Страница:
— След от твоих сапог приметил на тропе. А говоришь, не ходил.
— Ну уж и от моих… Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? — Тут он насторожился и вдруг повернулся к двери.
— Есть кто живые? — раздался голос снаружи, и оба они вздрогнули. От чего вздрогнул Циба, понять трудно, ведь он уже слышал шаги, а вот Саша, конечно, от радости: это был голос отца!
Он бросился в дверь и неожиданно для себя обнял Егора Ивановича, на мгновение прижался лицом к его старому брезентовому плащу. Жив, цел-невредим, сам пришёл, как знал, что Саша здесь. Вот это везение, это встреча!
— Ну и ну! — Егор Иванович безмерно удивился. — Ты как очутился здесь, Александр?
А Саша стоял и смеялся, со стороны совсем непонятно — ну чего заливается парень, а он не мог удержать радость — стоял и смеялся. Вот здорово! Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло ещё многое разгадать и понять.
— Ну-ка, отчитывайся, — строго потребовал отец, пресекая взрыв странного веселья.
— Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.
Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождём и высушенный у тела серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже вертелся у бочки и закладывал её коробками старых ульев.
— Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашёл. Давай сюда и докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!
В сердцах бросил Циба коробку, и распалась она с треском. Куда подевалась его беспечная весёлость! Он нахмурился и подошёл к леснику, а Егор Иванович повертел конверт и другим, опечаленным голосом сказал для одного Саши:
— Самур пропал. Вот уже четвёртый день.
Снова сдержал себя Саша при чужом и очень подозрительном для него человеке, не стал при Цибе говорить о лесной сторожке, хоть и вертелось на языке, ужасно хотелось все разом выложить — и о Самуре, и о следах, и о волчице.
— Виноват. — Циба вздохнул и развёл руками. — Бес попутал, Егор Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.
— Кого? — Чёрные брови лесника сошлись.
— Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.
— Ружьё где?
— Брал с собой из дома, опять же отнёс, вот третьего дня только. Не веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.
Совсем запутался Циба. Саше говорил, что медведь ещё ходит, даже показать хотел, а отцу сказал, что убил. Опять же про ружьё, которое наготове. А сейчас поклясться готов, что отнёс. И сапоги… Но про них потом, потом.
Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться, стал читать письмо, сперва очень серьёзно, как служебный документ, а потом развёл брови, повеселел, головой покачал, совсем весело сказал: «Ишь ты!» — и сложил было письмо, но опять развернул и ещё раз прочёл.
— Хорошо придумано! — Он посмотрел на сына, потом на Цибу, и тот с удивлением отметил, что взгляд у лесника оттаял, и вовсе он не сердитый — кажется, на этот раз номер пройдёт.
Тогда и Циба, подделываясь под настроение, заулыбался и успокоился.
— Ты не больно скалься, Мишка. — Егор Иванович как холодной водой облил. — Напишешь объяснение — раз. Солонину я оприходую — два. И придётся тебе отправить мясо с оказией в сельпо — три. Про ружьё не спрашиваю, знаю, при тебе находится, схоронил в лесу. Но ежели ещё раз будет хоть малая заметка, вспомню и про этот случай и тогда передам в милицию, а уж там разговор пойдёт другой.
— Да убей меня гром, Иваныч, чтоб я когда стрелялку в руки взял! Сам не знаю, как случилось, уж так он меня довёл! Понимаешь, придёт вон туда, станет — и стоит дразнится. Ну, не выдержал, порешил шатуна. А теперь вот каюсь.
— Ладно, всё! — Лесник глядел на сына. — Куда же мы с тобой, Александр? Домой? Вот мать-то обрадуется, а?
— К матери потом, как время будет. У нас же задание.
— Ну, если так… Не голодный?
— Мёдом, мёдом я покормил Александра. — Циба даже пританцовывал от радости. — А ты, Иваныч, если хочешь, царапни кружечку-другую. А может, зажарить солонинки под это дело? Как, мужики? Посидим, переночуете в компании, веселей все же, чем в лесу.
Ушли несговорчивые Молчановы, не стали гостевать на пасеке. Саша настойчиво тянул отца и все поглядывал на него с каким-то скрытым значением, даже подмаргивал, но ни слова не сказал, пока не скрылись за деревьями рядки ульев на прекрасной поляне. Только тогда Саша обстоятельно поведал отцу о событиях возле лесного домика.
Из всего рассказанного Егор Иванович отобрал два факта: следы троих и волчица. Значит, Самур действительно нашёл себе подругу и только потому оставил хозяина. Значит, те самые браконьеры — один с перевязанной рукой — приходили к лесному домику, чтобы расправиться с ним, и здесь их встретил Самур. Вот теперь все ясно. А следы резиновых сапог? Если это не простое совпадение — в самом деле, разве мало таких сапог! — если не совпадение, то пасечник заодно с браконьерами. Впрочем, вряд ли. Трусоват он, и если годится им, то как наводчик. Во всяком случае, есть о чем подумать. Ах ты, Циба, лысая головушка, куда занесла тебя судьбина!
— Ну что ж, — сказал он вслух. — Простим Самура и постараемся вылечить его. А мне не привыкать к таким угрозам. На войне как на войне. Все случается.
— Они за тобой охотились?
— Выходит, что за мной. Взял я у них добычу. Да ещё подстрелил одного. Вот и скрипят зубами. Ничего, Александр, ты не переживай. За все хорошее в жизни приходится драться и даже жизнью рисковать. С фашистами дрались, выгнали их с Кавказа. Неужели каким-то проходимцам отдадим нынче такую красотищу? Повоюем и с ними, раз сами напрашиваются. И у них тот же конец, что у фашистов.
— Ты только маме не говори, — по-взрослому сказал Саша.
— Зачем же расстраивать её? Я и тебе не сказал бы, да ты, видишь, сам прознал. Такая у нас работа, Александр. А насчёт Цибы ты, должно быть, ошибся. Человек не первого сорта, но на такое дело с браконьерами не пойдёт.
Они быстро шли вниз с перевала. Саша все время опережал отца, как бы вёл его к домику, где лежал раненый Самур. Спешил и Егор Иванович. Он боялся за своего любимца, который бесстрашно встретил бандитов и, надо полагать, дал им трёпку.
Рыжий проводил Сашу, вернулся и стал ходить недалеко от Самура, притворяясь, что занимается важным делом, охраняя больную собаку. Он очень заинтересовался, почему так заспался овчар и откуда рядом с ним неприятный запах болезни. Осмелев, подошёл ближе, заглянул в чистую миску и тоже чего-то там лизнул. Вот тогда Самур и открыл глаза. Но не осерчал, не рыкнул, как бывало, а смирно так посмотрел на Рыжего, который стоял сгорбившись, в готовности номер один. Кажется, овчар даже чуть-чуть повилял слабым хвостом, будто сказал: «Вот, брат, какие скверные дела».
Рыжий удивился ещё больше и, чтобы не оставлять никаких неясностей, демонстративно стал лизать миску, даже забрался в неё передними лапами. Самур добродушно моргал и смотрел на него снисходительным, приветливым взглядом. Чудеса!
Кот повалялся на траве и помурлыкал, давая понять, что овчару нечего бояться, пока Рыжий с ним. Он хотел закрепить растущую симпатию при помощи лёгкой игры с хвостом Шестипалого, но тут острое обоняние его уловило настолько ужасный запах, что он подпрыгнул на месте, как заводная игрушка, весь взъерошился и в три прыжка очутился на крыше дома. Но и там, на безопасной высоте, никак не мог успокоиться, вращал огневыми глазами, шипел, впиваясь острыми коготками в почерневшую дранку. «Опасность, Самур! — говорила его поза. — Спасайся, Шестипалый, опасность!»
Но Самур лежал спокойно, только уши его повернулись к зарослям ежевики да чуть подрагивал сухой от болезни, но, видимо, уже чуткий нос.
Ожина зашевелилась, раздвинулась, и в чёрной дыре показалась узкая волчья морда. В пасти волчица держала серое тельце задушенного зайца. Глаза Монашки живо обежали двор, на мгновение задержались на рыжем комке, который весь исходил злобой и яростью на недосягаемой высоте.
Она опустила зайца у самой морды больного. Самур повилял хвостом, обнюхал зайца и отвернулся.
Волчица быстро обежала вокруг, нюхнула миску, опять подняла морду, чем заставила Рыжего пережить ещё одну неприятную минуту, а потом легла на брюхо, голова к голове с Самуром, и неторопливо стала разделываться с принесённой добычей. Или Монашка не была очень голодна, или хотела раздразнить Самура и вызвать у него аппетит, только ела она неторопливо, как будто ожидая партнёра. И Самур не удержался. Он лизнул кровь, потом как-то очень лениво потянул кусок к себе, она к себе, и оба заворчали. Монашка отпустила добычу и облизнулась. А Самур стал есть, хотя и не очень хотел.
А что же Рыжий?
Он стоял на коньке крыши и вопил. Сперва тихо, так сказать, для собственного успокоения, но потом разошёлся и начал противно и страшно мяукать. Воющие звуки разносились по лесу, как сигнал бедствия. «Караул, ратуйте, добрые люди!..» Монашка поначалу ерошила шерсть на загривке, но потом перестала обращать внимание на эти звуки. В лесу и не такое приходилось слышать. Её невнимание было расценено котом по-своему, и он, осмелев от собственной воинственности, рискнул спуститься ниже, чтобы попробовать отогнать волчицу действием, считая, что Самур ему поможет.
Когда Рыжий спрыгнул и боком, боком, изогнув спину, как злой чёртик, стал двигаться к Монашке, вызывая на смертный бой, ей надоело, она вдруг вскочила и, приподняв губы так, что обнажились клыки, один только раз лязгнула челюстями. Жёсткий звук ударил по ушам Рыжего, он мгновенно оказался на исходной позиции. Ну и ну! А волчица как ни в чем не бывало легла.
Ещё часа три Монашка продержала Рыжего на верхотуре. Уже и солнце показалось, и припекло Рыжего, а она все не уходила. Кот устал, он мяукал жалобно, на коньке крыши было неудобно и жарко. Но как спуститься, когда это страшилище!.. И Самур хорош. Вместо того, чтобы прогнать, лежит себе спокойно, ухом не поведёт. И это называется дружбой!
Монашка встала, прогнулась животом до земли. Встал и Самур. Он сделал, покачиваясь, несколько шагов и опять лёг, но уже не на бок, как обречённый, а на живот. Полежал, отдохнул и ещё прошёлся немного, пробуя силы.
Волчица скакнула за ограду. Морда её сделалась хитрой, как у лисы: «Ну же, ну!» Самур сел у самой изгороди. Прыгнуть он, конечно, не мог. Монашка снова оказалась во дворе, обежала вокруг овчара, играя, опять умчалась на ту сторону и остановилась.
Самур обошёл оградку и вылез наружу через дыру рядом с закрытой калиткой. О, как обрадовалась Монашка! Как забегала она вокруг овчара! И все уводила, уводила его, пока не скрылись они оба в густых зарослях у реки.
Обессиленный, сползал Рыжий со своего наблюдательного поста. Он уже не мяукал, не шипел, живот у него подтянули, словно и не было удачной охоты. Он прошёлся по свежим следам наглой волчицы, шерсть его стала дыбом и, кажется, потрескивала от напряжения. Боевой дух снова вернулся к нему. Явись она сейчас, так он бы растерзал без промедления!
Рыжий постепенно успокоился, привычно навалился лапами на дверь дома, приоткрыл её, просунулся внутрь хаты и тотчас завалился спать.
Он и во сне переживал — дрыгал ногами и хвостом, шевелил пышными усами.
А тем временем Монашка уводила Самура все дальше от лесной сторожки. Он шёл за ней степенно, как на поводке, но часто ложился и лакал воду, тяжёлая голова его клонилась к земле. И когда волчица, наконец, остановилась и, повертевшись, легла, Самур вздохнул с облегчением и тоже лёг, положив на темно-серую спину подруги свою измученную, отяжелевшую голову.
Лес, подсушенный солнцем, успокоительно шумел вокруг них. Тёплый и плотный ветер падал сверху и перебирал шерсть на собаке и волке. Несколько пронырливых поползней бегали взад-вперёд по стволам дуба и тонкими голосами, как кумушки на базаре, без конца о чем-то чирикали — видно, делились новостями, которые им без устали поставлял лес, живущий тайной и необычайно интересной жизнью.
Волчица и собака проснулись ночью. Позевали. Прислушались. Теперь лес спал, деревья стояли тихие, листва на них не колыхалась. На высоком, очистившемся небе ходил в дозоре молодой месяц. Серебряным серпиком двигался он над горизонтом, неяркий свет месяца не гасил звёзд, они кучились вокруг него табунком любопытных ребятишек, сбежавшихся со всего небосвода поглазеть на новорождённое диво.
Монашка толкнула боком Самура и побежала. Она проголодалась и звала Шестипалого поохотиться. Он тоже было побежал, но споткнулся и остановился, высунув язык. Конечно, ещё не охотник. Слаб на ногах. Волчица вернулась, поскулила и резко метнулась в сторону, поняв, что Самуру с ней не тягаться. Ушла одна.
Он вернулся на лёжку, но не уснул, смотрел в темноту, ничего не видя. Было хорошо и грустно. Вспомнился хозяин, его спаситель — Саша, и вдруг потянуло к ним с такой силой, что Самур чуть было не завыл от тоски. Молодой месяц стоял как раз в той стороне, где находилась лесная избушка. Что же это он? Снова ушёл…
Самур встал и тихонько пошёл прямо на месяц. Неокрепшие лапы овчара скользили по камням, он пробирался сквозь чащобу рододендрона, повизгивая всякий раз, когда ветка хлестала по незажившей ране, но сила, тянувшая его домой, была так велика, что, встань на пути колючая проволока, он и её одолел бы или умер от тоски.
Впереди, на лесной поляне, проревел олень. Его низкое, басовитое «бээ-уа-а-а… бэу-уа-а-а!» прозвучало и грозно и просительно. Он звал ланку. Он вызывал на бой соперников. Самур протиснул голову сквозь кусты. Бурая туша металась по поляне, отсвет месяца играл на огромных рогах. Олень то стоял, напрягшись и гордо откинув голову, увенчанную ветвистой короной, то вдруг склонял сильную шею и, ковырнув рогом землю, резко бросал траву и лесную подстилку за спину. Мучаясь от переполнявшей его силы, он кидался на кусты и с треском ломал их, забираясь в самую чащобу. Потом, утихая, прислушивался и осторожно выбирался на поляну. Ходил туда-сюда, высоко вскидывая ноги, шумно вздыхал, и вдруг опять трубный голос разрывал тишину, и уже знакомое «бэу-у-а-а, буу-ээ-аа!» неслось по горам.
Самур был опытен и знал, как опасен олень во время рёва, особенно для него, лишённого спасительной быстроты в ногах. Поэтому он осторожно обошёл поляну и снова взял направление на сияющий в небе молодой месяц.
Он не вспоминал о Монашке и не боялся потерять её. Она все равно отыщется. Для них обоих лес не представлялся запутанным царством, тропы и запахи рассказывали сотни историй, уже свершённых или продолжающихся во имя жизни и потомства. Это был обжитой, привычный дом. Все устремления Самура сейчас были нацелены на лесную избушку, откуда он так необдуманно ушёл.
За горбатой Чурой посерело небо. Начиналось утро. Самур очень устал. Он шёл валкой, тяжёлой походкой измученного зверя, чутьё притупилось, и когда с той стороны реки на него накинуло острым запахом волчьей стаи, он только вздыбил на загривке шерсть, но не почувствовал обычного боевого задора, всегда охватывающего его вблизи смертельного своего врага.
Это была та стая, которую он потрепал недалеко от кошар пастуха.
Та, откуда Монашка.
Стая, вожаком которой был волк с прилизанной безволосой головой. Его смертельный враг. Будь Самур здоров, с каким наслаждением бросился бы он в бой! Самур лёг, отдыхая и таясь, пропустил стаю и только тогда пошёл опять своей дорогой. Если бы ветер дул от него, стая загрызла бы Шестипалого. Ему просто повезло. Но страха он не почувствовал.
Ещё больше посветлели вершины гор, только у реки держалась влажная темнота, когда Самур просунулся сквозь заросль у ограды лесной сторожки и лёг под самым навесом, прислушиваясь к тишине. Но то была обманчивая тишина. От домика пахло тёплым, приятным. В доме спали люди. Через минуту Самур уже знал кто: хозяин и его сын Саша. И ещё Рыжий, воитель Рыжий, тоже спавший без задних ног.
Из последних сил поднялся Самур и, пошатываясь, дотянулся до порога. Привычно перешагнул в сени, лёг на своё место у входа и только тогда блаженно закрыл глаза.
Дома…
Он тихо поднялся, переложил разомлевшего кота к Саше и, не обуваясь, вышел. Скрипнула дверь. Самур поднял голову и два раза стукнул хвостом о пол.
— О-о, Самур! — громко и удивлённо сказал Егор Иванович, опускаясь на колени. — Что с тобой, голубчик мой? Да ты весь мокрый! Только пришёл… Эй, Александр, смотри, кто заявился! Вставай, Самур дома!
Из дверей выскочил кот и, укоризненно мяукнув, обошёл собаку со всех сторон, принюхиваясь и остерегаясь подделки. От Самура попахивало тем страшным запахом, который загнал его вчера на конёк крыши. Но Шестипалый был, несомненно, настоящий, тот страшный запах уступал стойкому, знакомому запаху собаки.
Саша одной рукой протирал глаза, другой гладил овчара, трепал ему уши. Смотри, все же явился! Насколько сильна у него привязанность к людям, если даже волчица, его подруга, не смогла удержать!
— Что нам делать с ним? — спросил Егор Иванович. Он осмотрел рану и убедился, что овчар ещё очень слаб.
— Он пойдёт с нами, — сказал Саша.
— Территория заповедника, — напомнил лесник. — Да он просто не вынесет похода. Он же болен, слаб, ему отдых нужен.
Саша не ответил. Овчар лежал, понуро опустив голову на вытянутые лапы. Ночное путешествие доконало его. А ведь Молчановым предстояла дальняя дорога по горам, по самому перевалу, по крайней мере, двое суток пути, а потом ещё переход в Поляну или встреча с Борисом Васильевичем на далёком отсюда Прохладном. Словом, переход не из лёгких, дел порядочно, и всё срочные дела. Видно, Самуру на этот раз не придётся идти с ними. Как же поступить? Отвести домой в Камышки? Туда и обратно два дня пути. Тогда они не сумеют выполнить задание. Оставить здесь одного? Если бы он был здоров! Да и Монашка непременно уведёт его. Лекарь она неплохой, но ведь в лесу можно встретить волчью стаю, и тогда… Привязать здесь? Он и вовсе с тоски умрёт.
Тогда Егор Иванович решительно объявил:
— Вот что. Идём к Цибе, оставим Самура на пасеке.
— Да это же… — Саша только руками всплеснул.
— Иного выхода нет. Ты не беспокойся, Циба мне головой ответит, если что случится с Самуром. Пока мы ходим, он его поправит, хочет того или нет.
Обрывок верёвки, прицепленный за шею, и поводок в руке Саши Самур воспринял как нечто оскорбительное. Он уже отвык от подобного обращения, но смирился, считая, что близкие ему люди лучше знают, что делать. Однако обида нет-нет да и всплёскивалась. Самур понуро плёлся позади Саши, как овца на заклание, часто отставал, и тогда поводок натягивался, а ошейник сдавливал горло. Он тихо свирепел, ощущая жгучий протест раба.
— Ну что ты, Самур? — выговаривал Саша и ласково гладил его.
Обида исчезала, однако ненадолго. Куда волокут его?..
Рыжий проводил их до подъёма на гору, он все время степенно и важно шёл рядом с овчаром, но без всякого хвастовства, как добрый друг. Чтобы не ущемить гордость собаки, кот не резвился и не убегал в сторону, считая, что это может только раздразнить пленного товарища. У подъёма Рыжий отстал и залез на каштан, чтобы подольше видеть печальный караван, медленно шествующий в неизвестном для него направлении.
На пасеку пришли к обеду. Цибы в доме не оказалось. Но дверь он не запер — значит, ушёл ненадолго. Посидели у порожка. Саша снял с Шестипалого верёвку, овчар не испытал никакого желания бежать, лёг рядом и закрыл глаза. Устал все-таки, силёнка не та.
— Вот досада! — сказал Егор Иванович, посматривая на часы. — Каждая минута на счёту, а тут сиди и жди.
Вдруг Самур поднял голову и тихо зарычал. Егор Иванович проследил за его взглядом: овчар неотрывно смотрел в кусты на дальней стороне поляны. Потом затих, но время от времени поднимал голову и ставил уши торчмя.
Михаил Васильевич Циба перехитрил Молчанова и на этот раз. Когда пробирался через лес, то не переставал хвалить себя: как это он умудрился сперва выглянуть! Вот был бы номер, возникни он с винтовкой перед лесником! Неважно, что без дичи, без улик. Но винтовка!.. Увидев Молчанова, которого никак не ожидал у себя, потому что ушёл он с сыном на перевалы, увидев его, Циба просто обомлел. Что это заладил на пасеку? Пока Михаил Васильевич соображал, скрываясь за кустами, Самур рычал, но Циба не заметил собаки, быстро ушёл в глубь леса, спрятал винтовку и обошёл поляну кругом, чтобы выйти к неожиданным гостям с другой стороны.
Циба подошёл тихо, из-за спины. И тут произошла сцена, которая, будь овчар поздоровее, могла кончиться для пасечника очень печально.
— Кого вижу! — тоном, рассчитанным на неожиданный эффект, произнёс Михаил Васильевич и развёл руками.
Молчановы оглянулись. Самур вздрогнул и, собрав все силы, безмолвно бросился на Цибу. Он сшиб его с ног и нацелился на горло, но пасечник ловко перехватил шею собаки и закричал так, что пчелы взвились над колодами.
— Аа-а-а! — орал он на высокой ноте, сдерживая грозного овчара.
Саша бросился в свалку и прикрыл Цибу своим телом. Самур, неузнаваемо ярый, хрипел и рвался, но слабел с каждой секундой. Руки Молчанова-старшего уже крепко держали его за загривок. Циба повернулся и на четвереньках уполз в домик.
— Тихо, тихо, Самур, — приговаривал Егор Иванович, а сам уже накидывал на шею ему верёвку. — Александр, ну-ка подсоби. Вот так. Сидеть, Самур! Смотри, как он рану свою разбередил. Что с ним произошло? Не могу понять. Такой спокойный, и вот…
Самур завалился на бок, дышал тяжело и хрипло. Этот прыжок стоил ему дорого. Ярость проходила, зато рана открылась, и он почувствовал, что сейчас умрёт. Саша принёс ему воды, овчар лизнул раз-другой и закрыл глаза. Кажется, лучше. Пусть только не показывается тот…
Егор Иванович уже стоял возле дверей домика и слушал, как бормочет и всхлипывает перепуганный Циба, ждал, пока тот переоденется. Дверь открылась. Лицо пасечника, белее мела, все ещё выглядело испуганным, на лысине блестели капельки пота.
— Черт, черт! — твердил он и все искал глазами, где этот пёс, едва не погубивший его. — Он же бешеный, дядя Егор! Его на испертизу надо отправить. Рази умный кобель кинется на спокойного человека! И на кого — на суседа твоего, а? Нет, он бешеный, истинная правда. Ведь он меня жизни хотел лишить, ты видел, видел? Александр, крепко держи его, я выйти хочу, понял? Смотри не упусти. Ну и ну…
— Садись, Мишка, и утихомирься, — строго приказал Егор Иванович. — Вот так. А теперь сказывай, ты где и когда встречал Самура?
— В глаза не видел! Да на кой он мне, леший! Выходит, я ещё и виноватый! Что за люди!..
— Слушай, зря он не кинется, не такой пёс. Что ты ему сделал, говори?
— Ни сном ни духом не ведаю. И никогда, чтоб ударить или как ещё. Хошь поклянусь?
— А кто стрелял в него?
— В собаку? Понятия не имею. Зачем же стрелять, я ж его знаю, и он меня тоже. Бешеный кобель, не иначе.
— Ой, Мишка, таишь ты плохое, по глазам вижу! Если узнаю, что ты… Сам расправлюсь властью, мне данной.
— Дядя Егор! Вот с места не сойти! Ну, с медведем ты меня попутал, каюсь. Все сполню, мясо сдам, как положено, штраф уплачу, но насчёт чего другого ты зря. Неповинен я ни в чем. А что кинулся пёс, так он же сбесился, не иначе. Он и на тебя может, так что сам опасайся.
Самур поднял голову, и этого оказалось достаточно, чтобы Циба подвинулся к двери. Но овчар уже не мог сделать зла. Все в нем погасло, ослабело, сейчас он хотел только одного — чтобы оставили его в покое и чтобы сидел рядом с ним Саша и гладил, гладил и говорил ему что-то ласковое и тихое. Взрыв ярости против этого лысого человека, чей вид и запах напомнили ему страшную ночь, и эти сапоги, которые били его, уже смертельно раненного, там, у лесного домика, — все отошло куда-то далеко-далеко, подёрнулось туманом, и сейчас он хотел только покоя. Саша и отец переглянулись. Неужели все-таки Циба был там, у домика? Не хотелось верить. Сосед — и вдруг…
Егор Иванович сказал:
— Ладно, мы к этому ещё вернёмся. Но ты в чем-то повинен перед моим овчаром. Не бешеный он. Просто мстит тебе за обиду. Лучше скажи, Михаил, все равно узнаю.
— Не в чем мне виниться, дядя Егор. — Циба прижал ладони к груди и смотрел на лесника глазами невинного младенца.
— Не верю, — сказал лесник. — Учти, с моим Самуром нельзя шутить. И если ты не хочешь неприятностей, сдружись с ним. Иначе беда. Он не простит. Это мы вот здесь, а если один на один встретишься? Кто тебя спасёт? Уж лучше ты с ним лаской, лаской, может, и забудет он про старую обиду.
— Да будь он проклят, чтобы я!..
— Напрасно, Миша. Мало ли что. В общем, советую подружиться.
— Боюсь я его, дядя Егор. Вон как зырит…
— В него стреляли недавно. Больной он.
— Ух ты! А кто?
Егор Иванович усмехнулся:
— Тебе лучше знать.
— Уж не на меня ли грешишь? Да я, если хочешь, могу и…
— Клятву твою знаю. Молчи. — И, перед тем как сказать о главном, сделал паузу. Потом твёрдо произнёс: — Вот что мы сделаем: оставим Самура здесь. Поправь его, выходи, поставь на ноги.
— Ни в жисть! — Циба выставил перед собой ладони.
— Ещё раз говорю: в твоих же интересах, Мишка. Подружишься — он обиду забудет.
Циба призадумался. Перспектива, конечно, заманчивая. Если собака лесника будет видеть в нем второго хозяина, это сулит некоторые выгоды. Овчар не тронет его, след не возьмёт, так что… Но с другой стороны… Вдруг не простит той ночи? Поправится, выждет момент — и тогда прощайся, Миша, с белым светом. Ишь, ведь прямо на горло целился.
— Ну уж и от моих… Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? — Тут он насторожился и вдруг повернулся к двери.
— Есть кто живые? — раздался голос снаружи, и оба они вздрогнули. От чего вздрогнул Циба, понять трудно, ведь он уже слышал шаги, а вот Саша, конечно, от радости: это был голос отца!
Он бросился в дверь и неожиданно для себя обнял Егора Ивановича, на мгновение прижался лицом к его старому брезентовому плащу. Жив, цел-невредим, сам пришёл, как знал, что Саша здесь. Вот это везение, это встреча!
— Ну и ну! — Егор Иванович безмерно удивился. — Ты как очутился здесь, Александр?
А Саша стоял и смеялся, со стороны совсем непонятно — ну чего заливается парень, а он не мог удержать радость — стоял и смеялся. Вот здорово! Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло ещё многое разгадать и понять.
— Ну-ка, отчитывайся, — строго потребовал отец, пресекая взрыв странного веселья.
— Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.
Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождём и высушенный у тела серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже вертелся у бочки и закладывал её коробками старых ульев.
— Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашёл. Давай сюда и докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!
В сердцах бросил Циба коробку, и распалась она с треском. Куда подевалась его беспечная весёлость! Он нахмурился и подошёл к леснику, а Егор Иванович повертел конверт и другим, опечаленным голосом сказал для одного Саши:
— Самур пропал. Вот уже четвёртый день.
Снова сдержал себя Саша при чужом и очень подозрительном для него человеке, не стал при Цибе говорить о лесной сторожке, хоть и вертелось на языке, ужасно хотелось все разом выложить — и о Самуре, и о следах, и о волчице.
— Виноват. — Циба вздохнул и развёл руками. — Бес попутал, Егор Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.
— Кого? — Чёрные брови лесника сошлись.
— Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.
— Ружьё где?
— Брал с собой из дома, опять же отнёс, вот третьего дня только. Не веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.
Совсем запутался Циба. Саше говорил, что медведь ещё ходит, даже показать хотел, а отцу сказал, что убил. Опять же про ружьё, которое наготове. А сейчас поклясться готов, что отнёс. И сапоги… Но про них потом, потом.
Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться, стал читать письмо, сперва очень серьёзно, как служебный документ, а потом развёл брови, повеселел, головой покачал, совсем весело сказал: «Ишь ты!» — и сложил было письмо, но опять развернул и ещё раз прочёл.
— Хорошо придумано! — Он посмотрел на сына, потом на Цибу, и тот с удивлением отметил, что взгляд у лесника оттаял, и вовсе он не сердитый — кажется, на этот раз номер пройдёт.
Тогда и Циба, подделываясь под настроение, заулыбался и успокоился.
— Ты не больно скалься, Мишка. — Егор Иванович как холодной водой облил. — Напишешь объяснение — раз. Солонину я оприходую — два. И придётся тебе отправить мясо с оказией в сельпо — три. Про ружьё не спрашиваю, знаю, при тебе находится, схоронил в лесу. Но ежели ещё раз будет хоть малая заметка, вспомню и про этот случай и тогда передам в милицию, а уж там разговор пойдёт другой.
— Да убей меня гром, Иваныч, чтоб я когда стрелялку в руки взял! Сам не знаю, как случилось, уж так он меня довёл! Понимаешь, придёт вон туда, станет — и стоит дразнится. Ну, не выдержал, порешил шатуна. А теперь вот каюсь.
— Ладно, всё! — Лесник глядел на сына. — Куда же мы с тобой, Александр? Домой? Вот мать-то обрадуется, а?
— К матери потом, как время будет. У нас же задание.
— Ну, если так… Не голодный?
— Мёдом, мёдом я покормил Александра. — Циба даже пританцовывал от радости. — А ты, Иваныч, если хочешь, царапни кружечку-другую. А может, зажарить солонинки под это дело? Как, мужики? Посидим, переночуете в компании, веселей все же, чем в лесу.
Ушли несговорчивые Молчановы, не стали гостевать на пасеке. Саша настойчиво тянул отца и все поглядывал на него с каким-то скрытым значением, даже подмаргивал, но ни слова не сказал, пока не скрылись за деревьями рядки ульев на прекрасной поляне. Только тогда Саша обстоятельно поведал отцу о событиях возле лесного домика.
Из всего рассказанного Егор Иванович отобрал два факта: следы троих и волчица. Значит, Самур действительно нашёл себе подругу и только потому оставил хозяина. Значит, те самые браконьеры — один с перевязанной рукой — приходили к лесному домику, чтобы расправиться с ним, и здесь их встретил Самур. Вот теперь все ясно. А следы резиновых сапог? Если это не простое совпадение — в самом деле, разве мало таких сапог! — если не совпадение, то пасечник заодно с браконьерами. Впрочем, вряд ли. Трусоват он, и если годится им, то как наводчик. Во всяком случае, есть о чем подумать. Ах ты, Циба, лысая головушка, куда занесла тебя судьбина!
— Ну что ж, — сказал он вслух. — Простим Самура и постараемся вылечить его. А мне не привыкать к таким угрозам. На войне как на войне. Все случается.
— Они за тобой охотились?
— Выходит, что за мной. Взял я у них добычу. Да ещё подстрелил одного. Вот и скрипят зубами. Ничего, Александр, ты не переживай. За все хорошее в жизни приходится драться и даже жизнью рисковать. С фашистами дрались, выгнали их с Кавказа. Неужели каким-то проходимцам отдадим нынче такую красотищу? Повоюем и с ними, раз сами напрашиваются. И у них тот же конец, что у фашистов.
— Ты только маме не говори, — по-взрослому сказал Саша.
— Зачем же расстраивать её? Я и тебе не сказал бы, да ты, видишь, сам прознал. Такая у нас работа, Александр. А насчёт Цибы ты, должно быть, ошибся. Человек не первого сорта, но на такое дело с браконьерами не пойдёт.
Они быстро шли вниз с перевала. Саша все время опережал отца, как бы вёл его к домику, где лежал раненый Самур. Спешил и Егор Иванович. Он боялся за своего любимца, который бесстрашно встретил бандитов и, надо полагать, дал им трёпку.
3
То ли Самур не очень доверял своему другу Рыжему, то ли проснулся в нем, наконец, голод, но ещё до возвращения кота он подполз на животе к миске с раздражительно пахнущей кашей и потихоньку съел её всю, да ещё миску облизал. И заснул.Рыжий проводил Сашу, вернулся и стал ходить недалеко от Самура, притворяясь, что занимается важным делом, охраняя больную собаку. Он очень заинтересовался, почему так заспался овчар и откуда рядом с ним неприятный запах болезни. Осмелев, подошёл ближе, заглянул в чистую миску и тоже чего-то там лизнул. Вот тогда Самур и открыл глаза. Но не осерчал, не рыкнул, как бывало, а смирно так посмотрел на Рыжего, который стоял сгорбившись, в готовности номер один. Кажется, овчар даже чуть-чуть повилял слабым хвостом, будто сказал: «Вот, брат, какие скверные дела».
Рыжий удивился ещё больше и, чтобы не оставлять никаких неясностей, демонстративно стал лизать миску, даже забрался в неё передними лапами. Самур добродушно моргал и смотрел на него снисходительным, приветливым взглядом. Чудеса!
Кот повалялся на траве и помурлыкал, давая понять, что овчару нечего бояться, пока Рыжий с ним. Он хотел закрепить растущую симпатию при помощи лёгкой игры с хвостом Шестипалого, но тут острое обоняние его уловило настолько ужасный запах, что он подпрыгнул на месте, как заводная игрушка, весь взъерошился и в три прыжка очутился на крыше дома. Но и там, на безопасной высоте, никак не мог успокоиться, вращал огневыми глазами, шипел, впиваясь острыми коготками в почерневшую дранку. «Опасность, Самур! — говорила его поза. — Спасайся, Шестипалый, опасность!»
Но Самур лежал спокойно, только уши его повернулись к зарослям ежевики да чуть подрагивал сухой от болезни, но, видимо, уже чуткий нос.
Ожина зашевелилась, раздвинулась, и в чёрной дыре показалась узкая волчья морда. В пасти волчица держала серое тельце задушенного зайца. Глаза Монашки живо обежали двор, на мгновение задержались на рыжем комке, который весь исходил злобой и яростью на недосягаемой высоте.
Она опустила зайца у самой морды больного. Самур повилял хвостом, обнюхал зайца и отвернулся.
Волчица быстро обежала вокруг, нюхнула миску, опять подняла морду, чем заставила Рыжего пережить ещё одну неприятную минуту, а потом легла на брюхо, голова к голове с Самуром, и неторопливо стала разделываться с принесённой добычей. Или Монашка не была очень голодна, или хотела раздразнить Самура и вызвать у него аппетит, только ела она неторопливо, как будто ожидая партнёра. И Самур не удержался. Он лизнул кровь, потом как-то очень лениво потянул кусок к себе, она к себе, и оба заворчали. Монашка отпустила добычу и облизнулась. А Самур стал есть, хотя и не очень хотел.
А что же Рыжий?
Он стоял на коньке крыши и вопил. Сперва тихо, так сказать, для собственного успокоения, но потом разошёлся и начал противно и страшно мяукать. Воющие звуки разносились по лесу, как сигнал бедствия. «Караул, ратуйте, добрые люди!..» Монашка поначалу ерошила шерсть на загривке, но потом перестала обращать внимание на эти звуки. В лесу и не такое приходилось слышать. Её невнимание было расценено котом по-своему, и он, осмелев от собственной воинственности, рискнул спуститься ниже, чтобы попробовать отогнать волчицу действием, считая, что Самур ему поможет.
Когда Рыжий спрыгнул и боком, боком, изогнув спину, как злой чёртик, стал двигаться к Монашке, вызывая на смертный бой, ей надоело, она вдруг вскочила и, приподняв губы так, что обнажились клыки, один только раз лязгнула челюстями. Жёсткий звук ударил по ушам Рыжего, он мгновенно оказался на исходной позиции. Ну и ну! А волчица как ни в чем не бывало легла.
Ещё часа три Монашка продержала Рыжего на верхотуре. Уже и солнце показалось, и припекло Рыжего, а она все не уходила. Кот устал, он мяукал жалобно, на коньке крыши было неудобно и жарко. Но как спуститься, когда это страшилище!.. И Самур хорош. Вместо того, чтобы прогнать, лежит себе спокойно, ухом не поведёт. И это называется дружбой!
Монашка встала, прогнулась животом до земли. Встал и Самур. Он сделал, покачиваясь, несколько шагов и опять лёг, но уже не на бок, как обречённый, а на живот. Полежал, отдохнул и ещё прошёлся немного, пробуя силы.
Волчица скакнула за ограду. Морда её сделалась хитрой, как у лисы: «Ну же, ну!» Самур сел у самой изгороди. Прыгнуть он, конечно, не мог. Монашка снова оказалась во дворе, обежала вокруг овчара, играя, опять умчалась на ту сторону и остановилась.
Самур обошёл оградку и вылез наружу через дыру рядом с закрытой калиткой. О, как обрадовалась Монашка! Как забегала она вокруг овчара! И все уводила, уводила его, пока не скрылись они оба в густых зарослях у реки.
Обессиленный, сползал Рыжий со своего наблюдательного поста. Он уже не мяукал, не шипел, живот у него подтянули, словно и не было удачной охоты. Он прошёлся по свежим следам наглой волчицы, шерсть его стала дыбом и, кажется, потрескивала от напряжения. Боевой дух снова вернулся к нему. Явись она сейчас, так он бы растерзал без промедления!
Рыжий постепенно успокоился, привычно навалился лапами на дверь дома, приоткрыл её, просунулся внутрь хаты и тотчас завалился спать.
Он и во сне переживал — дрыгал ногами и хвостом, шевелил пышными усами.
А тем временем Монашка уводила Самура все дальше от лесной сторожки. Он шёл за ней степенно, как на поводке, но часто ложился и лакал воду, тяжёлая голова его клонилась к земле. И когда волчица, наконец, остановилась и, повертевшись, легла, Самур вздохнул с облегчением и тоже лёг, положив на темно-серую спину подруги свою измученную, отяжелевшую голову.
Лес, подсушенный солнцем, успокоительно шумел вокруг них. Тёплый и плотный ветер падал сверху и перебирал шерсть на собаке и волке. Несколько пронырливых поползней бегали взад-вперёд по стволам дуба и тонкими голосами, как кумушки на базаре, без конца о чем-то чирикали — видно, делились новостями, которые им без устали поставлял лес, живущий тайной и необычайно интересной жизнью.
Волчица и собака проснулись ночью. Позевали. Прислушались. Теперь лес спал, деревья стояли тихие, листва на них не колыхалась. На высоком, очистившемся небе ходил в дозоре молодой месяц. Серебряным серпиком двигался он над горизонтом, неяркий свет месяца не гасил звёзд, они кучились вокруг него табунком любопытных ребятишек, сбежавшихся со всего небосвода поглазеть на новорождённое диво.
Монашка толкнула боком Самура и побежала. Она проголодалась и звала Шестипалого поохотиться. Он тоже было побежал, но споткнулся и остановился, высунув язык. Конечно, ещё не охотник. Слаб на ногах. Волчица вернулась, поскулила и резко метнулась в сторону, поняв, что Самуру с ней не тягаться. Ушла одна.
Он вернулся на лёжку, но не уснул, смотрел в темноту, ничего не видя. Было хорошо и грустно. Вспомнился хозяин, его спаситель — Саша, и вдруг потянуло к ним с такой силой, что Самур чуть было не завыл от тоски. Молодой месяц стоял как раз в той стороне, где находилась лесная избушка. Что же это он? Снова ушёл…
Самур встал и тихонько пошёл прямо на месяц. Неокрепшие лапы овчара скользили по камням, он пробирался сквозь чащобу рододендрона, повизгивая всякий раз, когда ветка хлестала по незажившей ране, но сила, тянувшая его домой, была так велика, что, встань на пути колючая проволока, он и её одолел бы или умер от тоски.
Самур был опытен и знал, как опасен олень во время рёва, особенно для него, лишённого спасительной быстроты в ногах. Поэтому он осторожно обошёл поляну и снова взял направление на сияющий в небе молодой месяц.
Он не вспоминал о Монашке и не боялся потерять её. Она все равно отыщется. Для них обоих лес не представлялся запутанным царством, тропы и запахи рассказывали сотни историй, уже свершённых или продолжающихся во имя жизни и потомства. Это был обжитой, привычный дом. Все устремления Самура сейчас были нацелены на лесную избушку, откуда он так необдуманно ушёл.
За горбатой Чурой посерело небо. Начиналось утро. Самур очень устал. Он шёл валкой, тяжёлой походкой измученного зверя, чутьё притупилось, и когда с той стороны реки на него накинуло острым запахом волчьей стаи, он только вздыбил на загривке шерсть, но не почувствовал обычного боевого задора, всегда охватывающего его вблизи смертельного своего врага.
Это была та стая, которую он потрепал недалеко от кошар пастуха.
Та, откуда Монашка.
Стая, вожаком которой был волк с прилизанной безволосой головой. Его смертельный враг. Будь Самур здоров, с каким наслаждением бросился бы он в бой! Самур лёг, отдыхая и таясь, пропустил стаю и только тогда пошёл опять своей дорогой. Если бы ветер дул от него, стая загрызла бы Шестипалого. Ему просто повезло. Но страха он не почувствовал.
Ещё больше посветлели вершины гор, только у реки держалась влажная темнота, когда Самур просунулся сквозь заросль у ограды лесной сторожки и лёг под самым навесом, прислушиваясь к тишине. Но то была обманчивая тишина. От домика пахло тёплым, приятным. В доме спали люди. Через минуту Самур уже знал кто: хозяин и его сын Саша. И ещё Рыжий, воитель Рыжий, тоже спавший без задних ног.
Из последних сил поднялся Самур и, пошатываясь, дотянулся до порога. Привычно перешагнул в сени, лёг на своё место у входа и только тогда блаженно закрыл глаза.
Дома…
4
Первым проснулся Егор Иванович.Он тихо поднялся, переложил разомлевшего кота к Саше и, не обуваясь, вышел. Скрипнула дверь. Самур поднял голову и два раза стукнул хвостом о пол.
— О-о, Самур! — громко и удивлённо сказал Егор Иванович, опускаясь на колени. — Что с тобой, голубчик мой? Да ты весь мокрый! Только пришёл… Эй, Александр, смотри, кто заявился! Вставай, Самур дома!
Из дверей выскочил кот и, укоризненно мяукнув, обошёл собаку со всех сторон, принюхиваясь и остерегаясь подделки. От Самура попахивало тем страшным запахом, который загнал его вчера на конёк крыши. Но Шестипалый был, несомненно, настоящий, тот страшный запах уступал стойкому, знакомому запаху собаки.
Саша одной рукой протирал глаза, другой гладил овчара, трепал ему уши. Смотри, все же явился! Насколько сильна у него привязанность к людям, если даже волчица, его подруга, не смогла удержать!
— Что нам делать с ним? — спросил Егор Иванович. Он осмотрел рану и убедился, что овчар ещё очень слаб.
— Он пойдёт с нами, — сказал Саша.
— Территория заповедника, — напомнил лесник. — Да он просто не вынесет похода. Он же болен, слаб, ему отдых нужен.
Саша не ответил. Овчар лежал, понуро опустив голову на вытянутые лапы. Ночное путешествие доконало его. А ведь Молчановым предстояла дальняя дорога по горам, по самому перевалу, по крайней мере, двое суток пути, а потом ещё переход в Поляну или встреча с Борисом Васильевичем на далёком отсюда Прохладном. Словом, переход не из лёгких, дел порядочно, и всё срочные дела. Видно, Самуру на этот раз не придётся идти с ними. Как же поступить? Отвести домой в Камышки? Туда и обратно два дня пути. Тогда они не сумеют выполнить задание. Оставить здесь одного? Если бы он был здоров! Да и Монашка непременно уведёт его. Лекарь она неплохой, но ведь в лесу можно встретить волчью стаю, и тогда… Привязать здесь? Он и вовсе с тоски умрёт.
Тогда Егор Иванович решительно объявил:
— Вот что. Идём к Цибе, оставим Самура на пасеке.
— Да это же… — Саша только руками всплеснул.
— Иного выхода нет. Ты не беспокойся, Циба мне головой ответит, если что случится с Самуром. Пока мы ходим, он его поправит, хочет того или нет.
Обрывок верёвки, прицепленный за шею, и поводок в руке Саши Самур воспринял как нечто оскорбительное. Он уже отвык от подобного обращения, но смирился, считая, что близкие ему люди лучше знают, что делать. Однако обида нет-нет да и всплёскивалась. Самур понуро плёлся позади Саши, как овца на заклание, часто отставал, и тогда поводок натягивался, а ошейник сдавливал горло. Он тихо свирепел, ощущая жгучий протест раба.
— Ну что ты, Самур? — выговаривал Саша и ласково гладил его.
Обида исчезала, однако ненадолго. Куда волокут его?..
Рыжий проводил их до подъёма на гору, он все время степенно и важно шёл рядом с овчаром, но без всякого хвастовства, как добрый друг. Чтобы не ущемить гордость собаки, кот не резвился и не убегал в сторону, считая, что это может только раздразнить пленного товарища. У подъёма Рыжий отстал и залез на каштан, чтобы подольше видеть печальный караван, медленно шествующий в неизвестном для него направлении.
На пасеку пришли к обеду. Цибы в доме не оказалось. Но дверь он не запер — значит, ушёл ненадолго. Посидели у порожка. Саша снял с Шестипалого верёвку, овчар не испытал никакого желания бежать, лёг рядом и закрыл глаза. Устал все-таки, силёнка не та.
— Вот досада! — сказал Егор Иванович, посматривая на часы. — Каждая минута на счёту, а тут сиди и жди.
Вдруг Самур поднял голову и тихо зарычал. Егор Иванович проследил за его взглядом: овчар неотрывно смотрел в кусты на дальней стороне поляны. Потом затих, но время от времени поднимал голову и ставил уши торчмя.
Михаил Васильевич Циба перехитрил Молчанова и на этот раз. Когда пробирался через лес, то не переставал хвалить себя: как это он умудрился сперва выглянуть! Вот был бы номер, возникни он с винтовкой перед лесником! Неважно, что без дичи, без улик. Но винтовка!.. Увидев Молчанова, которого никак не ожидал у себя, потому что ушёл он с сыном на перевалы, увидев его, Циба просто обомлел. Что это заладил на пасеку? Пока Михаил Васильевич соображал, скрываясь за кустами, Самур рычал, но Циба не заметил собаки, быстро ушёл в глубь леса, спрятал винтовку и обошёл поляну кругом, чтобы выйти к неожиданным гостям с другой стороны.
Циба подошёл тихо, из-за спины. И тут произошла сцена, которая, будь овчар поздоровее, могла кончиться для пасечника очень печально.
— Кого вижу! — тоном, рассчитанным на неожиданный эффект, произнёс Михаил Васильевич и развёл руками.
Молчановы оглянулись. Самур вздрогнул и, собрав все силы, безмолвно бросился на Цибу. Он сшиб его с ног и нацелился на горло, но пасечник ловко перехватил шею собаки и закричал так, что пчелы взвились над колодами.
— Аа-а-а! — орал он на высокой ноте, сдерживая грозного овчара.
Саша бросился в свалку и прикрыл Цибу своим телом. Самур, неузнаваемо ярый, хрипел и рвался, но слабел с каждой секундой. Руки Молчанова-старшего уже крепко держали его за загривок. Циба повернулся и на четвереньках уполз в домик.
— Тихо, тихо, Самур, — приговаривал Егор Иванович, а сам уже накидывал на шею ему верёвку. — Александр, ну-ка подсоби. Вот так. Сидеть, Самур! Смотри, как он рану свою разбередил. Что с ним произошло? Не могу понять. Такой спокойный, и вот…
Самур завалился на бок, дышал тяжело и хрипло. Этот прыжок стоил ему дорого. Ярость проходила, зато рана открылась, и он почувствовал, что сейчас умрёт. Саша принёс ему воды, овчар лизнул раз-другой и закрыл глаза. Кажется, лучше. Пусть только не показывается тот…
Егор Иванович уже стоял возле дверей домика и слушал, как бормочет и всхлипывает перепуганный Циба, ждал, пока тот переоденется. Дверь открылась. Лицо пасечника, белее мела, все ещё выглядело испуганным, на лысине блестели капельки пота.
— Черт, черт! — твердил он и все искал глазами, где этот пёс, едва не погубивший его. — Он же бешеный, дядя Егор! Его на испертизу надо отправить. Рази умный кобель кинется на спокойного человека! И на кого — на суседа твоего, а? Нет, он бешеный, истинная правда. Ведь он меня жизни хотел лишить, ты видел, видел? Александр, крепко держи его, я выйти хочу, понял? Смотри не упусти. Ну и ну…
— Садись, Мишка, и утихомирься, — строго приказал Егор Иванович. — Вот так. А теперь сказывай, ты где и когда встречал Самура?
— В глаза не видел! Да на кой он мне, леший! Выходит, я ещё и виноватый! Что за люди!..
— Слушай, зря он не кинется, не такой пёс. Что ты ему сделал, говори?
— Ни сном ни духом не ведаю. И никогда, чтоб ударить или как ещё. Хошь поклянусь?
— А кто стрелял в него?
— В собаку? Понятия не имею. Зачем же стрелять, я ж его знаю, и он меня тоже. Бешеный кобель, не иначе.
— Ой, Мишка, таишь ты плохое, по глазам вижу! Если узнаю, что ты… Сам расправлюсь властью, мне данной.
— Дядя Егор! Вот с места не сойти! Ну, с медведем ты меня попутал, каюсь. Все сполню, мясо сдам, как положено, штраф уплачу, но насчёт чего другого ты зря. Неповинен я ни в чем. А что кинулся пёс, так он же сбесился, не иначе. Он и на тебя может, так что сам опасайся.
Самур поднял голову, и этого оказалось достаточно, чтобы Циба подвинулся к двери. Но овчар уже не мог сделать зла. Все в нем погасло, ослабело, сейчас он хотел только одного — чтобы оставили его в покое и чтобы сидел рядом с ним Саша и гладил, гладил и говорил ему что-то ласковое и тихое. Взрыв ярости против этого лысого человека, чей вид и запах напомнили ему страшную ночь, и эти сапоги, которые били его, уже смертельно раненного, там, у лесного домика, — все отошло куда-то далеко-далеко, подёрнулось туманом, и сейчас он хотел только покоя. Саша и отец переглянулись. Неужели все-таки Циба был там, у домика? Не хотелось верить. Сосед — и вдруг…
Егор Иванович сказал:
— Ладно, мы к этому ещё вернёмся. Но ты в чем-то повинен перед моим овчаром. Не бешеный он. Просто мстит тебе за обиду. Лучше скажи, Михаил, все равно узнаю.
— Не в чем мне виниться, дядя Егор. — Циба прижал ладони к груди и смотрел на лесника глазами невинного младенца.
— Не верю, — сказал лесник. — Учти, с моим Самуром нельзя шутить. И если ты не хочешь неприятностей, сдружись с ним. Иначе беда. Он не простит. Это мы вот здесь, а если один на один встретишься? Кто тебя спасёт? Уж лучше ты с ним лаской, лаской, может, и забудет он про старую обиду.
— Да будь он проклят, чтобы я!..
— Напрасно, Миша. Мало ли что. В общем, советую подружиться.
— Боюсь я его, дядя Егор. Вон как зырит…
— В него стреляли недавно. Больной он.
— Ух ты! А кто?
Егор Иванович усмехнулся:
— Тебе лучше знать.
— Уж не на меня ли грешишь? Да я, если хочешь, могу и…
— Клятву твою знаю. Молчи. — И, перед тем как сказать о главном, сделал паузу. Потом твёрдо произнёс: — Вот что мы сделаем: оставим Самура здесь. Поправь его, выходи, поставь на ноги.
— Ни в жисть! — Циба выставил перед собой ладони.
— Ещё раз говорю: в твоих же интересах, Мишка. Подружишься — он обиду забудет.
Циба призадумался. Перспектива, конечно, заманчивая. Если собака лесника будет видеть в нем второго хозяина, это сулит некоторые выгоды. Овчар не тронет его, след не возьмёт, так что… Но с другой стороны… Вдруг не простит той ночи? Поправится, выждет момент — и тогда прощайся, Миша, с белым светом. Ишь, ведь прямо на горло целился.