем разговоре.
Но о Самуре, еженощные встречи которого со своим щенком стали такой же необходимостью, как пища и вода для животного, Молчановы никому не рассказывали, чтобы не привлекать внимания к одичавшей собаке. Отец и сын в равной степени верили, что овчар постепенно привыкнет и останется у них в доме.
Волчонка назвали Архызом, он уже отзывался на свою кличку и смешно подбегал к зовущему; голова, что ли, у него перевешивала, разбежится — не остановишь, и все время его почему-то заносило вправо: косолапые ноги бежали в ту сторону, куда склонялась тяжёлая, брудастая голова. Он ещё не справлялся со своим телом.
Ел волчонок теперь все, но когда Саша обнаруживал за оградой ещё тёплого зайца, принесённого заботливым Самуром, то прятал кровяную добычу. Считал — и, наверное, справедливо, — что малышу рано знакомиться с пищей, способной развить в нем инстинкт хищного зверя.
Вскоре Егор Иванович ушёл в дальний обход. То ли Саша недоглядел, то ли у него не хватило времени на выслеживание овчара, но Самура в ту ночь, когда ушёл отец, у ограды он не заметил. Архыз покрутился-покрутился в траве и печально вернулся под крыльцо. И на второй и на третий день овчар не появлялся. Саша строил разные догадки и дольше, чем всегда, возился с Архызом, который явно скучал. Похоже, Самур изменил своему первоначальному решению — приходить на встречу с волчонком каждую ночь.
Через несколько дней Саша получил из Ростова извещение, что документы приняты и он, абитуриент университета, должен явиться для сдачи экзаменов туда-то и к такому-то дню. Об этом письме Саша тотчас рассказал матери и оповестил друзей. Почти одновременно почтальон передал ему второе письмо, со штампом Жёлтой Поляны. Это письмо он читал в одиночестве и о содержании никому не рассказывал. Ходил в тот день задумчивый, какой-то ушедший в себя и все улыбался. Тайком улыбалась и мать. Она понимала.
Пришёл день, и Саша покинул свой дом. Уехал в Майкоп, чтобы оттуда повести группу туристов через Кавказ. Он очень спешил в Жёлтую Поляну.
Елена Кузьминична осталась в одиночестве. Все в доме затихло. Не хлопали двери. Не надрывался транзистор. Умолк смех и громкий разговор. И она своё внимание, всю материнскую ласку отдала малышам, населяющим небольшой двор лесниковой усадьбы.
Пожалуй, из всех трех самым ласковым и отзывчивым был все-таки волчонок Архыз. Может быть, потому, что самый маленький. Он так и бегал за хозяйкой, так и просился на руки. Стоило его взять, как начинал лизать руки, а потом засыпал на ладонях тёпленьким, беспомощным комочком, лишь изредка вздрагивал и поскуливал, переживая во сне свои детские радости и огорчения.
А подрастал быстрее всех Хобик. День ото дня становился выше, грациозней, умней. Его проделкам не было конца. Он катал по земле медвежонка, раздувая ноздри, прыгал на Архыза, и тот благоразумно ложился на живот, как можно плотнее припадая к земле. Но потом, осмелев, пытался хватать Хобика за тонкие ножки, злился, визжал, а когда уставали оба, ложились рядком. И однажды Елена Кузьминична увидела: разбросал ножки оленёнок, откинул голову, а на мягких складках у горла его покоилась зубастая мордочка волчонка.
Лобик пристрастился лазить по деревьям и дважды убегал со двора в сад. Ему ничего не стоило перебраться через забор. Когти у него сделались длинные и острые, он, по всему видно, сознавал, что может нанести боль, и прятал их очень старательно, но мог и пустить в дело.
Так случилось, когда однажды он перелез через изгородь и очутился на улице посёлка. Постоял, осмотрелся и, унюхав пищу, зашагал к корыту напротив дома, из которого ели поросята. Отогнал их и стал осторожно лакать кислую сыворотку. Но уже поднялся шум, и на медвежонка понеслась большая дворняга. Она бежала и лаяла, стараясь приободрить себя, а может быть, и напугать медвежонка. Лобик молниеносно сел на задние лапы, бойцовски выпрямил спину и одну переднюю лапу опустил в корыто, показывая, что это — моё. Дворняга прыгнула на него, он не уклонился и свободной лапой ударил собаку по уху. Дворняга перевернулась и упала, а ухо и клок кожи с головы её остались в когтях Лобика.
Так он утвердил своё достоинство. Это утверждение стоило Елене Кузьминичне неприятностей, хлопот и штрафа. Она загнала Лобика домой и наказала. Но что она могла сделать с повзрослевшим воспитанником, если забор ему уже нипочём? Сажать на цепь? Жалко. И она решила подождать хозяина. Как скажет, так и будет…
Самур не показывался.
Между тем разгоралось лето. Дикие груши и яблони отцвели и покрылись зелёными плодами. Они обещали большой урожай, но пока что плоды крепко держались на ветках и были несъедобными. Зато покраснели кроны дикой черешни, спелые ягоды обвесили ветки, как игрушки праздничную ёлку. Налетели на черешню дрозды-лакомки, посыпались красные и чёрные ягоды на землю. По ночам под черешни собирались кабаны, там слышалось чавканье и хруст твёрдой косточки. Подобрав на земле все до единой ягодки, кабаны принимались тут же рыть податливую землю в поисках старых косточек и свежих корешков. Под утро все было перепахано, возле дерева держался устойчивый запах свинарника.
Зацвёл рододендрон, склоны гор, полоненные этим кустарником с глянцевитыми толстыми листьями, сделались нарядными. На тропах, ведущих к перевалу, появились свежие человеческие следы, задымили костры около приютов. Начался туристский сезон.
Дикие звери заповедника постепенно покидали слишком шумные места и перебирались дальше к востоку, где сохранялся глубокий резерват и люди не встречались.
Мирно и скрытно паслись олени. Косули и серны забрались в самые неприступные места. Кабаны ходили по скрытым тропам. Зубры потеряли интерес к дальним передвижениям и толкались в одной какой-нибудь полюбившейся долине. Медведи отощали и слишком были заняты отыскиванием пищи, чтобы озорничать. Животные в это время года занялись очень важным, пожалуй, самым важным делом жизни — воспитанием малышей. На игры у взрослых не оставалось времени. На долгие переходы — тоже.
Серьёзное время.
Поустав от приключений на туристском приюте, испытывая какую-то сладкую тягу к покинутому родному дому, Рыжий в конце концов довольно легко оставил свою подругу и поздним вечером помчался вдоль реки к сторожке, соображая по пути, где бы поесть.
До хижины оставалось метров триста, когда Рыжий вдруг почуял запах, от которого душа его возликовала. Хозяин! Кот прибавил прыти, голод заставлял скакать как можно быстрей. Уж где-где, а у хозяина всегда найдётся что-нибудь вкусненькое.
Рыжий свернул с тропинки, чтобы сократить расстояние, и, задрав хвост, побежал через каштанник. В спешке он не успел расшифровать предостережение, которое таилось в застывшем воздухе леса, и чуть не наступил на страшное существо, свернувшееся клубком под густым орешником. Взъерошенный, испуганный, взлетел кот на ближнее дерево и зелёными глазами уставился на одушевлённый предмет, так напугавший его. Рыжий хорошо видел в темноте. Каково же было удивление и — не скроем — радость кота, когда он узнал под кустом Шестипалого! Выражение мордочки у Рыжего тотчас изменилось. Усы пошли в стороны, нос задрожал, и, похоже, кот дружески ощерился.
Самур не встал, только лениво поднял голову и поморгал сонными глазами. Хвост его дважды поднялся и стукнул о землю. Потом он добродушно зевнул. Рыжий промурлыкал музыкально, не спеша слез на землю, но не подошёл близко, а только сделал круг возле овчара, выгибая спину и грациозно ступая по земле, словно прима-балерина.
Встреча прошла «по протоколу», обе стороны проявили безукоризненную вежливость, и можно было расставаться, но Рыжему до смерти хотелось узнать, почему овчар не идёт в конуру, а, похоже, скрывается. Кот пошёл было по второму кругу, уже поближе, но втянуть в деловой «разговор» приятеля не удалось. Овчар уткнул нос в собственный мех и закрыл глаза. Не очень тактично, разумеется, с его стороны, но воспитанность требовала не мешать отдыху, и Рыжий помчался к домику, вновь вспомнив хозяина и его умение готовить отличную мясную кашу.
Сцена встречи с хозяином была радушной, изобиловала лаской и дружескими словами. Молчанов потрепал Рыжего по ушам, подбросил, поймал и спросил, разглядывая при свете лампы сощуренную его физиономию:
— Где ж ты, гуляка, пропадаешь?
Кот начал сбивчивую песнь о Мурке, об охоте и Самуре, но лесник подставил ему консервную банку с кашей, и голодный старожил, забыв про все на свете, стал жадно есть. А отвалившись, почувствовал такую сонливость в натруженном теле, что едва нашёл в себе силы забраться на лесникову постель. И тотчас уснул.
Чем свет Молчанов отправился в обход. Рыжий, конечно, увязался за ним.
Лесник перешёл вброд зеленую мелкую речку и тронулся на подъем по пологому хребту. Рыжий поотстал, его интересовала позиция Самура. Он увидел, что овчар топает следом за хозяином, но старается не попадаться на глаза. Странно и необъяснимо! Несколько раз кот сновал челноком между тем и другим, тёрся о сапоги лесника, звал Молчанова к Самуру и наоборот, но успеха не имел. Егор Иванович не понимал его демаршей, а овчар хмуро отворачивался от довольно-таки прозрачных приглашений кота следовать за ним.
Так они втроём поднялись на хребет, и здесь Рыжий благоразумно оставил хозяина, считая, что выполнил роль проводника и не его вина, если эти двое оказались неспособными понять самые простые вещи. Он прошёл обратно мимо овчара так близко, как позволила храбрость, хвост поставил палкой и прошипел чуть ли не в ухо Шестипалому какую-то кошачью дерзость. Но и её не понял овчар и не обиделся. Шёл и шёл следом за хозяином какой-то помятый и невесёлый, совсем не похожий на себя.
Молчанов двигался по роскошному буковому лесу и не без удовольствия думал о том, что с браконьерством они, кажется, покончили. Вот уже четыре месяца — и только один случай с медведицей в ущелье Желобном. Да и это происшествие можно считать раскрытым. Хотя он и не завёл дела на Цибу, виновник, в общем-то, известен: либо Михаил Циба, либо этот мерзавец Матушенко. Вот это «либо» и помешало ему привлечь к ответственности бывшего пасечника. Кое-что следовало ещё уточнить.
Матушенко как в воду канул. Когда серая «Волга» умчалась из Камышков, Егор Иванович оповестил по радио Таркова, чтобы проследил за пастушьими балаганами — не появится ли там нежелательный человек. Тарков специально ездил в прибрежный колхоз, чтобы узнать, где Матушенко. Сказали — уволился. След его затерялся. Это можно понять. Ну что ж, скатертью дорога.
Впрочем, и другие примолкли. Циба как будто собирался переехать в степь, толковали, что хату продаёт. Того парня, что стрелял в Молчанова, тоже больше не видели — словом, жизнь растрепала молодцов, почуяли они, что в опасную игру играют, и, как говорится, «завязали». Во всяком случае, не слышно, чтобы постреливали.
С горы на гору, через глубокие, лесом заросшие седловины шёл Егор Иванович Молчанов от одной реки к другой по самым диким местами, шёл тихо, тем неслышным шагом следопыта, который вырабатывается годами и десятилетиями.
А сзади, удачно маскируясь, брёл Самур.
Ничего ему не оставалось, как только идти за хозяином, за бывшим хозяином, которого он бросил почти год назад. Но тогда жила Монашка и овчар не мог поступить иначе. Теперь нет волчицы, и ничто уже не привязывает его к дикой жизни; он просто одинокий бродяга, нет ему места в этих бесконечных лесах, нет у него и цели, к которой он мог бы стремиться. Вот только хозяин… Но и к нему не мог подойти одичавший полуволк, даже на глаза боялся показаться — человек вызывал в нем страх и в то же время тянул к себе со страшной силой. Как бы он прижался сейчас к ноге хозяина, как затих бы от счастья, если бы тёплая рука коснулась его ушей! Но что-то тёмное и властное удерживало Шестипалого от этого поступка. Вот и крался он теперь за хозяином, не мог уйти, но и заставить себя приблизиться не мог. Ведь это означало бы стать прежним овчаром, послушно исполняющим волю человека, а как он тогда поступит со своей собственной волей, если она разрослась и укрепилась в нем за месяцы дикой жизни?
Двигался лесник по горам. Брёл за ним Шестипалый, отвлекаясь только за тем, чтобы найти себе пищу.
Спустя двое суток, когда далеко по левую руку остался хребет и округлая гора-ориентир, ландшафт несколько изменился. Беспорядочно разбросанные увалы стали ниже, но круче, отдельные вершины обрывались неожиданными пропастями, начались скальные сдвиги, рваные ущелья, речушки рассвирепели и рвались к побережью с одержимостью бегунов на короткие расстояния. И лес в этом районе словно бы подвергся насильственной экзекуции, он стоял криво и косо, заваленный буреломом, камнями, упавшими ветками, оброс зелёным мхом — в общем, какой-то тёмный и злой с виду. Недалеко отсюда проходила граница заповедника, самый трудный и далёкий район гор. Вероятно, по этой причине кордон, где жили лесники, был вынесен за границу, ближе к побережью. Там имелись кое-какие тропы и можно было контролировать подходы к самому заповеднику.
Но Молчанов не торопился к кордону. Чутьё опытного лесника вело его в этот труднодоступный район.
Из густых лесов на подступах к перевалам изгнать браконьеров удалось. С самих перевалов, используя бескорыстную помощь туристов, тоже. Пастбища, вплотную примыкающие к заповеднику, находились под неослабным контролем, честные пастухи и без лесников выгоняли любителей поживиться медвежатиной или олениной. Естественно, что самым отчаянным браконьерам оставалось только одно — уйти вот в такие недоступные уголки с краю заповедника, где контроль слабее, а диких животных не меньше, чем у перевалов. Тем более, что до Сочи отсюда совсем рукой подать. А где есть город, там найдутся и покупатели парного мяса. И по дешёвке.
Речку Сочинку знает всякий, кому приходилось бывать на побережье. В черте города речку одели бетоном, спрямили, украсили белыми набережными, висячими мостиками и аллеями из кипарисов.
Уже за чертой города Сочинка становится неузнаваемой. Кипит, сваливаясь с одной кручи на другую. Мечется по долине, оставляя за собой галечные отмели, острова и подмытые берега.
Чем выше по течению, тем круче у неё берега, уже долинка, глуше ущелье. В верховьях речка и её притоки поразительно дики и опасны. Старые завалы из стволов и камней делают берега совершенно непроходимыми; поток грохочет, словно зверь, сорвавшийся с цепи; все здесь заросло дремучим лесом, а лес этот от земли до вершин обвит плющом и ломоносом, горы взрезаны пропастями, провалами, ущельями. Трудно поверить, что в каких-нибудь тридцати — сорока километрах отсюда шелестит спокойное море у приветливых берегов, ходят беспечные люди и мчатся по асфальту чистенькие машины.
Это контрасты Кавказа. Тихой тенью проходил Молчанов по водосбору Сочинки, внимательно вслушиваясь в звуки леса. Он спугивал стада кабанов, залёгших среди букового подлеска, наблюдал вблизи жизнь пугливых косуль, все чаще и чаще с удивлением оглядывался, когда позади вдруг раздавался сигнал тревоги и животные в ужасе мчались мимо него, удирая от какой-то неведомой опасности. Самур их беспокоил больше, чем лесник, но человек не мог увидеть овчара.
На утренней заре Егор Иванович стал свидетелем картины, забавной и поучительной одновременно.
К большому дереву черешни медведица привела малыша. Медвежонок бегал около матери, как вьюнок, он не знал отдыха, кувыркался, ломал ветки кустарника, рыл под пнями землю, гонялся за стрекозами, а мать тем временем спокойно обходила поляну, со всех сторон рассматривая крону интересующего её дерева. Черешня стояла нарядная, как девушка, обвешанная бусами. Чёрные и алые ягоды, умытые росой, заманчиво блестели.
Медведица пыталась достать сладкую приманку. Но ветки росли высоко, она не сумела дотянуться до них. Залезть на дерево большого труда не стоило, но она, видно, боялась оставить малыша без присмотра. Мать что-то тихо прорычала, медвежонок послушно подкатился, и она толкнула его носом к стволу. Малыш не понял. Она лапой прижала его к дереву, и он заверещал. Раздался лёгкий шлёпок, медвежонок уцепился за гладкую кору и повис, надеясь избежать нового хлопка, а ей только того и хотелось: подталкивая малыша под зад, она заставила его лезть выше и выше, а затем полезла сама.
Егор Иванович смотрел и горько сожалел, что нет с ним рядом Ростислава Андреевича. Какая сцена!
Семейка осмотрелась на ветках; озорной малыш с любопытством разглядывал лесной мир с высоты, а мать не стала терять времени. Она подтянула к себе ближние ветки, и ягоды стали исчезать в её пасти с удивительной быстротой. Немного погодя и малыш стал повторять материнские движения. Он был легче и сумел забраться выше. Как воришка в чужом саду, обхватив одной лапой ствол, он подтягивал коготками тяжёлые от ягод веточки и чмокал губами. Падали на землю ягоды, сыпался зелёный лист.
Наевшись, медведица стала слезать осторожно, задом. Она благополучно опустилась на землю, где лежали поломанные ветки с уцелевшими ягодами, но не тронула их, а, задрав морду, ревниво следила за сыном, которому так понравилось наверху, что он и не подумал спуститься. Раздался нетерпеливый рык — это, наверное, было последнее, самое серьёзное предупреждение, за которым последовала бы взбучка. Медвежонок начал неловко слезать, но не по стволу, а по боковой ветке. Он добрался до конца, ветка согнулась, однако до земли оставалось ещё метра два, медвежонок хотел было повернуть обратно, не удержался и повис на передних лапах, отчаянно вереща и перебирая в воздухе короткими ножками. Медведица мгновенно оказалась под ним, встала на дыбы и довольно бесцеремонно сбросила его на землю, да ещё дала вдогонку увесистый шлёпок. А ему хоть бы что! Перелетел через голову, поднялся, увидел наломанные ветки и все забыл, проворно обгрызая вкусную ягоду.
Они ушли, оставив после себя обобранную черешню. Егор Иванович легонько улыбался в усы. Кто и где может увидеть такую редкостную картину?..
Жаркий полдень застал Молчанова на склоне густого каштанового леса. Когда он достиг заметной тропы вниз, то остановился и, немного подумав, тронулся по ней к реке.
Это была оленья тропа, хорошо набитая, свежая. Она вела с солонцов на вершине горы к водопою. Тропа очень привлекательная для любителей поживиться добычей.
Чутьё не подвело его и на этот раз.
Когда впереди дрогнули кусты, он остановился как вкопанный, карабин скользнул на ремне. Снова задрожал и забился куст орешника, только тогда Молчанов понял, что это значит. Он снял с шеи ремень карабина и обнажил свой тяжёлый нож.
Так и есть!
Между двух деревьев бился олень. Несчастное животное стояло на истоптанной, взбитой земле только задними копытами. Передние ноги его висели в воздухе и непрерывно, как в судороге, били по пустоте, по кустам, тщетно стараясь отыскать опору. Высоко вздёрнутая голова оленя, тонкая, до предела вытянутая шея, вытаращенные в ужасе глаза, розовая пена на широко открытых губах — все говорило о том, что животное доживает последний час жизни. А ему так не хотелось умирать! Олень перебирал и перебирал ногами, но что-то сильное и неведомое держало его на подвесе, давило горло, и, лишь вытянувшись из последних сил, он мог хоть немного ослабить это страшное удушье.
Он висел в петле.
Тонкий трос, хитро поставленный между двух деревьев на самой тропе, вторым концом был зачален к согнутому молодому грабу. Стоило только рвануть петлю, как деревца освобождалось от зацепки, его вершина взлетала вверх и тянула за собой трос с петлёй на конце. Животное, попавшее в петлю шеей, ногой, туловищем, оказывалось подвешенным.
Сколько раз Егор Иванович находил в лесах скелеты пойманных таким образом и забытых животных! Более изуверский и более мучительный способ лова трудно придумать!
Несколькими ударами тяжёлого ножа лесник свалил граб, деревцо рухнуло на землю. Упал и обессиленный олень. Трос удавкой тянулся к его горлу. Осторожно, чтобы не попасть под нечаянный удар копыта, Молчанов подошёл и прижал голову оленя к земле. Олень сделал слабую попытку приподняться, у него не оставалось сил, чтобы противиться человеку. Животному ведь нельзя доказать, что есть люди злые и есть добрые. Когда один из злых впервые убил на виду целого стада оленя, люди, с точки зрения уцелевших и всех последующих оленьих поколений, были целиком зачислены в разряд коварных и жестоких врагов. И пребывают в этом нелестном звании по сю пору.
Егор Иванович ослабил петлю. Она ссадила кожу, шея животного кровоточила. Снять тросик оказалось уже нетрудным делом. Олень только слабо перебирал ногами и тяжело мычал.
— Не спеши, милок, дай я полечу тебя, — сказал лесник и, достав из карманчика рюкзака пузырёк, полил тёмной жидкостью рану на шее. — Ну, а теперь беги.
И Самур не отозвался. А когда Саша побежал к нему, овчар повернулся и исчез в лесу.
Теперь он знал, что волчонок не пропадёт.
Егор Иванович поднял малыша.
— Смотри-ка, вылитый Самур! Как же он уцелел? Или стая не нашла его, или он убежал с Самуром. Даже хвост как у овчара. Отличный щенок!
— Не щенок, а волчонок, — поправил Саша.
— Да, да, три четверти дикой крови, а стать настоящей кавказской овчарки. — Егор Иванович посмотрел в ту сторону, куда исчез Самур, и задумчиво добавил: — Выходит, Шестипалый сам привёл его сюда. Он не надеется на себя и по-прежнему верит нам.
— Подбросил своё чадо? — Саша улыбался, очень довольный происшествием. — А может, знал, что у вас тут детские ясли. Интересно, удалось ему наказать стаю?
Молчанов высоко поднял волчонка на руках.
— Пусть убедится, что нашли. Ведь смотрит откуда-нибудь из кустов…
Елена Кузьминична приняла волчонка как должное. Она успела привыкнуть к такого рода неожиданностям. Два или три — какая разница! Напоила его тёплым молоком, укутала в тряпку, и лесное дитя тотчас уснуло, презрев все на свете. А когда выспался, Саша потащил его знакомиться.
Лобик отнёсся к новенькому с мальчишеской снисходительностью. Обнюхал, тронул лапой, тот упал и заскулил. Слабачок. Таких не обижают, таких жалеют. А Хобик проявил только радостное любопытство, и ничего более. Попрыгал вокруг да около и оставил его в покое. Новичок скоро освоился и ужинал уже вместе с остальными. Лобик заворчал было, новенький прекрасно понял его и загодя отошёл от миски, как самый воспитанный. К тому же он наелся. Только спали они порознь. Оленёнок — на клочке сена, Лобик — в конуре, а новенький вдруг забрался под крыльцо. Оно чем-то напоминало родное логово.
Перед сном отец и сын вышли во двор и сели на крылечко. Так просидели они с полчаса, пока у оградки не послышался осторожный шорох. Егор Иванович улыбнулся и подтолкнул Сашу: «Пришёл».
Самур начал повизгивать за оградой. Волчонок проснулся и побежал на зов. Щели в заборе были узкие, не вылезешь. Они постояли нос к носу, поговорили на своём языке. Волчонок, кажется, не жаловался на судьбу. А овчар остался доволен его видом.
Волчонок улёгся возле забора, по ту сторону лёг Самур, потому что все затихло. Но когда Саша неосторожно повернулся, в густой ожине сразу возник шорох. Шестипалый удалился. Волчонок ещё немного поскулил, позвал, но, раз отец ушёл, он тоже имел право вернуться в более тёплое подкрылечье. Так и случилось. Малыш прошёл, не обращая внимания на людей, и полез на своё место. Надёжное место, как ему казалось.
— Будет ходить, — сказал Молчанов, имея в виду Самура. — Может, и привыкнет к дому. Я завтра уеду, так ты подкармливай его, но не навязывайся. А то отпугнёшь. Как все-таки он одичал!
— Вот тебе и воспитание! — сказал Саша, вспомнив о недавнем разговоре.
Глава тринадцатая
ЧТО-ТО БУДЕТ
1
Целую неделю в доме лесника Молчанова раздавались весёлые голоса, было шумно и оживлённо. К Саше то и дело приходили друзья. Их привлекали не только общие интересы, но и забавный звериный молоднячок, подрастающий на лесниковом дворе.Но о Самуре, еженощные встречи которого со своим щенком стали такой же необходимостью, как пища и вода для животного, Молчановы никому не рассказывали, чтобы не привлекать внимания к одичавшей собаке. Отец и сын в равной степени верили, что овчар постепенно привыкнет и останется у них в доме.
Волчонка назвали Архызом, он уже отзывался на свою кличку и смешно подбегал к зовущему; голова, что ли, у него перевешивала, разбежится — не остановишь, и все время его почему-то заносило вправо: косолапые ноги бежали в ту сторону, куда склонялась тяжёлая, брудастая голова. Он ещё не справлялся со своим телом.
Ел волчонок теперь все, но когда Саша обнаруживал за оградой ещё тёплого зайца, принесённого заботливым Самуром, то прятал кровяную добычу. Считал — и, наверное, справедливо, — что малышу рано знакомиться с пищей, способной развить в нем инстинкт хищного зверя.
Вскоре Егор Иванович ушёл в дальний обход. То ли Саша недоглядел, то ли у него не хватило времени на выслеживание овчара, но Самура в ту ночь, когда ушёл отец, у ограды он не заметил. Архыз покрутился-покрутился в траве и печально вернулся под крыльцо. И на второй и на третий день овчар не появлялся. Саша строил разные догадки и дольше, чем всегда, возился с Архызом, который явно скучал. Похоже, Самур изменил своему первоначальному решению — приходить на встречу с волчонком каждую ночь.
Через несколько дней Саша получил из Ростова извещение, что документы приняты и он, абитуриент университета, должен явиться для сдачи экзаменов туда-то и к такому-то дню. Об этом письме Саша тотчас рассказал матери и оповестил друзей. Почти одновременно почтальон передал ему второе письмо, со штампом Жёлтой Поляны. Это письмо он читал в одиночестве и о содержании никому не рассказывал. Ходил в тот день задумчивый, какой-то ушедший в себя и все улыбался. Тайком улыбалась и мать. Она понимала.
Пришёл день, и Саша покинул свой дом. Уехал в Майкоп, чтобы оттуда повести группу туристов через Кавказ. Он очень спешил в Жёлтую Поляну.
Елена Кузьминична осталась в одиночестве. Все в доме затихло. Не хлопали двери. Не надрывался транзистор. Умолк смех и громкий разговор. И она своё внимание, всю материнскую ласку отдала малышам, населяющим небольшой двор лесниковой усадьбы.
Пожалуй, из всех трех самым ласковым и отзывчивым был все-таки волчонок Архыз. Может быть, потому, что самый маленький. Он так и бегал за хозяйкой, так и просился на руки. Стоило его взять, как начинал лизать руки, а потом засыпал на ладонях тёпленьким, беспомощным комочком, лишь изредка вздрагивал и поскуливал, переживая во сне свои детские радости и огорчения.
А подрастал быстрее всех Хобик. День ото дня становился выше, грациозней, умней. Его проделкам не было конца. Он катал по земле медвежонка, раздувая ноздри, прыгал на Архыза, и тот благоразумно ложился на живот, как можно плотнее припадая к земле. Но потом, осмелев, пытался хватать Хобика за тонкие ножки, злился, визжал, а когда уставали оба, ложились рядком. И однажды Елена Кузьминична увидела: разбросал ножки оленёнок, откинул голову, а на мягких складках у горла его покоилась зубастая мордочка волчонка.
Лобик пристрастился лазить по деревьям и дважды убегал со двора в сад. Ему ничего не стоило перебраться через забор. Когти у него сделались длинные и острые, он, по всему видно, сознавал, что может нанести боль, и прятал их очень старательно, но мог и пустить в дело.
Так случилось, когда однажды он перелез через изгородь и очутился на улице посёлка. Постоял, осмотрелся и, унюхав пищу, зашагал к корыту напротив дома, из которого ели поросята. Отогнал их и стал осторожно лакать кислую сыворотку. Но уже поднялся шум, и на медвежонка понеслась большая дворняга. Она бежала и лаяла, стараясь приободрить себя, а может быть, и напугать медвежонка. Лобик молниеносно сел на задние лапы, бойцовски выпрямил спину и одну переднюю лапу опустил в корыто, показывая, что это — моё. Дворняга прыгнула на него, он не уклонился и свободной лапой ударил собаку по уху. Дворняга перевернулась и упала, а ухо и клок кожи с головы её остались в когтях Лобика.
Так он утвердил своё достоинство. Это утверждение стоило Елене Кузьминичне неприятностей, хлопот и штрафа. Она загнала Лобика домой и наказала. Но что она могла сделать с повзрослевшим воспитанником, если забор ему уже нипочём? Сажать на цепь? Жалко. И она решила подождать хозяина. Как скажет, так и будет…
Самур не показывался.
Между тем разгоралось лето. Дикие груши и яблони отцвели и покрылись зелёными плодами. Они обещали большой урожай, но пока что плоды крепко держались на ветках и были несъедобными. Зато покраснели кроны дикой черешни, спелые ягоды обвесили ветки, как игрушки праздничную ёлку. Налетели на черешню дрозды-лакомки, посыпались красные и чёрные ягоды на землю. По ночам под черешни собирались кабаны, там слышалось чавканье и хруст твёрдой косточки. Подобрав на земле все до единой ягодки, кабаны принимались тут же рыть податливую землю в поисках старых косточек и свежих корешков. Под утро все было перепахано, возле дерева держался устойчивый запах свинарника.
Зацвёл рододендрон, склоны гор, полоненные этим кустарником с глянцевитыми толстыми листьями, сделались нарядными. На тропах, ведущих к перевалу, появились свежие человеческие следы, задымили костры около приютов. Начался туристский сезон.
Дикие звери заповедника постепенно покидали слишком шумные места и перебирались дальше к востоку, где сохранялся глубокий резерват и люди не встречались.
Мирно и скрытно паслись олени. Косули и серны забрались в самые неприступные места. Кабаны ходили по скрытым тропам. Зубры потеряли интерес к дальним передвижениям и толкались в одной какой-нибудь полюбившейся долине. Медведи отощали и слишком были заняты отыскиванием пищи, чтобы озорничать. Животные в это время года занялись очень важным, пожалуй, самым важным делом жизни — воспитанием малышей. На игры у взрослых не оставалось времени. На долгие переходы — тоже.
Серьёзное время.
2
Когда Егор Иванович появился в районе своего лесного домика, Рыжий как раз отлучился по важным кошачьим делам. Он проводил часы досуга в обществе славной черненькой Мурки на туристском приюте, примерно в трех километрах от лесной сторожки. Это были весёлые и хлопотливые часы. Бесконечные концерты по утрам, лазанье на крыши домиков, переговоры на языке любви с таким душераздирающим музыкальным сопровождением, от которого поднимались самые тренированные туристы, способные спать и во время оглушающей грозы и под грохот «Спидолы» со свежими батареями. В Рыжего и его подругу летели палки, их осыпали всякими нелестными словами, но они начисто игнорировали общественное мнение и хмельными чертенятами скакали с крыш на деревья и обратно, полагая, что людям можно простить их странное недопонимание. Поют же сами? Почему нельзя развлекаться кошачьей паре?..Поустав от приключений на туристском приюте, испытывая какую-то сладкую тягу к покинутому родному дому, Рыжий в конце концов довольно легко оставил свою подругу и поздним вечером помчался вдоль реки к сторожке, соображая по пути, где бы поесть.
До хижины оставалось метров триста, когда Рыжий вдруг почуял запах, от которого душа его возликовала. Хозяин! Кот прибавил прыти, голод заставлял скакать как можно быстрей. Уж где-где, а у хозяина всегда найдётся что-нибудь вкусненькое.
Рыжий свернул с тропинки, чтобы сократить расстояние, и, задрав хвост, побежал через каштанник. В спешке он не успел расшифровать предостережение, которое таилось в застывшем воздухе леса, и чуть не наступил на страшное существо, свернувшееся клубком под густым орешником. Взъерошенный, испуганный, взлетел кот на ближнее дерево и зелёными глазами уставился на одушевлённый предмет, так напугавший его. Рыжий хорошо видел в темноте. Каково же было удивление и — не скроем — радость кота, когда он узнал под кустом Шестипалого! Выражение мордочки у Рыжего тотчас изменилось. Усы пошли в стороны, нос задрожал, и, похоже, кот дружески ощерился.
Самур не встал, только лениво поднял голову и поморгал сонными глазами. Хвост его дважды поднялся и стукнул о землю. Потом он добродушно зевнул. Рыжий промурлыкал музыкально, не спеша слез на землю, но не подошёл близко, а только сделал круг возле овчара, выгибая спину и грациозно ступая по земле, словно прима-балерина.
Встреча прошла «по протоколу», обе стороны проявили безукоризненную вежливость, и можно было расставаться, но Рыжему до смерти хотелось узнать, почему овчар не идёт в конуру, а, похоже, скрывается. Кот пошёл было по второму кругу, уже поближе, но втянуть в деловой «разговор» приятеля не удалось. Овчар уткнул нос в собственный мех и закрыл глаза. Не очень тактично, разумеется, с его стороны, но воспитанность требовала не мешать отдыху, и Рыжий помчался к домику, вновь вспомнив хозяина и его умение готовить отличную мясную кашу.
Сцена встречи с хозяином была радушной, изобиловала лаской и дружескими словами. Молчанов потрепал Рыжего по ушам, подбросил, поймал и спросил, разглядывая при свете лампы сощуренную его физиономию:
— Где ж ты, гуляка, пропадаешь?
Кот начал сбивчивую песнь о Мурке, об охоте и Самуре, но лесник подставил ему консервную банку с кашей, и голодный старожил, забыв про все на свете, стал жадно есть. А отвалившись, почувствовал такую сонливость в натруженном теле, что едва нашёл в себе силы забраться на лесникову постель. И тотчас уснул.
Чем свет Молчанов отправился в обход. Рыжий, конечно, увязался за ним.
Лесник перешёл вброд зеленую мелкую речку и тронулся на подъем по пологому хребту. Рыжий поотстал, его интересовала позиция Самура. Он увидел, что овчар топает следом за хозяином, но старается не попадаться на глаза. Странно и необъяснимо! Несколько раз кот сновал челноком между тем и другим, тёрся о сапоги лесника, звал Молчанова к Самуру и наоборот, но успеха не имел. Егор Иванович не понимал его демаршей, а овчар хмуро отворачивался от довольно-таки прозрачных приглашений кота следовать за ним.
Так они втроём поднялись на хребет, и здесь Рыжий благоразумно оставил хозяина, считая, что выполнил роль проводника и не его вина, если эти двое оказались неспособными понять самые простые вещи. Он прошёл обратно мимо овчара так близко, как позволила храбрость, хвост поставил палкой и прошипел чуть ли не в ухо Шестипалому какую-то кошачью дерзость. Но и её не понял овчар и не обиделся. Шёл и шёл следом за хозяином какой-то помятый и невесёлый, совсем не похожий на себя.
Молчанов двигался по роскошному буковому лесу и не без удовольствия думал о том, что с браконьерством они, кажется, покончили. Вот уже четыре месяца — и только один случай с медведицей в ущелье Желобном. Да и это происшествие можно считать раскрытым. Хотя он и не завёл дела на Цибу, виновник, в общем-то, известен: либо Михаил Циба, либо этот мерзавец Матушенко. Вот это «либо» и помешало ему привлечь к ответственности бывшего пасечника. Кое-что следовало ещё уточнить.
Матушенко как в воду канул. Когда серая «Волга» умчалась из Камышков, Егор Иванович оповестил по радио Таркова, чтобы проследил за пастушьими балаганами — не появится ли там нежелательный человек. Тарков специально ездил в прибрежный колхоз, чтобы узнать, где Матушенко. Сказали — уволился. След его затерялся. Это можно понять. Ну что ж, скатертью дорога.
Впрочем, и другие примолкли. Циба как будто собирался переехать в степь, толковали, что хату продаёт. Того парня, что стрелял в Молчанова, тоже больше не видели — словом, жизнь растрепала молодцов, почуяли они, что в опасную игру играют, и, как говорится, «завязали». Во всяком случае, не слышно, чтобы постреливали.
С горы на гору, через глубокие, лесом заросшие седловины шёл Егор Иванович Молчанов от одной реки к другой по самым диким местами, шёл тихо, тем неслышным шагом следопыта, который вырабатывается годами и десятилетиями.
А сзади, удачно маскируясь, брёл Самур.
Ничего ему не оставалось, как только идти за хозяином, за бывшим хозяином, которого он бросил почти год назад. Но тогда жила Монашка и овчар не мог поступить иначе. Теперь нет волчицы, и ничто уже не привязывает его к дикой жизни; он просто одинокий бродяга, нет ему места в этих бесконечных лесах, нет у него и цели, к которой он мог бы стремиться. Вот только хозяин… Но и к нему не мог подойти одичавший полуволк, даже на глаза боялся показаться — человек вызывал в нем страх и в то же время тянул к себе со страшной силой. Как бы он прижался сейчас к ноге хозяина, как затих бы от счастья, если бы тёплая рука коснулась его ушей! Но что-то тёмное и властное удерживало Шестипалого от этого поступка. Вот и крался он теперь за хозяином, не мог уйти, но и заставить себя приблизиться не мог. Ведь это означало бы стать прежним овчаром, послушно исполняющим волю человека, а как он тогда поступит со своей собственной волей, если она разрослась и укрепилась в нем за месяцы дикой жизни?
Двигался лесник по горам. Брёл за ним Шестипалый, отвлекаясь только за тем, чтобы найти себе пищу.
Спустя двое суток, когда далеко по левую руку остался хребет и округлая гора-ориентир, ландшафт несколько изменился. Беспорядочно разбросанные увалы стали ниже, но круче, отдельные вершины обрывались неожиданными пропастями, начались скальные сдвиги, рваные ущелья, речушки рассвирепели и рвались к побережью с одержимостью бегунов на короткие расстояния. И лес в этом районе словно бы подвергся насильственной экзекуции, он стоял криво и косо, заваленный буреломом, камнями, упавшими ветками, оброс зелёным мхом — в общем, какой-то тёмный и злой с виду. Недалеко отсюда проходила граница заповедника, самый трудный и далёкий район гор. Вероятно, по этой причине кордон, где жили лесники, был вынесен за границу, ближе к побережью. Там имелись кое-какие тропы и можно было контролировать подходы к самому заповеднику.
Но Молчанов не торопился к кордону. Чутьё опытного лесника вело его в этот труднодоступный район.
Из густых лесов на подступах к перевалам изгнать браконьеров удалось. С самих перевалов, используя бескорыстную помощь туристов, тоже. Пастбища, вплотную примыкающие к заповеднику, находились под неослабным контролем, честные пастухи и без лесников выгоняли любителей поживиться медвежатиной или олениной. Естественно, что самым отчаянным браконьерам оставалось только одно — уйти вот в такие недоступные уголки с краю заповедника, где контроль слабее, а диких животных не меньше, чем у перевалов. Тем более, что до Сочи отсюда совсем рукой подать. А где есть город, там найдутся и покупатели парного мяса. И по дешёвке.
Речку Сочинку знает всякий, кому приходилось бывать на побережье. В черте города речку одели бетоном, спрямили, украсили белыми набережными, висячими мостиками и аллеями из кипарисов.
Уже за чертой города Сочинка становится неузнаваемой. Кипит, сваливаясь с одной кручи на другую. Мечется по долине, оставляя за собой галечные отмели, острова и подмытые берега.
Чем выше по течению, тем круче у неё берега, уже долинка, глуше ущелье. В верховьях речка и её притоки поразительно дики и опасны. Старые завалы из стволов и камней делают берега совершенно непроходимыми; поток грохочет, словно зверь, сорвавшийся с цепи; все здесь заросло дремучим лесом, а лес этот от земли до вершин обвит плющом и ломоносом, горы взрезаны пропастями, провалами, ущельями. Трудно поверить, что в каких-нибудь тридцати — сорока километрах отсюда шелестит спокойное море у приветливых берегов, ходят беспечные люди и мчатся по асфальту чистенькие машины.
Это контрасты Кавказа. Тихой тенью проходил Молчанов по водосбору Сочинки, внимательно вслушиваясь в звуки леса. Он спугивал стада кабанов, залёгших среди букового подлеска, наблюдал вблизи жизнь пугливых косуль, все чаще и чаще с удивлением оглядывался, когда позади вдруг раздавался сигнал тревоги и животные в ужасе мчались мимо него, удирая от какой-то неведомой опасности. Самур их беспокоил больше, чем лесник, но человек не мог увидеть овчара.
На утренней заре Егор Иванович стал свидетелем картины, забавной и поучительной одновременно.
К большому дереву черешни медведица привела малыша. Медвежонок бегал около матери, как вьюнок, он не знал отдыха, кувыркался, ломал ветки кустарника, рыл под пнями землю, гонялся за стрекозами, а мать тем временем спокойно обходила поляну, со всех сторон рассматривая крону интересующего её дерева. Черешня стояла нарядная, как девушка, обвешанная бусами. Чёрные и алые ягоды, умытые росой, заманчиво блестели.
Медведица пыталась достать сладкую приманку. Но ветки росли высоко, она не сумела дотянуться до них. Залезть на дерево большого труда не стоило, но она, видно, боялась оставить малыша без присмотра. Мать что-то тихо прорычала, медвежонок послушно подкатился, и она толкнула его носом к стволу. Малыш не понял. Она лапой прижала его к дереву, и он заверещал. Раздался лёгкий шлёпок, медвежонок уцепился за гладкую кору и повис, надеясь избежать нового хлопка, а ей только того и хотелось: подталкивая малыша под зад, она заставила его лезть выше и выше, а затем полезла сама.
Егор Иванович смотрел и горько сожалел, что нет с ним рядом Ростислава Андреевича. Какая сцена!
Семейка осмотрелась на ветках; озорной малыш с любопытством разглядывал лесной мир с высоты, а мать не стала терять времени. Она подтянула к себе ближние ветки, и ягоды стали исчезать в её пасти с удивительной быстротой. Немного погодя и малыш стал повторять материнские движения. Он был легче и сумел забраться выше. Как воришка в чужом саду, обхватив одной лапой ствол, он подтягивал коготками тяжёлые от ягод веточки и чмокал губами. Падали на землю ягоды, сыпался зелёный лист.
Наевшись, медведица стала слезать осторожно, задом. Она благополучно опустилась на землю, где лежали поломанные ветки с уцелевшими ягодами, но не тронула их, а, задрав морду, ревниво следила за сыном, которому так понравилось наверху, что он и не подумал спуститься. Раздался нетерпеливый рык — это, наверное, было последнее, самое серьёзное предупреждение, за которым последовала бы взбучка. Медвежонок начал неловко слезать, но не по стволу, а по боковой ветке. Он добрался до конца, ветка согнулась, однако до земли оставалось ещё метра два, медвежонок хотел было повернуть обратно, не удержался и повис на передних лапах, отчаянно вереща и перебирая в воздухе короткими ножками. Медведица мгновенно оказалась под ним, встала на дыбы и довольно бесцеремонно сбросила его на землю, да ещё дала вдогонку увесистый шлёпок. А ему хоть бы что! Перелетел через голову, поднялся, увидел наломанные ветки и все забыл, проворно обгрызая вкусную ягоду.
Они ушли, оставив после себя обобранную черешню. Егор Иванович легонько улыбался в усы. Кто и где может увидеть такую редкостную картину?..
Жаркий полдень застал Молчанова на склоне густого каштанового леса. Когда он достиг заметной тропы вниз, то остановился и, немного подумав, тронулся по ней к реке.
Это была оленья тропа, хорошо набитая, свежая. Она вела с солонцов на вершине горы к водопою. Тропа очень привлекательная для любителей поживиться добычей.
Чутьё не подвело его и на этот раз.
Когда впереди дрогнули кусты, он остановился как вкопанный, карабин скользнул на ремне. Снова задрожал и забился куст орешника, только тогда Молчанов понял, что это значит. Он снял с шеи ремень карабина и обнажил свой тяжёлый нож.
Так и есть!
Между двух деревьев бился олень. Несчастное животное стояло на истоптанной, взбитой земле только задними копытами. Передние ноги его висели в воздухе и непрерывно, как в судороге, били по пустоте, по кустам, тщетно стараясь отыскать опору. Высоко вздёрнутая голова оленя, тонкая, до предела вытянутая шея, вытаращенные в ужасе глаза, розовая пена на широко открытых губах — все говорило о том, что животное доживает последний час жизни. А ему так не хотелось умирать! Олень перебирал и перебирал ногами, но что-то сильное и неведомое держало его на подвесе, давило горло, и, лишь вытянувшись из последних сил, он мог хоть немного ослабить это страшное удушье.
Он висел в петле.
Тонкий трос, хитро поставленный между двух деревьев на самой тропе, вторым концом был зачален к согнутому молодому грабу. Стоило только рвануть петлю, как деревца освобождалось от зацепки, его вершина взлетала вверх и тянула за собой трос с петлёй на конце. Животное, попавшее в петлю шеей, ногой, туловищем, оказывалось подвешенным.
Сколько раз Егор Иванович находил в лесах скелеты пойманных таким образом и забытых животных! Более изуверский и более мучительный способ лова трудно придумать!
Несколькими ударами тяжёлого ножа лесник свалил граб, деревцо рухнуло на землю. Упал и обессиленный олень. Трос удавкой тянулся к его горлу. Осторожно, чтобы не попасть под нечаянный удар копыта, Молчанов подошёл и прижал голову оленя к земле. Олень сделал слабую попытку приподняться, у него не оставалось сил, чтобы противиться человеку. Животному ведь нельзя доказать, что есть люди злые и есть добрые. Когда один из злых впервые убил на виду целого стада оленя, люди, с точки зрения уцелевших и всех последующих оленьих поколений, были целиком зачислены в разряд коварных и жестоких врагов. И пребывают в этом нелестном звании по сю пору.
Егор Иванович ослабил петлю. Она ссадила кожу, шея животного кровоточила. Снять тросик оказалось уже нетрудным делом. Олень только слабо перебирал ногами и тяжело мычал.
— Не спеши, милок, дай я полечу тебя, — сказал лесник и, достав из карманчика рюкзака пузырёк, полил тёмной жидкостью рану на шее. — Ну, а теперь беги.