Страница:
Прошло не более минуты, а за спиной её уже выглянула смущённая мордочка, медвежонок пробрался к маминой голове, потыкался носом, лизнул, обнял лапой — и сердце её оттаяло. Она посторонилась, медвежонок вынырнул сбоку и стал бегать по кустам. Увидев, чем занимаются братцы, тоже принялся катать уже катанные камни, осерчал, что нет добычи, и воровато подобрался к старшему в надежде полакомиться чужим добром. И тут заработал вторую, уже далеко не родственную оплеуху. Вой его достиг другого берега. Видно, всерьёз. Медведица встала и коротко проревела что-то вроде: «Нельзя же так маленького!»
Потом все четверо ушли в лес. Темнело. Наступало время серьёзной охоты.
По реке тянуло холодом. Саша опустил бинокль и слез со скалы. Он замёрз, крутой подъем к домикам прошёл рысцой и, только когда увидел красный глазок костра и две склонённые над огнём фигуры, пошёл редким шагом, чтобы перевести дух. От костра хорошо попахивало. Конечно, горячий чай. И лепёшки, которые мастерски умеет печь Александр Сергеевич.
— Ты мне не сглазь животину, — сказал Сергеич, подвигаясь у костра, чтобы дать место Саше. — У папаши твоего вон какой чёрный глаз, того я только из-за глазу не пущу до медведей, но и ты, само собой, опасный, потому как ветка от одного дерева. Так что, если моя медведка заболеет или на пулю нарвётся — виноватый будешь, Сашка. А сейчас бери кружку и ешь мою горячую кулинарию.
— Там у него зоопарк! — возбуждённо сказал Саша. — Не медведи, а красавцы! Маленький — точь-в-точь как тот, на тропе. Ты рассказал Сергеичу? Вот мы встретили, а?
— Жди… Он же молчун от природы, твой папаня. С причудами. Нет, чтобы старому приятелю окорочек притащить: на, мол, земляк, побалуйся медвежатиной, так он и мне ещё, само собой, грозит за возможное браконьерство. Значит, как же это по-твоему: живи среди дикого зверья и не моги?
— Не моги, — спокойно ответил Егор Иванович.
— А другие охальничают. — Он сделался серьёзным и, поймав на себе пытливый, требующий взгляд лесника, продолжал: — Слышу по ночам, как постреливают. Звук-то далеко идёт. И все там, от юга.
— Здесь никто не появлялся?
— Они обходят приют, побаиваются. Пастухи толковали, отбил ты у них поживу, разозлил.
— Пришлось, — скупо признался Молчанов. — Они за мной уже охотятся. Как видишь, неудачно. Но собаку покалечили.
— Вот пакостники! Туристы сказывали, им на Кардываче встретились одни, мясцо продавали, само собой, по дешёвке.
— Кто такие, не признали?
— Люди с того края. — Он махнул к морю.
— Одна шайка, — заметил Егор Иванович. — Но как они сюда пробираются, не знаю. Без проводника пройти нельзя, сам знаешь, какая глушь в верховьях.
— Наводчик у них есть, само собой. Ты за своими камышанцами, за суседями последи. Не из них ли кто подрядился и проводит кратким путём…
Они оба задумались.
Нелёгкий труд приняли на свои плечи работники заповедника, когда решили возродить на Кавказе былые стада диких животных. В годы войны да и сразу после войны здесь охотились все, кто мог стрелять или имел оружие. Сперва по нужде, а потом уже и по привычке, брали в горах кого придётся, на даровой заработок зарились. Почти выбили благородного оленя, уничтожили завезённых до войны зубров, ополовинили стада туров и серн, почти совсем порешили кабанов, а медведя постреляли — несчётно. К тому времени развелось по лесам видимо-невидимо волков, рыси, а это тоже охотники заядлые, не столько съедят, сколько разорвут для своего удовольствия. За десяток неблагоприятных лет поредело в лесах, затихла тайная жизнь, уцелевший зверь подался в самые неприступные дебри. И Кавказ как-то притих, затаился в ожидании лучших времён.
Тогда-то и поднялись на защиту природы все, кто любит горы и жизнь. Пошли в лесники, наблюдателями, начали серьёзную войну с браконьерами, с волками, рысями. Понемногу, не без потерь со своей стороны, очистили лесные районы на северных склонах, потом пошли к перевалам. Здесь война оказалась сложней. По южным отрогам приходили в заповедник наглые люди, сбивались в шайки, били туров, серн и медведя, а скрывались у своих земляков, пасущих скот на границах заповедника. Они делали оттуда набеги на территорию самого глубокого резервата и сбывали мясо по ресторанчикам в курортных местах.
Старания хороших людей не прошли бесследно. Год от года приумножалось в горах зверьё. Уже ходили по скалистому нагорью многотысячные стада туров и косуль, снова развелось порядочно оленя, привезли издалека зубров, они прижились, расплодились. Кабаны появились в лесах, и вот только медведей становилось все меньше и меньше. Доверчивый, любопытный зверь этот иной раз сам шёл на смертельный выстрел, и часто звучал в горах басовитый крик умирающего шатуна.
Все это знал Александр Сергеевич, бывший лесник. На себе самом испытал Егор Иванович трудности егерской службы, но отступать не думал, только злей становился с нарушителями закона, хотя и грозили ему уже не раз. Все время приходилось быть начеку.
Затяжное молчание оборвал Саша:
— А те, что проходили стороной, не от Кабука шли?
— Пожалуй, с той стороны.
— Когда это было, Сергеич? Вспомните, пожалуйста. Это очень важно.
— Сейчас посчитаю. Сегодня у нас, само собой, четырнадцатое. Ну, так восьмого это было.
Саша соображал. Шесть суток. Пять дней назад браконьеры стреляли в Самура, а потом ушли. Все правильно. Сроки совпадают. Те самые.
— Их трое? — спросил он.
— Проводник, который их заметил, говорил, будто двое. С одним ружьём.
— У второго рука перевязана, — сказал Егор Иванович.
— Точно, на повязке. А ты откуда знаешь?
— Это тот, что стрелял в меня, а я ответил. Руку ему посек. И винтовку забрал, вот почему у них одно ружьё. Только их тогда было трое.
— Один остался на нашей стороне, — быстро сказал Саша. — Земляк. Наводчик.
Егор Иванович вздохнул. Спешит Александр с выводами. Известно, на кого думает. Но это ещё доказать надо. Он сказал:
— Завтра увижусь с Борисом Васильевичем, расскажу ему про маршрут, а сам подамся к югу. Надо с ними кончать.
— Один пойдёшь? — Сергеич насторожился.
— Должны подойти хлопцы из Южного отдела. Со своим старшим, Тарковым. Все вместе пойдём, сила на силу. Разгромим ихнее логово с первого захода. Одиночек выслеживать — полдела делать.
— Само собой. Слушай, Егор, что я тебя попрошу: достань мне винтовочку! Пройдусь я с вами, тряхну стариной, а? Все равно туристов у меня, как видишь, нету, а придут какие, так сами распорядятся. Верно?
— Винтовочку можно. Та, трофейная, запрятана пока у меня. Только ведь опасно, Сергеич, сам знаешь. Стрельба может случиться.
— Ты-то идёшь?
— Служба.
— Ай, Егор, не греши словами. Службу с оглядкой служат, не сколько можно, а сколько охоты найдётся. А ты тянешь, само собой, на всю катушку, с полной отдачей. Не служба это — жизня наша.
Ох как хотелось и Саше предложить свою помощь отцу, отправиться на нелёгкую и опасную облаву, быть верным помощником и надёжным защитником! Но он знал, что отец откажет.
Он промолчал. И снова вспомнил в эту минуту о Самуре, который очень бы пригодился на облаве, вспомнил и о Михаиле Цибе и ещё раз подумал: он и есть тот самый третий, что остался на месте. Вот он какой! Приходил к лесной избушке, чтобы убить отца. А как же! Ведь бросился же на него Самур, угадал своего обидчика. И след резинового сапога с ёлочкой — чей же ещё, как не Цибы? Ну, а если это так, Михаил Циба становится его личным врагом, и Саша не упустит возможности, чтобы разоблачить пасечника. Быстротечные мысли взбудоражили его, он отставил кружку с чаем и мял в руке лепёшку Сергеича. И ещё одна отчётливая, грустная мысль поразила Сашу: Циба уничтожит Самура. Он найдёт способ убить овчара и оправдается как-нибудь перед отцом.
Сашины глаза увлажнились. Как он мог согласиться!..
— Ты чего, хлопец? — заботливо спросил Сергеич, заглядывая Саше в лицо.
— Так, — сказал он и отвернулся.
— Маму вспомнил, — решил директор лесной гостиницы и вздохнул. — Само собой, соскучился. И чего ты, Егор, таскаешь вьюношу за собой? Пусть бы посидел в Камышках в родительском доме, раз такая оказия вышла. Нет же, носит вас нелёгкая по горам.
— У него задание, Сергеич. Тоже служба.
— Скажи пожалуйста! Секретная, выходит?
— Никаких секретов. — И Егор Иванович попросил Сашу рассказать о школьном плане.
Она положила на землю задушенного козлёнка и несколько минут нервно прохаживалась вокруг добычи. Ей хотелось немедленно бежать за Самуром, настичь его, чтобы предложить пищу и мир. Монашка знала, что он голоден. Но инстинкт подсказывал ей, что Самур за часы охоты ушёл достаточно далеко; чтобы догнать его, нужно немалое время. С козлёнком на спине и с голодным желудком сделать это вдвойне трудно.
Она осторожно перевернула свою добычу, раззадоривая аппетит, лизнула кровь и принялась за еду.
Волчица ела и тихо урчала неизвестно на кого. Просто она досадовала, что одна, что её овчар остался голодный, и тоже один, и что скоро наступает время семейного счастья, когда так приятно бежать бок о бок с другом, а вот этого друга у неё опять нет. Вернее, есть, но какой-то не такой. А это всегда грустная история. Даже для волчицы.
Она могла, конечно, разыскать свою поредевшую стаю, но это исключалось. Не в силах она уйти от Самура.
Монашка съела козлёнка и отяжелела. Теперь хорошо бы уснуть, но она все-таки пошла по следу Самура, заранее зная, куда он приведёт: к лесному домику, от которого пахнет дымом, железом и человеком, где живёт маленькое, рыжее, несносное и злое создание — неудавшаяся рысь, по мнению волчицы. Странно, но ей показалось, что Самур дружит с этой карликовой рысью или, по крайней мере, терпит её около себя.
Пробежав по тёмному лесу километров пять, Монашка замедлила шаг и стала осматриваться, подыскивая себе лёжку. Больше она не могла бежать, её клонило в сон. После утомительной охоты и обильного пиршества волчице нужен был отдых.
Лёжка вскоре отыскалась — хорошие заросли непроходимой ожины, которая ковром лежала на кустах. Свернувшись под густой и колючей крышей, волчица несколько минут слушала тишину и, успокоившись, уснула.
Сон её был, как всегда, чуткий. Вдруг набросило знакомым запахом стаи, и Монашка проснулась. Где-то близко проходили её бывшие друзья. Явственно слышался запах вожака — Прилизанного. Всего несколько минут бега — и её одиночеству конец. Она вошла бы в стаю, а Прилизанный тотчас пристроился бы рядом, бок о бок, и, радостно оскалившись, показал бы, что измена её забыта и он снова берет беглянку под свою защиту.
Она вышла из-под куста, потянулась, зевая, но особой тяги к своим сородичам не ощутила, а когда запах стаи растворился в привычном аромате леса, снова забралась в нагретое гнездо и ещё поспала, восстанавливая силы.
Самур уже сидел в плену у Цибы, когда волчица осторожно прокрадывалась к лесному домику. Дом стоял покинутый всеми. Даже рыжего чёртика там не оказалось.
Запахи рассказали ей, что здесь ночевали двое: один с ружьём, и тот, поменьше, который перетаскивал раненого Самура и кормил его. Осмелев, она подошла ближе и даже рискнула ступить на порог, где лежал беглый овчар, а потом, подчиняясь нестерпимому желанию увидеть овчара, пошла по его следу. От самой избушки след делался каким-то странным: Шестипалый шёл точно по тропе, ни разу не отклонившись в сторону. Рядом — и что особенно удивительно! — в опасной близости от Самура едко попахивали следочки Рыжего. Фу, какая мерзость! Монашка лязгнула зубами. Ведь овчар легко мог достать этого мелкого пакостника, но, судя по следам, так и не сделал доброго дела.
Следы повели волчицу вдоль реки, а потом наверх. Монашка уже знала куда: наверху живут пчелы, там постоянно бродит человек с ружьём. Голова его похожа на светлую луну в полнолуние. Она его видела не один раз и не без основания опасалась.
Волчица остановилась, исследуя воздух, и вдруг сжалась: прямо на неё важно шествовала по траве та самая рыжая бестия. Ветер дул от него, и кот не чуял волчицу. Монашка застыла с поднятой лапой. Ещё несколько шагов — и она придавит его к земле, как вонючего хорька, которого нельзя брать зубами.
Но, видно, под счастливой звездой родился Рыжий. Он увидел врага за четверть секунды до собственной гибели. В лесу раздался вопль, от которого у зайцев делается мгновенный паралич сердца. Рыжий взлетел на воздух, как подброшенный катапультой, комок острых когтей и зубов перескочил через волчицу, едва не зацепив её взъерошенной спины, упал на ноги, оттолкнулся от земли ещё раз и в следующий миг уже сидел на высоком дубке, все так же оглашая воздух криками и сверкая зелёными, ведьмиными глазами.
Волчица поняла, что карликовая рысь недосягаема. Единственно для того, чтобы попугать это существо и тем самым укоротить ему жизнь, она подошла к дубку и поднялась на задние лапы, лязгая зубами. Боже, как завопил Рыжий! Он переполошил всех зверей, птиц и даже лягушек. Закаркали, слетаясь, вороны, уверенные, что на тропе происходит страшная сеча и для них будет пожива; заухал разбуженный филин; со всех сторон мчались любопытные сороки, а мелкота сломя голову бежала куда глаза глядят.
Монашка тоже бежала. Этот голосок действовал ей на нервы. А Рыжий, отсидев минут двадцать на дубке и осадив горло до противной хрипоты, рискнул наконец спуститься и, оглядываясь и торопясь, скоро оказался в своём домике, под защитой стен и крыши, где никакая опасность уже не угрожала ему. Ни один зверь не рискнёт войти в дом человека.
На перевальчике волчица остановилась: по гребню, удаляясь в дубраву, шёл ещё один, совсем свежий след человека. Вернее, двух человек. Самура с ними не было. Куда он исчез? Десяти минут хватило ей, чтобы добежать до поляны, где жили пчелы. Тут она проявила максимальную осторожность. Несколько аккуратных шагов — и шерсть на загривке у неё стала дыбом, волчица испуганно попятилась. Внимание: оружие! В другое время она бежала бы из такого места без оглядки, но сейчас ею руководила необходимость. Подавшись назад по своему собственному следу, она обошла страшное место, где лежала запрятанная винтовка, и стала кружить вокруг поляны, высматривая Самура.
Она не прошла и половины круга, как — о, радость! — сильный запах Самура достиг её носа. Он здесь, почти рядом. Выйти из кустов на поляну она боялась. Подрагивая от нетерпения, Монашка легла, выжидая и осматриваясь.
Человек с хитрющими глазами и блестящей головой сидел на пороге своего домика и ел из котелка не очень свежее — как поняла по запаху волчица — мясо с луком и картошкой. Изредка он перекладывал ложку в левую руку, а правой, не вставая, нащупывал камень и бросал его в деревянную будку. Раздавался сухой стук, Монашка вздрагивала, а человек кричал: «Не дрыхай, кобель!» — или ещё что-то такое, совсем уже непонятное для лесного народа, но очень злое по тону. Будка молчала, хотя Самур, как она догадалась, находился именно там, в будке. Почему в будке, этого волчица понять не могла, хотя прекрасно знала, что всякое ограничение свободы есть первый шаг на пути к гибели. Самур в опасности!
Наевшись, человек вытер тряпкой взмокшую голову и лицо, сыто потянулся и вошёл в дом. Тогда Монашка проползла на животе ближе к будке и тихо позвала Самура. Человек опять появился на пороге. Она незаметно уползла в кусты. Человек пошёл к сарайчику с котелком в руках, Монашка прижалась к земле, даже уши прижала и полузакрыла внимательные жёлтые глаза. Серое короткое бревно лежало на траве, не больше. Напружиненные мышцы, страшное усилие над собой, чтобы не сорваться, свёрнутая пружина, готовая к действию, — вот что такое волчица, когда недалеко человек.
— Жри, стервец! — сказал Циба и, просунув котелок в дверную щель, вывалил еду.
Дверь он захлопнул, но не уходил, наблюдая. Овчар не открывал глаз, лежал, вытянув передние лапы и положив на них крупную голову с надломленными ушами.
— Может, ты сдох? — сказал Циба и, взяв длинную палку, ширнул ею овчара.
Раздалось низкое рычание, Шестипалый полуоткрыл глаза. Ненависть блеснула в них.
— Ну и черт с тобой, лежи подыхай! — Циба бросил палку, походил бесцельно вокруг дома, позевал и вдруг, что-то такое решив, зашагал в лес к тому месту, где пахло железом и порохом. За своей винтовкой.
Монашка подняла голову. Все так же ползком, касаясь брюхом земли, неслышно подлезла к сараю и тихо проскулила. Самур выставил уши и открыл глаза. Она снова подала голос, и Шестипалый, с трудом приподняв отяжелевшее тело, подошёл к ней, ткнулся в щель сухим носом и вдруг завертелся, заходил, отыскивая лазейку, чтобы выбраться. Как он захотел на волю! Как ожил, задвигался! Но все было тщетно. Дубовые доски прочны, дверь на засове. Самур жалобно, не открывая пасти, заскулил, он просился на поляну, к волчице. Все, что было по ту сторону ненавистных стен, сейчас казалось ему великолепным, а его плен ужасным, как было ужасно и страшно все, предшествующее плену: бегство от Монашки, верёвка на шее, путь до пасеки, его попытка свести счёты с Цибой, пленение и уход близких, которые безжалостно оставили его взаперти один на один с ненавистным человеком.
Самур заметался, жизнь снова воспрянула в его угасающем теле. Он должен вырваться из тюрьмы! Пусть нет с ним близких людей, но существует же свобода, есть преданная волчица, есть лес, и горы, и счастье жизни, в которой уже не останется места для условностей. В нем проснулся дикий зверь, взяла верх та частица волчьей крови, которая, никогда не утихая, взбунтовалась сейчас и набатно требовала самостоятельности и воли.
Лапами, тяжестью тела исследовал он четыре стены, дверь, прыгал на колоды, пытаясь узнать, прочна ли крыша над ним. И все время скулил, то жалостно, то гневно, а Монашка бегала вокруг его тюрьмы в поисках лазейки и тоже царапала доски когтями и грызла зубами. Осторожность заставляла волчицу все время оглядываться на лес, откуда в любую минуту мог появиться человек с ружьём.
Изловчившись, она запрыгнула на крышу и зубами, когтями стала рвать дранку. Напрасно! Под тёмной и податливой дранкой оказались доски, разгрызть которые она не могла.
Спрыгнув, волчица ещё раз обежала сарайчик и быстро-быстро стала рыть влажную глинистую землю. Единственная возможность сделать лазейку!
Самур взвизгнул от радости. Он понял замысел и тоже, обнюхав землю по свою сторону стены, принялся рвать её когтями. Пыль поднялась в сарае, он фыркал, чихал, но продолжал царапать сухую, спрессованную землю, помогая Монашке. У неё дело определённо двигалось лучше. Летела назад земля, лаз становился все глубже. Когда-то в голодный месяц Большого Снега волчица таким образом ограбила не один курятник в лесном посёлке, у неё был опыт. Вот она уже вся спряталась в яму, теперь пошла сухая земля, стало труднее рыть, она тоже запылилась, шуба её посветлела и вдруг — о радость избавления! — тонкая корка рухнула, и лапы Монашки скользнули по лапам Самура.
Ещё сотня быстрых, судорожных движений, проход стал чуточку шире, и вот уже морда волчицы в сарае. Вся вытянувшись, она просунула передние лапы, грудь, а дальше легко, по-змеиному вползла к Самуру, толкнула его грудью, боком, закружилась от радости, схватила мимоходом кусок мяса, и он тоже, забыв про все на свете, схватил другой кусок, и они за минуту, стараясь друг перед другом, вылизали все, что было в кормушке съестного, и опять закружились, забыв о плене и опасности, а вокруг них все ещё висела ужасающая пыль, и для обретения свободы требовалось немало труда: ведь Самур был вдвое крупнее волчицы, а проход едва-едва пропускал только её.
Монашка потянула носом и припала к щели: от леса шёл человек.
Выскочить не удастся — это означало бы кинуться прямо на человека, что для волка очень трудно. Подкоп находился со стороны поляны. В руках Циба держал винтовку, на лице его застыла решимость. Он направлялся к сараю, замысел его не оставлял никаких сомнений.
Монашка прыгнула в дальний угол на колоды и, поджав ноги, нацелилась сверху на дверь. Самур попятился в угол, шерсть у него поднялась, он тихо, но грозно зарычал. Сила ненависти его удвоилась. Он защищал не только себя. Пыль делала их невидимками, шубы собаки и волчицы неузнаваемо посерели.
— Ну ты, зверюга! — тоном, не предвещающим добра, произнёс Циба и заглянул в щель: из серого тумана он услышал глухое рычание.
— Что за черт! Значит, завозился, гадёныш, ожил! Ну, покажись, кобель… — Левой рукой он чуть приоткрыл дверь, а правой — выдвинул винтовку так, чтобы можно было выстрелить. Видно, задумал скверное: или заставить Самура уважать себя, или пристрелить, если тот нападёт.
Самонадеянность и подвела пасечника. Уходя, он видел овчара полумёртвым, голодным и слабым. И когда пришёл, не ожидал увидеть его другим. Поэтому не очень остерегался, тем более что в руках была винтовка.
И тогда произошло невероятное.
Волчица считала, что терять ей нечего. С решимостью отчаяния, она бросилась сверху на чуть приоткрытую дверь, охваченная одним желанием — цапнуть широко раскрытой пастью голую и круглую голову человека, который несёт им смерть. Удар её гибкого, подвижного тела отбросил пасечника в сторону. Защищаясь, он инстинктивно выбросил вперёд руку с винтовкой, и жадная пасть успела рвануть мягкую руку так, как это умеют делать только волки: от клацнувших зубов остаётся не прокус, а рваная рана, которая потом очень трудно зарастает. Страшный крик огласил поляну. Боль, а главное — испуг буквально сразил Цибу. Не Самур напал на него — это-то он успел заметить! — а волк. Мгновенно сразившая его мысль о чем-то сверхъестественном была так страшна, что он в два прыжка очутился за дверью дома и только там догадался зажать рану, чтобы унять обильно брызнувшую кровь. Бледный, как луна в зените, глянул он в оконце и увидел картину совершенно нереальную: два — именно два! — серых волка, один побольше, другой поменьше, быстро перебежали через травяную поляну и скрылись в лесу.
Наверное, он на минуту-другую потерял сознание. Боль вернула его к реальности. Замотав изуродованную кисть, пасечник захныкал от жалости к себе, от испуга и все никак не мог понять — причудились ему два волка или так в точности было. Если волки в его отсутствие забрались к Самуру, то они, конечно, разорвали овчара. На то они и волки. Чтобы убедиться, он рискнул выглянуть из домика. Поляна лежала перед ним тихая и спокойная. Валялась винтовка, дверь в сарае настежь. И никого.
Первым делом он схватил винтовку. Выставив её перед собой, Циба заглянул в сарай. Пусто. Заметил свежий подкоп. Потом вошёл. Сколько ни глядел, никаких следов Самура — ни костей, ни крови, ни шкуры. Опять мороз по коже: чертовщина!
Бормоча под нос всякие предположения, он запрятал винтовку, быстро собрался и с топором в левой руке, привязав изуродованную правую, побежал что было силы в Камышки, потому что с волчьим укусом не шутят, это Циба хорошо знал.
Гораздо позже, рассказывая про странное происшествие фельдшеру, соседям, Елене Кузьминичне, жене лесника, — ей особо подробно, чтобы потом, когда лесник спросит о Самуре, опереться на свидетельницу, — рассказывая знакомым и незнакомым о двух серых волках, в которых превратился не без помощи чертовщины один черно-белый овчар, и об ужасном сражении с ними, Михаил Васильевич Циба все время видел недоверчивые, ухмыляющиеся лица. Они как бы говорили: ну и мастер заливать!..
— Не верите? — спрашивал он, чуть не плача. — А это что? — И протягивал забинтованную руку.
Рука вроде бы убеждала, фельдшер подтверждал: укус волка. Но тут же, пряча улыбку, спрашивал:
— Бражка у тебя, говорят, отменная. Кружечки три тяпнул с утра, признайся, браток?
Циба яростно дышал на медика, божился, что трезв, как праведник на четвёртой неделе поста, но без успеха: каждому русскому человеку известна непреложная истина, что после определённой дозы хмельного в глазах начинает двоиться. Вот и объяснение, откуда взялись в сарае два волка. Просто Самур куснул его в запальчивости и сбежал. А так как у Шестипалого в крови была волчья примесь — про то в Камышках знали все, — получилась тяжёлая рана. Мораль одна: не доводи пса до белого каления.
Между тем фельдшер предложил пасечнику задрать рубаху, взял большой шприц, соответствующую иглу и, невзирая на протесты, ширнул ему противостолбнячную вакцину.
Это было второе наказание за день.
Обождав самую малость, чтобы пациент отдышался, медик велел задрать ему рубаху на животе. А сам взял другой шприц, побольше первого, с иголкой совсем уж устрашающего размера, и, не слушая криков больного, оттянул жирок и сделал вливание, а потом в назидание рассказал о тяжёлых случаях неизлечимого бешенства и предложил написать в совхоз заявление, чтобы на пасеку послали подменного: предстояло принять пятнадцать таких уколов.
Таким было третье наказание.
На этом закончился день, заполненный странными событиями.
Потом все четверо ушли в лес. Темнело. Наступало время серьёзной охоты.
По реке тянуло холодом. Саша опустил бинокль и слез со скалы. Он замёрз, крутой подъем к домикам прошёл рысцой и, только когда увидел красный глазок костра и две склонённые над огнём фигуры, пошёл редким шагом, чтобы перевести дух. От костра хорошо попахивало. Конечно, горячий чай. И лепёшки, которые мастерски умеет печь Александр Сергеевич.
— Ты мне не сглазь животину, — сказал Сергеич, подвигаясь у костра, чтобы дать место Саше. — У папаши твоего вон какой чёрный глаз, того я только из-за глазу не пущу до медведей, но и ты, само собой, опасный, потому как ветка от одного дерева. Так что, если моя медведка заболеет или на пулю нарвётся — виноватый будешь, Сашка. А сейчас бери кружку и ешь мою горячую кулинарию.
— Там у него зоопарк! — возбуждённо сказал Саша. — Не медведи, а красавцы! Маленький — точь-в-точь как тот, на тропе. Ты рассказал Сергеичу? Вот мы встретили, а?
— Жди… Он же молчун от природы, твой папаня. С причудами. Нет, чтобы старому приятелю окорочек притащить: на, мол, земляк, побалуйся медвежатиной, так он и мне ещё, само собой, грозит за возможное браконьерство. Значит, как же это по-твоему: живи среди дикого зверья и не моги?
— Не моги, — спокойно ответил Егор Иванович.
— А другие охальничают. — Он сделался серьёзным и, поймав на себе пытливый, требующий взгляд лесника, продолжал: — Слышу по ночам, как постреливают. Звук-то далеко идёт. И все там, от юга.
— Здесь никто не появлялся?
— Они обходят приют, побаиваются. Пастухи толковали, отбил ты у них поживу, разозлил.
— Пришлось, — скупо признался Молчанов. — Они за мной уже охотятся. Как видишь, неудачно. Но собаку покалечили.
— Вот пакостники! Туристы сказывали, им на Кардываче встретились одни, мясцо продавали, само собой, по дешёвке.
— Кто такие, не признали?
— Люди с того края. — Он махнул к морю.
— Одна шайка, — заметил Егор Иванович. — Но как они сюда пробираются, не знаю. Без проводника пройти нельзя, сам знаешь, какая глушь в верховьях.
— Наводчик у них есть, само собой. Ты за своими камышанцами, за суседями последи. Не из них ли кто подрядился и проводит кратким путём…
Они оба задумались.
Нелёгкий труд приняли на свои плечи работники заповедника, когда решили возродить на Кавказе былые стада диких животных. В годы войны да и сразу после войны здесь охотились все, кто мог стрелять или имел оружие. Сперва по нужде, а потом уже и по привычке, брали в горах кого придётся, на даровой заработок зарились. Почти выбили благородного оленя, уничтожили завезённых до войны зубров, ополовинили стада туров и серн, почти совсем порешили кабанов, а медведя постреляли — несчётно. К тому времени развелось по лесам видимо-невидимо волков, рыси, а это тоже охотники заядлые, не столько съедят, сколько разорвут для своего удовольствия. За десяток неблагоприятных лет поредело в лесах, затихла тайная жизнь, уцелевший зверь подался в самые неприступные дебри. И Кавказ как-то притих, затаился в ожидании лучших времён.
Тогда-то и поднялись на защиту природы все, кто любит горы и жизнь. Пошли в лесники, наблюдателями, начали серьёзную войну с браконьерами, с волками, рысями. Понемногу, не без потерь со своей стороны, очистили лесные районы на северных склонах, потом пошли к перевалам. Здесь война оказалась сложней. По южным отрогам приходили в заповедник наглые люди, сбивались в шайки, били туров, серн и медведя, а скрывались у своих земляков, пасущих скот на границах заповедника. Они делали оттуда набеги на территорию самого глубокого резервата и сбывали мясо по ресторанчикам в курортных местах.
Старания хороших людей не прошли бесследно. Год от года приумножалось в горах зверьё. Уже ходили по скалистому нагорью многотысячные стада туров и косуль, снова развелось порядочно оленя, привезли издалека зубров, они прижились, расплодились. Кабаны появились в лесах, и вот только медведей становилось все меньше и меньше. Доверчивый, любопытный зверь этот иной раз сам шёл на смертельный выстрел, и часто звучал в горах басовитый крик умирающего шатуна.
Все это знал Александр Сергеевич, бывший лесник. На себе самом испытал Егор Иванович трудности егерской службы, но отступать не думал, только злей становился с нарушителями закона, хотя и грозили ему уже не раз. Все время приходилось быть начеку.
Затяжное молчание оборвал Саша:
— А те, что проходили стороной, не от Кабука шли?
— Пожалуй, с той стороны.
— Когда это было, Сергеич? Вспомните, пожалуйста. Это очень важно.
— Сейчас посчитаю. Сегодня у нас, само собой, четырнадцатое. Ну, так восьмого это было.
Саша соображал. Шесть суток. Пять дней назад браконьеры стреляли в Самура, а потом ушли. Все правильно. Сроки совпадают. Те самые.
— Их трое? — спросил он.
— Проводник, который их заметил, говорил, будто двое. С одним ружьём.
— У второго рука перевязана, — сказал Егор Иванович.
— Точно, на повязке. А ты откуда знаешь?
— Это тот, что стрелял в меня, а я ответил. Руку ему посек. И винтовку забрал, вот почему у них одно ружьё. Только их тогда было трое.
— Один остался на нашей стороне, — быстро сказал Саша. — Земляк. Наводчик.
Егор Иванович вздохнул. Спешит Александр с выводами. Известно, на кого думает. Но это ещё доказать надо. Он сказал:
— Завтра увижусь с Борисом Васильевичем, расскажу ему про маршрут, а сам подамся к югу. Надо с ними кончать.
— Один пойдёшь? — Сергеич насторожился.
— Должны подойти хлопцы из Южного отдела. Со своим старшим, Тарковым. Все вместе пойдём, сила на силу. Разгромим ихнее логово с первого захода. Одиночек выслеживать — полдела делать.
— Само собой. Слушай, Егор, что я тебя попрошу: достань мне винтовочку! Пройдусь я с вами, тряхну стариной, а? Все равно туристов у меня, как видишь, нету, а придут какие, так сами распорядятся. Верно?
— Винтовочку можно. Та, трофейная, запрятана пока у меня. Только ведь опасно, Сергеич, сам знаешь. Стрельба может случиться.
— Ты-то идёшь?
— Служба.
— Ай, Егор, не греши словами. Службу с оглядкой служат, не сколько можно, а сколько охоты найдётся. А ты тянешь, само собой, на всю катушку, с полной отдачей. Не служба это — жизня наша.
Ох как хотелось и Саше предложить свою помощь отцу, отправиться на нелёгкую и опасную облаву, быть верным помощником и надёжным защитником! Но он знал, что отец откажет.
Он промолчал. И снова вспомнил в эту минуту о Самуре, который очень бы пригодился на облаве, вспомнил и о Михаиле Цибе и ещё раз подумал: он и есть тот самый третий, что остался на месте. Вот он какой! Приходил к лесной избушке, чтобы убить отца. А как же! Ведь бросился же на него Самур, угадал своего обидчика. И след резинового сапога с ёлочкой — чей же ещё, как не Цибы? Ну, а если это так, Михаил Циба становится его личным врагом, и Саша не упустит возможности, чтобы разоблачить пасечника. Быстротечные мысли взбудоражили его, он отставил кружку с чаем и мял в руке лепёшку Сергеича. И ещё одна отчётливая, грустная мысль поразила Сашу: Циба уничтожит Самура. Он найдёт способ убить овчара и оправдается как-нибудь перед отцом.
Сашины глаза увлажнились. Как он мог согласиться!..
— Ты чего, хлопец? — заботливо спросил Сергеич, заглядывая Саше в лицо.
— Так, — сказал он и отвернулся.
— Маму вспомнил, — решил директор лесной гостиницы и вздохнул. — Само собой, соскучился. И чего ты, Егор, таскаешь вьюношу за собой? Пусть бы посидел в Камышках в родительском доме, раз такая оказия вышла. Нет же, носит вас нелёгкая по горам.
— У него задание, Сергеич. Тоже служба.
— Скажи пожалуйста! Секретная, выходит?
— Никаких секретов. — И Егор Иванович попросил Сашу рассказать о школьном плане.
Глава пятая
ЖИЗНЬ БЕЗ УСЛОВНОСТЕЙ
1
Ещё не добежав до логова, где оставался Самур, волчица поняла, что его там нет. Слабый запах шёл от следов овчара. Следы вели через заросль лещины вниз по склону. Туда, откуда Монашка с таким трудом недавно увела Шестипалого.Она положила на землю задушенного козлёнка и несколько минут нервно прохаживалась вокруг добычи. Ей хотелось немедленно бежать за Самуром, настичь его, чтобы предложить пищу и мир. Монашка знала, что он голоден. Но инстинкт подсказывал ей, что Самур за часы охоты ушёл достаточно далеко; чтобы догнать его, нужно немалое время. С козлёнком на спине и с голодным желудком сделать это вдвойне трудно.
Она осторожно перевернула свою добычу, раззадоривая аппетит, лизнула кровь и принялась за еду.
Волчица ела и тихо урчала неизвестно на кого. Просто она досадовала, что одна, что её овчар остался голодный, и тоже один, и что скоро наступает время семейного счастья, когда так приятно бежать бок о бок с другом, а вот этого друга у неё опять нет. Вернее, есть, но какой-то не такой. А это всегда грустная история. Даже для волчицы.
Она могла, конечно, разыскать свою поредевшую стаю, но это исключалось. Не в силах она уйти от Самура.
Монашка съела козлёнка и отяжелела. Теперь хорошо бы уснуть, но она все-таки пошла по следу Самура, заранее зная, куда он приведёт: к лесному домику, от которого пахнет дымом, железом и человеком, где живёт маленькое, рыжее, несносное и злое создание — неудавшаяся рысь, по мнению волчицы. Странно, но ей показалось, что Самур дружит с этой карликовой рысью или, по крайней мере, терпит её около себя.
Пробежав по тёмному лесу километров пять, Монашка замедлила шаг и стала осматриваться, подыскивая себе лёжку. Больше она не могла бежать, её клонило в сон. После утомительной охоты и обильного пиршества волчице нужен был отдых.
Лёжка вскоре отыскалась — хорошие заросли непроходимой ожины, которая ковром лежала на кустах. Свернувшись под густой и колючей крышей, волчица несколько минут слушала тишину и, успокоившись, уснула.
Сон её был, как всегда, чуткий. Вдруг набросило знакомым запахом стаи, и Монашка проснулась. Где-то близко проходили её бывшие друзья. Явственно слышался запах вожака — Прилизанного. Всего несколько минут бега — и её одиночеству конец. Она вошла бы в стаю, а Прилизанный тотчас пристроился бы рядом, бок о бок, и, радостно оскалившись, показал бы, что измена её забыта и он снова берет беглянку под свою защиту.
Она вышла из-под куста, потянулась, зевая, но особой тяги к своим сородичам не ощутила, а когда запах стаи растворился в привычном аромате леса, снова забралась в нагретое гнездо и ещё поспала, восстанавливая силы.
Самур уже сидел в плену у Цибы, когда волчица осторожно прокрадывалась к лесному домику. Дом стоял покинутый всеми. Даже рыжего чёртика там не оказалось.
Запахи рассказали ей, что здесь ночевали двое: один с ружьём, и тот, поменьше, который перетаскивал раненого Самура и кормил его. Осмелев, она подошла ближе и даже рискнула ступить на порог, где лежал беглый овчар, а потом, подчиняясь нестерпимому желанию увидеть овчара, пошла по его следу. От самой избушки след делался каким-то странным: Шестипалый шёл точно по тропе, ни разу не отклонившись в сторону. Рядом — и что особенно удивительно! — в опасной близости от Самура едко попахивали следочки Рыжего. Фу, какая мерзость! Монашка лязгнула зубами. Ведь овчар легко мог достать этого мелкого пакостника, но, судя по следам, так и не сделал доброго дела.
Следы повели волчицу вдоль реки, а потом наверх. Монашка уже знала куда: наверху живут пчелы, там постоянно бродит человек с ружьём. Голова его похожа на светлую луну в полнолуние. Она его видела не один раз и не без основания опасалась.
Волчица остановилась, исследуя воздух, и вдруг сжалась: прямо на неё важно шествовала по траве та самая рыжая бестия. Ветер дул от него, и кот не чуял волчицу. Монашка застыла с поднятой лапой. Ещё несколько шагов — и она придавит его к земле, как вонючего хорька, которого нельзя брать зубами.
Но, видно, под счастливой звездой родился Рыжий. Он увидел врага за четверть секунды до собственной гибели. В лесу раздался вопль, от которого у зайцев делается мгновенный паралич сердца. Рыжий взлетел на воздух, как подброшенный катапультой, комок острых когтей и зубов перескочил через волчицу, едва не зацепив её взъерошенной спины, упал на ноги, оттолкнулся от земли ещё раз и в следующий миг уже сидел на высоком дубке, все так же оглашая воздух криками и сверкая зелёными, ведьмиными глазами.
Волчица поняла, что карликовая рысь недосягаема. Единственно для того, чтобы попугать это существо и тем самым укоротить ему жизнь, она подошла к дубку и поднялась на задние лапы, лязгая зубами. Боже, как завопил Рыжий! Он переполошил всех зверей, птиц и даже лягушек. Закаркали, слетаясь, вороны, уверенные, что на тропе происходит страшная сеча и для них будет пожива; заухал разбуженный филин; со всех сторон мчались любопытные сороки, а мелкота сломя голову бежала куда глаза глядят.
Монашка тоже бежала. Этот голосок действовал ей на нервы. А Рыжий, отсидев минут двадцать на дубке и осадив горло до противной хрипоты, рискнул наконец спуститься и, оглядываясь и торопясь, скоро оказался в своём домике, под защитой стен и крыши, где никакая опасность уже не угрожала ему. Ни один зверь не рискнёт войти в дом человека.
На перевальчике волчица остановилась: по гребню, удаляясь в дубраву, шёл ещё один, совсем свежий след человека. Вернее, двух человек. Самура с ними не было. Куда он исчез? Десяти минут хватило ей, чтобы добежать до поляны, где жили пчелы. Тут она проявила максимальную осторожность. Несколько аккуратных шагов — и шерсть на загривке у неё стала дыбом, волчица испуганно попятилась. Внимание: оружие! В другое время она бежала бы из такого места без оглядки, но сейчас ею руководила необходимость. Подавшись назад по своему собственному следу, она обошла страшное место, где лежала запрятанная винтовка, и стала кружить вокруг поляны, высматривая Самура.
Она не прошла и половины круга, как — о, радость! — сильный запах Самура достиг её носа. Он здесь, почти рядом. Выйти из кустов на поляну она боялась. Подрагивая от нетерпения, Монашка легла, выжидая и осматриваясь.
Человек с хитрющими глазами и блестящей головой сидел на пороге своего домика и ел из котелка не очень свежее — как поняла по запаху волчица — мясо с луком и картошкой. Изредка он перекладывал ложку в левую руку, а правой, не вставая, нащупывал камень и бросал его в деревянную будку. Раздавался сухой стук, Монашка вздрагивала, а человек кричал: «Не дрыхай, кобель!» — или ещё что-то такое, совсем уже непонятное для лесного народа, но очень злое по тону. Будка молчала, хотя Самур, как она догадалась, находился именно там, в будке. Почему в будке, этого волчица понять не могла, хотя прекрасно знала, что всякое ограничение свободы есть первый шаг на пути к гибели. Самур в опасности!
Наевшись, человек вытер тряпкой взмокшую голову и лицо, сыто потянулся и вошёл в дом. Тогда Монашка проползла на животе ближе к будке и тихо позвала Самура. Человек опять появился на пороге. Она незаметно уползла в кусты. Человек пошёл к сарайчику с котелком в руках, Монашка прижалась к земле, даже уши прижала и полузакрыла внимательные жёлтые глаза. Серое короткое бревно лежало на траве, не больше. Напружиненные мышцы, страшное усилие над собой, чтобы не сорваться, свёрнутая пружина, готовая к действию, — вот что такое волчица, когда недалеко человек.
— Жри, стервец! — сказал Циба и, просунув котелок в дверную щель, вывалил еду.
Дверь он захлопнул, но не уходил, наблюдая. Овчар не открывал глаз, лежал, вытянув передние лапы и положив на них крупную голову с надломленными ушами.
— Может, ты сдох? — сказал Циба и, взяв длинную палку, ширнул ею овчара.
Раздалось низкое рычание, Шестипалый полуоткрыл глаза. Ненависть блеснула в них.
— Ну и черт с тобой, лежи подыхай! — Циба бросил палку, походил бесцельно вокруг дома, позевал и вдруг, что-то такое решив, зашагал в лес к тому месту, где пахло железом и порохом. За своей винтовкой.
Монашка подняла голову. Все так же ползком, касаясь брюхом земли, неслышно подлезла к сараю и тихо проскулила. Самур выставил уши и открыл глаза. Она снова подала голос, и Шестипалый, с трудом приподняв отяжелевшее тело, подошёл к ней, ткнулся в щель сухим носом и вдруг завертелся, заходил, отыскивая лазейку, чтобы выбраться. Как он захотел на волю! Как ожил, задвигался! Но все было тщетно. Дубовые доски прочны, дверь на засове. Самур жалобно, не открывая пасти, заскулил, он просился на поляну, к волчице. Все, что было по ту сторону ненавистных стен, сейчас казалось ему великолепным, а его плен ужасным, как было ужасно и страшно все, предшествующее плену: бегство от Монашки, верёвка на шее, путь до пасеки, его попытка свести счёты с Цибой, пленение и уход близких, которые безжалостно оставили его взаперти один на один с ненавистным человеком.
Самур заметался, жизнь снова воспрянула в его угасающем теле. Он должен вырваться из тюрьмы! Пусть нет с ним близких людей, но существует же свобода, есть преданная волчица, есть лес, и горы, и счастье жизни, в которой уже не останется места для условностей. В нем проснулся дикий зверь, взяла верх та частица волчьей крови, которая, никогда не утихая, взбунтовалась сейчас и набатно требовала самостоятельности и воли.
Лапами, тяжестью тела исследовал он четыре стены, дверь, прыгал на колоды, пытаясь узнать, прочна ли крыша над ним. И все время скулил, то жалостно, то гневно, а Монашка бегала вокруг его тюрьмы в поисках лазейки и тоже царапала доски когтями и грызла зубами. Осторожность заставляла волчицу все время оглядываться на лес, откуда в любую минуту мог появиться человек с ружьём.
Изловчившись, она запрыгнула на крышу и зубами, когтями стала рвать дранку. Напрасно! Под тёмной и податливой дранкой оказались доски, разгрызть которые она не могла.
Спрыгнув, волчица ещё раз обежала сарайчик и быстро-быстро стала рыть влажную глинистую землю. Единственная возможность сделать лазейку!
Самур взвизгнул от радости. Он понял замысел и тоже, обнюхав землю по свою сторону стены, принялся рвать её когтями. Пыль поднялась в сарае, он фыркал, чихал, но продолжал царапать сухую, спрессованную землю, помогая Монашке. У неё дело определённо двигалось лучше. Летела назад земля, лаз становился все глубже. Когда-то в голодный месяц Большого Снега волчица таким образом ограбила не один курятник в лесном посёлке, у неё был опыт. Вот она уже вся спряталась в яму, теперь пошла сухая земля, стало труднее рыть, она тоже запылилась, шуба её посветлела и вдруг — о радость избавления! — тонкая корка рухнула, и лапы Монашки скользнули по лапам Самура.
Ещё сотня быстрых, судорожных движений, проход стал чуточку шире, и вот уже морда волчицы в сарае. Вся вытянувшись, она просунула передние лапы, грудь, а дальше легко, по-змеиному вползла к Самуру, толкнула его грудью, боком, закружилась от радости, схватила мимоходом кусок мяса, и он тоже, забыв про все на свете, схватил другой кусок, и они за минуту, стараясь друг перед другом, вылизали все, что было в кормушке съестного, и опять закружились, забыв о плене и опасности, а вокруг них все ещё висела ужасающая пыль, и для обретения свободы требовалось немало труда: ведь Самур был вдвое крупнее волчицы, а проход едва-едва пропускал только её.
Монашка потянула носом и припала к щели: от леса шёл человек.
Выскочить не удастся — это означало бы кинуться прямо на человека, что для волка очень трудно. Подкоп находился со стороны поляны. В руках Циба держал винтовку, на лице его застыла решимость. Он направлялся к сараю, замысел его не оставлял никаких сомнений.
Монашка прыгнула в дальний угол на колоды и, поджав ноги, нацелилась сверху на дверь. Самур попятился в угол, шерсть у него поднялась, он тихо, но грозно зарычал. Сила ненависти его удвоилась. Он защищал не только себя. Пыль делала их невидимками, шубы собаки и волчицы неузнаваемо посерели.
— Ну ты, зверюга! — тоном, не предвещающим добра, произнёс Циба и заглянул в щель: из серого тумана он услышал глухое рычание.
— Что за черт! Значит, завозился, гадёныш, ожил! Ну, покажись, кобель… — Левой рукой он чуть приоткрыл дверь, а правой — выдвинул винтовку так, чтобы можно было выстрелить. Видно, задумал скверное: или заставить Самура уважать себя, или пристрелить, если тот нападёт.
Самонадеянность и подвела пасечника. Уходя, он видел овчара полумёртвым, голодным и слабым. И когда пришёл, не ожидал увидеть его другим. Поэтому не очень остерегался, тем более что в руках была винтовка.
И тогда произошло невероятное.
Волчица считала, что терять ей нечего. С решимостью отчаяния, она бросилась сверху на чуть приоткрытую дверь, охваченная одним желанием — цапнуть широко раскрытой пастью голую и круглую голову человека, который несёт им смерть. Удар её гибкого, подвижного тела отбросил пасечника в сторону. Защищаясь, он инстинктивно выбросил вперёд руку с винтовкой, и жадная пасть успела рвануть мягкую руку так, как это умеют делать только волки: от клацнувших зубов остаётся не прокус, а рваная рана, которая потом очень трудно зарастает. Страшный крик огласил поляну. Боль, а главное — испуг буквально сразил Цибу. Не Самур напал на него — это-то он успел заметить! — а волк. Мгновенно сразившая его мысль о чем-то сверхъестественном была так страшна, что он в два прыжка очутился за дверью дома и только там догадался зажать рану, чтобы унять обильно брызнувшую кровь. Бледный, как луна в зените, глянул он в оконце и увидел картину совершенно нереальную: два — именно два! — серых волка, один побольше, другой поменьше, быстро перебежали через травяную поляну и скрылись в лесу.
Наверное, он на минуту-другую потерял сознание. Боль вернула его к реальности. Замотав изуродованную кисть, пасечник захныкал от жалости к себе, от испуга и все никак не мог понять — причудились ему два волка или так в точности было. Если волки в его отсутствие забрались к Самуру, то они, конечно, разорвали овчара. На то они и волки. Чтобы убедиться, он рискнул выглянуть из домика. Поляна лежала перед ним тихая и спокойная. Валялась винтовка, дверь в сарае настежь. И никого.
Первым делом он схватил винтовку. Выставив её перед собой, Циба заглянул в сарай. Пусто. Заметил свежий подкоп. Потом вошёл. Сколько ни глядел, никаких следов Самура — ни костей, ни крови, ни шкуры. Опять мороз по коже: чертовщина!
Бормоча под нос всякие предположения, он запрятал винтовку, быстро собрался и с топором в левой руке, привязав изуродованную правую, побежал что было силы в Камышки, потому что с волчьим укусом не шутят, это Циба хорошо знал.
Гораздо позже, рассказывая про странное происшествие фельдшеру, соседям, Елене Кузьминичне, жене лесника, — ей особо подробно, чтобы потом, когда лесник спросит о Самуре, опереться на свидетельницу, — рассказывая знакомым и незнакомым о двух серых волках, в которых превратился не без помощи чертовщины один черно-белый овчар, и об ужасном сражении с ними, Михаил Васильевич Циба все время видел недоверчивые, ухмыляющиеся лица. Они как бы говорили: ну и мастер заливать!..
— Не верите? — спрашивал он, чуть не плача. — А это что? — И протягивал забинтованную руку.
Рука вроде бы убеждала, фельдшер подтверждал: укус волка. Но тут же, пряча улыбку, спрашивал:
— Бражка у тебя, говорят, отменная. Кружечки три тяпнул с утра, признайся, браток?
Циба яростно дышал на медика, божился, что трезв, как праведник на четвёртой неделе поста, но без успеха: каждому русскому человеку известна непреложная истина, что после определённой дозы хмельного в глазах начинает двоиться. Вот и объяснение, откуда взялись в сарае два волка. Просто Самур куснул его в запальчивости и сбежал. А так как у Шестипалого в крови была волчья примесь — про то в Камышках знали все, — получилась тяжёлая рана. Мораль одна: не доводи пса до белого каления.
Между тем фельдшер предложил пасечнику задрать рубаху, взял большой шприц, соответствующую иглу и, невзирая на протесты, ширнул ему противостолбнячную вакцину.
Это было второе наказание за день.
Обождав самую малость, чтобы пациент отдышался, медик велел задрать ему рубаху на животе. А сам взял другой шприц, побольше первого, с иголкой совсем уж устрашающего размера, и, не слушая криков больного, оттянул жирок и сделал вливание, а потом в назидание рассказал о тяжёлых случаях неизлечимого бешенства и предложил написать в совхоз заявление, чтобы на пасеку послали подменного: предстояло принять пятнадцать таких уколов.
Таким было третье наказание.
На этом закончился день, заполненный странными событиями.